Час вечерний

ЧАС ВЕЧЕРНИЙ

«Он же в ответ сказал одному из них: друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу?»
( Евангелие от Матфея 20, 13).

1.
 Г
енка Вяхирев проснулся, когда розовое солнце поднялось над лесом и стало понемногу, разгоняя остатки тумана, согревать воздух. Генка нашел себя лежащим в сырой траве. Затылок и левую щеку саднило. Видимо, расцарапался шипастыми ветками крыжовника, под кустом которого находилась сейчас голова. Лицо и руки распухли, покусанные мошкой и комарами. Перед глазами было линялое пустое небо. Оттуда издевательски прокаркала невидимая ворона, где-то неожиданно близко отозвался ей петух, далеко в стороне пролаяла собака. Тянуло дымком незнакомого очага.
- Во-от те на… - хрипло выговорил Генка. Потом он крякнул и попытался подняться.
От этого движения замутило невыносимо. Все болело внутри и снаружи отравленного организма. Он все же сделал усилие и оказался лицом вплотную к пленочной пропотелой изнутри стенкой большого парника. За парником тянулись картофельные ряды с белыми и лиловыми цветами, а дальше была видна темная, из выцветшего серого горбыля, стена чужого двора, примыкавшего к задней же стене деревянного дома, давно не крашенного, с остатками голубой краски, облезшей повсюду и выцветшей.
 Место не поддавалось узнаванию. Что было вчера вспоминалось с трудом. Помнил, как зашли к Нюшке-цыганке за последней поллитрой. Колька Лысый ждал во дворе. Дальше все начисто стерлось из памяти.
 Его трясло, но не от утреннего холода. Мучила обычная похмельная лихоманка. Надо было срочно поправиться. Но где, если карманы пусты? Гришаня. Вот кто выручит.
 Генка вспомнил, что приехал вчера утром к себе на дачу Гришаня, его троюродный брат. У Гришани всегда есть маленько, он непьющий. Да, правда, баба у него злая, Наташка.
 При воспоминании о супруге брата Генка заробел и задумался, чем бы умаслить эту почтенную даму, из городских и образованных. Клубники что ли надыбать у тещи на огороде? Мысль его работала напряженно. Нет, к теще сегодня понаехали помощнички, полон двор, не проскочить незамеченным, как бывало. Что же делать? Ух, как тошно.
 Взгляд Генки упал на полиэтиленовую стенку парника, к которой изну-три влажно и тесно лепились широкие светло-зеленые листья, завитки усов и желтые цветы. Нет, только не это. У тещи все же свое беру, даром что ли вкалы-ваю на ее.
 Минута сомнений, и он размашисто перекрестился.
 - Э-эх, прости-Господи, пропащий я человек…
 Дрожащими руками отвалил кирпич, который подпирал дверцу парника снаружи, и стал торопливо обрывать зеленцы, набирая их в карманы и за пазу-ху.
 Через полчаса он уже выбрался задворками из незнакомого огорода на лесную дорогу, а там и на проселок и шагал, согнувшись тяжело, в гору к своему дому на выселках, шаркая резиновыми сапогами то по асфальту шоссе, то по влажному сбитому песку обочины.
 Когда он проходил мимо дома бабы Кузнечихи, эта ветхая прародите-льница многочисленного клана внуков и правнуков, которая, не владея ногами к своим девяноста восьми годам, сидела теперь ежедневно у открытого окошка, имея единственным развлечением комментировать проходящих мимо, эта наблюдательная пожилая женщина проводила взглядом Генкину спину и ска-зала с задумчивой укоризной
- И куды наладился с утра пораньше? Пропаш-ший человек.

В
 свои почти шестьдесят лет Генка прочно стяжал среди односельчан славу человека, пустого, нестоящего. И не потому, что пил. Пили в деревне почти все мужики. Да не просто пили: то и дело доходило до потери рассудка, до белой горячки, до тяжелых отравлений. Почти раз в месяц кого-нибудь возили в районную больницу на «скорой», а, глядишь, и того хуже – ногами вперед, на погост. Нет, не из-за пьянки считали Генку пропащим. И не в том была причина, что случалось ему подворовывать . Воровством в деревне тоже мало кто брезговал. Еще в советские времена трудно было прожить, не потаскивая государственное добро. В послесоветские времена без того стало не прожить вовсе. Разруха и голод довершили дело: тащить начали друг у друга, с огородов, из сеней все, что плохо лежало. Началось неслыханное до того: взломы запертых жилых домов. Тоннами воровали лес какие-то пришлые люди с крепкими затылками, оставляя на делянках пни с человека ростом да бурелом из несортовых деревьев. Воровство становилось делом почти обычным. Молодежь частенько начинала свой жизненный путь с тюрьмы, попадаясь на мелких кражах и драках. Нет, не за это считали Генку Вяхирева пропащим человеком. Так почему же? А леший его знает. Не по-людски как-то у него все выходило. Вот-вот, не по-людски.
 Люди рассуждали бесхитростно, опираясь на наиболее очевидный и мате-риально ощутимый результат. И получалось: украл и пристроил к делу – прави-льно поступил (если, конечно, тебя не изловили, не начистили физиономию, не свели в отделение, словом, если обошлось, и украл ты у дурака, не умеющего защитить свое добро). И наоборот: украл да сразу пропил – пустой человек.
 А так как нашего героя заставляла, как правило, прибегать к похищению чужой собственности именно неутолимая жажда, то его и перестали со временем принимать всерьез, и слава пропащего закрепилась за ним. Умение жить прочно – вот что значило в глазах общественного мнения быть положительным человеком. У нашего героя такой прочности не было.
 
 П
одходя к дому своего родственника со стороны двора, задней калиткой, выходящей в жидкую рощицу, за которой тянулись покосы, Генка стряхнул ветки и песок с брюк, заправил рубаху и одернул болоневую темную потрепанную ветровку. Попытался пригладить волосы, стараясь унять дрожь в руках. Но не получалось ладно, руки по-прежнему ходили ходуном. Тогда он махнул правой безнадежно и прошел на участок к узкому, на три окна, и вытянутому дому на высокой подклети, нагнулся, чтобы войти в низкий дверной проем, проделанный в подклети у самой земли, по ступенькам поднялся наверх в сени.
Сени были переделаны под современную дачную кухню. Здесь была установлена газовая плита о четырех конфорках, стоял большой холодильник
В раковине под рукомойником сейчас виднелась груда грязной посуды, а клеенка на столе была покрыта хлебными крошками и обрезками колбасных оболочек.
Сейчас в сенях никого не было. Веселенькая занавеска светилась на маленьком оконце, в луче летали пылинки. Здоровенная муха с тщетным возмущением билась о стекло.

- Эй, есть дома кто? – гаркнул Генка, стараясь придать голосу как можно
больше бодрости.
 Ответа не было. И Генкина рука уже как-то сама собой потянулась к ручке холодильника, где, с большой долей вероятности, было именно то, за чем он сюда пришел.
 В этот момент за обитой черным дерматином дверью в избу послыша-лись мелкие шажки, дверь приоткрылась, через высокий порог переступила бо-сая грязная пухленькая ножка, а за ней появилась хорошенькая девочка лет пя-ти с растрепанными светлыми волосками и в нарядном розовом платье с пышными оборками.
 Девочка перешагнула через высокий порог, взглянула ясными, с холодком глазками на Генку, потом повернулась к нему спиной, показав пы-шный лиловый бант сзади, и, просунув голову в дверь, крикнула кому-то в комнату, продолжая вероятно начатый давеча в комнате спор
- Дура, сама будешь мыть свою посуду!
- Нет, сейчас твоя очередь, - настойчиво ответил из комнаты чей-то тонень-
кий голосок.
 Девочка еще раз, что-то прикидывая теперь в уме, взглянула на гостя и, просунув опять голову в избу, крикнула
- Генка пришел, стоит на кухне!
 Довольная, видимо, что переключила внимание с ненавистной посуды на столь удачно подвернувшегося Генку, девчушка побежала во двор.
 Молчание за дверью продолжалось. Генке было очень плохо. Болело и трепетало сердце. Кололо в правом боку. Во рту пересохло. Он нерешительно приоткрыл дверь и просунулся внутрь зимней части дома.
 Первая комната крестьянской избы, где совсем недавно, при непосред-ственном участии Генки разобрали большую русскую печь и заменили ее более современной двухконфорочной плитой, эта комната была заставлена вдоль стен разнообразной спальной мебелью: топчаном, раскладным диваном и железной кроватью. Повсюду были пестро разбросаны предметы одежды: ситцевые сарафаны, юбки с оборками, кофточки, платки, покрывала, носки, колготки. Посреди комнаты стоял большой крепкий стол, накрытый цветной клеенкой и усыпанный крошками, кусками хлеба и пирожков. Крашеный коричневой масляной краской пол был также усыпан разными вещами: бумажками, тапками, игрушками, фантиками от конфет. Тоненькая девчушка лет восьми в пестром сарафане согнулась над веником, пытаясь подмести пол. Именно ей принадлежал тоненький голосок.
 - Слышь, Алена, - сказал Генка как можно более вкрадчивым голосом. – Мамка-папка то дома, аль где?
 Девочка насупилась, помолчала так немного и, наконец, глядя в пол и не отрываясь от своего дела, сказала
- Папа на сенокосе, а мама лежит, устала.
Генка скинул резиновые сапоги и в рваных своих носках, не дыша, про-шел в следующую комнату, смежную с передней, предназначенную некогда на роль спальни или светлицы, потому что освещалась она сразу всеми тремя окошками фасада. Когда-то у старух, что продали впоследствии свой дом питер-ским Вяхиревым, была здесь длинная печь-лежанка. Теперь, когда лежанка бы-ла Генкой разобрана, эта комната обогревалась из первой, как водится по-совре-менному, через заднюю стенку плиты. Здесь было почище, посветлее, много са-лфеточек, тумбочек, полочек. У печной стенки стояла громоздкая железная дву-спальная кровать с никелированными спинками. Эта кровать, немодная, была уже предназначена сыном Генки, Андрюхой, на помойку. Да Генка выпросил ее у сына и сам дотащил сюда, когда Гришаня покупал дом и обустраивался.
 Сейчас на кровати, под легким покрывалом, полулежала в пышных подушках женщина средних лет и крупных форм. Лицо женщины было бледно, смугло и отечно. Выражение его было противоречивым сочетанием простоты, почти глупости, и одновременно большой воли и хладнокровия. Веки под глазами набрякли, образуя «мешки», темно-русые жидкие волосы были убраны в кичку на затылке. В руках женщина держала небольшую книгу в мягкой глянцевой пестрой обложке, какие в изобилии выпускаются сериями «любовный роман» или «русский детектив» и продаются нынче даже в продуктовых лавках.
 Генка вошел в комнату, и опять необъяснимая робость овладела им.

 О
Н нерешительно потоптался на пороге и наконец сказал
- День добрый, кого не видел. Гришаня-то штоль ушел уже?
Ответ последовал не сразу. С полминуты женщина продолжала смотреть
в книгу, потом медленно, растягивая томно слова и не отрывая глаз от книги сказала
- Слышал же, что ушел, - она осмотрела Генку с ног до головы и брезгливо
потянула носом воздух.
- Понятно, - сказал Генка, - нет, значит, его дома. – Он еще помолчал, переминаясь с ноги на ногу. Его голубые глаза слезились, а распухший темный нос непрерывно шмыгал.
- Я тут, слышь, Наталья, я ребятам тут гостинцев принес, - и он стал торо-пливо выкладывать огурцы из карманов на соседний с кроватью стул.
 - Сам, что ли вырастил? – насмешливо, но уже помягче сказала Наталья. Вопрос был задан с подразумеванием, что никогда и ни при каких обстоятель-ствах нельзя ожидать от Генки, чтобы он вырастил что-то сам. И несоответствие это было довольно забавно. Как всегда это бывает в юморе.
 Вытянув шею, Наталья внимательно осмотрела горку огурцов, затем крикнула дочери. – Лена, забери огурцы, отнеси на кухню.
- Сам, - крякнул со смешком Генка, стараясь попасть в тон Наталье. –
Может, угостишь, дашь поправиться-то?
- С утра пораньше… - поморщилась Наталья и продолжила: опять томно, растягивая слова. – Ты же знаешь, эти вопросы решает Григорий, я не могу без него. – Она ощупывала Генку своими серыми непроницаемыми глазами, как бы прикидывая что-то в уме.
- Ты набойки можешь девчонкам поставить на туфли? Поотваливались ра-зом у всех, – сказала она.
- Могу, чего ж, - ответил неуверенно Генка, - только сперва стопочку того, подлечиться…
- Да ладно, - резко оборвала его женщина, - и так ясно. Иди на кухню. На-лью. Не дадут отдохнуть.
- Мама, - сказала Аленка, войдя в комнату и начав прибирать огурцы в эмалированный тазик, - а чего это Светка говорит, что у нее путь Марии, а у меня путь Марфы, и она теперь поэтому пошла молиться в летнюю комнату, а я теперь должна убирать все одна, а Наташка вообще сбежала к Агеевым во двор. Представляешь, в новом платье! А сейчас я пошла в летнюю комнату, а Светки тоже там нет. Называется, она молится. Мама, ну почему только у меня путь Марфы?
- Опять ябедничаешь, - вздохнула мать, - всякий труд почетен, - с некоторой долей торжественности добавила она. – Трудись во славу Божию и терпи, так спасешься. – Последние слова были произнесены уже с каким-то особым вдохновением. Наталья выпрямилась, устремив горящий взор куда-то вдаль, и в своем длинном халате стала похожа на статую, то ли пророчицы, то ли императрицы. Так постояла она с полминуты и затем буднично и устало добавила. – Не мешай мне.
Тяжело ступая, она вынесла свое грузное и рыхлое тело на кухню. Генка за-семенил следом.
- Вот простота-то, Аленка, - сказала женщина ни к кому не обращаясь, вынула из холодильника початую бытылку водки и налила из нее осторожно полстакана.
Генка, запрокинув голову, вылил содержимое стакана к себе в глотку, потом крякнул и вытер губы ладонью. – Мало, - вздохнул он.
- Будет тебе еще, когда дело сделаешь. А то наклюкаешься и потом ищи-свищи.
- Да когда я?.. – начал было возмущенно Генка.
- Все, - отрезала Наталья, потом она нагнулась и достала из-под кухонного стола три пары детских туфель и одну пару дамских.
 Генка поплелся через заднюю калитку к себе в огород, нагруженный полиэтиленовым мешком с обувью.

Г
енка и Гришаня были троюродными братьями. Их деды были родными братьями, отцы – двоюродными, и даже фамилию Гришаня и Генка продолжали носить одну. Были они как в сказке – одного роду-племени. Выросли на окраине села, на выселках, именуемых исстари Вихляевщиной. Вместе ходили в деревенскую школу, преодолевая в стужу и слякоть пять километров лесом и по шоссе, сначала под гору, потом – в гору. Дома их родителей стояли тогда тоже рядом. Гришаня был младше на семь лет, и Генка часто занимался с младшим по математике. Эта наука совсем не давалась Гришане. Был он медлительный, старательный, но не очень быстро соображал. Выдвинулся по комсомольской части. Даже ездил на областную конференцию.
Генка уже был женат, когда Гришаня уехал в Питер. Там он, по слухам, поступил в институт. А потом, гораздо позднее, женился вторым браком на женщине превосходящей себя достоинствами.
Наталья Максимовна Вяхирева, в девичестве Ситникова, и в те поры была уже дамой важной, умеющей заставить окружающих уважать себя. Она происходила из семьи, получившейся в результате браков, сочетавших потомков русского дворянства и духовенства с рабоче-крестьянским революционным элементом. Наталья Максимовна, которая родилась незадолго до политической оттепели, уже не боялась рассказывать свою дворянскую родословную, в которой по семейному преданию, был даже один сенатор. Она не только не боялась, но и любила рассказывать о своих дворянских корнях и называть себя «осколком». Сказать по правде, глядя иной раз как она сама, ее четыре отпрыска, ее тетушка и матушка уписывают за обе щеки ежедневно подаваемые в доме жирные котлеты и румяные пирожки с разнообразной начинкой, слыша как раскованно и напористо переругиваются все семь женщин от мала до велика, деля домашние обязанности, можно было подумать, что деликатность и изящество манер, традиционно приписываемые уничтоженному сословию, либо сильно преувеличены общественным мнением, либо стерлись из генетического кода данной семьи под влиянием большого количества неравных браков на фоне революций, репрессий и катаклизмов уходящего века. Тем не менее, в семье сохранилась традиция обязательного высшего образования, а также занятий рукоделием и музыкой. Салфеточками филейного вязания, а также воротничками и накидочками был завален весь дом, то есть всякое жилище, где бы им ни приходилось жить: от комнаты в коммуналке до просторной квартиры в новостройках, полученной за многодетность. Каждая девочка училась на музыкальном инструменте. Правда, в совокупности флейта, скрипка, виолончель и фортепьяно так и не составили семейный оркестр. Отчасти по ненависти детей к этим занятиям, отчасти по совершенной невостребованности такого оркестра в семье Вяхиревых. Что же касается высшего образования, то стараниями незамужней тетушки Зинаиды, ученого секретаря одного из самых престижных вузов Ленинграда, тетушки, которая считала племянницу очень умной и исключительных способностей, образование было в свое время получено Натальей Максимовной и даже защищена диссертация. Что-то об эстетических закономерностях развития метода социалистического реализма в изобразительном искусстве. Брак с Григорием Матвеевичем Вяхиревым был, конечно, в некотором смысле мезальянсом для Наталии Максимовны. Во всяком случае, на это нередко намекала со вздохом тетушка Зинаида. Но что сделано, то сделано. Назад ходу нет.
Когда партия и правительство разрешили горожанам покупать в деревне дома под дачи, и Гришаня с Натальей быстро подыскали с Генкиной помощью в древне домик на продажу, да еще и по соседству, Генка был несказанно рад. Все-таки важный человек его братан, да и душа родная, хоть и подзабытая маленько. Всколыхнулись воспоминания детства, что-то родное, грустное затеплилось в душе. Глядя как чинно Гришаня и Наталья с четырьмя девочками в шляпках и трогательного покроя платьицах идут по воскресеньям в церковь, Генка был горд за брата. Недаром же дед Михей, известный на селе скептик и рационалист, сказал как-то, глядя на них: «Я в Бога не верю, но верующих – очень уважаю».

Г
енка поплелся через переднюю комнату в сени, на дорогу и к себе в огород, неся мешок с порванной детской обувью. Он решил устроиться с работой у себя на крыльце: оттуда виден был Гришанин дом и входная дверь, туда доносились звуки. Если брат явится, будет видно и слышно и можно успеть добежать, как бы и не торопясь вовсе.
Через некоторое время от братниной избы послышался крик
- Да вси блюдцы ён перетаскал к вам, и капусту таскал, и клубнику, где совесть у вас? Что съели, то ладно, блюдцы бы вернули хоть!
 Над зелено-розовыми кустами шиповника, напротив двери в дом виднелся цветастый цыганский платок Генкиной тещи, Евдокии Марковны.
- Вот язва, старая сковородка- выругался Генка, с досады бросив об пол молоток.
 Что было, то было. Он действительно немало перетаскал к Гришане гостинцев с тещиного огорода, ухоженного и обласканного ею, и часто пользовался для этого тещиной кухонной посудой: чашками и эмалированными мисками, которые по местному обычаю назывались блюдцами. Вот за этими вещами и явилась теперь воинственно Евдокия Марковна, маленькая, сухонькая, но очень язвительная старушка, с утра до вечера везде поспевающая на своих тоненьких кривоватых ножках. Так, что оставалось только удивляться тому, сколько энергии было в этом тщедушном теле.
 Генка был давно разведен с женой и жил теперь с тещей на разных половинах одного дома о четырех окнах по фасаду. Его жена, Катерина, жила с сыном на центральной усадьбе в Колокольцах. Генка шутил, что теща осталась ему как бы по наследству от жены. Долгими зимними вечерами старуха имела привычку усовещивать его через стенку скрипучим проникающим голосом, на что он коротко отругивался репликами вроде «молчи, старая сковородка». Однако на огороде не отказывался помочь, без разговоров колол дрова и носил ведрами воду из колодца.
- И у новых городских, что на горке-то живут, сей день кто-то огурцы все с парника повытаскал. Я чай, опять этот идиёт, - продолжала теща.
 Из дома ей что-то отвечали, но было не разобрать, что именно. Потом Марковна скрылась в дверном проеме.

 Ц
елая жизнь утекла с той поры как много лет назад Генка Вяхирев был призван в ракетные войска. В то время это было очень почетное назначение. Взяли его туда за то, что хорошо учился в школе и разбирался в технике. Когда вернулся он в родные Колокольцы, держался молодцевато. Голубые глаза еще не слезились и смотрели прямо, открыто на собеседника. Нос не шмыгал поминутно и не походил на сливу. И весь Генка был парень ничего, приглядный. Катю Еремееву, статную, веселую и простую девушку, он повстречал через год на танцах в клубе и сразу положил на нее глаз. Она была не колокольцевская, приехала на практику в совхоз из соседнего района. Генка всегда знал, что именно такая и нужна ему: скромная, добрая и доверчивая. Так и запала она ему в душу и осталась там навсегда: в платье из нежно-голубого крепдешина, русые косы корзиночкой – в окружении той особенной майской голубой дымки, которой, кажется, окутано бывает все вокруг в то время, когда распускаются первые листочки и пар поднимается от просыхающей на солнце земли.
 Жили они хорошо, спокойно. Хозяйствовали в своем доме, который Генка с братом Анатолием выстроили из леса, предоставленного лесхозом, где работал тогда Генка на пилораме слесарем. В первый год родился сынок Андрюшка. Правда, по настоянию жены, а больше по мягкости характера и по дурости выписал Геннадий тещу из соседнего района. Уже тогда старая Марковна начала понемногу отравлять им жизнь. Но все было бы ничего. Да тут другая беда. Стала сказываться служба на полигоне и самым что ни на есть досадным образом, а именно – мужской слабостью. Атом, на который партия и правительство, а с ними и весь народ возлагали такие надежды в деле защиты рубежей и в мирном строительстве- этот всемогущий атом неожиданно оказался опасным для тех, кто им непосредственно управлял, кто с ним непосредственно соприкасался.
 Катерину последствия контактов с атомом не очень волновали. Она превращалась в степенную, медлительную и бесстрастную женщину, с утра до вечера занятую на ферме и по хозяйству. Но кому-то она случайно проговорилась, и посыпались от подружек, тетушек и кумушек советы и причитания. Мол, как же так – без этого прожить, мол, молодость свою загубить, мол, и для здоровья нехорошо. Тогда деревня понемногу становилась ученой и культурной. Те, кому удавалось вырваться из деревенского плена в город, возвращались на короткую побывку, напичканные новыми словами – витамины и калории, неврозы и психозы, микробы и инфекция, - все эти словечки из медицинского лексикона перекочевали в общий обиход в одну компанию к полированной хлипкой мебели, радиолам, телевизорам и бесконечным дискуссиям о том, как добиться, чтобы доярки ходили на ферму не в резиновых сапогах или кирзачах, а в модельных туфельках на каблуке «шпилька». Как, мол, в городе ходят на работу. Хмель модных веяний, подкрепленных правительственной пропагандой, был так силен, что мало кто и вспоминал, что исстари была в этих краях хозяйка под одной крышей с коровушкой, и не нужно было ей никуда ходить, бросая детей, выстуживая дом, оставляя без пригляду все остальное хозяйство. И не поправить это теперь никакими «шпильками», тем более, что разговоры эти так и остались разговорами, а деревенская непролазная грязь – грязью.
 Но тогда думалось иначе. Все быстро и без труда становились образованными. Наука так много обещала для тела, что о душе как-то и не вспоминалось. Да какая там душа – ее отменили уже давно! Про душу говорить было неловко в те годы. Засмеют, сживут со света! Опять начали взрывать и сносить храмы (те, что уцелели в прежнее лихолетье), а комсомольские патрули бесцеремонно останавливали молодежь, идущую на пасхальное богослужение.
 Тогда Катерина ушла с сыном на центральную усадьбу, а когда через два года одумалась и решила вернуться, было уже поздно – Генка пил и не мог остановиться.
 Эх. Катя, Катя, какой бедой обернулась твоя доверчивость! Твоя податливость – жить как все! Новой семьи Катерина не создала. Иногда она наведывалась в Вихляевщину к матери. Стала дородной рябой бабой, держала корову в хлеву, выстроенном под окном ее квартиры в блочной трехэтажке (для этой коровы Генка каждое лето накашивал сена) и научилась ругаться матом не хуже мужика.
 Несмотря на невыносимую порой язвительность тещи Генка был рад в глубине души, что хотя бы иногда может видеть Катерину, даже понимая, что семьи не будет у него никогда. Перегорело все, и не было сил терпеть и надеяться.
 
 М
арковна вышла из Гришаниного дома, семеня и переваливаясь по-утиному на своих искривленных тонких ножках. Она наклонила голову в цыганском платке и размахивала руками, скрюченными полиартритом и многолетним трудом, что-то бормоча под нос. В одной руке была миска. До Генки донеслось
- О, нахалы! Говорят, и это наше, и то наше. Да пусть останутся у их мои блюдцы, пусть заберуть себе, боком выйдет им чужое.
Сердитое скрипучее бормотанье удалилось на какое-то время, чтобы возобновиться за дощатой перегородкой, разделявшей крыльцо, а затем потонуть в глубине дома, заглушенным стуком дверей и грохотом чугунов о плиту.
В это время солнце стояло уже высоко, а на пыльной деревенской дороге, на взгорке, едва различимая вдали, показалась фигура одинокого мужчины с косой на плече. Мужчина шел неторопливо, чуть вразвалочку, походкой человека не только никуда не спешащего, но и чувствующего явно глубокое удовлетворение от физической усталости. Это был Григорий Матвеевич Вяхирев. Именно его с такой надеждой дожидался троюродный брат и пропащий человек Геннадий Вяхирев.
 Григорий Матвеевич был высокий широкоплечий, начинающий полнеть мужчина, имел черную с проседью копну прямых волос и такой же окраски окладистую бороду. Он ежедневно ходил на покос к своей двоюродной тетке Антонине, которая платила ежедневно трехлитровой порцией парного молока, а также неиссякаемым потоком угощений вроде молоденькой морковочки или зеленого сочного лучку, ну и рюмочкой-другой самогону, конечно. Впрочем, тетке Антонине было так лестно, что такой важный и образованный городской мужик, не чинясь, ходит к ней в работники, что она, кажется, готова была бы отдать и сено и самое корову, лишь бы такой порядок закрепился и потешил бы вволю ее самолюбие., сильно помятое в те годы, когда слово человек звучало особенно гордо.
 Сейчас Григорий Матвеевич возвращался именно с покоса, а это значило, что он уже пропустил рюмочку. Он шел, небрежно перекинув косу через плечо вальяжной походкой, одетый в светлую поношенную рубаху навыпуск в сатиновые черные выцветшие штаны с пузырями на коленях, и выглядел совсем по-крестьянски. Этот крестьянский вид доставлял ему немалое удовольствие, что также нашло отражение у него на лице. Давно уже горожанин, Григорий Матвеевич остался горячим поклонником всего русского, посконного. Свои впечатления и ощущения от деревни он старательно записывал, надеясь в будущем придать им литературную форму и, конечно, не оставить под спудом, а непременно издать. Григорий Матвеевич чувствовал тягу к писательству. Иногда он часами просиживал в бане на опушке, марал бумагу, комкал и бросал. Подходить близко к бане в такие часы строго-настрого запрещалось. Все домашние мимо бани ходили на цыпочках.
- Дядя Гена, на грузило есть у вас какая-нибудь тяжелая штука, только с дыркой? – Под крыльцом стоял светловолосый коротко остриженный мальчуган лет десяти.
- Здорово, Мишуха, - сказал Геннадий, переводя взгляд с соседнего дома и дороги за ним, а слух – с тещиной половины, на мальчика, стоящего внизу. Рыбачить собрался? С пацанами аль с папкой?
- Да нет, папка отсыпается после суток, с Лешкой Дмитриевым и с Пашкой Мухиным
- Солидная компания, - сказал Геннадий, - пойдем, поглядим у меня в железках, может, сыщем что, - он жестом пригласил мальчика войти.
 Так уж повелось, что Генкино жилище было кладезем всевозможных железок, шурупов, гаек и запчастей к велосипедам всех марок. Поэтому, окрестные мальчишки не переводились у него в гостях. В те дни, конечно, когда он мог стоять на ногах и членораздельно разговаривать. Однако, сегодня неожиданный приход Мишухи сослужил ему плохую службу, и Генка в душе подосадовал на мальчика. Когда через полчаса Геннадий вернулся на пункт наблюдения, проводив довольного Мишуху с крыльца, он понял, что упустил шанс ловко присоединиться к Григорию Матвеевичу и вместе с ним войти в дом. Брат уже свернул с улицы, обошел участок со стороны леса и входил в калитку. Генка вздохнул и принялся ремонтировать последнюю пару детских сандалий, понимая, что теперь единственным поводом ему, чтобы проникнуть в Гришанин дом, будет завершенная халтура.

 Г
енке было жаль, что он упустил случай поговорить с братом наедине и теперь вряд ли можно будет незаметно и легко проскочить в баню на полянке за домом и посидеть там хорошо, прикончив початую бутылку водки с хлебом, солью и молодым зеленым лучком, а может и с колбасой. Впрочем, о еде не думалось, пока не отпускала мучительная извращенная жажда. Но хотелось еще поговорить за жизнь, как там в городе и о политике, про новые порядки в стране, вспомнить юность, детство. Казалось, Гришаня должен обязательно сказать что-то важное.
 Генка собрал починенные босоножки обратно в полиэтиленовый мешок и стал спускаться с крыльца. В это время калитка на участке брата опять заскрипела и хлопнула. К дому прошла неслышной походкой девушка лет шестнадцати со светлыми прямыми волосами, собранными на затылке в пучок, и в ситцевом сарафанчике на тонких бретельках. Это была Оля Лукина, сирота при живых родителях. Они пили горькую уже много лет, и Оля раньше часто проводила вечера у старух в бане, куда старухи пускали ее посидеть и схорониться от буйства отца, еще в те времена, когда Лукины жили в Вихляевщине, а дом Вяхиревых принадлежал старухам-сестрам. Потом Лукины погорели и переехали в барак на центральной усадьбе. Оля, придя однажды навестить старух, нашла в их доме семейство Вяхиревых, была обласкана Натальей и теперь часто бывала у них в гостях. Жизнь у девочки была нелегкой. Еще старший брат Оли годовалым замерз, когда по недосмотру выполз в сени лютым январским днем, рожденная за ним сестра утонула, купаясь в реке. Олю тяжкие беды чудом миновали, но родители не только никогда не отмечали ее день рождения, но, вполне вероятно, не помнили его вовсе. Несмотря на такую заброшенность, девочка училась на четверки и пятерки, была победительницей районной олимпиады по русскому языку и неплохо рисовала. К сожалению, художественной школы в Колокольцах не было, и негде ей было развить свои способности.
 Непритязательная, скромная, сноровистая в домашнем привычном труде, Оля вскоре стала неотъемлемой частью дачного интерьера питерских Вяхиревых. С ее приходом в доме быстро восстанавливался порядок, Наталья не уставала ее нахваливать, повторять, как она всегда рада Оле и назидательно рассказывала девочкам историю нелегкой Олиной жизни, всегда подчеркивая, что, если старухи не пускали Олю дальше бани, то она, Наталья, наоборот, сделала ее почти членом семьи.
 При виде Оли Лукиной лицо Генки, весь день несшее на себе кислую мину, скривилось еще больше. Генке было жаль девочку, но почему-то не одобрял он, что она ходила к Вяхиревым и бывала там подолгу. Впрочем, он уже давно в своей жизни руководствовался денно и нощно одним только единственным желанием, и воля его была подавлена даже по отношению к своим личным делам. До чужой ли жизни было!
 Он пошел к дому брата, понимая, что Оля уж никак не сможет помешать осуществлению его заветного желания. Но его опередили.

 Г
лухо стукнула дальняя калитка на участке питерских Вяхиревых, та калитка, что была вроде парадного входа со стороны главной проезжей улицы Вихляевщины. Тропинка от этой калитки к дому густо заросла дудкой, крапивой и лютиком. Сейчас, колыша белую цветочную пену дудки, вымахнувшей в рост человека, по тропинке кто-то пробирался. Новым гостем оказалась женщина. Невысокая. крепко сбитая, с прямыми соломенными легкими волосами, небрежно перехваченными блеклой голубой косынкой. Одета она была в растянутую до бесформенности мужскую футболку с почти оторванным правым рукавом и поношенные тренировочные штаны, обута в резиновые галоши на босу ногу. В руке у гостьи было небольшое жестяное ведерко, из которого выглядывали листья земляники и усы с маленькими кустиками на концах.
 Наталья встречала новую гостью на пороге своего дома, в радостной улыбке обнажив десны.
- Здравствуйте, - протянула она приветливо и кротко, - что-то давно вас не было у нас.
- Я, кажется, не оттуда зашла, - сказала женщина почти одновременно с ней, медленно, грудным голосом. - Поздно это поняла. Теперь вся в волдырях, подлечилась крапивкой.
- Маргарита Васильевна, мы тоже вечно обожжемся, если сунемся с той стороны. Ходите-ка лучше от леса. И с вашего участка ближе.
- Я, собственно, на минуту, - сказала Маргарита Васильевна, – вот, принесла вашим девочкам усы.
- Спасибо громадное… Усы? Девочкам?
- Да, земляничные. Позовите Свету. Она обещала мне приготовить грядку для земляники.
- Да оставьте эти усы, лучше пойдемте чай пить.
- Мне бы хотелось это дело закончить побыстрее. И потом, усы завянут, если их надолго оставить.
- Светы нет сейчас, убежала куда-то. Да и грядки пока тоже нет. И что вам вздумалось учить нашу Свету сажать землянику. По-моему, это бесполезно. Вот приедет Лиза, наша старшая, она сейчас в Германии, по обмену, вот она, может быть что-нибудь поймет. А со Светой сладу нет никакого. Никто не авторитет. – В голосе у Натальи послышались нотки просьбы об извинении. – Но зато она у нас самая умная из детей, почти одни пятерки в школе, хоть учителя в последнее время на нее стали часто жаловаться.…Бросьте все здесь, пойдемте чай пить.
 И так получилось, что Наталья, хоть и поругала дочь, но все же больше похвалила ее.
- Пожалуй, зайду к вам, подожду немного, - после некоторого колебания сказала Маргарита Васильевна и зашла в дом.
 Маргаритой Васильевной звали жену адвоката Быстрова, который получил дом в Вихляевщине по наследству от бездетной тетки несколько лет назад. Быстровым так приглянулся большой бревенчатый пятистенок, окруженный со всех сторон одичавшим садом, что они поколебались, а потом и вовсе раздумали продавать наследство. Им полюбились эти негусто заселенные места, богатые охотой и рыбной ловлей, чистый лес, какого не сыскать уже вблизи мегаполиса. Люди они были хоть и деловые, но простые и независимые в быту. Они всегда жили в достатке (с тех пор как покинули студенческое общежитие на Петроградской) – профессия адвоката давала неплохой заработок и в советское время. Поэтому Быстровы не присоединились с началом новых порядков к мощному движению людей, не укорененных в жизни, ищущих чего-то вне себя и алчных до быстрой наживы. К тому движению, которое началось с одновременным обнищанием всех менее расторопных и жадных. Не присоединились, так как не было нужды. Также они всегда были знакомы с иностранными языками и поэтому тип людей, для которых и родной то язык был, кажется, в новинку и которым потому оставалось вожделенно повторять безумные транслитерации вроде слов промоушен, истеблишмент или мерчандайзер, то ли затрудняясь переводом, то ли опасаясь, что эти слова потеряют при переводе часть своей заклинательной силы., - этот тип людей тоже мало интересовал Быстровых. Иными словами, они не тянулись за бомондом и не позволяли стадному истэблишменту отравлять им жизнь. Как следствие этих принципов, Быстровы отмахнулись от советов возвести на участке заново помпезное кирпичное строение с бассейном, и оставили все, как есть, обновив и укрепив унаследованное, без нарушения традиций и стиля.
Маргарита Васильевна была завучем в гимназии и преподавала французский язык. Здесь в Колокольцах она любила проводить свои долгие отпуска, копаясь в грядках и клумбах.
Генка усмехнулся, прослушав разговор двух женщин. При нем как-то раз, не стесняясь, Наталья высказала свои взгляды на Маргариту как на средство для устройства младших дочерей в престижную школу. Наталья умела пользоваться людьми, с каждого из окружающих содрать как с паршивой овцы хоть шерсти клок. Маргарита же была совсем не паршивая овца. Скорее тонкорунный меринос. Генка опять усмехнулся.
Сейчас Наталья не знала, что намерение Маргариты обучить вторую дочь Вяхиревых основам садоводства было вызвано, прежде всего, желанием сберечь собственный огород от постоянных набегов Светки и компании. Как педагог и интеллигентная женщина Быстрова полагала такой ход тактичным решением вопроса. Но, хоть Наталья не ведала еще, какую каверзу приготовила ей в очередной раз любимая дщерь, Генка был уверен, что мудрая мать вывернется и из этой неловкости. Вывернется без всякого смущения и напористо, ловко добьется своего.
Способности питерских Вяхиревых к использованию людей, их умение всякого поставить к себе на службу хоть в малом, хоть по крупному, вызывали почти такое же восхищение окружающих, как и благочестивый внешний вид, когда они шествовали в церковь. И то и другое воспринималось людьми как различные проявления одного общего качества – умения прочно стоять на земле.
Что-то подсказывало Генке, что умение жить, используя других людей, не только не входит в число категорий добра, выведенных в классической русской литературе, той, что изучалась им когда-то в школе и давно забытой, не только противоречит моральному кодексу строителя коммунизма, упраздненному ныне, но и нарушает какой-то другой закон, который существует незыблемо, писаный или неписаный, который никто не отменял и не в силах отменить никогда. Но слов для этого таинственного закона не находилось, и Генка в душе метался между инстинктивным протестом против такого порядка вещей и чувством уважения к Наталье с ее умением жить. Он то злился на нее, то робел.
Ну, что, собственно, плохого произойдет, если Маргарита сейчас, напившись чаю, наслушавшись комплиментов, явных и скрытых, в свой адрес, умиротворенная, размягченная уйдет восвояси, оставив Наталье свой питерский телефон для дальнейшего обсуждения дела, что Светка не вздумает сажать эту самую землянику, а ее посадит сама же Маргарита сейчас или Оля Лукина после ее ухода, или кто-нибудь из соседок? Что плохого, если все будут довольны и счастливы?
 Генка спрашивал себя, не потому ли он злится, что сам не умеет так жить, и уже полдня у него горит нутро, а обещанная поллитра, никому не нужная кроме него, занимает место в переполненном холодильнике Вяхиревых.

О
н решительно встряхнул полиэтиленовый пакет со шлепанцами, пригладил редкие сизые волосы пятерней и твердо направился к братнину дому. Но перед входом неожиданно опять оробел и решил немного послушать, о чем говорят в комнате. Он остановился под открытым окном.
- Я смотрю, вы любите возиться с землей, огород у вас, просто загляденье - так и пышет, - это был голос Натальи.
- Люблю, я так отдыхаю, - поддакнул голос Маргариты.
- Оленька, завари чай, пожалуйста, и унеси грязную посуду. – Это опять Наталья. – А я так совсем равнодушна к земле. Наверное, сказываются гены. Никто из моих предков, кажется, на земле не работал. Отдыхаю с книгой в руках. Вот Оленька придет, поможет мне, чудная девочка, я хоть могу тогда отдохнуть.
 Далее послышался стук посуды, звук отодвигаемых стульев, чей-то кашель. Наталья продолжала.
- Вот Гриша любит косить, у него крестьянские корни. Впрочем, мы узнали, что в этих краях было много так называемых дворян-однодворцев. Они вели крестьянское хозяйство самостоятельно. И какие-то Вяхиревы упоминаются среди них. Правда, Гриша?
- Гм, откашлялся Григорий, - у меня есть доступ к архивам, кое-что удалось собрать…
- Что вы говорите? Как интересно! – Это Маргарита. – А у меня корни очень пестрые. Есть и крестьяне, и мастеровые, и земские врачи, и даже купцы второй гильдии, волжане. Потомственных дворян, по-моему, не было. – Короткий смешок.
- А вы поищите, у вас тонкий профиль, посмотрите, неужели только купцы и мастеровые? У меня по маме все дворяне – был даже один сенатор – и духовенство. И кровь не совсем русская, были греки и немцы.
 Спелое солнце уже стало понемногу скатываться вниз по небосклону, но дневной жар пока не утихал, высоко в глубокой голубизне сновали быстрые ласточки, жужжали шмели и пчелы, смолкая на время, чтобы жадно припасть к нежному венчику шиповника или забраться в узкий колокольчик наперстянки, раскачав длинный стебель. Муравьиные караваны то и дело пересекали песчаную дорожку к порогу. Неутомимо переговаривались кузнечики. Хорошо было людям, укрытым желанной прохладой старого бревенчатого дома.

 Н
есмотря на всю свою решительность и на весь свой хладнокровный натиск Наталья Максимовна принадлежала к числу людей, способных испытывать страх. И не тот страх, который заставляет нас порой тянуть с визитом к зубному врачу. Хотя и этого, вполне досадного, страха Наталья Максимовна не была лишена, частенько таила обиду на мужа, когда тот отказывается сопровождать ее к дантисту. Но самым главным страхом ее жизни, двигателем поступков и побуждений, был знакомый многим русским людям ужас перед возможностью остаться маленьким человеком, эдакой песчинкой истории, ветром несомой, эдакой букашкой, каких миллионами давит чей-то равнодушный сапог.
 На протяжении веков в России маленьким человеком пользовались как расходным материалом в деле укрепления незыблемых стен империи, а также для устройства жизни немногих избранных. Жизнь маленького человека становилась то невыносимо страшной, то чуть более терпимой, но всегда ничего не стоила. Не потому ли так сложилось, что всякий у нас стремится выделиться из толпы любой ценой: умом ли, преступлением ли, подлостью ли, знакомством ли со знаменитостью или иным чем, неважно, лишь бы не чувствовать себя в стаде, приготовленном на съедение и забвение?
 Двоюродная тетка Натальи Максимовны по матери, Зинаида Леоновна Закржевская, пяти лет от роду лишилась родителей. Их забрали ночью, оставив ребенка одного дожидаться рассвета в пустой квартире, где все было выворочено и превращено в хаос. К счастью среди родственников были не только «бывшие», но и революционный рабоче-крестьянский элемент. Нашлись люди, которые забрали девочку, не допустив ее до специального детского дома для детей врагов народа. Это была семья деда Натальи Максимовны, красного руководящего инженера, из латышских стрелков. В этой семье и была воспитана Зинаида Леоновне. Она не вышла замуж, сделав научно-административную карьеру, возможность которой самым непосредственным образом была связана с невозможностью выйти замуж: роман с влиятельным и женатым обкомовским работником не мог закончиться браком, и карьера была предоставлена Зинаиде Леоновна в качестве компенсации. Зинаида Леононовна никогда более не увидела своих родителей. Она так и осталась в семье своей двоюродной сестры, а после трагической гибели мужа сестры, на комсомольской стройке в тайге, помогала воспитывать дочь. Именно она подала Наталье Максимовне первый пример здорового бытового прагматизма и внушила непреложное правило – всегда оставаться «на плаву». Она была безразлична к вопросам веры, и считала, что человек должен брать, не рассуждая, от жизни все, что она на текущий момент может ему предложить. Тетка сделала все возможное, чтобы метод социалистического реализма стал удобным поводом для исключения ее любимой племянницы из числа заурядных людей. Наталья Максимовна защитила диссертацию. Нашлись, правда, злые языки что-то там вещавшие и несамостоятельности, компилятивности и даже не должным образом оформленных заимствованиях. Ну, так с этих высказываний не воду пить. Поговорили и забыли. Наталья Максимовна получила свидетельство об интеллектуальном превосходстве и пропуск к дальнейшей карьере, а это только и нужно было. Кстати сказать, на почве социалистического реализма и познакомилась она с Григорием Матвеевичем, своим будущим мужем, который в это время подвизался в соцреализме на русском отделении филфака. В перезрелом возрасте и, не блистая внешностью, она увела его из первой бездетной семьи, покорив сразу тремя мощными орудиями: дворянством, соцреализмом и беременностью. А вслед за тем решительно родила ему четырех дочерей. Все это, по мнению многих, обличало в ней женщину незаурядную. Так оно и было. Правда, к моменту их бракосочетания соцреализм зашатался и стал утрачивать свою, казалось, вечную актуальность. Наступали иные времена. Наталья Максимовна очень тонко и вовремя почувствовала это. Она вспомнила про свою дальнюю родственницу, внучку репрессированного протоиерея, погибшего в лагерях, дочь известного в советские годы священника, тоже побывавшего в тюрьме, а ныне жену диакона одного из храмов северной столицы. Наталья Максимовна поехала к матушке Евгении, так звали ее родственницу, Наталья Максимовна повинилась перед матушкой, рассказала ей о своей тайной вере и сомнениях, тяготивших ее еще с пионерского детства, и попросила устроить венчание. Тогда еще, несмотря на легко завеявший ветер перемен, нельзя было венчаться открыто. Таинство совершалось на дому. Впоследствии Наталья Максимовна любила вспоминать, как венчались они на дому и без венцов. Это тайное от властей венчание, хоть и не ставило ее в один ряд с исповедниками веры в годы гонений, но уж, во всяком случае, проводило границу между нею и толпами неофитов, которые хлынули в церковь по падении режима.
 Оказалось, правда, что еще надо поститься. Наталья Максимовна поспрашивала у восьми разных священников, можно ли матери подъедать в пост за своими детьми недоеденные ими мясные котлетки. Шесть батюшек сказали, что можно, двое сказали нельзя. Получалась неясность, расхождение. То же с долгими молитвословиями, с убогим внешним видом. Надо ли обязательно так заматываться платком и носить все такое длинное, мешковатое? Неясно. Но вскоре ее изобретательный ум с присущей ему плодовитостью нашел нужное слово. Фанатизм. Вот как называлось все, что требовало усилий и трудов без всякого видимого смысла. Прошло еще немного времени, и ее сомнения вовсе развеялись. Хлопотами матушки Евгении Вяхиревы стали ходить за советом к известному в городе духовнику. Толпы людей с утра до вечера осаждали небольшой храм на окраине города. Священник был популярен, но попасть к нему было непросто. В последнее время чести запросто разговаривать с ним удостаивались только известные люди: политики, бизнесмены, актеры. И Вяхиревы, попав в это число, почувствовали себя на своем месте.
 Теперь Наталья Максимовна любила обращать неверующих в православную веру, и разговор, за которым мы покинули наших героев для небольшого отступления, этот разговор должен был неминуемо перескочить с дворянского конька на вероучительный.

Т
ем временем Генка, которому надоело стоять под окном, решил перейти к сути дела. Но, когда он уже поднялся по скрипучей лесенке от входной двери в сени, когда уже оставался один шаг до обитой дерматином двери в избу, на Генку со спины словно налетел вихрь. Короткий топот сзади, потом его толкнули, открыли перед ним дверь нараспашку, вперед проскочило крепкое молодое тело, пахнущее потом и косметикой, полуодетое в бикини и развитое не по пятнадцати годам. Это была средняя дочь питерских Вяхиревых.
- Генка идет! Ура-а-а! Привет всем! Здравствуйте, Маргарита Васильевна! – прокричала Светка каким-то бесшабашным речитативом, в котором, однако, угадывалась то ли ирония, то ли издевка, впрочем, глубоко скрытая.
- Светлана, - окаменев лицом, сказала Наталья. – Во-первых, не Генка, а для тебя Геннадий Николаевич, во-вторых, что за вид, ты куда пришла? Мне стыдно, - она обернулась к гостье – Маргарита Васильевна, простите, пожалуйста.
- Ничего, Наталья Максимовна, мы же на даче. А вот такие фамильярности с пожилым человеком, Света, конечно же, не уместны. Здравствуйте, Геннадий.
 Смущенный так неожиданно свалившимся на него непривычным и неслыханным почтением, Генка переминался с ноги на ногу. Наконец, он выговорил с хрипловатым оканьем
 -Здорово, кого не видел. – И протянул Наталье мешок с обувью. – Заказ выполнен, гражданин начальник.
 - О-о, - обрадовано протянула Наталья, заглянув в мешок. – Спасибо, Геннадий, что бы мы делали без тебя. Гриша, - кивнула она мужу многозначительно, - Гена по твою душу пришел.
- Как же, как же, - широким жестом Григорий Матвеевич протянул руку через стол и с приветливой улыбкой пожал ее Геннадию. – Давно не видались.
- Дело есть, Гришаня, не выйдешь поговорить?
 - Дело есть, дело е-есть! – пропела по оперному Светка, впархивая в комнату из светлицы, одетая теперь в невероятно короткую юбку и узкую красную кофточку, приоткрывающую живот. Ее короткие, два дня назад выкрашенные, волосы были огненно рыжего цвета с малиновым отливом и торчали в разные стороны наподобие грачиного гнезда. Она встала перед чайным столом и, картинно прижав к груди обе руки, проникновенно и старательно как бы закончила арию. -–Вы-ы-пить, а пото-ом закуси-и-ть…
- Прекрати этот балаган! – гневно вскрикнула Наталья.
- Куда собралась опять? Разрешение спросила у отца и матери? – подал строгий голос Григорий Матвеевич.
 Светка моментально состроила печальную рожицу на своем курносом раскрашенном личике и, склонив голову на бок, сцепив опущенные вдоль тела руки и покачивая плечами, уныло протянула
- Ну почему, почему вы меня так не любите?
 В этот момент дверь из сеней в избу отворилась и впустила новую гостью. То была племянница Геннадия, дочь его рано погибшего брата, Настя.

 Н
асте было тридцать с лишним лет. От матери Геннадия, своей бабки, она унаследовала громадные по совиному, но голубые глаза и стройность фигуры. Одета она была на городской лад в светлый брючный костюм, прямые русые волосы подстрижены.
 Настя приехала в Колокольцы в отпуск навестить бабушку. Дом матери Геннадия и Анатолия Вяхиревых, бабки Калерии Фроловны стоял на другом конце Вихляевщины. Анатолия уже тридцать с лишком лет не было в живых: осенним ненастьем его лесовоз, в кабине которого были еще и жена с ребенком, перевернулся на мокром шоссе. В живых осталась только крошечная Настя, которую взяла к себе и воспитала бабушка. Настя была отличницей, местную колокольцевскую школу закончила с золотой медалью, поступила в Ленинграде в педиатрический институт, выучилась на детского врача.
 Но почему-то жизнь Насти в северной столице не заладилась. Сразу же после рождения дочери Лерочки она развелась с мужем и теперь прозябала вдвоем с ребенком в маленькой комнатке коммунальной квартиры на нищенскую зарплату участкового врача. Не раз подумывала она вернуться в Колокольцы в дом к горячо любимой бабушке. Но единственное в родной деревне место участкового педиатра было прочно занято женщиной далеко не предпенсионного возраста, да и в районной больнице свободной врачебной ставки на ближайшее будущее не предвиделось. Опять же Геннадию иногда с досадой думалось, что умей он или бабка или сама Настя поговорить с кем надо и как надо, возможно и удалось бы устроить дело. Но, видно, пошли они все в породу варежек, у которых все идет мимо рук.
 Он вспомнил свою мать. Всю жизнь проходила она в кирзовых мужских сапогах, хоть и была бригадиром полеводов во время войны и после нее несколько лет, то есть не последним была человеком, могла бы выглядеть и поприличнее. Так нет, в этих громадных сапогах и сегодня выходила она еще иногда к автолавке купить папирос, курить которые приучилась во время войны и, овдовев, не бросила после войны эту привычку. Чем-то Настя еще кроме внешности очень напоминала ему мать.

 С
ейчас по нервному подрагиванию ноздрей племянницы Геннадий догадался, что прибыла она не с миром, хотя голос звучал вполне приветливо, когда здоровалась со всеми.
- Присаживайтесь, Настя, сейчас Олечка еще согреет чаю, - сказала ей Наталья.
- Спасибо, я на минуту и по делу. Григорий, откуда у вас в доме эта икона?
 Взгляды всех присутствующих в избе устремились на божницу в углу, где между дешевыми картонными образочками высилась большая старинная доска,
писанная яркими, не потускневшими от времени красками.
- Гм, - откашлялся Григорий Матвеевич, и тихим проникновенным голосом начал говорить, - это образ Тихвинской Божией Матери, - он перекрестился – истово, неспешно, и все вокруг тоже торопливо начали креститься, кто как. – Образ почитается как особо покровительствующий Северу земли русской. Данная икона большой художественной ценности не представляет, писана, видимо, местным богомазом в конце восемнадцатого века, но все-таки это русская старина…
- Я не спрашиваю, что это за образ, но откуда он у вас? – перебила Настя.
- Настя, ну почему таким прокурорским тоном, обидно даже, - вставила Наталья.
- Потому, что это наша семейная икона из дома моей бабушки, и принес ее вам Геннадий. Ладно – горшки, ладно – прялка, и самовар мы тоже переживем, но икону верните.
- Я взял ее, чтобы отдать на реставрацию, - немного уже смущенным тоном сказал Григорий Матвеевич.
- Почему вообще вы берете вещи у Геннадия? Вы же знаете, что у него давно уже нет ничего своего, - подчеркнув голосом последние два слова, сказала Настя.
 В эту минуту дверь в избу распахнулась, и на пороге предстали Алена и маленькая Наташа с вытаращенными глазами, в один голос тараторя: «Генка украл, Генка водку из холодильника украл, открыл холодильник и взял».
 Когда удалось, наконец, остановить этот поток восклицаний и слово было дано Алене как старшей и более рассудительной, девочка сказала
- Генка вышел сейчас за дверь, а Наташка поднималась в кухню. Он открыл холодильник и видит, она идет. Ну, он и говорит ей: никому не говори. Взял водку оттуда и пошел. Тут и я иду из летней комнаты.
Светка, выслушав это объяснение, повалилась с размаху на диван, подняв голые ноги кверху и начала болтать ими в воздухе и вопить
 - Ой, не могу! Ой, держите меня! Вот это прикол! В натуре, я тащусь от этой фишки!
Наталья молча обернулась в сени и обратно, пришла с лицом серьезным и растерянным.
- Водки нет, - сказала она.
- Чего и следовало ожидать, - добавила Настя. – Будьте спокойны, я оплачу эту бутылку.
- Вы нам ничего не должны, - сказала Наталья.
- А сейчас, пожалуйста, заверните мне икону во что-нибудь, а то неудобно так нести образ по улице, - продолжала Настя.
Когда Настя вышла, все молчали какое-то время.
- Да, совсем опустился Геннадий, - проговорила, наконец, Маргарита, - до чего дошел: среди бела дня, в доме своего брата, при детях.
- А Настя то какова, а? – вдруг вспылила Наталья. – Гонору-то, гонору сколько, и откуда что берется?
- Да, смирению этой женщине еще надо бы поучиться, - степенно поддакнул жене Григорий Матвеевич. – Что значит, когда человек не ходит в храм постоянно, не поучается исконно русскому православному поведению, определенному для женщины. А насчет водки, это ты виновата, Наталья.
- Я?!
- Ты выставила водку ему на соблазн, твой грех…

 М
аргарита Васильевна возвращалась в тот вечер домой, переполненная впечатлениями. Грех и соблазн, судьбы русской государственности, стихия русской души, покаяние и смирение, литургическая жизнь, высокая ответственность русской интеллигенции, богатство русского языка, его преимущества перед всеми иными языками, - все эти темы, доселе пребывавшие на периферии ее размышлений о мире, были сегодня выплеснуты на нее ливнем цитат, оросившим сухую почву ее шестидесятнического полузападнического сознания, и прорастали желанием немедленной бурной деятельности на благо отечества. Вместе с тем, где-то глубоко в душе копошилось смущение, необъяснимое, назойливое, непреоборимое. И, что самое досадное, болела голова.

2.

 К
огда-то давно все дома в Колокольцах были деревянными. Как и полагается в лесном краю. Рубленые избы на высоких подклетях, а то и вовсе двухэтажные, единообразно и гармонично располагались между рыжих стволов гигантских сосен. Единственным каменным зданием в селе был большой белый храм в центре. Другая церковь, кладбищенская, а также часовня в дальних выселках были тоже деревянными.
 После гражданской войны в белокаменном храме разместили клуб. Но однажды он выгорел изнутри дотла. Тогда стены разобрали и построили детсад для совхозных детей. Но и там случился сильный пожар. После уже на этом месте ничего не строили.
 В шестидесятые годы (как раз во времена битвы за то, чтобы доярки и скотницы ходили на ферму в туфельках) решено было на заклятом месте (ну, чуть поодаль, конечно) поставить новую совхозную столовую. И поскольку деревенский быт тогда, согласно постановлениям партии и правительства, должен был сближаться с городским, то решено было строить здание современное, из стекла и бетона. Допотопный рубленый барак у дороги, где трактористы и командированные, бывало, угощались нехитрыми сырниками и оладьями, с пылу с жару подаваемыми, решено было разобрать. В центре села возвели символ нового быта – «стекляшку» не хуже городской. Сбоку у стекляшки была запроектирована большая асфальтированная площадка чуть выше уровня улицы. По мысли архитектора она предназначалась для летнего открытого кафе. Архитектору, видно, посчастливилось бывать за рубежами родины, откуда он и вынес столь романтические идеи. Возможно, проект был позаимствован у кого-то из братских европейских народов. Как бы то ни было, площадку возвели согласно проекту. Но столики под зонтиками там так и не появились. То ли столиков не хватило, то ли зонтов не завезли. Опять же, не оставишь на улице без бдительного присмотра столь легко переносимую социалистическую собственность. А, вернее всего, начальство рассудило, что летняя страда на селе – не время прохлаждаться под зонтиками, лишний только соблазн народу поотлынивать от работы. Ни к чему оказалось летнее кафе в деревне. И вот со временем на выщербленных непогодой камнях в трещинах асфальта проросли, где тонкие березки, где чертополох, а края площадки стали использоваться жителями вместо скамейки для ожидания рейсового автобуса или иного чего (автобусную-то станцию упразднили: сначала открыли в ней коммерческую лавку, а потом и вовсе снесли, сидеть в ожидании автобуса стало негде, а тут – подложи дощечку и сиди себе!). Это место стало также излюбленным для времяпрепровождения деревенских алкоголиков и лиц без определенных занятий. Им оно было удобно перекрестным местоположением в сновании туда-сюда всякого люда от одной коммерческой лавки до другой.. Часто сиживал здесь и Генка Вяхирев. Здесь большая была вероятность найти случайную работенку или, что вернее, выставив себя напоказ, ожидать, что работенка найдет работника – разгрузить, к примеру, машину или посторожить что или просто перехватить денег взаймы, стрельнуть сигарету.
Так сидел он однажды душным вязким сентябрьским деньком, одним из тех редких дней, когда воздух неподвижен и сер и время от времени пронизывается мельчайшей безобидной изморосью, но чувства людей бодры и на душе спокойно. Сидел, покуривал крепкие сигареты «Прима» и подумывал, где достать денег на сегодня.
 Прошел год с того дня, когда украл Геннадий у брата Григория початую бутылку водки. Долго не появлялся он у них, но к концу лета был прощен и даже помог брату покрыть крышу новым толем. Однако, отношения продолжали оставаться слегка натянутыми. Наталья все время при нем пилила мужа, говоря, что надо думать, где заработать деньги, без денег нынче никуда, только на дно помойки, и он, Григорий, со своим вечным витанием в облаках и одними только глупостями на уме, утянет ее и детей туда непременно. Генку эти разговоры смущали, но гораздо хуже было другое. Внезапно умерла зимой Катерина. Поболела два месяца и скончалась. От рака. Генка долго не мог поверить в случившееся, в гробу не узнавал он бывшую жену, пока не заколотили крышку, не опустили гроб в землю и звонко, дробно не застучали мерзлые комья земли, бросаемые по обычаю родными и близкими в почин погребения. В тот день Генка напился на поминках мертвецки и после неделю не выходил из запоя, пока не оказался в районной больнице с сердечным приступом. Племянница Настя навестила его один раз в больнице, привезла лекарство. Она была довольна, удалось устроить так, что за Калерией Фроловной будет теперь надежный уход. Она сговорилась со своей троюродной сестрой по покойной матери, а бабкиной невестке, что троюродная сестра с мужем и детьми поселится временно в большом доме Калерии Фроловны. Вышло удачно: те-то прошлой зимой погорели и теперь строились да снимали углы, это с двумя-то детьми. А тут дом удобный, стройтесь себе, сколько надо будет, да живите. За бабушкой уход небольшой. Она ходячая, еще себя может обслужить, много ли ей надо, и пенсия у нее приличная, сколько лет в лесу работала, да и бригадиром в совхозе. Удачно все пока выходило, а там видно будет.
 Настя как всегда торопилась. Как всегда вырвалась она в родные места с трудом, взяв за свой счет и используя отгулы за невероятно тяжелые переработки. Как всегда дочь ее, Лерочка, оставалась в городе на попечении соседки или подруги.
 Из больницы Генка выписался весной с твердым намерением больше не напиваться.
 Проходя мимо дома матери уже после выписки, Генка увидел ее лицо в окне. Большие голубые глаза из набрякших, в сетке морщин, век, смотрели мимо него и не узнавали сына. Уже тогда люди поговаривали, что перестала она узнавать близких. Генка зашел в тот день в дом, но не очень ловко чувствовал себя среди чужих людей. Посидел немного и ушел.
Сегодня утром он тоже проходил мимо дома матери. На дворе у Калерии Фроловны было аккуратно прибрано, трава выкошена и сметана в копенки, свеженький некрашеный штакетник желтел вокруг огорода.
Г
еннадий сидел сейчас, курил и поглядывал в сторону новенького краснокирпичного здания, окруженного клумбами желтых и морковных настурций, увитого плетистым хмелем аж по самую крышу. Это был коммерческий магазин «Хризантема», куда должны бы еще сегодня завезти товар и можно было подзараработать на разгрузке. Но машины все не приходила. Между тем, в доме у него не оставалось даже хлеба, да и сигарет в пачке – всего две штуки.
- Сидишь? – раздался рядом хриплый женский голос, и резкий запах водочного перегара пополам с ароматом съеденного лука ударил в нос. – Все сидишь тут целыми днями. – Рядом с ним приземлилась Надька Лукина, беспутная мать Оли. Еще не до конца растеряв следы былой миловидности, все же воспаленным блеском черных глаз и характерной краснотой опухшего лица она ясно была видна пьянчужкой забубенной.
Оля нынче летом поступила в Питере в финансово-экономический колледж. Григорий Матвеевич сказал на это, что, конечно, она молодец, выдержала большой конкурс, но он также высказал сожаление, что девочка не выбрала стезю искусства, с ее-то способностью к рисованию. Он посетовал также, что молодежь становится какой-то прагматичной.
- Ну, сижу, тебе то что, - бесчувственно отозвался Геннадий на Надькино приветствие.
- И я с тобой рядом присяду передохнуть, - усмехнулась Надька. - Места много.
- Ольга-то моя уехала в Питер, - добавила она через некоторое время. – Поступила в техникум. Назло им всем. Ольга моя – голова. Она еще покажет. Вот. – Язык у нее заплетался, но желание поговорить было явное.
- Ольга у тебя – голова, да мамаша у ей без головы. На что жить будет Ольга у тебя там?
- Картошки я ей дала, потом морковки, свеклы. А дальше она работать будет… где-нибудь, - сникла Надька и через минуту надсадно и отчаянно затараторила – ну, дрянь я, дрянь, знаю. Дак у мена на роже написано, кто я есть, я не скрываюся, я вся такая, тут. А эти – чистоплюи, господа, интилихенты, - далее набор известных ругательств завершил эту тираду, так и не придав ей законченного смысла.
- Это про кого ты? – спросил Геннадий, затягиваясь от маленького хабарика и прищурив один глаз от клубов дыма этой последней затяжки. Больше сигарет у него не было.
- Да про твоих, еттих, родственничков, соседей дорогих.
- Ну, и что они тебе сделали не так?
- Мне-то ничего, да Ольгу сбили с панталыку.
- Что-то непонятно, объясни. Чем это сбили?
- А что? Ходила-ходила она к ним. «Олечка-Олечка, такая девочка». – Надька передразнила кого-то хрипловато-тоненьким, нарочито дурным голоском - А как ей определяться, сразу все – конец, нос воротят, такая важность, как бы и чужие вовсе. Моя, бедная, не сразу и поняла, что это с ними. Пока догадалась, так переживала, думала, может, что сказала не то или сделала. Это потом дошло, что ничего она не сделала. А просто испугались они, что навяжется к ним на шею, что придется помогать.
 Надька замолчала, молчал и Геннадий. Начал понемногу сеяться мелкий едва ощутимый дождик. Мимо проехала на велосипеде почтальонша.
- Ну и что, - спросил Геннадий после минутного молчания. – Какие у тебя претензии? Почему это ты – мать, ребенок – твой, а помогать ему должен кто-то чужой, какой то дядя? Ты – мать, ты и ставь на ноги дочку, а не водку хлещи.
- Да нет у меня к ним никаких претензий, - растерялась Надька, - но зачем тогда они Ольгу привечали?
- Ну, привечали. Что с того? Ты благодарна должна быть, что привечали.
- А то, что она к ним привязалась.
- Но они-то в чем виноваты? – настаивал Генка. Ему хотелось проучить глупую бабу с ее жалобами, а заодно и поспорить с кем-то внутри себя, кто из глубины настаивал на толике правоты в ее словах. Потому, что он опять не знал, что делать с этой правотой. Она, эта правота, не находила никакой опоры извне - ни в газетных текстах, ни в словах окружающих, ни в иной житейской мудрости, которую он видел повсюду вокруг.
- А в том, - закричала вдруг Надька, - вставив опять набор скверных слов в это вступление, - что мыть-стирать она к ним ходила и для этого только была нужна. Если тебе, блин, мыть-стирать надо, так ты нанимай, как положено, да деньги плати. А не сюсюкай, не обманывай ребенка. Вот. – Она поправила на затылке узел выцветшей косынки, одернула застиранную кофтенку и кажется, была удовлетворена тем, что удалось высказать наболевшее.
 Генка молча кивал головой. Ему очень хотелось выпить. Хотя бы кружку пива.
 
 
В
 ЭТО время шел мимо них высокий мужчина средних лет, опрятно и просто одетый в джинсы и футболку, с волнистыми длинными волосами, открывающими высокий лоб и отрешенные серые глаза, с такой же слегка вьющейся русой бородой
- Здравствуй, Геннадий, - остановился мужчина и приветливо посмотрел на него, вежливо кивнув Надьке.
- Здорово, - отозвался Геннадий, искоса внимательно поглядывая на подошедшего.
- Работа есть.
- Работа – это хорошо, - вздохнул Геннадий и посмотрел отсутствующим взглядом куда-то в сторону.
- Дрова, уже нарубленные, перетаскать в сарай. Это несложно. Но уговор, как и прежде. Ты мои условия знаешь.
- Ладно, - сказал Генка, - согласен, что ж.
- Батюшка, - взвизгнула вдруг Надька, - научите меня, пожалуйста, как правильно варить кутью. Кто говорит, что обязательно с медом и орехами, а кто и так, с изюмом, мол, сойдет. Опять же, какая крупа…
- Это не ко мне вопрос, - ответил священник мягко (а это был настоятель местного храма, отец Никифор) – я в кулинарии разбираюсь плохо. И так и так приготавливают. Должно быть зерно, злаки. Вот свечница наша, Нина Владимировна, она мастер. Спросите, и все вам расскажет.
- Сиди, кутья, - цыкнул на Надьку Геннадий, вставая и собираясь идти. – Шары залила с утра, а туда же, вопросы задавать. Лишь бы языком чесать, о чем попало. Протрезвей сперва.
- Ох-ох, какие мы трезвенники.…Давно ли? – закачала головой Надька, но больше говорить ничего не стала.

 Э
то был уже не первый раз, когда Геннадий помогал колокольцевскому батюшке.
 Знакомство их случилось месяц назад, прохладным августовским днем, когда Генка бесприютно томился на площади, как и сейчас, докуривая последнюю сигарету. Отец Никифор подошел и попросил покрасить в церкви крыльцо.
- Одно условие, - сказал он. – Денег у меня нет, водки тоже. Но обещаю накормить, дам с собой продуктов и сигарет несколько пачек.
У Генки вариантов в тот день не предвиделось, пришлось согласиться. Сдерживая в душе досаду и желание надерзить этому святоше, как он мысленно назвал уже своего работодателя, Генка поплелся за ним на старое кладбище, где вот уже несколько лет была открыта для богослужений небольшая старинная деревянная церковь. Все-таки даст сигарет. Да и поесть не мешало бы. Хотя без рюмки или хоть стакана-другого пива ничего в рот не полезет.
- Только товарищ святой отец, - выпалил он вдруг с вызовом в спину идущему впереди священнику, - учтите, я неверующий.
 Отец Никифор ничего не ответил, молча продолжал идти, и Генка тут же почему-то пожалел об этой своей выходке. И о том, что сказал в дерзком тоне. И о том, что сказал неправду. Не был он благочестивым христианином, но и воинствующим атеистом себя не числил. А так – серединка на половинку. Ни то, ни се.
 С тех пор постоянно, общаясь с отцом Никифором, ловил он себя на противоречивых чувствах. У него было и уважение к сану, и симпатия к этому простому и кроткому человеку, который уж во всяком случае, не сделал ему, Генке, ничего плохого. Но вместе с тем невероятно, откуда бралось желание оскорбить или хотя бы задеть священноинока, выкинуть какой-нибудь номер, который бы нарушил это безмятежное и отрешенное состояние, какое-то чуждое, непонятное и не свойское.
 И так, испытывая эти внутренние противоречия, еле сдерживаясь иногда, стал он даже сам себя побаиваться и впервые в жизни почувствовал собственную сложность, свою составленность из каких-то разных частей и противоположных желаний. И что требуется сделать какой-то выбор внутри себя. Это было внове.
 В тот день, когда состоялось знакомство, придя на кладбище, чтобы красить церковное крыльцо, зашли они сначала в храм. И тут с Генкой случилось и вовсе знаменательное.
 Этот храм, в который он вовсе никогда не наведывался со времени начала богослужений, и куда он всего несколько раз ненадолго заходил в прежние времена, когда здесь размещался склад могильных памятников, заходил, никогда ничего особенного не чувствуя- этот храм вдруг показался ему хорошо знакомым изнутри, словно он уже здесь бывал когда-то часто и в похожей обстановке. И высокий деревянный шатер над срубом, и окошко высоко наверху, откуда хлынул сейчас неожиданно яркий для пасмурного дня луч солнца. Все было, как будто где-то видено. Только стены теперь покрыты вагонкой и покрашены аккуратно белой масляной краской, кое-где видны скромные напечатанные иконы. А должны быть стены яркими от росписи, от множества ликов, и на хоры, что высоко наверху, должна вести крутая узенькая лесенка, берущая начало почти у самого того небольшого возвышения, на котором находится священник во время службы.
 Он оглядывался беспокойно, все пытаясь что-то вытащить со дна памяти.
- А скажите, отец Никифор, - обратился он к священнику, когда красили они после сообща высокое старинное церковное крыльцо коричневой масляной краской, - скажите, как ваши певцы забираются на свой балкон? Лестницы-то нет, вроде, никакой.
- Есть лестница, как же без нее. – ответил, не спеша, батюшка. – Секретная лестница у нас, из притвора, потом через колокольню. Чуть ли не ползком приходится забираться. Неудобно, конечно, зато, сколько места освободили в храме. По праздникам народ набивается даже в притвор. А тут лишние метры.
- Не понял, какие метры.
- Да лестницу старую пришлось убрать. Ту, что с хоров прямо в храм спускалась.
 В ту ночь Генка спал беспокойно, часто выходил на крыльцо покурить, вглядываясь в звездное сверкающее небо, а под утро забылся в полусне, и тут увидел. Яркий солнечный луч ореолом светится в седых волосах священника, играет золотыми нитями облачения, отражается в золоте чаши, которая у него в руках. Чаша все ближе и ближе к Генке. А где же сам он? Да на руках у бабушки, Анны Ефимовны. Вот край ее белого платка совсем близко с Генкиной щекой, пахнет от нее мятой и пирогами. Вспомнилось, как уже после, в храме пытается он повторить жест Младенца с иконы напротив, так же обнять бабушку одной рукой, так же сложить пальчики другой. Не получается. Бабушка не понимает: «Устал, дитятко? Что не сидится?». Он смеется радостно, уткнувшись в жесткую ткань шерстяного жакета на плече. Вспомнился и дед, Фрол Иваныч, большой мужчина, с черной густой бородой и густым низким голосом. Вот он спускается с хоров, едва помещаясь на узкой лесенке между стеной и перилами, вот он читает что-то громко, монотонно по громадной книге, положенной на тот длинный ящик со скошенным верхом, что и сейчас стоит в церкви. Видение было ярким как вспышка, и закончилось пробуждением, но было достаточно, чтобы он вспомнил. Вспомнил, как носили его, совсем маленького, в церковь дед с бабкой. Кондаковы была их фамилия. Девичья фамилия матери. Ничего больше не вспоминалось. Имена знал по материным метрикам. Все. Как же так получилось, что в школьном своем детстве гордился он Вяхиревыми, коммунистами, партизанами, фронтовиками, а про Кондаковых и помину в доме не было?
 Как-то улучшил он минуту и спросил отца Никифора, известна ли судьба последнего священника из колокольцевской церкви в советское время. Сам то он знал, что церковь закрыли перед войной.
- Известно очень мало, - сказал батюшка, - в тридцать восьмом году их обвинили в антисоветском заговоре. Тогда такие обвинения были нередки и по большей части совершенно напрасны. Всех забрали: и настоятеля, и дьякона с семьями, и псаломщика, и сторожа, и двадцатку. Дальше следы теряются. Не вернулся никто. Главные архивы до сих пор закрыты.
- А что за двадцатка?
- Прихожане. Их по тем законам должно было быть не менее двадцати человек, чтобы церковь не закрыли.
- Что ж архивы то не рассекретят?
- Видите ли, Геннадий Николаевич, многие палачи еще здравствуют и дети их благоденствуют. Ради их спокойствия и проявляется такой гуманизм. Зачем, мол, ворошить прошлое, кого-то расстраивать. Мертвых, мол, не вернуть.
- Хорошенькое дельце, не расстраивать…. Люди сгинули за так…
- Не за так, Геннадий Николаевич, - мягко оборвал его батюшка, - не за так.
 Батюшка объяснил: если человек умирает за веру или за другого человека, если стоит в правде до конца, то удостаивается венца в жизни вечной и становится молитвенником за нас, живущих на земле.
 Они сидели тогда на высоком берегу реки. День был теплый, ласковый и необыкновенно яркий. Желтела и багровела празднично повсюду листва. Безмятежное голубое небо отражалось в сонной поверхности воды. Было тихо, и батюшка сказал тогда
- У Господа все живы.

В
 тот памятный уже сентябрьский день, который случился позднее, когда подходили они к воротам кладбища, возле которых почти на самой дороге была навалена куча колотых дров, стал накрапывать дождик. Не та изморось, что просачивалась сквозь густой душный воздух с самого утра, а полновесные холодные капли, которые и слились вскоре в настоящий дождь. Генка и батюшка, перетаскав дрова в сарай с другой стороны кладбища, основательно промокли и пошли пить чай в сторожку при кладбище, где жил отец Никифор.
В маленькой кухне домика на два окошка было сухо и чисто. Выбелена печь, вымыты полы, белые полотенца вокруг. В углу – небольшой образ. Спас, благословляющий хлебы, как сказал батюшка. Генке всегда казалось сказкой евангельское повествование о том, как пятью хлебами было накормлено несметное количество народу. Но сейчас, прихлебывая чай из большой кружки, он почувствовал, что почему-то верит: именно так оно все и было. Уверенность эта имела какой-то простой и ясный источник. В самом деле, на то Он и Господь, что ему все возможно.
Пили чай молча. Геннадий не притронулся ни к творогу, ни к сыру, предложенным ему. Так, хлебал себе горячее.
- Батюшка, вот вы умный и ученый, - сказал он вдруг. – Тогда скажите, почему же люди не живут хорошо?
- Бога не знают.
- Что же мешает узнать?
- Ложь, Геннадий Николаевич, ложь мешает.
- Так откуда же она, эта ложь, идет?
- Отовсюду, причем не только из книг и речей, а даже из наших собственных мыслей, а часто из нашего собственного желания обмануться. Или обмануть других, как бы и не обманывая. Один великий старец сказал, что можно лгать мыслью, можно лгать словом, а можно лгать всей жизнью своею.
- Хорошо сказано, точно. Всей жизнью лгать, это, правда, так и есть, сплошь и рядом. А вот как мыслью. Не совсем понимаю.
- Принимать свои предположения, часто пустые, часто внушенные кем-то, часто от греха нашего идущие, принимать их за истину. И самое тяжелое, Геннадий Николаевич, что проникает эта ложь внутрь нас и гнездо себе там свивает прочное. И живем мы с нею как с родной себе, производной от себя. И руководит она нами.
- Как же излечиться от нее, заразы?
- Покаянием.
- Это что ж - рассказал о грехах и все, изменился, стал другим. Нет, что-то не верится.
 Генке хотелось курить, и он знал, что батюшка разрешит ему закурить здесь. Но было невозможно нарушить чистоту и благость этого иноческого жилища. И на крыльцо выйти, прервать разговор было тоже невозможно.
- Не просто рассказать о грехах, - возразил отец Никифор,- а с ненавистью ко греху, с желанием освободиться.
- Что, прямо так рассказал и сразу освободился? Невозможно.
- Освободит Господь, видя искреннее покаяние. Ему нет ничего невозможного.
- Так если грехов море уже за всю жизнь. Если жизнь уже прожита, и прожита гадко, да что ж тут можно сделать? – Он сам не заметил, что почти кричит, а на глазах выступили слезы.
- Тогда и покаяние должно быть большим.
- А если все равно не простится?
- Нет греха, превосходящего милосердие Божие, - сказал батюшка, и опять воцарилось молчание. За чисто вымытыми стеклами маленького окошка сыпалась охапками и разлеталась на ветру разноцветная листва.
 Батюшка смотрел в окно отсутствующим взглядом и словно бы что-то говорил про себя, неслышно.
 Геннадий подумал, что вот настал момент, когда надо принимать какое-то решение. Потому что дана сейчас эта слабенькая надежда. Потому что другой случай может и не представиться.
- Ладно, - сказал он, перевернул пустую чашку на блюдце, отодвинул блюдце в сторону, встал, приосанился. – Ладно, спасибо за хлеб-соль, теперь ведите меня, куда надо, спрашивайте, что положено. Готов отвечать. Может, еще не поздно что исправить. Помирать мне скоро, боюсь прежним уходить туда.
 Сыпалась охапками и разлеталась на ветру разноцветная листва. Крупные капли стучали в маленькое окно иноческой кельи отца Никифора.
Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…


3.
Г
еннадий Николаевич Вяхирев умер зимой следующего года, незадолго до праздника Крещения. Он был найден замерзшим в снегу на обочине дороги недалеко от Вихляевщины. Говорили, что по определению врачей причиной смерти был сердечный приступ, и не оказанная вовремя помощь. Кто-то вспоминал его добром, говоря, что хороший был человек, хоть и непутевый. Иные качали головой и говорили, что, верно, был он опять сильно пьян. А другие возражали, что в последнее время пьяным его и не видел никто.
Оставим людям судить да рядить, тем более, что правды уже не узнает никто, и прейдем к другим нашим персонажам.
 Калерия Фроловна Вяхирева ненадолго пережила сына. Весной того же года и она закончила свой земной многотрудный путь. По ее кончине выяснилось, что имеется завещание. А по вскрытии оного было оглашено, что дом Калерии Фроловны переходит по наследству в собственность двоюродной племянницы ее покойной невестки. О Насте в завещании не упоминалось. Дом был вскоре выставлен на продажу (племянница к тому времени уже отстроилась и жила с мужем и детьми в новом доме на центральной усадьбе), и цена была назначена немалая для тех заброшенных мест. Аж две тысячи долларов. Поговаривали, что с ценой они хватили через край, не купят здесь за эту цену. Но продавец был терпелив, и покупатель через некоторое время нашелся. Какой-то профессор медицины, светило и большой любитель рыбной ловли.
Евдокия Марковна Еремеева, лишившись дочери, а вскоре и беспокойного соседа, ничуть не изменила своих привычек. Все так же хлопотала она по хозяйству, все так же везде поспевала на своих тоненьких кривоватых ножках, все также обихаживала свой огород с самых первых весенних деньков до первой пороши. Но однажды случился с ней инсульт, и она, хоть осталась жива, но лишилась возможности двигаться. Ни жена, ни теща внука ее, Андрея, не сочли возможным брать ее в свою квартиру (куда в такую тесноту, да и на работе все днем), и пришлось бабушку определить в местную больницу на так называемое социальное отделение, специально открытое недавно для никому не нужных старух. Дом, где жила Евдокия Марковна с непутевым своим разведенным зятем, стоит теперь пустой. Его не сдают (невыгодно, цена низкая, а хлопот не оберешься). Но огород исправно засаживают, и каждую осень Андрей Геннадьевич Вяхирев вывозит на своей «Ладе» с этого огорода мешками картошку. Огород хороший, земля добрая.
 Настя, приезжая на родные могилы, останавливается у школьной подруги.
 Григорий Матвеевич и Наталия Максимовна Вяхиревы живут в Санкт-Петербурге. Они неплохо зарабатывают подготовкой абитуриентов к поступлению в тот самый, из наиболее престижных, вуз, где неизменно держит нити управления Зинаида Леоновна Закржевская, миниатюрная старушка в больших очках и с неизменно аккуратной укладкой благородных седин. Наталия Максимовна и сама уже преподает там. Конкурс большой, поэтому Вяхиревы берут в ученики только круглых отличников, способных платить по сорок долларов за час подготовки. При этом они неизменно подчеркивают, что не составляют протекции, а только учат. Но все равно, отбою от желающих получать у них уроки нет.
 Григорий Матвеевич Вяхирев опубликовал недавно за свой счет собственные философские почвеннические размышления о русской деревне и раздарил их знакомым. Он стал, как и мечтал, писателем.
 Старшая дочь Вяхиревых, Лиза, благоразумная девица, очень похожая на мать и внешностью и характером, заканчивая этот самый, престижный вуз, озаботилась своим будущим, и нынешним летом проходила уже свою практику не где-нибудь, а в Смольном, в администрации губернатора. Она мечтает выйти замуж за миллионера и уехать куда-нибудь далеко.
 Средняя дочь Вяхиревых, Светлана, не так успешна. Поступив, она прогуляла первую же сессию, и ей пришлось устраивать академический отпуск для чего оформлять больничный лист с какой-то несуществующей ужасной болезнью. Это стоило немалых денег. Но и на второй год Светлана не стала сдавать экзамены. Больничный лист был уже неподдельным. Светлана попала в клинику для наркозависимых, куда пришлось ее срочно устраивать, одновременно освобождая от уголовной ответственности за участие в кражах из супермаркетов. В разговоре с психотерапевтом она призналась, что ненавидит своих родителей и делает все, чтобы испортить им репутацию. Родители хотели было отвезти ее в подмосковный монастырь, где по слухам один старец хорошо отчитывает одержимых, но что-то все у них не получалось, и духовник не благословил это делать. Дочь Светлана – головная боль для Вяхиревых.
 Алена и маленькая Наташа посещают гимназию, где завучем Маргарита Васильевна Быстрова. Маргарита Васильевна отправила свою взрослую дочь продолжать образование в Великобритании, но у себя в гимназии поддерживает и развивает патриотические традиции, и нынешним летом даже устроила поездку группы учеников на остров Валаам. Сама она тоже приняла участие в поездке, и знаменитый остров произвел на нее неизгладимое впечатление.
 Каждое лето Вяхиревы живут в Вихляевщине (те из них, конечно, кто не проводит отпуск или каникулы за границей или не отбывает там служебную командировку). К ним частенько заходит муж тетки Антонины – Василий. Мужик он рукастый и добросовестный, хотя и сильно пьющий.
 Оля Лукина, закончив финансово-экономический колледж, не нашла работы в Петербурге, так как для этого необходимо иметь питерскую прописку. Вяхиревы предложили ей жить у них бесплатно, только помогая по домашнему хозяйству. Оля отказалась, и попыталась устроиться в районном центре у себя на родине, но и там надо было снимать жилье, а денег у нее не оставалось совсем. Тогда она вернулась в Колокольцы и сейчас работает продавцом в ларьке. Живет Оля со своими родителями. Родители по-прежнему пьют.
 Каждый вечер субботы и каждое утро воскресного дня, а также по праздникам в селе Колокольцы слышится благовест. Гулкий протяжный звук в хорошую погоду разносится далеко окрест. Словно небесная таинственная струна натянута над изумрудными массивами лесов, над крутыми холмами, над стеклом спокойной обмелевшей реки в ложбине, над серокирпичной водокачкой на том берегу , над темной силосной башней, над вышкой мобильной связи, возведенной недавно незнакомыми, франтоватыми и веселыми, людьми к восторгу местных мальчишек и праздных зевак. Звучит над всяким жилищем людей, над убогими домишками и крепкими особняками. Кто-то, занятый ежедневными заботами, не заметит этот привычный звук, другой отвлечется на минуту от своих дел и мыслей и подивится незнакомому торжественному чувству, на мгновение вторгшемуся в хаос души, третий неожиданно для себя положит крестное знамение, вспомнив, о Ком благовестит деревенский колокол, четвертого звон застанет уже в пути, спешащим в гору, к маленькой деревянной кладбищенской церквушке, пятый будет уже в эту минуту в храме возжигать свечи. Совсем небольшое число людей соберется для общей молитвы.
 Батюшка Никифор иногда говорит странные слова, например, что соли много не надо, но она должна быть соленой. Перестанет, дескать, соль быть соленой, тогда беда будет. Некоторые считают, что батюшка Никифор не совсем в своем уме. Другие уважают его, идут к нему за советом.
 Богослужения в храме совершаются неопустительно.

Июнь-ноябрь 2003