Пятый звонок, или шутки времени и пространства

Глава первая, несколько сумбурная ввиду особенных обстоятельств



Я постоянно теряю часы и шапки.
 
 Что касается шапок: первые две таинственным образом исчезли в детском саду. С десяток – в школе. По одной на каждый учебный год. В армии пропало всего четыре головных убора. Одну шапку отобрали деды, а другую украл и пропил сослуживец. Точнее – пропили мы её вместе. Зато я вполне самостоятельно утопил каску и сжёг утюгом пилотку. Фуражку одевал один раз, на присягу, и с тех пор более не видел, так что фуражка не в счёт. После армии дело пошло ещё хуже. Я забывал, ронял, терял, продавал, отдавал, дарил. В конечном итоге – лишался. Шапки, кепки, бейсболки, шляпа, папаха и берет - на моей голове не держалось ничего. В голове тоже.

Проблема с часами была по сути та же, что и с шапками. Но если на шапки мне всегда было глубоко наплевать, то утратив очередной прибор для измерения времени, я досадовал и огорчался. Отсутствие часов повергало в смятение. Лишаясь времени, я чувствовал себя дезориентированным и в пространстве.

 Всякий раз с пропажей хронометра личная история давала сбой.
«Лучше бы ты голову потерял!» – возмущалась бабушка, для которой шапка являлась культовой принадлежностью. Сама по себе голова на шкале её жизненных ценностей стояла бесспорно ниже. Подобное утверждение грешило субъективизмом, однако старушка весьма точно угадала присущую моей жизни тенденцию: я постоянно терял голову и время. Часы и шапки выступали в качестве символов. Дорожные знаки на жизненном пути.
 
До некоторых пор жизненный путь напоминает автобан. Восьмиполосное скоростное шоссе, по которому несёшься, сломя голову, перескакивая туда-сюда, влево-вправо. Дави на газ, лупи во всю мазуту! Знаки мелькают, на спидометр не отвлекаешься. И если чуть тормозишь, то уж на очень крутом повороте. А на приборы смотришь с запоздалым сожалением. Исключительно под угрозой штрафных санкций. Но по настоящему перестаёшь спешить только после пары-тройки аварий. Полезнее всего въехать в знак, ограничивающий скорость. Вот тут-то и настаёт время посидеть и подумать.
 

 Глава первая
 Вводная и несколько сумбурная в силу объективных причин.

Я сижу и приколачиваю папиросу. С ритуальной неторопливостью.

 Люблю ритуалы. Бессмысленных ритуалов нет. Есть не видящие в ритуалах смысла люди.

 Телевизор настроен на научно-образовательный канал. Только что закончилась передача о загадках человеческого мозга. В ней безуспешно пытались договориться между собой три молодых мозговеда. Не договорившись, они покинули эфир, изрядно недовольные качеством мозгов друг друга. Теперь пара потрёпанных возрастом астрофизиков спорит о теории большого взрыва. Их возраст наводит на мысль о личном участии во вселенском теракте. Остатки седой поросли на головах разметало взрывной волной.
 
 Чем мне нравятся эти передачи, так это их неподдельной откровенностью. Собираются вполне порядочные умные люди, и с пеной у рта отстаивают свои мнения по поводу вещей, в которых ровным счётом никто ничего не понимает. Даже сам факт этого взрыва не установлен. Круче подобных тем -- только богословские диспуты, но их, к большому моему сожалению, почему-то не показывают. Я с большим удовольствием бы прослушал сейчас что-нибудь о предопределении. Или о троичности ипостасей в одном лице. Но приходится довольствоваться теорией расширяющейся вселенной.
 
 Курить я стал редко. Видимо повзрослел и стал оценивать дурь по-другому. Не как способ жить, а как лекарство от повседневной действительности. Я полностью разделяю, почерпнутое из одной передачи о здоровье, мнение, что гомеопатические дозы -- самые действенные. И если по молодости я упарывался в мясо, носясь по городу с напаленными глазами и криминалом на кармане, то теперь сижу на попе ровно и предаюсь глубокомысленным размышлениям на возвышенные темы.

 Несомненно, что я ещё не стар. Скорее – уже не очень молод. Как-то раз позвонил одному знакомому, а мама его в трубку и отвечает треснувшим голосом, что помер сынок. Раз – и в дамки. Лет ему чуть более меня было, но я вот про расширение вселенной слушаю, а у него она сузилась до размеров два на метр двадцать. И, если вдуматься, то весь след, им на земле оставленный – тот самый лопух, что по базаровскому прогнозу вырастет. Сказать, что я был очень потрясён, или задумался, или чего предпринять решил…. Да нет, ничего такого особенного не испытал, если по совести. Просто сел за стол. Взял лист бумаги, и стал выписывать в две колонки статистические данные: жив -- не совсем; друг – недруг; любит – не любит…. По завершению прослезился. Если всех, кто «НЕ» -- оторвать, то останется всего-то ничего. Именно «ничего», потому как кроме родственных связей, случайного знакомства или работы, меня с ними ничего не связывает. Я одинок и уродлив, как и сама жизнь. Но я не жалуюсь. Иногда мне кажется, что я почти счастлив. К уродству привыкаешь, а одиночество и вовсе не грех. Многое лучше делать в одиночестве. Так сказал Заратустра.

В полном одиночестве запаливаю дудку. Горячая, тяжёлая, сырая струя ползёт в пугающе натруженные, ободранные бронхи. Не кашлять, не кашлять…. Кошмар врача ларинголога.
 
Вот уже раскрылись навстречу плотной и терпкой волне дочерна засранные лёгкие. Захлёбываясь и клокоча, дрожат в пароксизме насыщения. Переполненные смолистым ядом лёгочные пузырьки лопаются и кровоточат. В кипящей крови мечутся лохмотья дёгтя. Кошмар онколога.

Мозги на секунду съёживаются, внутри внезапно опустевшего черепа задувает суховей. Глазницы наливаются жаром. Сдавленные виски пульсируют в такт плюющемуся сгустками мыслей спинному мозгу. Ощутимо крепчаешь задним умом. Задние мысли, в естественном состоянии крепко прижатые к дивану, пролезают через потерявший бдительность копчик и винтом поднимаются по позвоночному столбу. Прямиком в основание черепа. Первые капельки, тонкая струйка, фонтанчик, фонтан, гейзер…. Попа работает как пылесос, вбирая скрытую энергию доселе замаскированного мира и могучими толчками накачивая её в башку. Помпа, а не попа! Прёт «кундалини», бурлит «ци». В шишковидную железу тычет палец господа бога. Из железы брызжет сератонин. Жирно смазанные экстрактом удовольствия, мысли становятся приятными и весёлыми. Я улыбаюсь, моргаю, а когда раскрываюсь навстречу богу всеми тремя глазами, то вижу, что мир течёт и вибрирует. Кошмар психиатра, или… Музыка сфер!

 Добиваю пятку.
 
Убойная шмаль. Сужу по отмирающему телу. Лёгкость необыкновенная. Но не в мыслях, а в чреслах, персях, ланитах и прочих конечностях. Вообще не ощущаю себя телом. Скорее – только что взорванной вселенной. Я в каждом из всех десяти углов своей прокуренной галактики. Я одинок, как тот самый мировой дух, задувающий во все щели в поисках…. Чего? Чёрт его знает, чего-то живого, наверное. Созвучного себе живого. Вот, кажется, и оно….

Из угла ощутимо пахнуло органикой. В кучке носков, валяющихся под стулом, кроется нечто живое. Кучка напоминает семейство мирно уснувших щенков. Можно ли назвать одиноким человека, у которого на восьми квадратных метрах жилплощади разместилось семейство щенков? Вряд ли. Ван-Гог как-то написал портрет стула. Доказывали, что это автопортрет. Сам слышал, не вру. Очень, мол, одинокий стул. Совсем как Винсент. Интересно, а если бы он свои знаменитые ботинки поместил под этот стул? Оживил бы он этот одинокий стул намёком на временное отсутствие хозяина ботинок? Да не фига! Сказали бы, что отсутствующий на стуле Ван -- лишь усугубляется отсутствующим в ботинках Гогом. Знаю я этих искусствоведов! Им нужен одинокий Ван-Гог. Даже не Ван-Гог, а своя собственная идея одинокого Ван-Гога. К чему это я? А! Вспомнил! Ну, а если бы я написал свои носки? Под своим стулом? Сказал бы кто, что это автопортрет одинокого человека? Никто. Сказали бы, что неряха решил выпендриться. А почему? Потому, что я не Ван-Гог и даже не брат его Тео. Моё одиночество интересно окружающему миру не более моих носков. И то, что я вижу в носках щенков – никому не интересно. Даже то, что эти щенки не дают мне взвыть от одиночества, удерживают от отрезания ушей, не дают наложить на себя руки – это безразлично окружающим. С Винсентом меня роднит лишь проблема с ушами. В остальном – я имею все шансы дождаться большего участия от кучи носков, чем от целой плеяды гуманистов и правозащитников ….

Я задумчиво улыбаюсь своим мыслям. Они мне нравятся. Сами по себе мысли. Как грибы после дождя, лезут из подсознания мыслеформы. Крепенькие, чистенькие боровички воспоминаний. Яркие подосиновики прозрений. Ироничный красавец мухомор в компании циничных поганок. Гроздьями ложных опят взбираются по позвоночному столбу лукавые пошлости …. А у нас в Рязани – грибы с глазами. Их едят – а они глядят…. О чём это я? А! О том, что я не Ван-Гог! Ну и слава богу! Он же был психопат. Чудак на букву «М». Такой же как и я, ничуть не лучше. Просто повезло. Попал в герои.

 Тезис: «Одинокий психопат интересен лишь в том случае, если он стал героем». Общепринятым героем. А я вот не стал, хотя вполне мог бы.
 
Посудите сами – чем не герой нашего времени?
 
Меня пять раз грабили. Неоднократно и нешуточно били, по поводу и без. Арестовывали, и даже пытались посадить. Ударили пыльным мешком по голове. В мешке на тот момент оставалось изрядное количество цемента, и я до сих пор считаю, что мне повезло. По правой ноге проехал автомобиль «Фольксваген». Он равнодушно продолжил свой путь, оставив меня в болезненном недоумении и со ступнёй, напоминающей тюлений ласт. В розовом детстве я ходил в ночное, заснул у костра и задумчивый старый мерин наступил мне на левое ухо. «Если не бес попутает, так бог наткнёт» , -- резюмировала бабушка, отойдя от первого шока. Пытаясь восстановить нарушенную симметрию, она, в профилактических целях, остаток лета драла мне уши исключительно с другой стороны, но не добилась желаемого результата. Полноценного чебурашки из меня не получилось, и в пору возмужания пришлось отрастить девичьи локоны. Вкупе с круглым от природы лицом, обильной щетиной и юношескими угрями это выглядело просто неприлично. От локонов меня избавили в войсковой части № 32546. Наглое ухо, как выяснилось, выросло из абсолютно бесформенного, деформированного преждевременными родами, черепа, доселе удачно скрываемого волосяным покровом. Обритый наголо я приобрёл несомненное сходство с гоблином и вызывал ужас даже у старослужащих. С глаз долой меня отправили на подсобное хозяйство, и целых два года я провёл в обществе тридцати свиней, одного хохла и трёх тихих дезурийных киргизов. Это был сплочённый коллектив, однородный по уровню развития и условиям существования. Хохол был с дурчиной по жизни, азиаты просто молча пользовали дурь. Взгляды свиней порою наводили меня на мысль о более высоком, по сравнению с остальными сослуживцами, уровне интеллекта, но вызвать животину на откровенность мне так и не удалось. Хрюшки отмалчивались, воняли не лучше нашего и ничем не показывали своего превосходства, разве что были разборчивее в пище. Остальные, накурившись плана, жрали всё подряд.

Уеденный духовным вакуумом, я воззвал к семье. Прочувствовав ситуацию, родичи прислали вязанку книг, блок «Беломора» и мешок ирисок. Первоначально выбор литературы показался мне странным, но по здравому размышлению, я оценил их замысел. Самопознание возможно лишь в условиях личной несвободы. В самом деле – станет ли изломанный лошадью и гормонами юноша читать «Логику» Аристотеля? Вряд ли. Сочетается ли Гегель с розовым портвейном и юношеским онанизмом? Возможно, но явно не в нужных пропорциях. Половая зрелость обычно опережает духовный рост. В человеческом обществе слишком много соблазнительного свинства, непримиримого к личной свободе. Зато философский взгляд на вынужденное проживание в среде свиней может с этим самым человечеством примирить. У меня такой взгляд выработался естественным путём. Целых два года, курнув ядрёных тянь-шаньских бошек, откушав чего-нибудь интернационального и развалившись на сене, я читал «Диалоги» Платона, «Критику чистого разума» Эммануила Канта, «Мысли» Паскаля и все подряд Евклидовы «Начала». Иногда, по просьбам трудящихся, я читал вслух. Брат-славянин, ариец хренов, уходил сразу. Излишне напитанная чернозёмом, черешнями и салом, его натура была слишком материальна. Зато кривоногие братки слушали с удовольствием, качая большими круглыми головами и уважительно цокая в труднопроизносимых местах. Особенно им нравились силлогизмы. А прослушав моё произвольное толкование апорий Зенона, они перестали ссаться по ночам и на Коране поклялись мне в вечной дружбе. Парнокопытные тоже одобрительно бурчали. Им нравился Эпикур. Свиньи оказались сторонниками гедонизма.
 Дембельнулся я просветлённым духом, отъевшимся старшиной. Привёз бабушке киргизскую войлочную панаму, национальный музыкальный инструмент вардан, и три кирпича пробитой и запаренной дури – по килограмму с каждого, исцелённого классической греческой философией, азиатского рыла.

По возвращению в родные пенаты, я с удивлением узнал, что за время моего двухлетнего парения в эмпиреях, страна круто изменила курс. Дух свободы не просто бодрил. Он действовал на манер веселящего газа. Накрывшее всех безумие официально поощрялось, подрыв устоев встречали с восторгом. Резали правду-матку. Затем -- тех, кто резал её слишком усердно. Взорвался проклятый реактор, население остервенело пыталось не пить, а выходя из дому всегда можно было вляпаться в плоды перестройки. На каждом углу занимались тем, за что пару лет назад сажали. Тот стал спекулянтом, а этот бандитом. Один торговал сшитыми из вафельных полотенец вечерними платьями от «Диор», другой отбирал у него выручку. Оба пользовались утюгом и тратили деньги на проституток. Водку было невозможно купить днём даже по талонам, но к вечеру каждая подворотня превращалась в филиал ликёро-водочного завода. Появились зелёные деньги и голубые граждане. Исчезли: продукты, комсомол, чувство локтя и социалистическая мораль. По окончанию трансляции, центральный канал телевидения смущённо мигал пару раз неясной заставкой, а затем беззастенчиво вываливал на всеобщий обзор голых женщин и вообще срамоту. Секс, наркотики, рок-н-ролл. Голова шла кругом. «Не дай тебе бог жить в эпоху перемен!». Конфуций. Прав был старик. Неважное время для любителей мудрости. А что делать?! Пришлось жить….


Я валяюсь на продавленной тахте. То, что меня повело на думки о прошлом, несколько удивляет. Ещё удивительнее то, что воспоминания вызывают улыбку. Прошлое бессмысленно и бесполезно, потому что его нет. И чему же тут улыбаться? Нечему улыбаться. Это всё равно, что с блаженной улыбкой встречать несостоявшееся и тёмное будущее. В будущем – болезни, старость и смерть. Чего тут забавного? Радость по такому поводу -- признак надвигающегося слабоумия. Прошлое есть архетип будущего. «Мы не должны забывать своего прошлого! Без прошлого нет будущего! Дети – наше будущее!». А если детей нет? Или дети выросли поганцами? Улыбаемся поганому будущему? Нет, я просто млею! Картинка с выставки: молодая семья с улыбкой смотрит на своего, не по годам злобного, засранца – это наше будущее! Забыли добавить маленькую деталь: «И ваше». Сами-то в люлю, с дурацкой улыбкой, а он возьмёт, да и вырастет уголовной харей, душегубом, иродом. Ешьте его с кашей! А если он вас?! На Чикатило тоже кто-то смотрел с улыбкой. «Расти, сынок, хорошим человеком! Помни, что партия – наш рулевой, хлеб – всему голова, и завтра будет лучше, чем вчера. Ну и достаточно. Шагай, сынок, с улыбкой по жизни. Всё хорошо. Меньше думай, больше ешь». Он и вырос. Согласно всем этим штампам и ГОСТам. Видели его улыбку? Лучше бы уж и не улыбался. «Ну-у-у…. Это вы, батенька, хватанули! Он же был психом, выродком, мутантом. Исключением из правил, так сказать…». Согласен, согласен. На мой взгляд, это его не извиняет, но делает понятным. Только вот беда: остальные-то, нормальные -- не лучше. Самый человечный человек тоже улыбался. И сухорукий брат его усами топорщился вовсю. Обаяшки-упыри. Они же, суки, и выдумали, что в будущее надо смотреть с улыбкой. А чтобы быстрее угодить в это их лучезарное будущее, надо учиться, учиться и ещё раз учиться….
 
Я учиться не стал. Спору нет – со своим двухлетним философским стажем, я без сомнения мог бы поступить в институт. К несчастью, заветы Ильича напрочь перестали котироваться, а природа взяла своё. Куда бы я ни направлял стопы, навстречу мне шли девушки. В стране появилась пусть и опасная для здоровья, но косметика. Одевались барышни, кто во что горазд, зато с претензией на оригинальность. На расплодившихся дискотеках было душно, страшно, и волнующе аморально. Вряд ли можно назвать это революцией, однако сексуальный мятеж был налицо. Я влюбился в крашеную блондинку с тяжёлой челюстью и безвозвратно погиб для науки….

Женщины, женщины! При мысли о женщинах мне хочется развести руки в стороны. Это такое всеобъемлющее понятие…. Широчайший диапазон эмоций. Богатейшая гамма противоречивых чувств. Перенасыщенный оттенками спектр различных ощущений. Космос. Внутри каждой женщины – прирождённый вакуум. Пустота, обладающая свойствами твёрдого тела. Способностью засасывать и убивать. Сверхпроводимостью всевозможных энергий, струящихся в направлении, выбранном по закону случайных чисел. Грация, помноженная на интуицию, разделенная на возраст. Получается бесконечное дробное число, загадочное и симпатичное, вроде числа «Пи». «Пи» является прирождённой основой, матрицей, глубинной сутью всякой женщины. Рядом с этой волнующей дробью ты чувствуешь себя нулём. Круглым дураком. Как, скажите мне, можно создать что-нибудь общее с женщиной? Семью, например? Никак нельзя. Что-то плюс-минус ноль – остаётся всё то же «что-то». При умножении на ноль – получается ноль. А делить на ноль нельзя по законам математики и матриархата. Дробная, но бесконечная цельность женщины не позволяет ей делиться. Она добровольно умножает себя на ноль, называя это умножение делением, или материнским инстинктом, и оправдывая своё действие глупостью и эмоциональностью. Получается ноль, добавленный в качестве порядкового знака в дроби после запятой. Она становится ещё более упитанной дробью. Иногда появляется новый знак – мальчик, или девочка. А мужик остаётся всё тем же печальным нулём, если только не уходит в минус….

 
Что-то совсем меня поволокло…. Эх, крепка тувинская масть! К чему всё это было? А! Руками развести собрался, и даже развёл, но упёрся в стены….
Я живу как Раскольников, только ещё смешнее. Его комнатёнка напоминала шкаф, а моя мансарда схожа с китайской тюрьмой. Восьмиметровая камера пыток, со скошенным потолком и неправильной формы. В доисторические времена часть боковой стены занимала печь, дымоход, или чёрт те знает, что там находилось, на чердаке. Это нечто, бесполезное в наш космический век, -- сломали. И теперь вместо одной нормальной стены я имею две расходящиеся под раздражающе тупым углом ненормальные. Почему ненормальные? Потому что из одной что-то стучит по ночам, а вторая просто не радует. В этой комнате легко найти пятый угол, но вряд ли сие обстоятельство можно отнести к достоинствам планировки.

Выпрямившись в полный рост, можно дойти только до середины комнаты. Приближаясь к нелепой формы слуховому окну (в него и впрямь больше слышно, нежели видно), шаг за шагом приходиться склоняться и прогибаться под изменчивый мир, от которого тебя отделяет всего лишь довольно условная преграда -- потолок, он же крыша. Когда ветер, то потолок гремит. Зимой холодно, летом жарко, в остальные времена года просто дискомфортно. Полноценно жить в этой кабинке нельзя, но призрачность бытия ощущается в полной мере. Вынужденно сгибаясь перед косной материальностью, воспаряешь духом. Проверено на себе, господа.

«Господа» -- это условность. Я привык к внутренним диалогам, особенно с тех пор, как умер тот самый знакомый. Возможно даже, что он был мне другом. Если бы я только достаточно хорошо представлял, что такое дружба…. Как бы это получше выразить? До тех пор, пока не лишаешься чего-то, то и цены потери в упор не видишь. В молодости каждый второй попадает в разряд друзей с удивительной лёгкостью. С течением лет начинаешь что-то понимать, после первого предательства понимаешь вроде как всё, и лишь в предчувствии некоего близкого финала личной истории убеждаешься в том, что ничего не понимаешь. Это, ясный пень, -- общее место. Сократизм, низведённый до пошлого статуса прописных истин. Но каждый на своей шкуре должен прочувствовать эту азбуку, в противном случае она так и останется филькиной грамотой.

 Пока ты сомневаешься в истинности дружбы – помирает единственный друг. Бросаешь женщин, которые любят тебя. Тебя бросают те, кого ты, казалось бы, любишь. Самый душевный и откровенный разговор в твоей жизни получается с одноразовой проституткой, а разведясь, вдруг с немалым удивлением понимаешь, что с самым близким человеком ты вообще ни разу не говорил по душам. Такая вот странная штука жизнь….

 Жизнь представляет собой протяжённое во времени направление в неизвестность. Вектор, состоящий из суммы и разницы отдельных векторов. Вся свобода выбора заключается в том, что ты постоянно выбираешь: да или нет, плюс или минус, туда – сюда. Сумма, сумма, вычитание, сумма, вычитание. Ежегодно, ежедневно, ежесекундно. Непонятно только одно: это направление -- оно задано изначально? Или направление определяется только тобой? Что главное: обусловленный процесс, или обусловленный результат?! Предопределение или свобода воли? «Направо пойдёшь – в шоколаде будешь, налево – козлёночком станешь». Я как-то, поднабравшись, представил всё в наглядном виде, по аналогии с языком программирования. 0 – да. 1 – нет. Всю жизнь выбираешь. Каждый год – новый винчестер. Каждый день – кластер. 01001011, 11011101, 10101010, 101….. В смертный час всё переводится из миллиардов цифр в коротенькое словцо. И, утирая потец, дёргаешься бледным челом и телом, глядя в монитор Господа Бога…. А там вдруг появляется: «Ну и дурак же ты, братец Иванушка! Туши свет, сливай воду. Приехали!». Каково?! Полный абзац….

Нет, это не просто трава. Это что-то апокалиптическое. Лёгкость в мыслях необыкновенная, а тяжесть в членах неимоверная. Или наоборот, что впрочем, одно и то же. Вдобавок адский голод и на экране вместо астрофизиков – депутат. Кошмарное сочетание!
 
Пора выйти в свет.

Глава вторая. Некоторые уточнения по поводу знаковых предметов

Я встаю, я выключаю телевизор, я одеваюсь.
Переоблачение – тоже часть ритуала. Это определённый ключ, пароль для входа в другую программу.
Хаотичность моего мышления кажущаяся. Сам я чётко ориентируюсь в закоулках и дебрях сознания. Эти дебри – по настоящему родной дом, в отличие от съёмной квартирки повседневной реальности.
Звучит напыщенно и несколько вычурно. Согласен, но лично мне нравится пафос бытия, а не вялотекущая паранойя обыденности. Театральность, а не рутина. Собственное представление о жизни мне дороже самой жизни. Вместо того чтобы пытаться изменить неказистую окружающую реальность, я меняю способ проникновения на эту, постоянно вражескую для меня территорию. У меня сознание диверсанта.
По сути, в данный момент я беззащитен и прожорлив как гусеница. Одухотворённый пищевод с двадцатью парой ног, запинающихся обо всё подряд. Недаром у меня столько носков…. Незаметно я подсаживаюсь на измену. Думки плавно переходят в шугалово. Мне уже совсем невесело. Мысль о том, что меня самого могут склевать – проступает испариной. Маскировка, мимикрия, метаморфоза. Это не список, из которого надо выбирать, а последовательная цепочка из необходимых для выживания звеньев. «Маниакальная мнительность может максимально модифицировать методы маскировки». Маскировка в своём наивысшем качестве становится мимикрией, вторым естественным состоянием, гарантирующем безопасность. Ощущение безопасности рождает перемену сознания, преображая мироощущение в целом. Преображение -- это метаморфоза. Начав с ощущение голого червяка, я путём нехитрых манипуляций вылуплюсь во внешний мир крепким и въедливым жуком-короедом. Понятно? По-моему очень ясная мысль. Кто ясно мыслит, тот чётко излагает. Я горжусь своим умением излагать.
Одежда занимает важное место в моей вселенной. Целый шкаф. И ещё на шкафу, в коробке из-под телевизора. Я пристрастен и капризен, как девочка, хотя на девочку не похож. За последние пять лет меня так разнесло, что я больше похож на свинью-копилку. Аляповатый и хрупкий футляр, по самое нехочу набитый богатым внутренним содержанием. Чтобы ненароком не разбиться под ударом судьбы, я вынужден пеленаться в кокон. Но поскольку я не паук, способный при желании надёргать шёлку из собственной задницы, приходится обходиться доступными средствами защиты от агрессивного внешнего мира.
Общество потребления в этих целях с успехом использует одежду. По одёжке встречают, дают от ворот поворот, оценивают и уценивают. В хорошо одетых влюбляются, скромно одетым изменяют. Кожаная куртка иногда способна вызвать почтительный страх, а порою – тоскливый взгляд стареющего педераста. Смотря какая куртка. Ботинки – твоё лицо, галстук – визитная карточка. Породистое бельё способно примирить с фригидностью и целлюлитом. При взгляде на часы определяют волевые качества и состоятельность, а стильный головной убор служит лучшей рекомендацией по части того, чьим украшением он служит. Разумеется, это смешно. Человек лишь отчасти то, во что он одет. Но должен признать, что неумение одеваться -- вполне способно вызвать реакцию отторжения. Одна моя близкая подруга купила модную волосатую кепку мышиного цвета. Сначала мне пришлось напрячься, чтобы её опознать, затем я долго смеялся. А в итоге -- перестал с нею встречаться совсем. Женщина, добровольно одевшая себе на голову подобную мерзость, на корню душит любую эротику. Глядя на неё, пусть даже и вовсе голую, я видел уродливое кепи. Настроение, да и всё остальное тоже -- падало. Другому, художнику-концептуалисту, набили морду за пуштунский берет некие воины-интернацианалисты. Не сошлись концепции…. Третий решил, что он в Техасе и завёл фетровую шляпу….
Впрочем, это не существенно. Мысли вслух на предмет важности правильно выбранных часов и шапок. Вот одень я сейчас красную шапку: ярко, жизнерадостно, но излишне привлекательно. В моём состоянии излишняя привлекательность может быть вредна. Лучше – бейсболку. Она не скрывает изломанного жизнью органа, но под покровом козырька можно вволю улыбаться, а сам козырёк определяет направление – легко сосредоточиться на нужном объекте. Помещаешь его под обрез, и фиксируешь. Кадрирование, как в графической программе. Удобно! В пандан бейсболке я одеваю спортивный костюм и кроссовки. В подобном наряде, плюс аксессуар в виде сломанного уха, я выгляжу уволенным в запас бойцом дворовой бандитской группировки. Скромненько, в меру опасно и достаточно привлекательно для нетребовательных представителей обеих полов. Замаскировался!
Сую в карман паспорт, ключи и несколько бумажонок различного достоинства. Часы на руке. В меру дорогие и передовые котлы. Самое забавное, что я почти никогда на них не смотрю. Они мне не нравятся, да и нет нужды следить за временем. Теперь нет.
Кроме наручных часов, в моей домовине присутствуют ещё парочка высокоточных приборов для измерения времени. На дисплее видеомагнитофона четыре сменяющие друг друга цифры ведут круглосуточный бухгалтерский учёт моей скорбной жизни. Чтобы узнать точное время, мне достаточно назвать любую из двух пар – первую ли, последнюю – всё едино. С некоторых пор я начал отмечать одну забавную странность: я живу в дублированном времени. 24:24, 16:16, 07:07…и т.д. Меня порою радует 00:00, но чаще нервирует 13:13. Помнится, что вначале я даже засуетился, как и всякий нормальный человек, приписывая непонятные свойства часов собственной паранойе. Впрочем, обнаружив загадочный стереоэффект, я и впрямь повёл себя несколько странно. Полагаю, что моя реакция на это, в целом безобидное, природное явление вполне могла бы вызвать интерес психиатра: я попытался уличить электронный прибор в саботаже. Как-то раз, в 17:17, я с безразличным видом вышел из комнаты, потоптался под дверью, а затем внезапно вбежал и обнаружил законные 17:22. Посмеявшись над собственной мнительностью, я выпил бутылку пива и, признаюсь, расслабился. Пива захотелось ещё больше. Я спустился вниз, купил пару банок, а затем и бутылочку водки приобрёл. Ну и закусить по мелочи. Довольный и звенящий как пасхальный колокол, я вернулся, и без всяких задних мыслей взглянул…. Честно скажу: наглый тандем меня огорошил – 18:18! В 19:19 я уже был устойчиво пьян и весел, а в 20:20 отчётливо осознал, что проверки на вшивость бессмысленны и глупы. В тот момент, когда я бросал на часы действительно свободный от задних мыслей, спонтанный взгляд – время двоилось и пребывало в застывшем равновесии, словно констатируя важность момента. «Замри! – взывала ко мне дублированная цифирь – следующий твой шаг важен вдвойне. Соберись, напрягись, прислушайся!». Задолго до начала этих хронометрических трюков, я что-то читал о подобных коллизиях у одного фантаста. В его интерпретации суть данного явления сводилась к вторжению в жизнь чего-то мистического и запредельного. Я попытался нарыть фантаста в интернете, но оказался фиговым хакером. А может быть, этот мистик сам был чьей-то галлюцинацией…. Хотелось бы поинтересоваться, с чем связана его гипотеза. Но фантаста я не нашёл, а гипотеза подтвердилась. Однажды, сидя в общественной уборной по глубоко личной надобности, я взглянул на свои честные наручные. Было 10:10 утра, майского и ласкового, как новая «Зева». Я решил замереть, напрячься и прислушаться, согласно советам внутреннего голоса. И получилось как нельзя лучше – тихо просидев лишние десять минут, я полностью освободился от накопившихся шлаков и избежал встречи с новым участковым, сдуру впущенным квартирной хозяйкой. Дверь у меня захлопывается на кодовый замок (так гораздо удобнее – не нужно таскать с собой лишний ключ). В тот момент дверь была честно закрыта. Он постучал, покричал для острастки, и, поводив сомневающемся во всём на свете лейтенантским жалом, был вынужден отправиться восвояси. Так и не познакомившись интересным квартиросъёмщиком. Признаюсь, что я испытал двойное облегчение: выйди я раньше, и пучило бы меня больше, и жизнь на свободе могла бы существенно сократиться. Накануне я как раз крупно вложился в веселящие дух средства и полночи снимал пробу. Застойный дух пропитал всё напрочь, а канабиол можно было соскабливать прямо с обоев. Так что мистический взгляд на вещи отнюдь не бесполезен в хозяйстве.
Всё! Всё! Всё! На волю, в помпасы! Я уже пританцовываю, взбешённый собственной замысловатостью. Из угла разносится начало 40-ой Моцарта. Почтовый ящик. «Пришло сообщение!». К чертям сообщения! Если я сейчас начну читать, то…. Поворачиваюсь к монитору спиной, и ломлюсь из комнаты, автоматически отмечая предупреждающие 14:14.

Глава третья. Капитан, часы, женщина

Закрываю за собой дверь, тщательно проверяю. Делаю два шага, разворачиваюсь, возвращаюсь, проверяю ещё раз. Испытываю естественное беспокойство. Коридор узкий, тёмный и страшный. Кошачий лаз, он же аппендикс с тремя ступеньками вниз посередине.
На ступеньках мы и сталкиваемся. Баба Фиса, моя хозяюшка. Мелкая старушенция с невзрачным детским тельцем и большой взрослой головой. Она похожа на случайную запятую в извилистом предложении коридора. От неожиданности я торможу, и мы внезапно становимся точкой с запятой, разбивая предложение пополам.
В руках у неё консервная банка. Из под томатной пасты. Или сельди в собственном соку. В банке бултыхается некая тошнотворная тряпица. У бабули большая стирка. Она идёт кипятить тряпочку. Зрелище так себе, но бывало и хуже. Как-то раз, когда я только переехал, я встретил её очень, очень ранним утром, и старушка несла в руках челюсть. Наверное свою. Надеюсь. В тот раз она приветливо улыбнулась, и меня чуть не вытошнило. Вот и сейчас она протягивает мне банку. Голова, ручки, тельце – всё дрожит и вибрирует в страстной жажде общения. «Этот турнюр носила ещё покойница сестра….». Я киваю, машу руками, громко и торопливо кричу в седую голову: «Здравствуй, Анфиса Павловна! Спешу! Убегаю!». И действительно превращаюсь из точки в стробоскопическое многоточие, а затем и в стремительное, устремлённое к свету, наполненное внутренним смыслом тире. Хлопаю дверью и скатываюсь вниз в кучу скомканным афоризмом….
Кажется, что встречные пытаются заглянуть в глаза. Ничего приятного в столь пристальном внимании я не нахожу и старательно отворачиваюсь. Для пущей анонимности наклоняю голову. Навстречу и в стороны стремительно разбегаются босоножки, штиблеты, кроссовки, туфли, баретки и прочие мокасины всех цветов и расцветок. Вставленные в обувь владельцы обтекают меня, избегая лобового столкновения с моим слепо выпученным навстречу судьбе большим черепом. Кренделем торчащее вбок, словно ручка у чайной чашки, ухо -- парализует людскую неуступчивость. Лишь какие-то не по погоде войлочные боты назидательно прошамкали партийным голосом обычную старческую глупость. Некоторое время меня сопровождает лохматая псина, вся в парше и с влюблёнными глазами. Не знаю уж, чем я столь мил растительному и животному сообществу, но этот мир и впрямь ко мне расположен. Она бежит чуть впереди, деликатно семеня мохнатыми ляжками, вполне по-женски виляя тем, откуда растёт хвост, и временами оглядывалась, призывно вытягивая страдающую от высоких чувств интеллигентную морду. Она выгибается, как Ида Рубинштейн, на портрете художника Валентина Серова. Напряжённая томлением шея, вывернутая в присущем серебряному веку демоническом ракурсе, напоминает туго обтянутую меховой перчаткой артистическую руку. Зелёным камнем влажно искрится закатившийся в угол раструба собачий глаз. Бывшая породистая сука, находящаяся ныне в бедственном положении. Её взгляд начинает нервировать. Чувство сопричастности, ощущение кьеркегоровской «заброшенности в мир», острое сочувствие – вся эта ботва буйно прорастает в моём унавоженном тувинским силосом мозгу. Я чувствую, как накатывает сентиментальная нежность, увлажняется взор, першит в горле…. У нас в такт дёргаются уши.
Это присущее животному миру явление, отрезвляет меня. Я вспоминаю, что должен звучать гордо, что любовь может быть жестока, и вообще я не «Greenpeace». Отбрасываю в сторону собачьи нежности и принимаю твёрдое мужское решение считать эту собаку исключительно поводырём. Временной путеводной звездой, но не звездой пленительного счастья. В разбегающихся волнах ног, ножищ и ножек – она выполняет роль лоцманского буксира, определяющего форватер движения такого научно-исследовательского судна, каким я себя ощущаю. Я -- субмарина. Я всплыл. Мне где-то надо стать на прикол. Пополнить запасы воздуха и энергии. Провести регламент. Загрузиться перед выходом на безбрежные океанские просторы. У нас деловые отношения. Она ведёт – я послушно следую. Ничего личного. Когда она приведёт меня к нужному пирсу – я куплю её бутерброд или бублик. Дальше мы разойдёмся, как в море корабли. Я и с людьми так поступаю, не то, что с бездомными суками ….
Парой стремительных дельфинов наш курс пересекают весело цокающие туфли-лодочки. Штурман, сидящей в голове, отводит бдительный взор от собачьей задницы и с интересом смотрит вслед. Хороши! Эта непростительная для привычного ко всему морского волка халатность тут же оборачивается катастрофой. Отклонившийся от курса «Титаник» духа налетает на айсберг, нагло выросший вверх из двух говнодавов, прикрытых форменными портками с красными лампасами по борту. Стоп машина! Штурман мечется в прикрытой козырьком рубке, спешно хватается за штурвал, навигатор, рацию…. Переполох, конфуз и неприятное предчувствие. Навигатор ползёт по штанам вверх, скользит по зачехлённому табельному орудию, нащупывает опознавательные знаки военного судна противника. Четыре звезды. Капитан. Мне страшно смотреть в лицо капитану, на которого налетел в душевном тумане, увлекшись игривыми млекопитающими с элегантно скошенными каблучками. «Эй, на палубе!». Капитан миноносца сам подаёт голос со своего капитанского мостика, прикрытого фуражкой. Делать нечего. Я выхожу на связь.
Из раззявленного рупора валит густым перегаром и идиомами. Рупор воткнут в багровую физию, поросшую трёхдневным мхом. Под клубневидным отростком топорщатся рогатые во всех смыслах ментовские усы, над отростком – нервно кувыркаются в налитом кровью желе тусклые свинцовые глазки. Его скудная по содержанию речь не требует перевода. Четыре известнейших слова, попеременно выстраиваемых в безрадостные и тягостные комбинации по поводу имеющей место аварии. Суть сводится к тому, что таким замкнутым на себе батисферам, как я, лучше тихо лежать на дне и не пересекать курс красавцам линкорам, вооружённым до зубов, и находящихся в одиночном плавании с государственной важности целью на борту. Пока он дымит мне в лицо, я соображаю….
Самое логичное – это притвориться тем, во что я вырядился. Недоделанным братком распущенного на покой бандформирования. Это означает томное выражение на лице, скучное, с ленцой, произношение всё тех же четырёх слов с доверительным в конце: «Да ладно, начальник! Чего гнать порожняк – пошли лучше махнём за мир во всём мире…». Но я обязательно тут же выдам себя. Я знал многих бандитов, и осознаю большую разницу между тем, как ты выглядишь и как себя ведёшь. Лучше польстить этому флибустьеру: «Извините, товарищ капитан, не заметил! Разрешите обратиться! Гвардии старшина в запасе…». Вытянуться и даже попробовать отдать честь…. Но он мне не товарищ. Какие сейчас товарищи? Гражданин? К гражданину, опять же больше подходит -- начальник. Гражданин начальник. Блатная вязь, плохо совместимая с бушующей во мне лирикой….
-- Что, бля, глаза залил?! Так я тебе быстро их….! -- моя задумчивость распаляет чудовище. – Документы есть?
Есть. Даю ему документы.
-- А что здесь делаешь?
Правильно, прописан я на окраине, а что я делаю в центре? Включаю дурака:
-- За бабой своей следил. Прочитал вчера у неё на мобиле интересное сообщение. Стрелку забила, сучка…. Вот решил пропасти тварь – ведь это же галимый развод?! Правильно, командир, как считаешь?!
При этом делаю такое умное лицо, будто мне неумело вправили паховую грыжу. На «ты» с этим козлом, может быть, сразу так и не стоило бы, но…. Эта цветная мразь любит, когда не только их черепушки прорастают по весне.
-- Ну и чего? – интересуется он, возвращая мне краснокожую паспортину. – Вычислил?
-- Лоханулся. – досадливо пожимаю плечами я. – То ли она перетусила, то ли…. Квалификации не хватило. Я же не опер?! Сам посуди!
-- Ясный месяц. – снисходительно и миролюбиво соглашается он. – Продинамила, значит?
-- Да, попал…. Только день коту под хвост…. Крутишься, для них, тварей, как вентилятор – день и ночь, а они тебе козью морду лепят! Так меня нахлобучило, командир…. Извините, что не заметил, товарищ капитан! Может, вы знаете, где тут можно немного усугубить? Ну, развеяться, с грусть-тоски подсняться? Я тут в центре, как марсианин, блин!
Его прорезавшееся дружелюбие растёт, как на дрожжах. Смотрит на меня отцовским взглядом. Пороть, вроде как не собирается. «Кроха сын к отцу пришёл…». Папа ещё плохо отошёл от выпитого за последние трое суток, и хочет поговорить с крохой по-мужски. Кроха, перестав бояться, согласна поговорить. Кроха любит поговорить. Особенно курнув.
Теперь я иду с гордо поднятой головой. Моя милиция меня бережёт. Нам не страшен серый волк – рядом со мной шагает мутный волчара. Бездомная тварь сгинула, приведя меня к более дикому родственнику. Я могу говорить о чём угодно – на смену первому нездоровому испугу пришла знакомая самоуверенность. Полное погружение в роль по системе Станиславского. Впрочем, и выдумывать ничего не нужно. Просто рассказать что-нибудь из прошлой жизни. Язык мой – друг мой.
Плановое время течёт медленно. Вязкое, насыщенное широким диапазоном бессознательных оттенков время. Как мёд, тщательно выбранный из дурманящего разнотравья. Любое рядовое явление, мысль, мимолётное впечатление – будто облизываешь, морщась от удовольствия. Много зараз не съешь, но зато ощущаешь себя дегустатором. Пробуешь жизнь на вкус. Слова, действия, мысли. Свои и чужие. Реальность слипается с галлюцинацией. Сознательное с бессознательным. Вывернутое наизнанку прошлое столь же своевременно, как и будущее. Обе химеры извиваются в настоящем. Всё есть Брахман, и всё есть Майя. Протяжённая в бесконечности по обе стороны от нуля иллюзорность. А ты тот самый ноль, неизменная точка отсчёта, изумительно опустошённая и крайне значительная. Ноль – это круг. Идеальная во всех смыслах форма. Наполненная содержанием трёхмерного мира, она трансформируется в упругий шар, мужественный центр мироздания, полный скрытых энергий. По поверхности шара навозной мухой снуёт беспокойный паразит в портупее. Чувствуя своё невыразимое превосходство, я из одного лишь божественного участия и космически равнодушной любви вытягиваюсь навстречу беспокойному насекомому, окружая, обволакивая его своим сознанием, преображаясь в своём устремлении к нему в божественной красоты хрустальную сферу, внутри которой наигрывает свои пассажи невидимый композитор….
-- Вот путёвый шалман! Заходим, чудила?! Эй! – он почти орёт, пританцовывая от нестерпимого желания заколдырить нахаляву. – О чём задумался?!
-- Как скажете, капитан…. – киваю я в ответ на озабоченные вопли. -- Меня подхватили тёмные воды реки забвения – Леты.
-- Нормальный кабак…. Тут ничего не подхватишь. – неуверенно реагирует он на странное заявление и озабоченно смотрит мне в лицо. Даже если я и кажусь ему сумасшедшим, то это тревожит его только под одним углом зрения: не повернётся ли моя изменчивая по весне психика в сторону от услужливо раскрытых дверей. Национальная похмельная идея целиком поглотила эту пьяную инфузорию. – Настроение не того…? Не бери в голову, бери….
-- О, нет! – улыбаюсь я ему. – Настроения -- по самое нехочу.
-- А лаве? – переминается он. – Трубы горят!
-- Административным ресурсом мы располагаем. Хотя….
Меня пронзает встречная мысль. Встречная его потребительским устремлениям. Он скоропостижно меняется в лице. Беспокойная, однако, натура…
-- Можешь мой будильник продать, командир? По своим каналам? Сразу будем в шоколаде.
Я не хочу показывать ему зелёные деньги. Да и никакие другие тоже. А псевдошвейцарское дерьмо мне надоело. Эти модные часы мне подарила жена. Никогда мне не нравились. Безвкусица на крокодильем ремешке. У неё было патологическое отсутствие вкуса. Странно, но при этом она была дизайнером. Глядя на них, я начинаю вспоминать бесплодно прожитые годы и сразу портится настроение.
Он вертит снятые часы в руках.
-- Что, палёные, что ли? Вроде ништяк….
-- Жена подарила – честно признаюсь я. – Видеть их теперь не могу! Я бы и сам толкнул, но меня точно разведут, а тебя – сам понимаешь. Кто ты, а кто я! Сделаешь? Тогда оторвёмся по полной.
-- Ладно! – соглашается он. – Давай по сотке двинем, ты постоишь, а я тут одного чурбана раком поставлю. Пусть только не купит! Я ему, суке, устрою Холокост!
-- И это правильно!
Мы спускаемся по ступенькам в подвал. Вполне чинно и пристойно. Подходим к стойке.
-- Салют, Люся! Как твоё ничего? Нам с братаном -- как всегда.
Рыхлая, с плохо пропечённым лицом Люся безразлично наливает. Из породы женщин без возраста, интересов и эмоций. Обычно они оказываются хитры, верны и страстны. Ревнивы до безумия.
-- Ну – будем!
Мент судорожно пихает в себя водку, не дожидаясь пока я заплачу. Полный стакан. Про сотку – это он жеманился. Ишь, кокетка!
-- Я без закуски не могу. – словно извиняюсь я перед ним, с приятной улыбкой обращаясь к Люсе. – Вы прекрасно выглядите. Можно у вас съесть чего-нибудь горячего?
-- Всё, я пошёл. – капитан не может ждать. Он заряжен на успех. – Почём эта хрень?
-- Три сотни. Бакинских.
-- Сколько?!
-- Номерные. Крокодиловый ремень. Сапфировое стекло. Все навороты. Made in Swiss.
-- Да-а-а…? – крутит он перед носом тикающее чудо. Царапает заскорузлым пальцем стекло, нюхает ремешок. – Смотри-ка, Люсь! Вещь, а?!
Люся смотрит. Люсе нравится вещь. Так и должно быть, раз мне не нравится.
-- Продаёшь? – прицеливается она в меня.
-- Можно сказать – отдаю.
-- Сколько?
-- Сто.
Люся протягивает часы назад. Мент хватает, что-то бормоча надевает на своё мохнатое запястье. Тупо любуется, кося на мой нетронутый стакан.
-- Чего не пьёшь-то?!
-- Я ещё не выбрал…. Пейте, офицер, если влезет. Посчитаете всё вместе?
Она кивает:
-- Ещё бы в него не влезло! – и пока мой спутник радостно давится очередной убойной дозой, равнодушно предлагает:
-- Две с половиной.
-- Что-о?! – возмущается капитан МВД. – Смотрю, совсем нюх потеряли, буржуи?! Я, бля, при исполнении!
-- Налейте ему ещё. – доверительно советую я. – Договоримся.
Она наливает. Он выпивает и становится суров и задумчив. Молчалив и мрачен. Излишне прям, слишком устойчив и отчаянно багров своим милицейским ликом.
-- Я согласен. – киваю я Люсе. Поворачиваюсь к нему. – Снимай!
Он снимает, роняет, поднимает, падает сам. Часы поднимаю я. Протягиваю Люсе:
-- Надо бы его….
Она кричит куда-то вглубь:
-- Паша, давай сюда! – появляется крупный смирный идиот в халате. – Убери это тело. Позвони в 76-ое, пусть заберут, пока его стволу добрые люди ноги не приделали. Скажи, что Семёныч -- в мясо.
Идиот поднимает пузырящегося тихой яростью капитана, и волочёт в подсобку.
-- Лихо у вас поставлено! – тихо восторгаюсь я, пока женщина отсчитывает дензнаки. – А то он уже утомлять начал излишней активностью.
-- Мёртвого заебёт. – буднично соглашается она. – Две с полтиной, как в аптеке.
-- А…? – киваю я на пустые стаканы.
-- Всё нормально. Будешь чего горячего? Ждать надо.
-- В другой раз. Не хочу поить ещё и его коллег. Приятно было познакомиться.
Она равнодушно кивает:
-- Заходите, будем рады.
-- Зайду.
Мы взаимно удовлетворены и по-доброму безынтересны друг другу. Я поворачиваюсь и выхожу искать пищу для насыщения потребностей тела в другом месте. Лишился часов, но разжился деньгами. К чему это приведёт на сей раз? В моей поющей голове оформляется одна стройная мелодия.