Задрапенки

Так и звали: задрапенки. Как родился в этом конце – так и задрапенок. А в чем дело? Хутор Драпенко сросся с некогда богатой станицей – получились драпенки, а за рекой кто? Мы и есть. Задрапенкины дети. Правда, покойников со всей растянувшейся вдоль реки станицы носили на Задрапенки, не стеснялись такой дали за гнилыми плавнями – все, что получал ошметок хутора от цивилизации самой станицы, в остальном задрапенками просто брезговали. А задрапенки плевать хотели на всех подряд и жили своей жизнью, особой уживчивостью не отличаясь.
- И что не жить? – Спрашивала тетя Капитолина (легче перепрыгнуть, чем обойти). – У нас и без вас все есть!
Была школа из красного кирпича на четыре класса, добротной старой кладки, какой и в иной станице не было. Был остов небольшой, но очень уютной церкви красного же кирпича, обсаженный одичавшими многолетниками и садом, в котором можно было рвать все, и все равно вся задрапенкина ребятня не съедала и части урожая. Керосиновая торговая точка. Лавка потребкооперации, похожая на саманный сарай, но в которой водились и свежий хлеб, и соль, и сахар, и папиросы, и школьные тетради, и спички, а под праздник или к концу квартала привозили даже посуду и мануфактуру. Самогон делали сами, а продукты на борщ бегали во дворах и благополучно росли в огородах на жирном кубанском черноземе свеженькие. Что не жить?
Мост через протоку был плоховат, но после того, как на похоронах какого-то начальника покойника на глазах собравшихся у майданчика по такому важному случаю задрапенок уронили на остатки подгнившего настила, с которого тот чуть не соскользнул в мутную воду, починили не только настил, но и укрепили опоры, даже к съездам щебня богато насыпали. Это было давно, и комментарии происходящего дошли довольно скромные. Во-первых, так и надо тому, кто церковь нашу разорял. В-вторых, не для нас старались, а для себя станица проезд на кладбище вымостила.
Вообще станичные похороны были одним из лучших источников информации для не сильно обремененных заработками в станичном совхозе пожилых и гуляющих на каникулах юных задрапенков. Стояли стайкой у церкви старухи, подбегала ребятня поживиться поминальными карамельками, подходили и хозяйки – посмотреть, как там «у людей».
- Опять неотпетого тащат, – и согнутая крючком, всеми почитаемая Михайловна крестилась на кирпичный остов без купола.
Огромное кладбище было сразу за церковью. И церковную, и кладбищенскую кованые ограды давно разобрали и увезли в лом металла, а вот тяжелые ворота на фигурных столбах оставили. И люди смотрели, как сторожа Татьяна и Пахомыч, не торопясь, перед остановившейся процессией ключом долго отмыкали большой навесной замок и сами, словно не доверяя похоронщикам, отворяли вовнутрь одну за одной половинки ворот. Несущие цветы и венки становились в два ряда обок, пропуская покойника первым в урочище скорби.

- И отчего померла? Молодая такая! – любопытствовала Люня, востроглазая, непоседливая, вовсе непохожая на казачку тощим сложением своим. Она исправно рассматривала все процессии, и все ей знать отчего-то надо было, словно забивая голову чем угодно, как от звенящей пустоты.
- Да вот, кровотечение женское открылось, обессилела, пока за машиной в станицу бегали, да в больницу везли. По дороге и умерла, – разъясняла основательная и рассудительная Капитолина. – Ребеночек две недели от роду без мамки остался.
- Как две недели? – недоумевала Михайловна. – Что ж она на ферму-то пошла?
- А куда деваться? – сердилась отчего-то Капитолина. – Закон такой вышел, на роды две недели бюллетеня дают, да и ступай на работу! Иначе – тунеядец, статья есть на отсидку.
- А как может женщина с детьми тунеядцем быть? – не унималась Михайловна. – У правителей что, своих детей нет? Или как можно статьи-то такие писать? Так народ и изведут под корень…
- Ты, Михайловна, сама мало сидела? – вроде как поинтересовался Алексей Афанасьевич, бывший фельдшер. – Перестань все подряд вслух говорить, ушей кругом много. И языков злых тоже.
- А меня уж больше и не посадят.  Кому такая старая сухая кочерга нужна? Мне самой помирать скоро, я уж, почитай, на Божьей свободе. А вот когда лапочек молоденьких зазря губят… Со духи праведных скончавшихся душу рабы твоей Анны, Спасе, упокой… На нас с тобой, Алексей Афанасьевич, пятьдесят восьмую статью сочинили, а этот закон против всего женского рода, - Михайловна не каждого во гробе провожала молитвой. - А кто у них бригадир на ферме-то?
- Богун-младший, – доложила Люня.
- Запомним, кто бабу не пожалел, грузить заставил.
Лицо у Михайловны, что кора дерева – ничего по нему не увидишь.

- «…засыпали в закрома Родины…» - Алексей Афанасьевич зевнул и отложил газету на лавку.
- И чего пишут такое скучное? Наверное, в редакции и мухи с тоски передохли, – согласилась Люня. – Ну, ничегошеньки про жизнь не узнаешь…
- А что тебе надо про жизнь? – поинтересовалась вежливо Михайловна.
- А как бы так жить, чтобы красиво было, - блаженно потянулась Люня.
- Да кругом – жизнь… - удивилась Капитолина.
- А красоты нет. Ни культуры, ни обращения. Вот и ходишь в кино.
- Да там же чужая жизнь! Вовсе выдумка и картинка мечты какой-то, кто жизни не видел, не понимает ничего, врет, кто в кино работает, – разъяснила Капитолина.
- А мне и не надо жизни видеть, не надо и понимать. Грязная жизнь, жестокая, мне в нее не хочется. А влюбиться в актера лучше даже, не испачкаешься.
- Не сидела ты, девка, – подвел итог Алексей Афанасьевич. – Там бы тебя научили жизнь любить.
- А что я? Таких как я – мильон! Сто мильонов! Как муравьи. Не человеки. Зачем жить? Так красиво: несут меня на кладбище, все парни красивые гроб на руках держат!
- Сейчас будет тебе красиво, вон, уж показались… - Капитолина указала на выворачивающую из-за угла процессию.
- Неужто, от любви умерла? – Люня сложила ладошки у грудины. – Как романтично! Я уж лучшие цветочки для покойницы утром сорвала, пойду, потом на могилку положу…
И у мертвых бывают прекрасные лица. Лицо девушки было совсем свежим… Люня вглядывалась в него с улыбкой, пока медленно открывались ворота, потом вернулась к скамейке:
- Вскрытие показало, что все органы целы. И что бывает на нервной почве!
- Любовь – не нервная почва. Она – душа…- Капитолина сложила руки на груди.
Все деликатно промолчали, Капа честно вдовствовала с войны. Люня опять побежала к кладбищу. Вернулась с измятой ромашкой в руке.
- Засушу на память, – пояснила она. – Говорят, парень ее оставил, на другой женится. Пришла девушка домой, говорит, мол, не буду без любви жить, незачем. Родные посмеялись. А она к утру умерла.

- Все молодых хороним… - печально отозвался Алексей Афанасьевич.
При пожаре на ферме погибли электрик и скотник.
- И что вы все на своей лавочке языками мелете? – Рассердилась партийная Шелестова в неудобной узкой юбке. – Несчастный случай на производстве.
- Несчастных случаев запросто так не бывает. Бывает некомпетентность, – ответствовал тот. – Лучше расскажите, за что Богуна-то младшего сажают?
Та махнула рукой.
- Прокуратура все равно разберется, что накладные на молоко были. Нельзя так обращаться с людьми, нельзя за молоко сажать!
- А много ли молока? – поинтересовалась Капитолина.
- Много, не много – не имеет значения! Что за разговоры!
- А мы – ничего. Мы просто интересуемся, – Михайловна была всегда спокойна. – Сажать людей почем зря ныне нельзя. Отменили пятьдесят восьмую. А бидоны-то с молоком – это не те, что Богун покойную Анну ворочать заставил?
- Сразу видно, что Вы – дочь бывшего атамана. С Вами и разговаривать невозможно, Вас не убедить!
- А для этого свои убеждения нужны, – заметила Михайловна.
Но партийная уже шла восвояси. При своем каком-то мнении.

Ребятня не боялась кладбища. Когда надоедало играть в церковном саду – шли туда.  Рассматривали могилы. Там, где росли самые старые и тенистые деревья, было и вовсе интересно. Надписи с твердым знаком на концах твердых слов оглашали не только имена усопших, но возвещали печаль. Каменные урны стояли целехоньки. Мраморные кресты и ангелы молча свидетельствовали о каком-то другом времени, ином бытии…
И Татьяна, и Пахомыч, обитавшие в домике у ворот, относились к этим забегам снисходительно, они отчего-то знали, что мы не унесем с собой и единой травинки. Потому как тревожить покой ушедших в иной мир нельзя. Почему? Неизвестно. Но детвора чувствовала это всем существом своим. Даже не понимая сути смерти.
Вот аккуратные рядки могил бойцов, умерших в госпитале в войну. Памятника им здесь не поставили, здесь пионеры не клялись на верность партии и правительству, но мы сами приносили туда цветы. Вот место и вовсе без единого знака, но мы по секрету знали, что и здесь – могилы. Просто они пока без надписей, но придет время - и будут. И это будут горькие надписи. За кладбищем начиналась степь и за место в земле никто не боролся.
- Лечь в землю места хватит. Кончаются у этих ворот раздоры, – говаривала Татьяна, даже летом одетая в черное, в плотном, закрывающем всю голову и волосы платке. Только сильно присмотревшись увидеть можно было, что она молодая. Немногословная. Таинственная. А вот старик Пахомыч был любитель, как поговорить, так и за помин души употребить. Разные уж очень.
Это – братская после голода. Это – братская после отступления в 42-м.
Пробежались по дорожкам кладбища как по раю и спустились на песчаный берег реки, купаться в жаркий день здесь было особенно хорошо. Можно было кричать, можно смеяться, игра не беспокоила никого. Пахомыч сам присаживался на траве у схода к воде и улыбался, глядя на нас. Его не дергали вопросами. Еще мокрые, поднялись вновь к центральной аллее. Навстречу несли маленький гробик.
Увидев эту загорелую, полуодетую, улыбающуюся братию нашу, одна из женщин в черном нервно подошла.
- Вот вы – живые…
Закончить слова ей не дал Пахомыч:
- Сроки назначаем НЕ МЫ.
И она покорно отошла к процессии.
Но мы поняли.
Мы просто живем у кладбища. И видим то, что боятся видеть другие. Даже взрослые. Не хотят. Но разве так легче?
- Смотрите, - вдруг заметил кто-то, - здесь все могилы с крестами, а здесь одни пирамидки… Почему у этих – кресты, а у этих – непонятно как?
- Потому что эти – несли свой крест. А эти – непонятно как… И на кладбище есть порядок, – ответствовал Пахомыч.

Хоронили Люню. И гроб, и степенная процессия ей бы понравились. Она обрадовалась бы каждому, кто пришел проститься с ней и проводить в последний путь. Женщины из станицы, подошедшие к церковным лавочкам, рассказали, что же произошло на вокзале. Люня провожала брата на проходящий поезд. На выходе из вагона подвернула ногу и стала падать. Стоявший на перроне парень подхватил ее на руки. Тут подбежала вовсе незнакомая женщина и ударила Люню железным прутом по голове – приревновала, решила свести счеты с соперницей. И отдающую душу худенькую безобидную Люню с остервенением таскала за волосы и била головой о перрон. Осознав, что убила, и даже не соперницу, а случайно упавшего человека, сама же бросилась под поезд.
Две похоронные процессии встретились у ворот. Вперед пропустили гроб Люни.

А эти прямо с моста свернули к могилам, без дорожки, без ворот. Шли не процессией, чинно, рядно, а какой-то стаей, словно не понимая, что происходит, недоумевали: как так? Словно впервые.
- Не наши, – оправдала их Капитолина. – заезжий «мостопоезд». Чина не знают.
Монтажник погиб во время пожара в жилых вагончиках. Остались две дочки-близняшки. Была жена, но «выскочила» за прораба еще за Ростовом, семья поехала строить и кочевать дальше.
Покидали свежую могилу тоже как-то по одному, как торопясь покинуть скорбное место, словно сотворили нечто беззаконное. Две близняшки мутузили одна другую у неоткрывавшихся ворот – за оставшуюся швейную машинку.
- А где жить будут – не думают… - подвела итог изможденная молодая женщина, опустившаяся рядом на лавочку.
- А паспорта у них есть? – поинтересовался Алексей Афанасьевич.
- Не успели еще… - ответила женщина.
- Значит, через районо надо все сделать, - вынес вердикт старик, но увидел что та плачет взахлеб и плачет молча…
- Сидела? – спросил сочувственно.
- Молодая для дел таких, - задумчиво произнесла Михайловна.
Капитолина принесла в кружке воды и дала плачущей свой кружевной вдовий платочек. Подождали, пока пройдут спазмы рыданий.
- А родина ж твоя где?
- В Караганде!
Ребятня прыснула в кулачки. Михайловна строго подняла бровь.
- Со ссылки или…
- Да откуда знать мне? Детдомовским не говорят, откуда дети берутся!
- Ну, поплачь, поплачь… Он хоть любил тебя?
Та в рыдании закивала головой, совсем свесившись вперед.
Лавочка переглянулась.
- А ведь Люнино-то место на почте свободно, еще никого не взяли… - аккуратно вставила Капитолина. – Я ужо с начальством поговорить могу.
- Дело, – одобрил Алексей Афанасьевич.
- Так, – Михайловна что приказ зачитала. – Я живу одна. Дом атаманский, большой. Еще батюшка мой своими руками выстроил, а наследники – убиены. Огород обиходить не в силах – старая. Пойдем ко мне жить. Паспорт оформим, за работу похлопочем.
Молодайка растерянно оглядывала каждого с лавочки, она уже совсем ничего не понимала, но уже догадывалась, что про судьбу ее все решили.
- Отец Паисий приехал! – радостно крикнул Пахомыч у ворот.
- Все по молитве сегодня даровано, – заметила Михайловна. - Дверь-то, Пахомыч, откроешь?
Все дружно собрались, не забыв с собой и новенькую, и ребятню.
Малых пропустили вперед под благословение священника. Отпустили, а сами готовились к чему-то важному: исповедь.
Крыльцо домика сторожей было особенно уютным. Каждое утро поливались рядом цветочники, гирлянда кованых бутонов свисала с навеса, свежо, песочек как разостлан на дорожке.
Вышли, расселись на ступеньках, настроение хорошее. Если и можно было где-то жить на свете, так только на Задрапенках. Это новенькая еще узнает.