Последний марш для Вождя

В эту осень город буквально наводнили голуби. Их стаи то и дело взмывали ввысь, плавно взмывали в поднебесье, нежно привязывая к себе сознание невольного наблюдателя. Но когда до прозрачных облаков оставалось совсем чуть-чуть, стая неожиданно распадалась и исчезала, облепляя сизыми птичьими телами карнизы домов и куски старинной лепнины, сохранившейся под окнами. Взгляд человека застывал в самом неудобном, неподходящем для себя месте - между сине-белыми небесами и серой асфальтированной землей. В этом половинчатом мирке он висел еще длительное время, не находя сил свергнуться обратно, спрятаться за грязную пластинку стекла и затеряться в кастрюльно-кухонном царстве.
Залетали голуби и в один ни чем не примечательный двор, зияющий прямо в центре большого города. Там они проникали сквозь пустые глазницы маленького двухэтажного флигеля, который скромно притулился прямо возле желтой стены, намертво лишенной окон, как и всех прочих атрибутов жизни. Внутри этого сооружения, среди его безжизненных комнат и залов, птицы вили гнезда и высиживали птенцов, дабы не иссякла их стая над городом, продолжая притягивать к себе доверчивые взгляды прохожих.
Конечно, голуби ничего не знали о былом назначении строения, но не больше знали о нем и сами обитатели двора. В старых дворах, где сменилось уже ни одно поколение жителей, кажется, что все их постройки проросли сами собой, подобно сорной траве, без всякого приложения мозолистых человеческих рук, ибо от тех самых рук давно уже не осталось даже и косточек…
Возле заколоченного ржавым железом первого этажа и поныне сиротится очень непонятный предмет, имеющий округлую форму и вполне большие размеры. Местные жители клеймят его самыми дурными словами, ибо между шаром и стенкой флигеля имеется весьма большой зазор, столь притягательный для тех, кому в низ живота неожиданно вонзился кинжал малой нужды. Разумеется, открывающееся щелевидное пространство этим людям кажется, чуть ли не раем, но все его великое значение пропадает вместе с последней каплей мочи. И, конечно же, ни у таких "гостей", ни, тем более, у хозяев дома, не возникает желания подойти поближе и внимательнее рассмотреть странный шарик. Лишь однажды взгляд какого-то малыша случайно скользнул по его поверхности, и ребенок обрадовано закричал:
- Мама! Ведь это - голова! Большая-пребольшая! Прямо как в сказке, которую ты мне читала!
Ответом на эти слава стал лишь сухой материнский шлепок:
- Не лезь туда! Туда только плохие дядьки писать ходят!
На этом разговор был окончен, и сходства забытого предмета с головой больше никто и никогда не отмечал. Но, как это не странно, предмет был и в самом деле головой, очень старой, вовсю искалеченной временем, и навсегда потерявшей такие свои необходимые атрибуты, как уши и нос.
Однако, если шар рассмотреть внимательнее, то можно скорее почувствовать, чем рассмотреть, странный взгляд, бросаемые прямо в самые душные глубины наблюдателя. И не сразу заметишь, что исходит этот взор из того, что некогда являлось глазами, отчего на душе становится еще тревожнее - глаз, считай, нет, но взгляд - остался. Но если зритель вооружится увеличительным стеклом (чего, конечно же, никогда не будет) и рассмотрит поверхность таинственной скульптуры внимательней, то он найдет на ней многочисленные неровности и волны, выдающие чудовищный трепет, который некогда бурлил и стонал в душе создателя. От таких опытов, безусловно, станет невероятно тоскливо, ибо осознание того, что от человеческой жизни может остаться всего-навсего никому не нужный предмет, увы, даже обиднее, чем то, что она способна улетучиться без всякого остатка.
Ваня Рогов тщательно разминал в руке кусок податливого гипса, который был готов впитать в себя мысль скульптора, затвердеть вместе с ней и донести ее сквозь многочисленные ряды потомков до, наверное, самого последнего человека, который будет пребывать на нашей планете.
- Молодец, только гипс мни немножечко нежнее, ты же все-таки его своей душой пропитываешь, - советовал его наставник, Михаил Андрианович Курбский.
Михаил Андрианович был потомком знаменитого дворянского рода, невероятным стечением обстоятельств занесенный в дремучий и пыльный Медноречинск. Все его знакомые искренне удивлялись тому, что этот потомок старой аристократии все еще жив, и связывали его поразительную живучесть с его страстным увлечением скульптурой, ставшей последним смыслом уходящей жизни. Позабыв о былом снобизме, Курбский с удовольствием согласился обучать Ваню, простого рабочего паренька, премудростям своего искусства. Впрочем, хоть и был Михаил Андрианович дворянским потомком, но водились в нем и некоторые странности, выделяющие его из длиннющей цепи его многочисленных предков. Например, сказывали, что в свое время он чуть ли не первым изваял памятник Вождю, к тому же объяснил смысл своего поступка не простым конформизмом, а изрек длинную и мало кому понятную философскую сентенцию.
Ваня был родом из глухой сибирской деревушки, его нос еще часто припоминал самый приятный из всех деревенских запахов - запах сеновала. Этот аромат не смогли выветрить ни густая пыль великой стройки, ни многообразные промышленные запахи, которыми он щедро пропитался на комбинате.
Свою первую скульптуру Ваня сотворил случайно. Был в заводском клубе какой-то скульптурный конкурс, он поспорил с другом на бутылку водки, что тоже сможет что-нибудь слепить и выставить. Так родилось его первое произведение "Кузнец", представляющая собой изваяние мускулистого человека, выковывающего огромную пятиконечную звезду. Работу высоко оценили, потом заказали что-то еще, назначили штатным скульптором, обещали дать рекомендацию в Академию Художеств. Иван проникся осознанием собственного таланта, и для того, чтобы получше овладеть глубинами скульптурной техники, познакомился с Михаилом Андриановичем и стал его учеником.
- Вот видишь, стоит только хорошо представить себе цель своей работы, увидеть ее перед собой - и материал сам собой принимает нужную форму. В этом и состоит главная наша тайна, - рассказывал Михаил Андрианович, поворачивая перед собой статуэтку, сделанную под античность, учебную работу Ивана, - Так что, считай, среднее образование ты уже получил, можешь очеловечить глину. Скажи, а когда ты заканчивал работу над своей Венерой, ты не дунул в ее сторону, мысленно желая вдохнуть в нее жизнь?
- Да, было дело… - немного покраснев, ответил Иван.
- А чего тут краснеть, ведь всякий скульптор больше всего желает передать своему творению частицу своего духа и оживить его. Сколько на эту тему сказано и написано! И легенды, и сказки, и романы! Когда будешь свободнее, обязательно прочитай, это очень важно!
Они снова углубились в работу, воспроизводя античные фигуры, поражающие своей беспросветной строгостью и правильностью. Через год комнатушка Рогова превратилась в самый настоящий музей, поражающий воображение всех друзей и приятелей.
- И как у тебя так лепить получается?! - спрашивал один друг, - Я вот сыну кусок глины принес, он очень хочет, чтобы я научил его соловья лепить, да как же я научу, когда сам ни хрена не умею, глина то в комки сбивается, то по рукам течет!
В ответ Иван многозначно улыбался, изображая на своем скуластом крестьянском лице некую таинственность, выглядевшую немного смешно.
Занятия с Михаилом Андриановичем продолжались, и вскоре "античные" скульптуры уже было некуда ставить. Ваня однажды пожаловался своему учителю на нехватку площадей, в ответ на что, тот недоуменно покосился на своего ученика:
- Ты их что, хранишь, что ли?
- Да…
- Ха - ха - ха! - весело рассмеялся учитель, - Собери их все, разбей молотком, да и выброси на помойку!
- Зачем?! - в свою очередь удивился Иван.
- Да зачем они тебе?! Ты же их уже прошел, теперь надо идти дальше! Все, выброси и забудь, понятно?!
- Ясно…
Разбивать свои творения Иван, конечно же, не стал. Он просто вынес их на улицу и поставил в ряд возле неприветливого здания своей рабочей общаги - быть может, кому-нибудь пригодятся. На следующий же день скульптуры и вправду исчезли, должно быть, пригодились.
- То, что мы делали раньше - это было простой переход человека в камень. Самого обычного человека, со всей массой собственных низостей и пороков, - сказал учитель на следующем занятии.
- Но ведь… Это же были боги! - недоуменно пожал плечами ученик.
- Античность превратила своих богов в людей. Это не удивительно, ведь человеку очень трудно, почти невозможно поклоняться чему-то, что больше его настолько, что делает его недоступным сознанию. Поэтому всегда есть соблазн уменьшить Бога до человеческого уровня, что и произошло с античной культурой, чему мы и свидетели. К сожалению, наше искусство стало инструментом этого падения, именно оно наделило Зевса такими человеческими атрибутами, как рельефные мышцы и огромные половые органы. За это я и не люблю античность, и вспомнил о ней, лишь для того, чтобы научить тебя, она просто необходима для учебных целях. Это все равно, что первый класс школы, который потом ты должен преодолеть.
- И что дальше?
- Дальше, мой друг, я преподам тебе скульптуру монументальную. Ведь если классическая скульптура приводит божественное на человеческий уровень, то монументальная, наоборот, показывает людям нечто их превосходящее, сверхчеловеческое. Господь - центр мироздания, но на Земле людям требуется свой центр, который бы согревал их души, и мы участвуем в его становлении. Запомни, что кого бы ты ни пытался изобразить, знай, что ты участвуешь в установлении центра человеческой жизни, грозной гранитной скалы, вокруг которой шипит и пенится море людских страстей и прочей житейской херни!
Смысл речи скульптора остался недоступен для сознания Ивана. Понимание пришло позже, когда под его руками из гипсовой и мраморной тьмы стали выплывать строгие лица, пустые зрачки которых были готовы вобрать в себя весь мир, судить его, и вынести окончательный и бесповоротный приговор.
К зиме Иван получил мастерскую, быстро заполнившуюся его новыми творениями. Находится в окружении строгих воинов и героев было страшно, Ваня чувствовал своим нутром, как их всепронзающие взгляды то и дело рассматривают его душу, взвешивают ее на своих весах, и не переставая выносят ему свои приговоры. "Должно быть, таков и есть страшный суд", с некоторой тоской размышлял Ванечка. Обычно эти мысли приходили в тот момент, когда он после очередного перепоя ворочался на узкой кушетке, что стояла прямо у подножья Памятника Борцам.
Зимой Михаил Андрианович заболел. Ваня то и дело навещал своего учителя, который то впадал в тяжкое забытье, то неожиданно оживлялся, будто выныривал из мутных илистых вод, и принимался бормотать:
- Главное, Ваня, найти в себе силы, и создать образ Вождя. Вождь - это главный центр людского мира, его стержень, он - многократно больше, чем человек, ибо он дан свыше. Людские молитвы о Праведном Царе достигли Небес, и Небеса ниспослали нам Вождя! И он такой, каким и должен быть - добрый и строгий одновременно, ибо если он кого и карает, то это есть лишь продолжение его благости. Ведь наказанием на Этом Свете он спасает от мучений после смерти, он смотрит людям прямо в души, взвешивает все грехи, и по ним отмеряет каждому то, чего тот заслуживает. И не верь тем, кто скажет, будто Вождь может наказать ни за что, ибо говорящий это не знает тяжести грехов собственных, нет у него весов, чтобы их взвесить!
К весне скульптор умер, а Ваня закрылся в своей мастерской, и, выполняя заветы учителя, принялся творить свой первый памятник Вождю. Руки непослушно тряслись, сухой комок волнения яростно катался по Ивановой глотке. Осознание того, что он пытается создать нечто, лежащее выше самого создателя, лишило Ивана сна и покоя, заставляло его трудиться по двадцать часов в сутки. Наконец, когда монумент был готов, Рогов в страхе закрыл лицо руками, и стрелой вылетел из мастерской. Все его нутро сжигала уверенность в том, что, заключив Вождя в нутре гипса, он принизил его, и тем самым нечаянно обидел. Чувство вины толкало Ванечку отправиться к самому Вождю, припасть перед ним на колени, каяться, вымаливать прощение.
Он отворачивался от своего творения и тогда, когда его забрали на завод для того, чтобы отлить в бронзе. Потом памятник установили на заводе, и на церемонию открытия он пришел мертвецки пьяным, с полузакрытыми глазами. С тех пор он обходил этот свой первый памятник, установленный возле заводского клуба, за два квартала, боясь нечаянно разжечь в своем нутре все тот же огонь неимоверного стыда перед тем, кому был посвящен этот монумент.
Но официальным лицам работа Ванечки очень понравилась. Посыпались заказы, закипела работа, и скоро Рогов стал местной знаменитостью. В городе не оставалось уже ни одной площади, в центре которой не стояло бы монумента Ивановой работы. Приходили к нему заказы и из соседних городов и весей, и он выполнял их, ощущая во время работы такую же дрожь и трепет, как и в первый раз. Правда, теперь по окончанию трудов трепет стал проходить, оставляя после себя лишь смутных воспоминания, впечатанные в самые глубины его души.
Так прошел целый десяток лет, перевоплотивший Ивана из огненного романтика в толстого профессионала, сохранившего от былых лет лишь воспоминания, разложенные по полкам памяти. Теперь он уже не трясся при создании очередного своего произведения, а лишь копировал уже созданное, что ни сколько не уменьшало его известность и славу. Медноречинск он давно покинул, переселившись во второй по величине город страны. В столицу он не поехал из-за какого-то внутреннего страха, угольки которого все еще теплились на самом дне его души. Ведь в столице живет Вождь, а что если он увидит свой лик, исполненный Иваном, и из-за чего-нибудь нечаянно обидится?!
В городе у Ивана Афанасьевича появилась двухэтажная мастерская, а он сам вместе с семьей поселился в доме, стоящем прямо возле его рабочего места, в пяти-комнатной квартире.
Своих детей Рогов любил водить в свою мастерскую. Он часами показывал им свои работы, красиво рассказывая о работе скульптора, ибо сладостно чувствовал, как его отпрыски будут рассказывать своим друзьям и приятелям что-то, вроде "Вот какой у нас папка талантливый! И умный!".
В тот день Ваня в очередной раз показывал детям свою мастерскую.
- Бронза - она только кажется холодной, на самом деле она - горячая, - говорил он, - Ведь она смогла растечься, потом, по человеческой воле, принять такие формы. Так что ваше ощущение - полностью обманчиво.
Тем временем на пороге появилась его взволнованная жена. Сказать к слову, женой Ивана была самая, что ни на есть, простая женщина, в прошлом работница Медноречинского комбината. Ивану очень нравилось ее искреннее, и самое искреннее детское восхищение, в которое ее повергало созерцание новых творений, созданных мужем. Эта радость жены была для Вани одним из стимулов творчества, он находил в ней редкий источник вдохновения.
- Вот, тебе письмо… Заказное… - дрожащими от волнения руками она протянула конверт.
Иван недоуменно пожал плечами. Что тут удивительного, ну письмо и письмо, мало ли ему разнообразной корреспонденции приходит?!
- Ты почитай, - сказала она, и Рогов заметил, что конверт уже надорван.
- Сколько раз я тебе говорил, чтобы не читала письма, которые мне приходят! - вспылил он, - Если надо, я сам тебе прочту, а сама трогать не смей!
Да, была у его жены такая дурная привычка, а, может, проявление ревности, и Иван никак не мог справиться с этой дурной тенденцией в ее поведении.
- Ты погоди кипятиться, прочитай лучше!
Когда Иван стал читать, у него самого затряслись руки. Автором письма был совершенно незнакомый Ивану человек, некто Петров, а отпечатано оно было на машинке. Письмо было написано в повелительном наклонении, и в нем предписывалось явиться в столицу по указанному адресу, железнодорожный билет прилагался.
- Это конец, - сквозь зубы просвистел Рогов, - Это же Он, Сам! По другому и быть не может!
- Ой! Ай! Горе-то, какое! На кого ты меня оставляешь! - заголосила жена, моментально вспомнив обычаи своей родной деревни.
- Заткнись, дура! - оборвал ее Иван в тех же обычаях.
Явиться по указанному в письме адресу требовалось прямо завтра. Это было сделано, очевидно, для того, чтобы не мучить скульптора напрасной тревогой и ожиданиями. Жена быстро собрала чемоданы, посидели на дорожку, Ваня нервно выпил полбутылки армянского коньяка.
- Взвесит и накажет, не иначе, - шептал он, - Грехов я накопил не меряно, ведь скульптуры ваять - тоже грех, не даром ведь раньше на Руси их никто не лепил, и в Православных церквях их не ставили…
- Что ты бормочешь? - интересовалась жена.
- Отстань, без тебя тошно! - отвечал муж.
Так и пошли они на вокзал. Жена всю дорогу потихоньку давилась слезами, ибо чувствовала, будто некая неведомая сила обхватила ее благоверного и утаскивает его прочь, в области неведомые и недосягаемые.
В поезде Ваня немного успокоился, прислушиваясь к любимым с детства стуку колес да пыхтению паровоза. Распил с попутчиками бутылку водки, представившись им вовсе не скульптором, а мелким инженером одной из незначительных фабрик, отправляющимся в командировку.
В столице Рогов спокойно дошел до означенного адреса, и обнаружил, что указанный дом № 38 на указанной улице отсутствует, последний ее дом - 36, а за ним идут какие-то склады и сараи. Ваня недоуменно рассматривал стену одного из сараев, когда его окликнули:
- Вы - Иван Афанасьевич Рогов, ищите дом № 38?!
- Да… - растерянно пробормотал он.
- Это - к нам, - ответил незнакомец.
Дальнейшее произошло как во сне. Рогова усадили в большую черную машину, потом долго куда-то ехали. Наконец они прошли в недра огромного, величественного здания, продвигались сквозь многочисленные коридоры, открывали тяжелые дубовые двери. Попутчики Ивана то и дело менялись, но у всех лица были самые, что ни на есть, средние, не запоминающиеся, и Ваня уже начал в них путаться. Наконец, открылась последняя дверь, за которой красовался огромный кабинет, наполненный увесистой дубовой мебелью.
- Присаживайтесь, - сказал один из попутчиков, указывая на обитый красным бархатом дубовый стул, а сам тотчас же исчез.
Иван устремил свой взгляд к бледному потолку, еще не очень осознавая, где он находится, и чего он ждет. Впрочем, ожидание длилось недолго, вскоре прямо перед ним выросла человеческая фигура. Когда Иван разглядел его лицо, то едва не обмочился.
- Вождь! - удивленно прошептал он.
Вождь пристально посмотрел на скульптора, и тому показалось, что Его взгляд и в самом деле легко пронзил прозрачную плоть, в один миг достиг трепетного нутра.
- Здравствуйте, Иван Афанасьевич, - сказал Вождь, после чего сделал паузу.
Ваня прищурил глаза, чтобы не видеть Вождя, и ему казалось, будто спокойный, тихий голос доносится до него с самых небес, и входит в него вовсе не через уши, а прямиком сливается с его душой.
- Я пригласил Вас потому, что Вы - самый честный из всех скульпторов, которые когда-либо изображали меня. Вернее, был еще один, Ваш учитель, но он давно умер.
"Все знает" - едва не подавился слюной Иван.
- Вы, может, знаете, что многие Ваши коллеги называют меня "кормильцем", ибо с изготовления памятников мне они кормятся. Копируют друг друга, лепят монументы, чуть ли не на конвейере, и ничего с этим поделать нельзя, народ требует. И никто не думает о том, что я так же смертен, как и они, и когда я умру, они мне этого не простят, и станут меня же проклинать и рушить эти монументы. А ведь жить мне осталось не долго…
Вождь закашлялся, а Иван невольно поежился. Принимать в себя откровения Вождя - труд очень тяжкий, просто невообразимый.
- Так вот, - продолжил Вождь, - Никто из Ваших коллег даже не пытался меня понять, да и вообще, никто из них не знает, что такое - смысл. Форма для них решает все, и ничего с этим поделать я так и не смог. Но Вы-то все-таки другой человек, были таким, по крайней мере! Ведь так?!
Иван Афанасьевич мотнул головой, и мышцы его шеи тут же свела судорога.
- Всю жизнь я боролся с человеческими грехами, и в итоге собрал их на самого себя. Я мечтал сделать жизнь людей лучше, но сам отяготил свою душу настолько, что уже не знаю, куда она потом и денется. А ведь мне самому тоже на Том Свете ответ держать, и спросится там с меня гораздо строже, чем, к примеру, с Вас! Так неужели никто из людей не способен этого понять, все могут только лишь поклоняться мне, пока я жив, и проклинать меня, когда я умру! Неужто не найдется хотя бы одного человека, который осознает тяжесть моей души, которую она обрела после этой жизни, и помолится о том, чтобы ей там стало легче!
Рогов сидел как истукан, боясь от волнения совершить хотя бы одно движение. Вождь это видел, наверное, понимал, но не обращал на стеснение Ивана Афанасьевича и малейшего внимания.
- Поэтому, Иван Афанасьевич, я Вас очень прошу, сотворите памятник, который бы отражал страдания моей души, при взгляде на который, люди бы обо мне молились. Пускай такой памятник будет всего лишь один, зато он перестоит тысячи прочих, которым поклоняются сейчас. Кланятся надо все-таки не мне, а Господу, перед которым мы все равны!
Иван Афанасьевич опять кивнул головой.
Рогов сам не помнил, как снова оказался в своей мастерской. Встреча с Вождем казалась ему ни то фрагментом давнего сна, ни то собственной фантазией, ибо происшедшее казалось ему невероятным до полной потери реальности. Но, как бы то ни было, он принялся за работу, и былой трепет опять охватил душу и сознание Ивана.
Как и в давние времена, он трудился по двадцать часов в сутки, но работа отчаянно не ладилась. Вождь получался то чрезмерно холодный и величественный, как раньше, то какой-то жалкий. Последние работы Иван крушил кувалдой, после чего долго шептал просьбы о прощении за то, что они у него получились. После случайного изготовления очередной "жалкой" скульптуры, Рогов от досады даже треснул сам себя молотком по пальцам. Рука распухла и посинела, но острейшее чувство вины заглушило всякую боль, и работа продолжилась.
Пропитанный гипсовой пылью, грязный и небритый, Ваня умолял материю быть податливей, вобрать в себя чужие страдания и донести их до потомков. Но всякий раз она от него отворачивалась, и в результате оставались лишь обломки так никогда и не созданного творения, которые огромными сугробами заполнили пространство его мастерской.
Время от времени он тщился вжиться в самое нутро своего Кумира, взвалить себе на душу тот груз, который громоздился на душе того человека, ставшего для скульптора самой любимой из всех частей необъятного бытия. Не получалось, ибо Рогов понимал, что тяжесть эта должна была быть неизмеримо больше, чем все те горы гипса и мрамора, которые пели под его руками на протяжении всей долгой жизни.
Так прошел целый год, а может и больше. Для Вани не было в том году ни веселой весны, ни романтичной осени, ни ревущей зимы, ни душного лета. Были лишь груды гипса и вечное разочарование в самом себе, впитавшееся в его плоть и кровь, от которого по телу скульптора пошли незаживающие язвы.
Но однажды, на рассвете весеннего дня, до предела захламленная мастерская заполнилась отчаянными криками:
- Есть! Я нашел! Нашел!
Тогда, впервые за долгое время, Иван подошел к окну, и вытирая с лица слезы и сопли, слушал пение птиц. Пока он сумел лишь изваять голову Вождя и его лицо, но все остальное будет уже не сложно, он уже знает, как будет работать дальше.
Немного придя в себя, скульптор побежал домой, где уже давно не был. Испугав жену и детей, он ворвался в квартиру.
- Я нашел! - радостно кричал он, целуя жену и детей.
Тем временем его взгляд скользнул за окно, выходящее на большую улицу, где чуть поодаль стояло одно из его прежних произведений. Тотчас же сознание само собой отметило, что что-то там не так, чего-то не хватает, и от ужаса Иван сел прямо на пол.
- А где… памятник? Тот, который я пять лет назад сделал?…
Жена промолчала.
- А?!!! - крикнул он с такой силой, что висящая под потолком люстра отчаянно зазвенела.
- Я не хотела тебе говорить… - начала было жена, но испугавшись неистового вида мужа, решила сказать прямо, - Его убрали.
- Кто?! Почему?! - выпалил Иван.
- Приезжал огромный страшный кран, и сломал его, - невпопад ответила старшая дочка.
- Он еще так ужасно рычал. Я чуть не описалась, - подтвердила младшая.
- А Вождь?! Что с ним?! Где он?! - задыхаясь от собственного бессилия, вопрошал скульптор.
- Он умер. Еще полгода назад, - с тоской в голосе ответила благоверная, - На похоронах, говорят, много народу подавило. А потом как началось…
- Что началось?!
- Как принялись на разные лады гадости про него говорить, а потом и памятники сносить стали…
- А-ах! - схватившись за голову, что есть силы, завопил Иван, - Не успел! Не успел!
В эту секунду ему показалось, будто его тело погрузили в огромный черный мешок. Пустота обрушилась сразу со всех сторон, и душа мигом выпрыгнула из тела.
Про дальнейшее бытие Ивана есть самые разные версии. Быть может, он сошел с ума, а, может, просто спился и пропил все содержимое своей мастерской. Вроде бы, однажды он выкатил гипсовую голову Вождя во двор, по дороге нечаянно сломав ей нос и уши. Потом он долго стоял возле своего творения и кричал всем, кому посчастливилось оказаться поблизости:
- Молитесь за него! Он за вас, мудаков, грехи на себя брал, теперь. Там страдает, а вам на все плевать, вы о нем уже и забыли, а если и помните, то только проклинаете, а ему и без ваших проклятий тяжко! Не способны вы любить того, кого не видите, кто теперь ушел в иной мир! А еще, сволочи, про любовь п…те!
Ускоряя шаг и отворачиваясь, народ спешил пройти мимо. Лишь пара голубей что-то склевывала с асфальта прямо возле ног несчастного скульптора.

Товарищ Хальген
2006 год