Необратимость

               
                Sweet N.
               


                ***
У каждого в жизни есть кто-то,
 кто никогда тебя не отпустит,
 и кто-то кого никогда не отпустишь ты.
 Чак Паланик «Колыбельная».



   Метро Пушкинская, нервная сутолока, час пик, хмурые лица. Воздух, насыщенный выхлопами машин, вспарывают резкие звуки клаксонов. Серое небо, в липкой слизи под ногами тают следы от подошв, утром шелестел снег, все растаяло. Маленький молчаливый мальчуган в смешной шапке держит меня за руку, его маленькие пальчики утопают в моей ладони.
- Куда мы идём? – Данила вскидывает на меня большие умные глаза. Ему четыре. Ну, или около того… Русые кудряшки, пухлый рот, курносый носик, он мне так напоминает меня самого лет эдак двадцать пять назад…
- Надо поесть, - говорю я.
   Он молчаливо соглашается. Мы шагаем в близлежащий «МакДак». Внутри тепло, вкусно пахнет ванилью и свежесваренным кофе. Галдёж, смех, бутафорическое царство радости. Я оставляю Данилу сидеть за столиком, а сам ухожу к кассе, краем глаза посматривая, чтобы тот оставался на месте. Я потерян, не знаю что делать. Куда мне до беспечного парня из «большого папы»! Беру два биг-мака, большую картошку-фри, два макфлурри и молочный коктейль. Ну, и игрушку из хэппи-мил. Иду обратно. Откуда-то сверху льётся старая песня Scorpions «The wind of change», возможно, это знак, но я в них не верю. Малыш все так же сидит в застёгнутой куртке, снял только шапку. Я ставлю поднос на стол, он тут же торопливо вытаскивает одну картофельную соломинку из красного пакета с картошкой и сует в рот, голодный. Я помогаю ему раздеться, вешаю его синюю курточку на вешалку, потом раздеваюсь сам. Со стороны мы похожи на отца и сына, забежавшие в «Макдональдс» поужинать. Если бы, если бы, если бы…
Не знаю, что ему говорить, но чувствую, что говорить что-то надо.
- Знаешь, Даня, ты некоторое время поживёшь у меня, ты же не против… - начинаю я, но он перебивает меня:
- А когда папа приедет? Когда он приедет, дядя Андрей? Я больше не хочу жить у тёти Нины, она злая…
- Все нормально, ты больше не будешь у нее жить, - успокаиваю его я, - поживёшь пока у меня…
- Не хочу к тёте Нине, я её боюсь, папа сказал, что я там поживу совсем немного, а я там уже долго, - он сжимает биг-мак, соус течёт по его маленьким пальчикам, широко раскрытые глазёнки преданно смотрят на меня.
Я предельно вымотан, весь день на ногах.
   Малыш замолкает. Он задумчиво жуёт картошку, макая в кетчуп, полностью погружённый в свои мысли. Данила, сын моего друга, воспитанный исключительно отцом и чередой разных женщин, последнее время жил у своей последней мачехи, с которой Вова, его отец, был почти на грани разрыва. Нина, стервозная красавица двадцати пяти лет, острое жало, спрятанное в медоточивости речей,  терпеть не могла малыша, но все-таки согласилась принять его на время, пока мы с Вовой мотались в Македонию. Умопомрачительный репортаж, война, смерть, вот что мы должны привезти оттуда, говорил нам главный редактор, и сами знаете, за горячую точку вы получите более, чем достаточно… Я начинающий журналист, Вова оператор. Казалось, интересное приключение на несколько дней нам обеспечено, отснять материал и уехать, но все неожиданно вышло из под контроля, в условиях войны нельзя прогнозировать события, даже находясь на стабильной стороне федералов.
   Я вернулся в Москву совсем не тем, каким я был раньше, и уже не мог видеть праздное прожигание жизни в столице, когда видел, как тысячи людей оставались без крова над головой, как огромные виноградники сжигались напалмом, и, лежали, поваленные осколками противотанковых мин, орешники… Я видел, как при зачистке остатки партизанского ополчения выскакивали под шквальный огонь, пытаясь унести с собой хоть одну вражескую жизнь, и как сердито харкались железным огнем автоматы, разрывая их бородатые лица на куски… Я был у руин взорванного госпиталя, из под стен которого доносились стоны погребённых заживо, и видел слезы стариков и женщин, оплакивающих свою землю, дома, родных… Я научился спать, не замечая взрывов и автоматных очередей, гула от стреляющих вдалеке танков, и стонов из соседней палатки…
   Последний день перед вылетом в Россию, мы несёмся на БТРе, с разведочной группой в сектор, помеченный на нашей карте красным крестом. Именно там, со слов флегматичных офицеров, вполне могло находиться последнее убежище группы албанских партизан. Мне никогда не забыть, как из соседнего леска вдруг неожиданно раздалась короткая очередь и стоящий рядом десантник, упал с пробитой головой на тёплую броню БТРа. Все смешалось, автоматные перекаты, взрывы, пробитые колеса нашей машины, что-то надрывно кричит по рации связист. Неожиданный взрыв, толчок и я ничего не понимая, уже лежу на земле, придавленный Вовой и его камерой. Наш БТР лежит на боку, развороченная воронка перед ним пышет жаром, и мы, оглушённые и потерянные выползаем наружу. «GO GO GO BACK!!!» - слышу я, и бегу вместе с уцелевшими десантниками, которые отстреливаясь, отходят к зеленеющей ореховой роще.       Противников наших немного, но неожиданность и смелость этих диких людей берет своё. Как в замедленной съёмке я вижу, как неестественно выгибается спина Вовы во время бега, и он падает на камни, слышу как разбивается пластик его камеры. Я хватаю его и тащу к лесу. «LEAVE HIM!!! - кричит мне кто-то, - HE’S DEAD!» но я вижу живые глаза Вовы, и ни за что не брошу его. Моя куртка мгновенно пропитывается его кровью, что-то зло обжигает мне руку, но я не замечаю этого. В воздухе появляются два вертолёта, медленно снижаясь, как две хищные птицы и непрерывно поливая огнём лесок, откуда ещё недавно доносились выстрелы. Из вертолёта выпрыгивают македонские спецназовцы и устремляются в атаку, мы с Вовой лежим у каких-то кустов, я сжимаю его руку, держись, все будет хорошо, ты только держись. Он устало хлопает глазами, жадно хватая воздух ртом. Через некоторое время его подхватывают два федерала в чёрном и несут в вертолёт, туда же приносят ещё двоих раненых и раскуроченную осколками камеру. Медбрат разрезает ножом безрукавку Вовы и что-то кричит пилоту. Мы резко поднимаемся в воздух, так что у меня закладывает уши…
   Теперь я сижу с маленьким сыном Вовы, смотрю, как он смешно уплетает макфлурри, и даже не знаю, как рассказать ему обо всем, о том, что его отец ещё долго пролежит в больнице… А война ещё не закончена…
   Сегодня утром я прилетел в Шереметьево, и мне до сих пор не понятно, как люди могут спокойно жить тут, когда совсем рядом, в соседнем европейской государстве, умирают точно такие же люди… Сгоревшие деревни, братские могилы, утрамбованные траками бульдозера.
Маленький Данила доедает мороженое и довольно вздыхает. Наелся.
- Ну, - говорю я,- поехали?
Он кивает кудряшками.
   В такси малыш засыпает, мы мчим по Тверской в сторону Красной Пресни. Через полчаса я аккуратно беру его на руки и несу в подъезд, домой. Он не просыпается, спит крепко. Дома, я раздеваю его, укладываю на своей большой кровати, включаю ночник. Жутко болит простреленная рука. Я делаю себе перевязку и ложусь на диван. Закрываю глаза, улавливаю краем уха как во сне переворачивается с бока на бок сын Вовы. Не спится. Все так же кричат десантники, все так же льют огнём вертолёты, все так же страшно выходить за линию караула ночью… Смерть, страх, слезы, ненависть…
   Встаю, включаю компьютер. Тихо пикает мой PentiumIV, я слышу, как гудит кулерами блок питания, процессор и видеокарта. Подключаюсь к Интернету, проверяю почту. В графе «Входящие» письмо от старого друга, которого я уже не видел около пяти лет, провинция на связи. Друга из старого прошлого, из родного города, далеко от столицы… Открываю, читаю… Бессильно опускаюсь на пол, обхватывая голову руками… НЕТ… НЕТ… НЕТ… Не может быть… Она умерла?!.
Мои плечи трясутся в неслышном плаче. Ребёнок спит.

  ***

Самолёты плавно отрываются от земли, я вижу это краем глаза, далеко на взлётной полосе, сквозь толстое стекло пыльных аэровокзальных окон. Яркое солнце бросает смущённые взгляды на наш столик, на улице тепло, грязные лужи, прохладный весенний ветерок и беспечные улыбки прохожих, словно никуда не спешащих. Весна на дворе картинно дышит неуловимыми мазками Клода Моне. Мы сидим за столиком в кафе аэропорта, пьём эспрессо-ристретто, всё происходящее мне кажется сном. На большом экране, высоко под потолком, транслируется без звука футбольный матч. Кое-кто из присутствующих с ленивым интересом посматривает как взрослые мужики бегают по полю, пытаясь отобрать друг у друга мяч. Я беседую с Катей, она то и дело поправляет серёжку в носу, недавний прокол. Катя говорит мне про то, как ей сложно жить, все вокруг меня умирают, один за другим, жалуется она. Это страшно, но я вдруг начинаю понимать, что так устроена жизнь, вокруг одна лишь смерть. Она рассказывает мне про своего брата, который застрелился из отцовского ружья. Служил в Чечне, был контужен и комиссован, вернулся и два года подряд вставал рано утром, одевал строгий костюм, брал портфель и уходил, якобы на работу. Все в семье знали, что он нигде не работает, его трудовая валялась дома, но никто не знал, где он проводил целый день, вот такая вот шиза, она поправляет прядь смоляных волос. Родители его не трогали, понимали, что происходит с парнем. А потом он взял и застрелился, говорит она и смотрит в окно. Большую часть своего времени Катя проводит на работе, остальное время - на кладбище. Я не чувствую себя там одиноко, поясняет мне она, там легче рисовать. Мне двадцать восемь, ей двадцать, но в жизни, чувствую, Кате досталось не меньше, чем мне. Не трать время зря, это материал, из которого сделана жизнь, цитирует она мне Скарлетт О’Хару. Я киваю, не отрываясь от своего кофе. Ристретто крепкий и бескомпромиссный, словно проза Уильяма Берроуза. Не хочу, чтобы ты уезжал, она опускает глаза в кофейную муть. Приезжай в гости, говорю я. Тебя никто за язык не тянул, в ответ улыбается она.
Через час я сяду в болванку с крыльями и полечу домой, туда, где меня никто не ждёт. Пустая квартира, заваленная стопками глянцевых журналов, россыпями фотографий, скабрёзными рисуночками и недописанными опусами. Вчера вечером Катя заставила меня посмотреть «Пункт назначения», и я, натура впечатлительная, мягко говоря, боюсь лететь. «Аэрофлот» вообще сомнительная контора… Я знаю, она сделала это нарочно. Всегда боялся летать на самолётах, но не трястись же три дня в поезде с какими-то незнакомыми попутчиками, тем более, с моей мизантропией… Я обжигаю горло глотком кофе. Чем займёшься? - спрашиваю я. Не знаю даже, буду рисовать, наверное, - лицо Кати невероятно серьёзно. Сегодня у неё выходной, она работает продавцом в местной эзотерической лавке (книги Ошо и Кастанеды, ароматические палочки, африканские барабаны и прочая дребедень), иногда подрабатывает декоратором в каком-то Дворце Культуры, снимает квартиру вместе с подругой где-то на окраине, а в провинции окраина это очень условно; полгода не видела родителей, хотя и живут вместе в одном городе. Это немногое, что Катя рассказала мне о себе, ну, ещё несколько случаев из жизни, больше я не знаю о ней ничего. Она допивает свой кофе и начинает красить губы чёрной помадой. Покажи мне ещё раз свои рисунки, прошу её я. Катя достаёт из рюкзака толстую папку с листами формата А4. Это то, что она делает лучше всего, по крайней мере, так говорит она сама. Рисует она феноменально. На замусоленных листах вся её жизнь в картинках. Сходство потрясающее, хоть она и не оканчивала никакую художественную школу, и у неё нет специального образования. Все картинки выдержаны в определённом мультяшно-комиксном стиле, проработанные тени, объём, который хочется ощупать пальцами. На большинстве рисунков она изображает себя рядом с мрачным длинноволосым типом, который будто бы сошёл со страниц комикса «Ворон». Загнанный взгляд, рваные джинсы, гитара, длинные волосы. Это её парень. Теперь он мёртв. Меньше недели назад он надел гитару на шею, включил усилитель на полную, влез в петлю и, вывернув на усилителе громкость на полную, вытолкнул из под себя стул. Соседи выломали дверь после того, как несколько часов кряду из его квартиры непрерывно доносился однообразный вой гитарного фузза.
   Катя снабжает каждый рисунок сопровождающим комментарием, она не может просто сидеть рядом, разглядывая своё творчество вместе со мной, будто всё это нарисовал кто-то другой. На одних картинках она грустная, на других заплаканная, где-то лишь набросок или абрис силуэта, и я не вижу ни одного рисунка, где она улыбается. Все выдержано в классических черно-белых тонах.
   Я откидываюсь на пластмассовом стуле и вижу, как поднимается по лестнице, ведущей из зала ожидания, приятная женщина лет сорока, ловит мой внимательный взгляд, улыбается и идёт к бутику с журналами. Я словно пробуждаюсь от сна. За окном все так же гудят самолёты, само здание аэропорта  - средоточие вечной суеты, броуновское движение, на которое я не обращал раньше внимания, сейчас же гипнотизирующее меня. Я откладываю рисунки в сторону. Катя улыбается той скромной и сочувственной улыбкой, которой взрослые одаривают слегка разбаловавшихся детей, и я предпочитаю истолковать её реакцию таким образом, чтобы она запомнилась мне именно такой. Расскажи мне о ней, просит она меня. Я только грустно улыбаюсь. Давай, тебе станет легче, я знаю, говорит Катя.
До посадки остаётся ещё двадцать минут.
   И я начинаю. Рассказываю почти незнакомой девушке обо всей своей жизни, о любви, о потерях и надеждах. О воздушных замках, с лёгкой ноткой одиночества и неприкаянности, и у меня уже не получается выглядеть таким же бесшабашным и беззаботным, каким я был всегда. Я рассказываю Кате о девушке, которую любил, и с которой расстался. Я рассказываю ей о Пушистой.
   Мне кажется, говорю я, что она знала, что все так случится, доминирующим звеном в нашем союзе всегда была она, хотя с виду всё казалось иначе. Ей хватало мудрости не показывать это в открытую, любимы серый кардинал моего сердца, и я принимал это, ведь по большому счёту, не все ли равно, когда человек, которого ты любишь, рядом с тобой? Я всегда боялся обидеть её каким-то неосторожным словом или шуткой, но с моим косноязычием редко получалось сказать хоть что-то, чтобы она не надула свои губки. “У меня было такое настроение, а ты его испортил!” - это звучало, как приговор. Слёзы, слёзы, слёзы… Иногда мне казалось, что всё, что есть у нас, для неё лишь игра, некое любовное приключение и это угнетало меня, ведь наши отношения были единственным ценным, что было в моей жизни. Мы обременяли создавшееся между нами хрупкое равновесие совместными планами на жизнь, я был уверен, что она именно та единственная, которая мне дана одна и на всю жизнь. Я не мог представить, что я буду лишь одним из вереницы её мужчин, которая не прерывалась ни до, ни после меня, не первый и не последний. А может Пушистая была дана мне, одна-единственная, но мне не хватило мудрости сохранить нашу любовь? Кто знает? Возможно, у Бога действительно чёрное чувство юмора, раз он в состоянии настолько привязать к кому-то, а потом так запросто отобрать этого человека. А теперь он забрал её окончательно. Внутри такая пустота, что её страшно описывать словами. Она как будто исчезла в городской сутолоке между чужими серыми силуэтами,  и минутой позже стала невидимкой среди темных контуров движущейся толпы. Я остался без неё, растерянный, в большом городе, один, как потерявшийся ребёнок. Мы жили, менялись, развивались, нам казалось, что мы куда-то движемся, но все эти изменения происходили лишь в наших головах, становясь вопросом преодоления расстояний, амбиций, каких-то проблем или просто помогая нам стать сильнее. Мы все так же просыпались рядом каждое утро, даже не думая, что окружающее нас есть ни что иное, как иллюзия, что это будет длится вечно, и временами мне именно так и казалось. После того, как мы расстались, я постепенно начал понимать, что мы были не совсем теми, кем хотели казаться друг другу, изо дня в день, из года в год, и она была для меня как спасательный круг в атмосфере моей закипающей жизни, женщиной, к которой мне хотелось вернуться сквозь жернова однообразных будней.
   Когда-то я был уверен, что нас не способно разлучить ничто, теперь я один, так и не сделавший того решительного шага в её сторону, так и не спасший всё то, что было между нами, наш маленький хрупкий мир. Выбор, это то, с чем придётся жить всю свою жизнь.  Все разрушено и уничтожено, сейчас есть только воспоминания и серый крест над её могилой. С тех пор, как мы расстались, прошло уже семь лет, а она все так же снится мне, как и раньше. Эти мечтательные глаза, смущённая улыбка и шелковистые рыжие волосы… Она мне снится каждую неделю…
Кто мне укажет на ошибки, которые я совершил?
Катя понимающе кивает головой. Диспетчер объявляет посадку. На нотке недосказанности я обрываю свой рассказ.
Я приеду, обещает Катя, но я почему-то не верю. Она прижимается губами к моей шершавой щеке, разворачивается и уходит.
Я остаюсь сидеть на стуле.

***

Первые хрустальные проталинки плачут в придорожных канавах. Я шагаю вдоль дороги, забрызгивая голубые джинсы каплями грязи, редкие машины гонят ветер мимо, но мне до них нет абсолютно никакого дела. Вова, единственный московский друг, в больнице, Данила на даче у знакомых тёток, три часа в самолёте, леденящая душу турбулентность, сутки у старых приятелей, час в автобусе, жуткие пробки. Странная история, все изменилось внутри меня, что-то навсегда сломалось. Наверное, это была надежда… или пока что вера?
Лёгкий ветерок нашёптывает мне давно забытый джаз, мелодия из пятидесятых, яркое солнце радостно греет мой стриженный затылок, слегка ноет заживающая рука. Небо, как раскинувшийся мольберт пьянчужки-художника, измазавшего весь холст голубым и белым. Я кутаюсь в свой тёртый кожан, белый свитер с высоким воротником, как когда-то, несколько лет назад… Смутно забытые пейзажи, какие-то горбатые дачные домики в плывущей дымке… Со стороны дач вкусно тянет берёзовым дымом, а я шагаю по дороге от которой поднимается пар. Как давно я здесь не был! Во внутреннем кармане куртки уютно сидит серебряная фляжка с коньяком. Дурацкий понт, или дань традициям? А может она мне действительно понадобится, кто знает?
   Поворачиваю направо у указателя «городское кладбище».
   Череду ровных серых крестов видно издалека, прямо из-за поворота. Никаких оградок, памятников, монументов. Лишь вдоль могильной аллеи редкие щуплые берёзки с налившимися почками стоят виновато, как нашкодившие десятиклассницы на педсовете в школе. Вокруг ни души, лишь я да какой-то местный пёс, увязавшийся за мной. Останавливаюсь,дружелюбно треплю его по загривку. От него неприятно пахнет мокрой псиной, но глаза по-человечески радостны. Угощаю его шоколадной конфетой, и он увязывается за мной. Иду, заглядывая в глаза улыбающимся покойникам, представляю, как они жили, кого любили, что делали, как растили детей. Одинаково бесцветные искусственные цветы, деревянные кресты, выцветшие на солнце и, как будто отфильтрованные в фотошопе, портреты. Тихо и холодно.
Ориентируюсь по датам на крестах, у меня есть цель, не зря же я летел чёрт знает откуда, чтобы уйти ни с чем? Вот уж нет.
   Когда-то я был длинноволосым, слабым и трусливым, писал идиотские стишки про суициды, серый мир и о том, как всё плохо, бегал от гопников, и играл на гитаре. Теперь я большой и сильный, с короткой стрижкой и больше не пишу стихов, не играю на гитаре и любому гопнику могу легко повыбивать все зубы. Но кое-что не изменилось с тех самых пор, и это что-то сейчас лежит на глубине двух метров, и уже больше не думает обо мне.
Мои джинсы забрызганы по колено сзади, но мне уже всё равно, я иду и по очереди читаю таблички на крестах. Она где-то рядом, я не могу это знать, но я чувствую, и что-то мне подсказывает, да, это так. Неприятные комки катаются в горле, я не в силах сглотнуть, мне больно, но я продолжаю свои поиски. Тело сковывает неприятная физическая слабость.
Словно удар молотком по голове, ноги - вата, а голова - свинец, я вижу ее… Свежая цветная фотография, её лицо, обрамлённое овалом рыжих волос, тихая улыбка, глубокие глаза… Я опускаюсь рядом на свежесколоченную скамейку. Имя, фамилия, отчество, дата рождения и дата смерти. Большие глаза смотрят с фото, ну, здравствуй, спасибо что пришёл… У креста врытого в могилу лежат бурые гвоздики и несколько венков. Замёрзшие комки земли; снега, после того, как её похоронили, так и не было. Всего двадцать пять лет… Теперь ей всегда будет только двадцать пять, не больше… Я буду жить дальше, стареть, и, возможно, даже обзаведусь семьёй, но она навсегда останется юной и красивой…
   Руки сами тянутся к фляжке с алкоголем, буль-буль-буль-буль, противный несглатываемый комок в горле тает и проливается ручьями из глаз.
   Чуть поодаль, перед самой кромкой леса, кружат вороны.
Странно даже предположить, что человек, которого я любил все свою жизнь, сейчас лежит прямо передо мной под землей, это как-то не умещается в моей голове… Сплошные потери, несколько лет назад сначала родители, потом Барсик, проживший со мной четырнадцать лет, потом она… Удар за ударом… Страшно… и странно… это как-то неправильно, ведь я никогда не смогу больше с ними поговорить, увидеть, поделиться какими-то своими проблемами или радостями. Нет, этого не может быть, шепчу я сквозь стиснутые зубы. Но с этим уже ничего не поделать. Быть может, когда-нибудь, я встречусь и с родителями, и с любимой, и потреплю по шкурке Барсика, в том случае, если существует загробная жизнь, хотя откуда нам знать, что будет с нами после смерти?
   Я сижу на маленькой лавочке, смотрю на её фотографию и пью коньяк, абсолютно не чувствуя его вкуса, были бы сигареты, закурил бы… Только я не курю… Вспоминаю… Быть может, останься мы вместе, всё было бы иначе, и мы прожили бы долгую и счастливую жизнь, но сейчас я совсем один, как поётся в старой песне, ни друзей, ни врагов. Вижу её улыбку, глаза, слышу тихий смех; вспоминаю, как бурно мы ссорились и тихо мирились, кричали друг на друга и целовались, занимались любовью… 
   Когда-то, когда меня ещё не унесло авантюрным ветром в столицу, и когда Пушистая ещё была жива, я зашёл в гости к старому школьному другу, но не застал его дома, он должен был вернуться с минуты на минуту. Я сидел с его матерью на кухне и пил обжигающий чай, за окном гуляла зима. Знаешь, Андрей, говорила мне мать друга, когда я рассказал, что поссорился с любимой, если ты любишь эту девушку, неважно, что бы ни случилось - верни её. Не делай ошибок, которые делали до тебя другие, поверь, нет ничего важнее того, что есть между вами. Любовь, которая случается в юности, самое чистое и самое светлое, что вообще может случиться в жизни, пускай говорят, что любви все возрасты покорны, это так, но первые сильные чувства это любовь, с которой ничто не сравнится, и что бы не произошло - это на всю жизнь. Чаще всего в таком возрасте у молодых не хватает, прости меня, грубо говоря, ума, чтобы сохранить то, что имеют, но если они смогут переступить через все дрязги и ссоры, то непременно будут самыми счастливыми людьми на свете. Не дури, Андрей, верни её обратно, ей не хватает тебя, говорила мне мама друга. Но тогда мной обуревали самые черные эмоции, тогда я ненавидел её и не желал возвращаться, дважды в одну реку не войти, чтобы ни случилось всё к лучшему, глупо талдычил я, и вот теперь, сидя на её могиле, начинаю понимать, как это было мелочно и глупо, ставить свой уязвлённый эгоизм выше всего… Но уже поздно. И ничего не поделать…
   Я делаю ещё один жадный глоток. В голове всё ещё монтируется тот же бессмысленный черно-белый фильм, память отсекает ненужные кадры…
   Я остаюсь один, она уходит, наполнив мою жизнь небывалой пустотой и тишиной… Работать и сидеть за компьютером невыносимо, тишина в моей комнате, такая зловещая, что я включаю ненавистный мною телевизор, делаю громче звук и скачу по каналам, чтобы хоть как-то забить голову, любыми мыслями, только не думать о ней… Я хожу по пустым комнатам, и прислушиваюсь, как скрипит старый паркет под ногами; единственный друг, который неизменно со мной, Барсик, лениво лежит на диване, вылизывая свою чёрную шёрстку… Вязкость тишины поражает воображение, стоит мне произвести какое-нибудь движение, кашлянуть и сдвинуть стул, тишина снова смыкается надо мной после каждого звука, как вода над кинутым в неё камнем…
   Я не знаю, что мне делать без неё в это первое солнечное летнее утро. Она ушла и больше не вернётся, я уверен в этом. Валяюсь на кровати, пересматривая кипу старых фотографий… Матовые и глянцевые, немного блёклые, но сохранившие свои основные цвета, похожие на старые засохшие ромашки между страниц толстой книги. Увядшие обрывки воспоминаний, скользкие, неуловимые картинки из прошлого. Я рассматриваю их словно влюблённый шпион, следящий за ещё счастливой парочкой, тогда, когда мы ещё были вместе, вижу счастливые улыбки на фото. Достаю ножницы, режу их пополам. Прошлого не вернуть. Вот снимок, где она стоит на набережной, облокотившись на парапет, задумчиво смотрит вдаль, клац-клац ножницами, нарезка из прошлого летит на пол; а вот ещё одно фото, где она беззаботно смеётся, глядя в объектив, зло смыкаю кольца ножниц, и её туда же… Словно прощаясь с каждой фотографией, рассматриваю внимательно, как будто в первый и последний раз, перед тем, как изрезать её на кусочки. Обрезки цветными треугольниками летят вниз. Больше не осталось ничего. Это не могло иметь какое-то продолжение, я бежал от самого себя, думая, что если уничтожить все то, что напоминает о Пушистой, то всё наконец-то будет в порядке. Но мне оказалось не под силу уничтожить весь город, каждую улицу, каждый дом, каждый переулок, по которым мы шагали когда-то вместе, смеялись над дурацкими прохожими, ссорились и мирились, гуляли и ездили на автобусах. От себя не убежать. Если бы я только мог!
   Мне всё время казалось, что она видит меня лучше остальных, дальше, глубже и больше, что она способна разглядеть во мне нечто, что я сам до сих пор не обнаружил в себе. Я закрывал глаза на её мелочный женский шовинизм, со всеми её тараканами и мелочными женскими выходками, и мне это казалось правильным, ведь мы любили друг друга, и я не хотел, чтобы мы ссорились по пустякам. Я писал вдохновенные стихи такой красоты,что она рыдала навзрыд, когда я запинаясь читал ей вслух. Стихи о нас, о ней, обо мне. Отношения как эйфория приключения, наполненная радостью, непониманием, бурным сексом, слезами, клятвами и ложью. Мы бродили друг вокруг друга, изучали повадки, смотрели друг другу в глаза. Её взгляд, такой тихий и нежный, иногда бывал и гневным, и дразнящим, и беспокойным, и успокаивающим. Она любила прижаться ко мне, что-то мурлыча себе под нос, а я был невероятно счастлив, сжимая её тонкое тело в своих объятиях. Пушистая…  Мне нравилось готовить для неё еду, грохоча на кухне сковородками, и потом смотреть, как она уплетает мою стряпню за обе щеки… Ты отлично готовишь, всегда хвалила она. Но я-то знал, что мне самому ой как далеко до того, как готовит она сама…
   Мы были беспечны и радостны. Казалось, это будет длиться всегда, что мир создан только для нас двоих, для того, чтобы мы встретились и были счастливы. Оказалось, я заблуждался.
   Последний глоток коньяка, последний взгляд на портрет на кресте… Как давно я не видел её, даже на фото… За те последние годы, прожитые в Москве, её образ все крутился у меня в голове, не желая отступать на задний план. Я не мог понять - почему? Что было в ней такого, что не мог я забыть даже через столько лет, после того, как мы расстались? Стройное тело, тонкие плечи, выразительные глаза, рыжие волосы… Сколько раз я сжимал телефонную трубку пьяными руками, порываясь ей позвонить, но уже тогда расстояние между нами было велико, а смысл звонить, чтобы услышать просто голос, был для меня не веским аргументом. Даже если бы я разговаривал самым сдержанным и безразличным тоном, ей хватило бы всего лишь одной единственной фразы, чтобы понять, почему я набрал её номер. Несколько лет подряд я думал о ней. Жил, работал, продолжал писать, встречался и спал с разными женщинами, запутывался всё больше в дебрях случайностей, но ни на день не забывал Пушистую. Что мне мешало всё вернуть?
   Бросаю последний взгляд на могилу. Здесь похоронено моё прошлое, самые счастливые воспоминания моей жизни.
   Небо проясняется, и солнце светит ярко, уже не прячась за шаловливые округлости облаков. Я разворачиваю и иду по аллее назад, чувствуя себя бесконечно дряхлым стариком.
    Мне двадцать восемь, но внутри все семьдесят. Всё, теперь всё кончилось, надо как-то перестраивать свою жизнь, надо как-то жить дальше. На повороте я оглядываюсь, бросаю последний взгляд на крест, под которым спит она; знаю, что уже никогда не приду сюда, никогда не приеду в город, в котором встретил Пушистую. Я не в силах ходить по этим улицам, которые всей своей архитектурой, линиями и людьми так напоминают её. Больше никогда. Иду, вытирая слезы рукавом.
   Возле дороги сидит молодая девчушка лет восемнадцати с моим малознакомым псом. Подхожу, встречаюсь с ней взглядом. Одетая во все чёрное, джинсы-куртку-свитер,  спутанные волосы цвета вороньего крыла, дикие глаза как у затравленной собаки, в носу колечко, лицо, которое трудно назвать симпатичным. Гладит пса по голове, немного раздумывает, но потом все-таки спрашивает у меня сигарету. Не курю, я пожимаю плечами, достаю фляжку, предлагаю жестом коньяк. Её лицо с темными влажными кругами под глазами, видимо, тоже недавно плакала, думаю я. Она берет фляжку, я присаживаюсь рядом. Молчим несколько минут, пёс тыкается мокрым носом то в мои, то в её руки, она допивает мой коньяк и отдаёт фляжку. Я все так же молча протягиваю ей последнюю шоколадную конфету, она делится ею с собакой. Ну, что, пошли? - говорю я. Мы встаём и идём в город. Кладбищенский пёс остаётся на перекрёстке, глядя нам в спину преданными глазами. Дядя, а тебя как зовут? - неожиданно спрашивает девушка.
- Андрей.
- А меня Катя…



                Апрель 2003, Сургут.