Мааата

 

 Посвящается Дане, в день её трёхлетнего юбилея.

 

 Мааата.

 

Они веселились.

Они бегали и кувыркались по этому, бархатному ковру замшево-зелёного цвета – лесному мху, и было так завораживающе, это мягко-нежное прикосновение босых ног с влажной, слегка теплой, но такой нежной лесной тканью, под которой столько манящей пустоты.
Они прятались в кочках и ныряли на самую-самую глубину, туда, где уже, кажется ничего нет. И замирали там, пока хватало сил терпеть.
А потом опять носились друг за другом. И радовались счастью.
Радовались бесконечности мира, который в этот момент принадлежал только им.
Хотя мир, в котором они жили конечно не был бесконечным. И у болота, в котором они чувствовали себя безраздельными хозяевами, тоже были свои границы.
Но в этот час, когда над лесом опустилась ночь, и в этом месте, куда редко кто заходил, и откуда никогда никто не уходил, ни зверь, ни человек, они чувствовали себя обладателями вселенной.

 

Вдруг где то вдалеке почудились человеческие голоса. Все остановились, притихли, кто то успел растаять превратившись в дымку, кто то застыл в предвкушении со злобным восхищением в глазах, а ей было все равно.
Голоса же, тем временем стали отчетливей, и уже можно было разобрать слова. Но она не стала дожидаться привычного действа.
Она вдруг провалилась с глухим всплеском и отдала себя в объятья холодной и такой прозрачной пучины, ничего не обещающей, но всегда манящей, где можно было пропасть и предаться воспоминаниям в абсолютном одиночестве.

Ох уж эти люди…

Людям нужно придумывать слова, из страха быть непонятыми.
Наверное для того, что бы всему было свое место, свое определение, свое значение.
Эти странные создания – люди, непонятные и неугомонные, вечно, что то придумывают, забывая о том, что всё ими придуманное обретает силу, порой добрую, но чаще злую, и живет помимо их воли своей жизнью, и, в конечном счете, становится оружием против них самих же.
Оружием – не зависящим от их воли.
Вот и это слово они придумали сами – «оружие». Затем долго трудились, изобретая и совершенствуя само оружие, теперь сами же его и боятся.
Странные и непонятные эти существа - люди.
Для чего им быть?

Но это теперь она уверенна в ответе – не для чего!
А раньше, когда она была еще наивной девочкой, когда все называли её нежно – Мааата, она думала что всё, что не встречается в лесу, всё для чего-то нужно.
И сейчас, когда она вспомнила Авла, эту первую свою встречу с человеком.
Сейчас, кода прошло уже столько лун, что даже страшно вспомнить, все еще внутри не остыли угли того всепожирающего огня, который он распалил в её душе.

Тогда была точно такая же ночь, с этой холодно голубой, похожей на лилию с оборванными лепестками, луной в полнеба.
Они веселились и радовались всему, что было в этом мире, в этой жизни – деревьям, ветру, туману.
О, если б они прошли тогда мимо.
Но захотелось заглянуть.
Подсмотреть, как они живут.
Да и потом, он был таким беззащитным, ничего не боялся.
Она увидела его последней, когда все уже разбежались, оставили её одну, забыли.
А он, он бегал за ней и пытался поймать.
Страха не было, хотя это был первый раз, когда она осталась одна.
Тогда одиночество еще не пугало.
Было какое-то щемящее чувство предчувствия страха, большой беды, или может быть – пустоты?
А он поймал её за руки и не отпускал.
Даже когда она превратилась в большого паука, от волнения больше напоминающего пень-корягу, но только шевелящуюся, он не отпустил её руки, а еще больнее сжал, отчего она перестала притворятся пнём, потому что никак не могла сосредоточиться.
Она пыталась показаться ему, толи коровой с головой бегемота, толи дикой свиньёй с клыками как у слона бивни, а потом перестала.
Страха не было.
И даже предчувствие, куда то подевалось.
Он её не пугал.
В нём не было того, что может напугать, не было злости.
Недоумение, удивление, растерянность. Может быть даже страх, но без агрессии.

Она почувствовала, он не сделает ей вреда. Вернее, он не хочет причинить ей вреда.
Уже гораздо позже она узнает разницу между этими двумя определениями.

Она решила подразнить его и обрела формы Минены.
Минена считалась самой красивой из них, она гордилась и заслуженно своей способностью завлекать людей.
Большей частью это были мужчины, хотя не мало было и девушек.
Пленённые и завороженные её неземной красотой они приходили сами на болото и бесследно исчезали затянутые беспощадной трясиной.
Но он только удивился, и попросил оставаться такой как она есть – собой.
Может эти глаза…
Эти голубые, до синевы горного озера, мальчишеские глаза со смешинкой, и уже мужской, неугасаемой силой, заставили её тогда обмануться?

Что это было?
Может быть – любовь?

Как легко люди придумывают названия этим совершенно необъяснимым определениям, и радуются, что нашли ответ. Хотя ответить так никто и не смог до сих пор, да и не сможет никогда, что же это такое?
Потому что это чувство рождается на таких задворках души, куда сознанию нет, и не будет пути.

Она обманулась.
Обманулась этой безмятежной глубиной, в которую рискнула окунуться всем своим существом без остатка.
Глубиной этих бездонно голубых, по детски доверчивых, глаз.

– Авл.
 Промолвил он так тихо, что в тишине это показалось ответом лесного эха на его беззвучное шевеление губами.

– Мааата.
Не произнесла, внесла она своё имя в его сознание, прижавшись к нему и почувствовав трепет его сильного тела, его незащищённой души, терпкий запах его плоти.

Он провел ладонью, кончиками пальцем, по её лицу и это прикосновение навсегда лишило её желания притворяться перед ним.
Ей уже не хотелось становиться для него Миненой, и тем более пнём-корягой.
Ей до боли захотелось быть самой собой, такой как она есть, и что бы только её он видел и трогал своими теплыми ладонями, кончиками пальцев, её лицо, её тело, её руки.
Она никогда не считала себя красавицей, но вот и её тоже можно любить, с её не броской внешностью, с её пружинистой, упругой молодостью неприкасаемого до той поры тела.

Ах, если бы она не поверила тогда, не растаяла от этого растерянного или может восхищённого взгляда. Этого, приглушенно рычащего, так не вяжущегося со всем беззащитным обликом, голоса.

Но он говорил.
Ах, люди. Как вы любите свою речь! И зачем? Ведь она и так видела все его чувства, как в отражении зеркала, которое вдруг появилось, встало из ниоткуда в её душе.

Что же он говорил? Что же он хотел ей объяснить, что то хотел взять, куда то звал, просил подождать, и убежал, и долго не возвращался.
А она ждала его возле этого человеческого жилья с таким смешным и неприличным названием – «Общежитие».
А потом он вернулся.
Просил прощения за то, что так долго.
Глупый.
Она готова бала ждать его вечность.
И опять они бегали друг за другом. Он её ловил за руки и держал, и сжимал своими сильными руками её запястья, и смотрел на неё без стеснения, без трепета уже.
Для чего он пытался её разозлить?
Она даже если б захотела, не сумела бы на него разозлиться.

А он злился!
Злился, что у него не получается и всё сильнее сжимал её руки, и всё настойчивей становился взгляд…

Гораздо позже Мааата узнает для чего разыгрывался весь это спектакль.
Он должен был вывести её из равновесия, что бы она опять превратилась во что то страшное. А в это время Валерик, товарищ по общежитию, прятался неподалеку в кустах с фотоаппаратом, для того, что бы сделать, сенсационные снимки в момент превращения.
И в общежитии потому Авл так долго пропадал, фотоаппарат нужно было зарядить новой пленкой.

Они перестали кружиться и стояли, и смотрели в глаза друг другу.
Она в его пронзительно голубые, а он в её болотисто зелёные, похожие на тину, переливающуюся всеми оттенками зеленого, просвечивающую со дна сквозь изумрудно прозрачную воду.
И на её ресницах дрожала готовая сорваться, слеза.
И во взгляде было, и недоумение, и укор, и прощение одновременно.
Она смотрела снизу вверх и потому казалась ребёнком, которого наказали, но не объяснили за что.
Он отпустил её руки, и опустился бы и сам на колени, если бы не Валерка с фотоаппаратом в кустах.
Он готов был избить себя за то, что причинил ей боль.
Он не мог себе простить, не мог понять, как могло это прийти ему в голову, и зачем?
Они бы стояли так еще долго, но тут невдалеке в кустах, что то зашелестело, и он увидел вдруг, как она начала растворятся.
Сначала её сарафан стал прозрачным.
Потом руки, волосы и лицо превратились в туман.
Лёгкий ветерок, и всё, никого нет.
Только глаза с дрожащей капелькой росы на ресницах еще долго оставались перед его потухшим взором, как пронзительно грустная мелодия, которая долго еще продолжает звучать, даже после того как утихнет.
И только бесконечное одиночество, и пустые слова, которыми ничего нельзя объяснить.
Ни кому то.
Ни себе.

Мааата не видела, как он ходил еще долго по лесу, днем и ночью, в дождь и слякоть, пока лес не сбросил листву и не стал похож на большого колючего хрустящего ежа.

Она живет теперь в своем мире.
Не доступном для других.
И осталось только одно чувство, самое страшное из всех, которое выросло из одной маленькой слезинки в огромную льдину и заморозило все остальные чувства.
И имя, которое дали люди этому чувству – равнодушие.

 

Сейчас, там наверху, люди, заплутавшие, или может быть любопытные, в последнем своем восторге войдут и сгинут в беспощадной трясине. Кто звал их, кто привел их сюда?
Ей до этого нет дела.
Она после того привела тоже много людей, красивых, умных, молодых – виновников её безразличия.
Как часто, кто то отвечает за ошибки других, а мы продолжаем искать справедливость.

 

Авл стал журналистом, а в последствии и женился на девушке, о которой делал репортаж. Она занималась фигурным катанием и подавала большие надежды, но однажды на тренировке получила травму и ушла из спорта.
Он хотел показать, как относится общество к неудачникам.

Со временем его стали называть Авл Эрнстович, и он дорос до заместителя главного редактора районной газеты.

Сейчас он на пенсии, и когда остается с внуками всегда рассказывает одну и туже историю.
Как в молодости в лесу поймал свое счастье, но оно было хрупким как хрусталь, и он, не удержав его, уронил и оно разбилось о камни амбиций. Самой маленькой, и от того, может быть, самой любимой его внучкой была – Машенька.
Девочка с изумрудно зелёными глазами.

Её любимым занятием было делать из разноцветных бумажек, очень похожие на живые, лесные цветы.
И она дарила их дедушке.
И он ставил их в вазу и поливал в надежде, что они когда-нибудь зацветут.
Но они только размокали и распадались.
Нельзя поливать неживые цветы, как нельзя дважды поймать своего счастья.


 

 Александр Волин 18. 09.2002г