Письмена на орихалковом столбе

…Истинное название нашего острова и страны, разместившейся на нем, тщательно скрывается. Разгласившего тайну ждет наказание, куда более суровое, чем казнь. Произнесение его вслух карается отлучением от последней, предстоящей нам мистерии, а это означает исчезновении, уничтожение временем – забвение. Поэтому я осмеливаюсь дать лишь версию, лишь предположительную этимологию, одну из бесчисленных гипотез нашего самоназвания – «обреченная волнам». Смутная иносказательность этого эпитета приближает (равно как и удаляет) лишь к части правды, лишь к части ее части, умалчивая о непостижимости целого. Ибо такова извечная суть слов. Впоследствии Бог иудеев, отвечая рабу своему, так же ограничится тетраграмматоном, священное и грозное имя Бога мусульман будет непостижимой тайной, а египетская Исида получит власть над ужаленным змеей Осирисом, узнав его подлинное имя. Да, так будет. И мне ведомо, что будет так.
Греки, следуя заблуждению Платона, чьему родственнику нечестивые уста жрецов Саиса внушат лживые представления о нас, будут помещать нас западнее столбов Геракла, в океане переменчивых течений и буйных ветров. Другие народы, следуя заблуждению греков, будут считать, что наши шлемоблещущие воины сражались с прадедами афинского мудреца за десять тысяч лет до его рождения и будут называть нас Атлантидой, иные же Лемурией, страной теней, и несправедливо искать нас в океане, чьи бури будут столь же несправедливо считаться тихими. Кто-то обнаружит наши следы рядом с Индией, и это не более верно, чем все остальное.
Кто-то попытается считать нашей стихией ледниковые шапки гор, упертые в небо, кто-то – мертвые, зыбучие пески пустынь. Но ближе всех к истине окажутся ацтеки из племени нагуа, величающие наш остров «лежащим посреди вод», и финикийцы, поклонявшиеся нам как мраку ночи, ибо только бездна ночи сродни темной бездне океана…

…Землю нашу населяют диковинные твари, не звери и не птицы, пернатые змеи и другие, которые позднее переселятся в воображение заморских народов. Так, в наших рощах с жухлой листвой обитает феникс, роняющий жемчужины, проглотив одну из которых, получит зачатие царевна Поднебесной империи, увидевшая его однажды во сне: бесклювый, со слабо развитыми крыльями и хрупким позвоночником – наши дети забавы ради ловят его руками. Он принадлежит к той породе фениксов, что выбирают местом ночевки теплые пепелища, угли догорающих костров, на которых тут же впадают в тяжелый сон – их тело при этом окостеневает, пока фениксы, вновь пробудившись, не восстают.
Иные животные приобретут впоследствии преувеличенные размеры. У греков стимфалиды окажутся птицами, осыпающими путников бронзовыми перьями, в действительности же они – насекомые, встреча с которыми, по нашим поверьям, приносит удачу. А безобидные розопестрые мотыльки превратятся у эллинов в пауков, серых, грязных, ткущих паутину времени. Разорвав невидимый кокон, жертва предстанет вдруг палачом…
Птицей Рух, птицей мечты или, что в нашем языке синонимы, птицей благородной глупости мы называем саламандру за ее тщетное стремление достичь неба вместе с дымом и пламенем. Гордые гаруды, которые будут парить у индусов в воздухе, выслеживая скользких, увертливых змей, - это тонкорунные блеющие животные, которые пасутся на наших лугах с красной травой, чьи кольчатые извивы, быть может, и послужит причиной ее превращения у индусов в ползучих рептилий. Так видоизменятся овцы и трава, лишь вражда их не претерпит изменений…
Подобные метаморфозы кажутся мне куда удивительнее тех, что поведает миру римский изгнанник. Ведь и наше воображение, особенно у низших сословий, тоже заселяют уродливые чудовища: ужасные карлики, которых отвратительное в своем коварстве Солнце присылает на землю сидящими верхом на лучах. С ними каждодневно за власть над миром выходят на битву прекрасные, лишенные губ и зубов кекропы, собратья слепых эльфов. Иногда я думаю, что и они перекочевали к нам сюда из какой-то загадочной, глубже погруженной в древность реальности, а туда, в свою очередь, из еще более седой старины. Когда я пытаюсь представить себе эту невероятно сплетенную, как ожерелье снов, гирлянду, разум мой цепенеет...
Мерзкие скорпионы, хищные гарпии и колючие кустарники, чей ядовитый укус вызывал галлюцинации, цапли бену и хохочущие василиски, так терзавшие нас при царе Автохтоне, были искоренены его преемниками…
Пища наша – нектар и амброзия, состоит из подтухающего мяса, приправленного горечью красной травы, и кислого, с дурным ароматом, сока триффидов – злых и безжалостных растений-треног, что, словно раненные в лапу псы, хромают, гоняясь за мухами, и удовлетворенно ухают, пожирая рыжих ящериц и нечистоты. Даже черная похлебка спартанцев кажется нам недопустимой роскошью, ибо в обычае у нас презирать еду…

…когда Платон, потакая больше страсти к софистике, чем стремлению упорядочить знания о нас, припишет нам в пращуры Эвинора и Левкиппу, а в матери – Клито, то он не будет даже подозревать, что просто возвращает нам подаренные нами же миру мифы о двуполом существе. Иногда этот гермафродит, прародитель Вселенной, будет распадаться на близнецов: Диоскуров у орфиков, убившем и убитом братьев у римлян, двойнике фараона у египтян. Вторя учителю из Эллады, поколения его учеников навяжут нам – учителям их учителя! – в отцы жалкого бородача с трезубцем. Когда я задумываюсь об этом, то меня охватывает смех. Иногда же – суеверный ужас. Утратив опору, я стараюсь обратиться к ревнителям традиций, к нашему ортодоксальному учению.
Конечно, мы знаем, что мир не имеет начала и конца. Точнее, что он имеет их бесчисленное множество. Наша космогония, которая в иной форме найдет продолжение у джайнов, обходится без демиурга, без расчлененного и раскиданного по свету гигантского первочеловека, без изогнутого дугой небосклона, распластанного тела богини. И мы не верим, что время подобно полету стрелы, мы понимаем – оно циклично. Пара вселенских часов – образ, который с таким терпением назидается в наших школах, - отсчитывает его периоды. Через мириады делений стрелки движутся от «хорошо» к «плохо», и когда обе они совпадут, показывая «плохо» - а это случится уже совсем скоро – наступит конец света, наступит его новое начало. И внутри нашей пирамиды, где вершится история, произойдет повторенье. В той же части пространства, куда нас поглощает смерть, в той внешней к пирамиде мгле, которая лишена даже геометрического образа, там времени нет. Одна из наших сект, добивающаяся популярности путем опримитивления религии, отождествляет мир с нашим островом, а мглу – с остальной Вселенной…
Государство наше разделено на группы, но эллин привнесет в его устройство слишком много от своей правильной идеи – быть может, и в созданной им путанице заложен недоступный нам, людям, знак? Предложенная им структура наверняка сломала бы наше государство - так крепнущий скелет лишая младенца гибкости, приближает к смерти…
Я, и пусть мое имя не будет трепаться в сплетнях потомков, принадлежу к привилегированному классу художников, к элите, как определит нас Платон. Но я не ремесленник, послушно кладущий краски на обожженную глину амфор и ваз. Инструментом, помимо алмазного резца на орихалке, мне служит фантазия, которая всегда равносильна предвидению, а материалом – будущее. В словах этих содержится нечто большее, чем поэтическое бахвальство. Ошибается тот, кто воспримет их как пустую метафору или как выраженье без смысла, вроде «тоска плиты» или «жар черствого бегемота». Неторопливо вырезая сейчас на орихалке значки слов, я ощущаю, как творю этим один из бесчисленных вариантов будущего, как, фиксируя его, я тем самым задаю ему направление, фигуру, в которой оно позже застынет, я ощущаю свое могущество и понимаю, почему каббалисты будут потом учить, как с помощью тридцати двух путей премудрости, куда войдут двадцать две буквы еще не сложившегося еврейского алфавита, Бог обнаруживает свою бесконечность.
Я, простой писец на орихалке, чье искусство позволяет узреть всю толщу веков, вижу числового бога пифагорейцев, которого сначала забудут с той же поспешностью, с какой две с половиной тысячи лет спустя будут ему молиться – в причудливых извивах грядущего много возвратных ходов – я вижу, что стойкость нашего народа унаследуют римляне, неукротимость – гунны, а ироничную отрешенность – горстка отрицающих привязанность к вещам. Мне видится, как передачу сокровенных знаний свяжут позже с получением трижды величайшим героем Юга изумрудных таблиц, а героем Севера – рун…

…Наши наделенные ясновидением жрецы – каста голубокожих и зеленокожих, в подражание которым египтяне будут рисовать своих богов цветными, усердно развивают эсхатологию, науку о ближайшем светопреставлении. Это единственная наука, которая процветает у нас в последние годы, ибо все чувствуют назревание катастрофы. Жрецы пророчествуют, что когда содрогнется земна твердь и наши храмы без крыш не уберегут нас от хлынувших вод, когда молитвы станут такими же напрасными, как доспехи, когда от жуткого взрыва сотрясется само небо, вот тогда-то в раскатах этой катастрофы и родится эхо, которое будет звучать в мире после нас. Северные люди изобразят нашу гибель как гибель своих богов, когда в день последней битвы задрожит древо жизни, когда злые волки пожрут один – солнце, а другой – луну, когда попадают звезды и асы – будущие боги, которых мы скоро уже явим собой, гибнут, жертвуя собой.
Южному мистику с Патмоса наша гибель откроется как видение со снятием шестой печати. Я могу даже различить слова, в которых он запечатлеет свой ужас. Но ни мрачное, как власяница, солнце, ни сделавшаяся, как кровь, луна не заставляют мое сердце трепетать…
Нам известно даже (это случится значительно позднее), что «в 6-м году кан, 11 мулук, в месяце зак началось страшное землетрясение без перерыва до 13 куэн. Это произошло за 8060 лет до составления этой книги», что именно так выведет острое стило из бронзы под рукой невозмутимого индейца майя, а потом один галл обнародует его текст как ребус: «Страна Глиняных Холмов, земля Му, была принесена в жертву». И мы знаем, что это будет правда о нас, как будет правдой и многое другое, искаженное (или подчеркиваемое) нелепостью деталей. Мы знаем также, что убранство нашего острова – это убранство капища, чьи алтари испытают вскоре холодное прикосновение рыб и обжигающую слизь медуз…

Некоторые еретики утверждают, будто один из нас спасется, дабы послужить прототипом вавилонянину или семиту, строящему ковчег, согласно сложенному в нашу честь мифу о потопе. Но мы не верим. Ведь нас учат: хотя ветер надувает паруса кораблей в наших гаванях, мы, люди лунного света, должны готовить жертвоприношение. Мы знаем, что нас ждет, и потому, как учат нас жрецы, - мы боги. Фригию в этом убедит позже искалеченный Атис, а остальных – Распятый на Кресте.

…Я уже вижу, как наша кровь ложится пятнами на быстротекущее время, раскрашивая его письменами, означающими бессмертие. Это не будет даже воскресением, ибо мы, в сущности, никогда и не умирали. И я спрашиваю себя: существую ли я, безымянный резчик на орихалке, или существует лишь предание обо мне, а я существую в этом предании? Но усталость и безразличие мешают мне искать ответ. Ведь не все ли равно, есть ли я теперь, в настоящем, или обречен на рождение только в будущем, которое для меня уже прошлое…