Из Освенцима в ГУЛаг. С. Грюнберг

Здесь публикуется отрывок романа С.А.Грюнберга "Недочеловеки". В целом роман автобиографичен. Он построен на реальных событиях, пережитых автором, выжившем в гитлеровском лагере смерти и после возвращения на родину "награждённому" десятью годами заключения в сталинских лагерях.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1.

Земля, как подстреленная куропатка, переваливалась с боку на бок. Самолёт шёл на посадку.
Под крылом появилась запруженная баржами и плотами река. К реке сбегались, как на водопой, дома. Жаку захотелось провести рукой по загривкам их крыш. Он взглянул на Лили. Её лицо ничего кроме усталости не выражало. Под глазами синели круги. Ей ведь стоило огромного труда получить разрешение сопровождать Жака в Москву. Теперь напряжение сменилось апатией. Она плохо переносила качку. Над Польшей самолёт попал в кучевые облака, его швыряло вверх и вниз. Жак взял ребёнка на руки, иначе бы она его уронила.

 - Дай мне Иренку, - сказала Лили.

Толчок о землю прервал его размышления. Жак не думал, что его ждёт. Он пытался только внести порядок в сумятицу мыслей и ощущений последних дней, последних часов. Это ему плохо удавалось.

Самолёт подрулил к зданию аэровокзала. Это казалось ненужной доводкой детали. Жак слышал, как снаружи приставили трап, видел, как открылись дверцы, но ре поднимался с места. Лили смотрела на него остановившимися как будто в испуге глазами. Немцы повалили гурьбой, внизу их окружили стрелки и отвели в сторону. Жак ждал, пока они сошли, взял чемодан и, спустившись на несколько ступеней по трапу, подал Лили руку. Лили её не взяла, а сбежала вниз почти танцуя. У Жака мелькнула мысль, сто её усталость была притворной, но он устыдился, вспомнив её появление на аэродроме в Германии. Тяжело ступая под своей ношей, Жак спустился вниз. Внизу подошли двое в кепках. Один из кепкастых вынул какую-то бумажку и спросил, не обращая внимания на остановившуюся в нескольких шагах Лили:

- Берзелин Яков Антонович?

- Да...

 - Пойдёмте с нами.

 - Чего им?– спросила Лили, перебрасывая взгляд с одного кепкастого на другого.

 - Он говорит, что нужно выполнить какие-то формальности, солгал Жак.

У Лили было выражение лица, будто она решала сложную задачу.

- Я пойду тоже, - сказала она, с трудом выговаривая слова.

- Эн моман, - сказал тот, который читал бумажку. Он потянул Жака за рукав. – Мы ненадолго задержим вашего ...

Жак кивнул. Пусть она думает, что он идёт с ними добровольно и ничего не опасается. Не прибавлять же к её естественному беспокойству ещё и тревогу за его судьбу.
Они быстро прошли к зданию аэровокзала. Лили рванулась вслед за ними, но васильковые фуражки преградили ей путь.

 - Скорей, - оперативник незаметно ткнул Жака в спину. На верхней ступеньке лестницы он схватил его за руку.

- Оружие!

Оружия у Жака не оказалось.

 - Объясните...

 - Идите, там объяснят.

Перед ним открылась дверь. Он очутился в комнате, единственным убранством которой был некрашеный стол и два стула. Снаружи на окнах виднелась фигурная решётка. Она была жёлтая и выглядела бутафорски. Жак присел на один из стульев, но тут же встал и прошёлся по комнате. Ясно. Его задержали. Теперь ему казалось, что он этого ожидал. Не должен ли он был предупредить Лили? Жак вспомнил Корнблюта. Сколько раз странная нерешительность делала его повинным в несчастьях других!

Ключ в двери повернулся, и те же двое, которые встретили Жака у подножья трапа, повели его вниз. Возле здания аэровокзала стояла обитая чётной жестью грузовая машина с единственным зарешёченным окошком позади. Жака засунули в один из металлических отсеков, расположенных по обе стороны коридорчика, и машина тронулась.

«Везут на Лубянку», - сообразил он. Дорога заняла, однако, больше времени, чем он предполагал. Когда, наконец, открылся металлический ящик, Жаку показалось, что он очутился на дне колодца: зеленоватые, покрытые плесенью стены поднимались вверх, где темнел подсвеченный звёздами клочок неба. На дне колодца фыркали машины. Кругом, не высоте второго этажа, горело ожерелье электрических лампочек в сетчатых намордниках.
Жак не был тут новичком. Только, когда его вызывали сюда в 38-м, он попал прямо в кабинет следователя. Теперь его ввели, так сказать, с заднего хода, мимо пахнущего баней помещения в вестибюль, из которого веером расходились коридоры. К стенам были прикреплены напоминающие шкафы «боксы». В один из них заперли Жака. Через час накормили обедом и повели на «шмон» . Обыск производил пожилой медлительный старшина. Жак нашёл свой чемодан не распакованным, вынул ключ и стал вместе со старшиной проверять его содержимое. Старшина одобрительно крякнул, когда Жак, сняв ремень, положил его в чемодан, и, связав три носовых платка, подпоясался ими. Старшина долго размышлял над подбитыми башмаками Жака, затем вынул из кармана кусачки и принялся методически откусывать головки гвоздей. Жак уселся на скамью и с вздохами наблюдал, как от башмаков отходили подошвы.

 - Вы, я вижу, опыт уже имеете, - сказал старшина. – Тапочки надо было захватить.

 - Меня подобрали на аэродроме.

Старшина не высказал удивления, а, закончив свою операцию и подслеповато щурясь, подсунул Жаку какую-то бумажку и показал место, где тот должен был расписаться.
Затем Жака снова отвели в бокс, но ненадолго. Осматривавшая его женщина-врач нашла Жака «в полном порядке» Она посмотрела на выколотый на руке номер, ничего не сказала, но записала номер в рубрику «особые приметы». Потом Жак в течение нескольких часов смотрел до боли в глазах на раскалённую нить элетролампочки. У него отобрали часы, но он угадывал время: было два часа, когда его повели на допрос. Следователь, молодой ещё человек, назвав Жака по имени и отчеству, осведомился о его самочувствии, затем принялся сверять персональные данные. Жак отвечал с величайшей готовностью исправить малейшую неточность. В боковую дверь вошли двое: полковник и некто в гражданском. Полковник уставился на Жака и кивнул гражданскому: «тот самый».

- Раз вы попались, Берзелин, я бы посоветовал вам чистосердечно сознаться в ваших преступлениях.

Жак поблагодарил полковника за добрый совет, но заметил, что за вою жизнь он совершил столько преступлений, что ему трудно сообразить, в каком именно он должен сознаться.
Полковник казался вначале озадаченным, затем налился кровью и крикнул:
- Не забывайте, где находитесь!

- К сожалению, я этого забыть не могу.

- Выпишите ему четверо суток!

Полковник повернулся к двери, пропустив сопровождавшего его штатского.
Следователь сожалеюще покачал головой:

- Не ожидал от вас, Берзелин.

Жак удивился, когда из комнаты следователя его спустили на лифте на четвёртый этаж и выдали постельное бельё. Камера напоминала номер провинциальной гостиницы. Вдоль стен стояли койки. С одной из них поднялся человек, будто посыпанный пылью. Он указал Жаку свободную койку и спросил шёпотом, чтобы не разбудить других, кто он, откуда, за что и когда. «Мы здесь все военные», - пояснил он.

... Тогда, в свою первую проведённую в тюрьме ночь, Жак долго разглядывал разложенное на койке постельное бельё. Бельё хранило запах стирки, свободно гуляющего ветра. Было паршиво.

Лишь месяц спустя Жаку показали под расписку ордер на арест. Товарищи по камере отсоветовали ему заявлять протест: «Ничего не выйдет». Всё же Жак написал заявление прокурору. Он писал: «У меня такое впечатление, будто я переплыл бурную реку с множеством подводных камней и водоворотов, и когда выбрался, наконец, на спасительный как будто берег, он оказался болотом».

В следующий раз во время допроса в кабинет то и дело заходили какие-то молодчики и, показывая на Жака пальцами, хохотали: «Поэт?!» Следователь каждый раз подтверждал: «Он самый. Когда преступнику нечего сказать в своё оправдание, он ударяется в поэзию».
Однажды по окончании допроса следователь, устало уставясь на спинку кресла, сказал, не глядя на Жака:

- Возможно, в другое время вы отделались бы лёгким испугом, а теперь придётся загорать.

- Почему? – поинтересовался Жак.

- Наши успехи вызывают противодействие со стороны классового врага.

- Я классовый враг?

Следователь ничего не ответил и, подняв трубку, проговорил:

- Отвести...

Иногда казалось, он сочувственно выслушивал Жака, а затем, напялив на себя маску инквизитора, писал протокол, и всё принимало вид какой-то мрачной фантасмагории. Однажды в самом начале допроса следователь взял со стола лист бумаги и прочёл:

- Так называемая подпольная антифашистская группа в лагере была на самом деле ничем иным, как созданной с провокационной целью по указанию гестапо организацией. Во главе её стоял заведомый провокатор Гезельхер.

Отложив в сторону бумагу, следователь просверлил глазами Жака и добавил:

- Ваша же позорная роль заключалась в том, что, выдавая себя за еврея, вы втирались в доверие к заключённым еврейской национальности и устанавливали за ними слежку. По прибытии в лагерь вас поместили в так называемый оздоровительный барак, где вы получили усиленное питание и были освобождены от работы. После выписки вас назначили диспетчером авторемонтного завода, хотя у вас не было надлежащей квалификации. Не только ваша измена родине, но и предательство по отношению к вашим товарищам очевидны и совершенно бесспорны.

Жаку показалось, что какая-то птица опустилась на его голову и клевала его мозг. Масляным пятном всплыла соглашательская мысль: «А вдруг организация была действительно создана гестапо, Мы только об этом не знали? Если даже Гётц давал мне понять, что это так...»

Яркий свет настольной лампы слепил глаза. Жаку показалось, что за его спиной стоят Яша, Пашка, Рули, Корнблют, толпа гефтлингов. Жак испуганно повернулся. Следователь поставил перед ним стакан воды.

- Вам ничего не удастся опровергнуть.

- Напрасно вы берёте на себя роль могильщика правды, - сказал Жак.

... Идеи обыкновенно вызревают медленно, но прорастают внезапно. До сих пор история представлялась Жаку отвлечённой. Вдруг он обнаружил, что участвует в ней. Раньше отступление от исторической правды казалась Жаку допустимой художественной вольностью. Теперь эта вольность ударила по нему. Из абстрактной истории недавнее прошлое превращалось в его собственную судьбу.

- Историю нельзя толковать как угодно, - сказал он вслух и замолк.

Пауза длилась долго. Следователь пожал плечами:

- Ерунду говорите.

К мнению следователя присоединились товарищи Жака по камере. «Пыльная голова» – нещедрый на высказывания староста камеры, заявил, что при существующей системе следствия шансы на выявление истины ничтожны. Бюрократизм цепко держит следователей в своих разграфлённых когтях. «Пыльная голова» говорил со знанием дела – он был военным юристом первого ранга.
Среди товарищей Жака по камере затесался один румынский генерал. Он цеплялся за Жака и рассказывал ему скабрёзные истории: в камере один Жак понимал его французскую тарабарщину. Младшим по званию в камере был капитан танковых войск. В сорок втором он попал в плен, бежал и сражался в одном из партизанских отрядов Белоруссии. После демобилизации его арестовали, обвинив в том, что он был подослан немцами. Жак чувствовал к этому морально раздавленному человеку глубокую симпатию не только из-за сходства их судеб, но и потому, что капитан невыносимо страдал от крушения своих представлений о советском правосудии и непогрешимости советских чекистов. Пятым в камере был болтливый начштаба дивизии. Хвастаясь своими связями в высших сферах, он выставлял на показ продажность и бездарность «некоторых руководящих товарищей». Захлёбываясь от восторга, он повествовал, как один военачальник тащил с собой в обозе десятки пианино, тюки ковров и в придачу целый гарем.

Начштаба был Жаку глубоко противен.

Однажды под вечер двери в камеру открылись, старший сержант вызвал заключённого «на Б.» Жак собрал свои пожитки, попрощавшись, стал себя подбадривать: «Хуже, чем было, не будет».

Новое место заключения – новый мир. Где-то совсем близко была аэродинамическая труба. С утра и до вечера она исторгала страшный вой, превращая все остальные звуки в пыль. Эта пыль оседала и грозила удушьем каждому, кто в неё попадал.

Полукруглый свод над головой и маленькое встроенное высоко оконце действовали угнетающе. В камере оказались двое - генерал-майор и полковник. Они принадлежали к числу «законсервированных». Следствие по их делам было закончено, их держали «до особого распоряжения». Иногда то одного, то другого вызывали к следователю, тогда оставшийся в камере предупреждал Жака о грозящей ему со стороны отсутствующего опасности: «Наседка!» Жак был уверен, что когда его вызывали к следователю, те двое так же называли его.
В тридцать восьмом году генерал-майор, ещё в звании полковника, был обвинён в участии в так называемом офицерском заговоре. Продержав год в тюрьме и допросив «с пристрастием», полковника освободили. В сорок третьем он командовал корпусом, отличился и был награждён орденом Ленина. С фронта его откомандировали в академию. Кто-то донёс, что он, не стесняясь в выражениях, высказывался по адресу верховного командования. В те годы такая бдительность вменялась в обязанность.

Что касается полковника, то с ним обращались жестоко, требуя признания, что он был подкуплен немцами. Отягощающей уликой служила его немецкая фамилия. На самом деле он был сыном чешского краснодерёвщика и родился в Питере. Он был крупным специалистом по зенитной артиллерии, талантливым математиком. Время пребывания в тюрьме он использовал для изысканий в области теории чисел. В сороковом году он, как член коллегии военных специалистов, посетил Германию. Каждый член этой делегации составил отчёт о виденном. Когда началась война, оказалось, что немцы кое-что утаили. Членов делегации арестовали по обвинению в преднамеренной дезинформации советского правительства.
Несмотря на все примеры обратного, Жак верил, что правда восторжествует. Крушение Третьего Райха укрепляло его в этой вере.

... Сквозь посиневшее от времени тюремное оконце в погожие летние дни в камеру проникал и двигался по стене луч света. Что бы ни происходило, луч продолжал своё путешествие, пока не исчезал в простенке. Это было и утешение и предостережение: поступь времени одинакова и в счастье и в несчастье.

Следствие по делу продолжалось. На смену подверженному иногда приступам чувствительности молодому следователю пришёл представитель карающей Фемиды в ранге подполковника. Он восседал за своим письменным столом наподобие Будды, которому земные страсти и страдания нипочём. Своими квадратными челюстями он разламывал в труху любые возражения и оправдания. Разрозненные факты он свёл к системе: выходило, что преступление Жака было подготовлено его воспитанием, а идеологические шатания присущи ему как представителю мелкобуржуазного класса. Тот, кто мог клеветать на вождя народов, способен на всё. Подлинные слова Жака о Сталине в протоколе приведены не были: слишком кощунственно они звучали.

- Вы откровенны только в мелочах, а основное утаиваете, - крякал следователь.

Он по 10 раз переделывал протоколы. Жак присутствовал при их исправлении в качестве немого свидетеля. В камере он высказал своё недоумение. Его более опытные товарищи подняли его на смех: «Ведь он за каждый лишний час получает сверхурочные!»

Жака допрашивали каждую ночь, а днём ему не давали спать. Он был доведён до такого состояния, что всё становилось ему безразличным. Не моргнув глазом, он мог бы подписать и свой смертный приговор.

Жак тешил себя мыслью, что каждый новый протокол опровергает предыдущие. Он не знал, что по мере того, как появлялись новые редакции, старые уничтожались. В конце концов выяснилось, что Жак чуть ли не с пелёнок был контрреволюционером. Всё это было настолько несуразно, что, пожалуй, любой судья, прочитав показания, должен был придти к выводу, что либо Жак, либо следователь спятил с ума. Он и здесь ошибался: никакой судья не читал протоколов. Жак был осуждён заочно Особым Совещанием.

Когда Жака известили, что его приговорили к 10 годам заключения в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь) «за измену родине», у него возникло ощущение, что он участвует в фарсе, разыгрываемом трагедийными актёрами. Он иронически поклонился сотруднику, предложившему ему подписать извещение, и сказал:

- Теперь я знаю, кто я есть.