Далёкое прошлое

  Далёкое прошлое…
 Семейная хроника.
1. Рижанка.
 
 Щербаков Григорий Ефремович родился в 1860 году в деревне Торокша, Грязовецкого района, Вологодской волости. Гришка был девятым ребёнком в семье. Красавец, высокого роста, черноглазый с кудрявыми чёрными волосами,(как будто цыган ночевал у его матери), энергичный, работящий и непьющий. В девятнадцатом веке в армии cлужили по 25 лет И Григорий заканчивал службу в Риге. Оттуда и молодую жену привёз. Познакомился с ней за полтора года до окончания службы. Прикормила она его. Каждый раз приносила что-нибудь вкусненькое поесть для Гришаньки. А тот всегда хотел есть. И часто говорил окающим говорком:
- Я только дрова да сено не ем - остальное всё уплету за милую душу.

 Жила Мария с Артамоном, отцом, на хуторе. Отец был без ума от Маришки. Так звал он её любя. Ведь она и хозяйкой была и матерью для него, готовить научилась после смерти его жены. А та давно уж умерла. Перед смертью наказывала Маше:
- Не спеши, дочка, замуж. В девках побываешь, что в гостях погостишь. А замужем – одна маята да болезни. 
Мать умерла после родов, а родившегося ребёнка не cмогли сохранить. Осталась Маришка, сиротинка, с отцом и скоро превратилась в красивую, стройную и скромную девушку.

Увидела Гришку и сразу влюбилась. Уже месяца три встречались они. Однажды поздно вечером убежал Гришенька в самоволку, вызвал Маришку, кинув в стекло маленьким камешком. Та выбежала, накинув, что попало на плечи, а в руках ватрушка: ловко пекла она пироги из дрожжевого теста.
Пока Григорий ел ватрушку, обратил внимание, какая тростиночка у него Маришка.

Обнял свою суженую за осиную талию, засмеялся:
- Ну и стройная ты у меня, Маришка! Кто тебя такую выточил?
Стоять на ветру было холодно - раздетая ведь - а в дом он не смел напроситься. Стал Григорий тихонько подталкивать Маришку поближе к сараю, где хранилось свежее сено. Дядя Артамон обкашивал траву вокруг огорода по задворкам. Трава хлестала по ногам, мешала ходить, а в сарае вкусно пахло сенком.

Маша боялась, сопротивлялась - воспитана в строгости. Да холод - не тётка, а расставаться сразу не хотелось. Уж обнимал да целовал её Григорий, такую «берёзку» тоненькую, да тальистую. Шерстяной клетчатый полушалок то и дело спадал с плеч, мешал и отвлекал обоих.
- Садись на сено, тут помягче будет, Маришечка, -
Маша никак не хотела садиться, - да и то верно, на сене теплее, не простудишься.

Тут уж совсем онаглел да осоловел от счастья наш служилый, стал лезть под кофточку. А когда почувствовал шёлк её нежной кожи на тугой груди и упругие, торчащие соски, то и совсем голову потерял. Для Маши каждое его прикосновение было приятным, щекотливым и вожделенным.

При этой сладострастной пытке в Марии боролись и чувства, и разум. Девичье чувство говорило:
- Вот оно счастье, лови, ведь любишь ты его.-
А разум говорил устами матери:
- Вертайся, да не давайся, сама себя не погуби своей минутной слабостью.

Гришка ласкал всё её тело и, когда почувствовал твердь своего достоинства между горячих ног своей Маришки, услыхал её всхлипывания. Слёзы охладили пыл Гришки:
- Ну что ты, "дурочка милая"? – «Дурочка полубелая» - при ласковом произнесении их – это самые нежные слова в устах мужчин на Вологодчине.
- Меня тятенька убьёт, когда узнает, да и тебе спуску не даст.
- Дак, я серьёзно, ты не бойся. Ты давно мне люба.

Вскоре они поженились. Дядя Артамон дал за дочкой большое приданое
и на двух быках отпустил её к родителям мужа, когда Григорию дали отпуск. В деревню добирались больше месяца на перекладных. Григорий только и тёрся возле своей рижанки, не сводил с неё глаз, целовал да миловал её, голубоглазую. А у той так глаза и блестели от счастья.
 
2. Кулаки.
       

В деревне Торокша было около 30 дворов. Сама Деревня стояла на высоком берегу реки Комёлы. Места красивые: и лес есть с грибами да ягодами, и лугов в пойме реки Комёлы для покосов всем хватало. Рыбалка тоже была удачной. Тогда рыбы водилось много, только ставь верши, не ленись.
Сельчане встретили рижанку настороженно: «подумаешь, привёз сивую, как будто своих девчонок в деревне мало». А бабы язвили сквозь зубы: «Хуже, но в другой луже» и ещё: «Понравится дальняя сатана лучше ближнего сокола».

Огромный двухэтажный дом, куда поселил свою беляночку-жену Григорий, находился на краю деревни. Родители, которые тогда ещё были живы, да младший неженатый брат Василко обретались на первом этаже, а на втором – старшие братья с жёнами и детьми. Старшие сёстры уже жили своими семьями в городе и в соседних деревнях.
 
Отпраздновали свадебку, и Григорий уехал назад в Прибалтику дослуживать. В последнюю ночь перед отъездом глаз не сомкнули молодые, плотно прижавшись друг к другу, как будто хотели слиться воедино навсегда.
А при прощании Мария Артамоновна вцепилась со слезами в Григория и никак не хотела отпускать от себя муженька. Так было тоскливо на душе…

Трудные времена наступили для Марии. Сколько раз она порывалась уехать назад в Ригу. Да деверь Василко помогал и успокаивал: «Не обращай внимания». Вася ещё не был женат и по силе возможностей смягчал пребывание молодухи в чужом пока ещё для неё доме. Григорий наказал брату глаз с неё не спускать и беречь её, как зеницу ока.

Семья Щербаковых была справная по тем временам. Как же - столько разной скотины да дом большущий. Вот и звали их «кулаками». А как это всё доставалось – никто не знал. А они работали с утра до ночи. Вытягивали жилы в непосильном труде. Наёмный труд чужих людей Щербаковы никогда не использовали. Если сравнить более поздние времена, то потом каждый второй человек, ничего не делая, был кулак, по сравнению с семьёй Щербаковых. Они работали с утра до ночи, а ценностей, кроме детей, никаких не накопили.

Щербаковы жили в постоянной нужде, хотя каждый трудился за семерых.
Работников не нанимали. Своих ртов полно. Чай чаще пили вприглядку без сахара, с краюхой своего чёрного хлеба, густо посыпанного грязноватой, грубой солью. Ели хлеб с картошкой, толокняной кашей и овсяным киселём. Молочные продукты – все свои, а молоко - сразу из-под коровы, свежее. Мясо ели, когда зарежут скотинку; а это случалось не так часто. В зиму, на холод.

Пахали, боронили, сеяли, косили, жали, дёргали лён, молотили - всё сами вручную. Электричества тогда ещё не было: всё делали при лучине. Пряли холсты на ручных самодельных станках, красили, шили длинные рубахи. Одевались в грубую домотканую льняную одежду. Ситец стоил больших денег, да и купить его было негде.

Алюминия и металла ещё не было. Ели все из одной деревянной плошки деревянными ложками, сделанными руками хозяина. Еду готовили в чугунках и в глиняных горшках в русской печи, а и мылись тоже в ней, когда остынет. У некоторых были рядом с домом бани с чугунным котлом, но бани были редко у кого. За столом, пока дед первым не начинал хлебать из плошки, никто не имел права начать. Если вылавливали мясо, то получали ложкой по лбу.

Маришке всё это было в диковинку. Долго она привыкала к вологодскому говору, к обычаям. Но, главное, уставала так, что кости болели. Уж она и в Риге ленивой не была, но тут все, как взмыленные лошади. Даже дети все при работе: носят воду из колодца, пасут скот, окучивают картошку – целые поля. Ходят в лес по грибы и ягоды. И с раннего детства уже на сенокос: косить, сушить, ворошить сено, огребать и укладывать на зарод, сеновал–поветь.

Рано вставали и поздно ложились. Не выдержала бы этого рабства Мария, да сразу же понесла от Григория, наверно, уже в Риге. А беременным всегда скидка: то тошнит, то тяжело, то жарко. Всё вынесла. И к приезду мужа из армии уже родила Мария мальчонку прямо на зелёном клевере.

3. Настоящий мужчина.
 

Когда вернулся Григорий, Мария не ходила, а летала от радости. Молодым выделили в избе отдельную половину. Григорий приехал с новыми силами и на вырученные от приданого жены деньги – за кольца, серьги и золотые рубли, Гриша начал строить мельницу ближе к реке. Трудяга, он работал, не жалея сил и самого себя. Григорий Ефремович, отставной офицер, всю свою оставшуюся жизнь посвятил тяжёлому крестьянскому труду.

Гриша крепко вкалывал и от других требовал, чтобы задарма хлеб не ели. Но к жене он относился всегда очень трепетно: «Это святое…», - говорил он. Детей воспитывал в строгости. А те посыпались, как горох, от большого искреннего чувства к Маришке. Соседям он шутил: «Я только переползу через Марию или потрясу штанами, и она уже беременна».

Многие дети умирали, осталось в живых только шестеро: три парня и три девки. Чтобы прокормиться, держали 5 – 6 коров. Старшие дети женились, выходили замуж, но не отделялись и жили одной семьёй со снохами и зятьями. Работа с утра до поздней ночи и ругаться некогда.
 
В летнюю страду ежедневно Гриша вставал раньше всех, пока ещё не прокукарекали первые деревенские петухи. Будильников тогда ещё не было. Папаша Григорий с вечера клал под голову валенок, вместо подушки, чтобы не проспать в 3 часа утра идти на покос.

Он вставал всегда первый, давая жене поспать лишних полчаса, и наливал воды в ведёрный, медный, начищенный дресвой самовар. Гриша накрывал на стол, выставляя любимое черничное или малиновое варенье, а, поставив уже вскипевший самовар на поднос, тихонько будил свою супружницу:
- Маришка, вставай попить чайку, пока дети не проснулись, а то потом, пока наливаешь им чай, сама не успеваешь попить, – жалел жену Григорий.

Затем будили всё многочисленное потомство. Детей у них было семеро по лавке, ни много, ни мало – 10 ртов. Сколько всего рожала Маша, она даже и сама не помнила. А когда дети умирали, говорили: «Бог дал, Бог взял». Маришка мужу никогда не перечила, прихваливала его: «Как Гришанька скажешь, так и будет. И что бы я без тебя делала? Совсем пропала бы … »
 
На широкой пойме реки Комёлы отец, поплевав на натруженные мозолистые руки, брался за старенькую, сносившуюся от времени, но острую, как бритва, принадлежавшую лишь ему одному, косу и со словами «коси коса – пока роса» начинал первый прокос. Когда косили, то папаша вставал первым косить траву на отвал. За ним все остальные – прокос к прокосу – так что огромной поляны травостоя как не бывало. На один–два стога травы накашивали своей семьёй за один раз. А стог примерно от 60 до 100 пудов весом. Коров и лошадей не покупали, выращивали из своих тёлочек и жеребят. Снохи и зятья тоже косили вместе, жили они на втором этаже. Места всем хватало. Если кто-то обижался, дед Ефрем только глянет строго из-под бровей - все сразу замолкали и слушались главу семейства.

Григорий был образцовым мужем, примерным семьянином, в полном понимании этого слова: не пил, не курил, не гулял, а жену, латышку, очень любил. Протопит баньку, бывало, сядет с Марией на приступочек и проокает так ласково: «Милко, я протопил, пойдём помоемся. Я тебе спинку потру». И силы на ласку хватало у него. Каждый раз в баньке он представлял тот сарайчик в Риге, где он не устоял и женился на Марусе. Гришка ни разу не пожалел потом, что женился в Риге. Жена попалась терпеливая и работящая.

В редкую свободную минуту Григорий брал в руки старую, видавшую виды гармошку, играл "отвори да затвори" и пел по-вологодски:
       Что, девчата, поитё? Да поитё-играитё?
       Моё сердце разрываитё и спать не даитё.

Маленькие дети, подражая взрослым, начинали дробить мелкой дробью возле отца и петь:
       Милый, чё? Милый, чё? Наклонился на плечо,
       А я, милая, ничё - я влюбился горячо...

Детей долго не учили. Хватало трёх классов церковно-приходской школы.
Да и к чему? Ведь для работы в сельском хозяйстве и этого образования лишка. Это теперь все стали образованные, а хлеб и мясо завозим из-за границы. Тогда всё продавали за рубеж.

4. Крушение надежд.
 

Когда свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, местная голытьба и лодыри бегали по деревне и били стёкла у «богачей». Теперь мы понимаем, что это были кулаки – трудяги. А тогда беднота-лодыри норовила поделить всё, созданное таким неимоверным трудом.
 
Младшие Щербаковы дети, узнав, что Советская власть всё отнимет, радовались и, взявшись за руки, плясали, что не надо будет ходить на мельницу на дежурства. Дети, есть дети… Они не хотели больше так вкалывать, как папаша. Дело в том, что из-за воровства и хулиганства приходилось дежурить на мельнице по ночам. Да и то, правду сказать, они не будут больше так тяжело работать.

В 21 веке «новые русские» нанимают для себя нянечку, кухарку, садовода, охранников роту, боясь, чтобы новая, искусственно созданная беднота не экспроприировала награбленное, разворованное, "прихватизированное" то, что наши предки создавали таким трудом. Вот кого надо бы раскулачить, а не Щербаковых.

 Режиссёр Никита Михалков хвалил, что до революции все хорошо жили. Конечно, если его дед-дворянин жил в большом городе с прислугой, то ему было здорово! А вот если бы Никиту Михалкова поставить на место прислуги, той девушки из деревни, что жила у деда без образования и терпела, как Чеховский Ванька Жуков, когда его били, или трудился бы в сельском хозяйстве, (так как выучиться с тремя классами не имел возможности, да и денег), как описано в повести, то Никита Михалков не захотел бы быть на её месте и тоже сделал бы революцию. Тогда революция оказалась выгодной даже кулакам. Ведь все уехали в города, где сделались потом образованными бездельниками, «белоручками».

Старший сын Щербаков Алексей, например, не дожидаясь раскулачивания, взял лошадь, посадил всех своих детей на дровни и, привязав корову, чтобы дети в дороге не умерли с голоду, уехал в Архангельск. Все его сёстры и братья выучили своих детей не хуже дворян.
Если создать условия для нормальной жизни, то и крестьянин может стать учёным. Только в деревню он уже не захочет вернуться, так как гораздо легче лежать с книгой в гамаке, чем доить коров и носить навоз. Из учёного -крестьянина уже не сделать, не захочет ручки марать.

А тогда в 1919 году папаша Григорий Ефремович поехал верхом на лошади в район 16 км, чтобы заплатить годовой налог – 2000 рублей и простудился на ветру. В городах свирепствовал тиф, и ослабленный, простуженный организм легко подцепил заразу. Григорий помер в районной больнице в возрасте 51 года.

Отец Гришки Ефрем Андреевич дожил до 90 лет и умер одним днём. Если бы не эта поездка, неизвестно, сколько бы лет прожил Григорий - этот всегда молодцеватый, подтянутый, очень высокий, широкоплечий, стройный, никогда не горбившийся мужчина, не имевший ни одного седого волоса ни в чёрной густой шевелюре, ни в коротких жёстких усах.

Сохранилась единственная пожелтевшая фотография трудяги–деда в гробу в военной форме. Возле гроба стоят: старшая дочь Анна и младшая Шура.
(По одежде – тулупам и клетчатым платкам – видно, что трудом праведным не построишь палат каменных). Ещё стоит около гроба его младший брат, кулак Василко, который так и не женился. Он одет, как бомж.
 
Разлюбезная жена его Мария Артамоновна с горя не могла и ногой двинуть; оставшиеся с ней дети утешали её, как могли. Зине было 17 лет, когда умер её тятенька. После раскулачивания они все уехали кто куда, а сколоченное таким трудом хозяйство было разворовано по брёвнышку.

В настоящее время от Торокши не осталось и следа. Всё заросло парыжником, крапивой да молодым кустарником. Лес обступал со всех сторон всё теснее и теснее, и лишь человек, проживший здесь полжизни, мог определить, где находился отчий дом, сараи, амбары, овины и гумно.
 
1920 – 1923 годы были годами неразберихи и хаоса в деревне.
Мария Артамоновна, «рижанка», пережила своего Гришу на 22 года, повидав и понянчив внуков. Она жила то у Зины в Белоруссии, то снова на родине у старшей дочери Нюши.
 
5. СВАТОВСТВО.
       
 Пел на грех, на беду соловей во саду
 песню томную.
 Глупой спать не давал ночкой тёмною.

Этот случай произошёл зимой в глухой деревне Торокша на реке Комёле в 1920 году. Снегу навалило – по колено вязнешь. Недолог зимний день, не успеешь опомниться, а уже сумерки. Тепло и уютно в избе. С утра мать долго канителилась у печки. Вчера девчонки вымыли пол и застелили его чистыми цветасто - полосатыми половиками. Кот Васька умывался на половиках перед печкой, намывал гостей.
 
За самоваром сидели мать и двое младших дочерей Щербаковых: Зина и Шура. Все старшие дети уже обзавелись семьями и жили отдельно. В таком большом доме остались жить только трое из кулацкой семьи. Да и те скоро разлетятся, как птицы.

С улицы послышался невообразимый шум, и мимо окон проехал тарантас, запряжённый тройкой лошадей с ленточками и колокольчиками под дугой. Дети во дворе кричали: «Сваты едут». В сенях долго возились, видимо, отряхивали снег с валенок. Затем дверь с шумом растворилась, и вошли трое мужчин. Они были из соседней деревни, а самого молодого звали Николаем. Он часто приставал к Зине на посиделках, но ей он был не по душе. – «Не по – хорошему, так по – плохому моя будешь.» - говорил он Зине.

Хозяйка Мария Артамоновна Щербакова, светловолосая, спокойная женщина засуетилась, приглашая незванных гостей к столу. Зина сразу же смекнула, что сваты пришли по её душу, так как она была на пять лет старше Шурки, и той ещё рано было думать о замужестве.

Девчонки, посмеиваясь, стали вновь ставить старый, медный, вчера натёртый дресвой, ведёрный самовар, так как весь выпили до гостей. (Раньше по 22 стакана втроём выпивали - такой вкусный и горячий был чай из самовара).
Одна принесла ведро воды из сеней, другая – подсыпала углей из тушилки и щепала лучину на растопку. От волнения раскрасневшаяся Зина долго не могла вставить потемневший от копоти трубак в отдушину. Наконец, самовар загудел от хорошей тяги.

Пока кипел самовар, гости говорили о том, о сём с хозяйкой, а главной темы не касались.
Всё время хвалили дочерей: и работящие, и красивые, и приветливые.
Да и то правду сказать: обе сестреницы были черноглазые, румяные, - кровь с молоком. А Николай никогда не был красавцем. У него вместо рта была узкая щель, губы-то дома оставил. Да и старший женатый брат, пришедший вместе с ними, был похож на Николая, только тот, сильно нервничая, постукивал пальцами-колбасками по краю стола.

За стол уселись все. Мать выставила на стол варенье, румяные ватрушки и плюшки, которые испекла только что утром. Михаил Романович, отец, басовито заговорил:
- Ну что, Мария Артамоновна, отдашь свою Зинушку за моего Николая? Она ему давно приглянулась. Баска больно девка!
Девчонки смутились и того больше. Но Мария Артамоновна ответила:
 

- Это уж вы у неё спрашивайте, я не знаю, как она решит, так и будет, я неволить не стану. Я сама приехала из Риги, вышла замуж по любви. Никто не заставлял. Так я и ей хочу только добра. Жизнь не жалко за родное дитя отдать, лишь бы ей жилось хорошо замужем. -

А Зина, казалось, не слушала никого. Ей всё не нравилось в Николае: и как держит всей пятернёй блюдце с чаем, оттопырив толстенький мизинец, и как шумно пьёт чай, откусывая сахар, и как, раскрасневшись, подмигивает четырнадцатилетней Шурке. А Шурка сидела как раз напротив его за самоваром и, закрывая ладошками лицо от сидящих за столом, строила ему глазки. Зина потом долго будет вспоминать Шурке, как та сразу же влюбилась в Николая.

- «Я пойду замуж за того, кого полюблю, - сказала Зина и ушла в другую комнату.
Сказала, как отрезала, и гости ушли, не солоно хлебавши.

Весной её отдали учиться шить в богатую семью в город. Но там она больше нянчилась с ребёнком, чем шила. Зина топила русскую печь, стряпала пироги, готовила еду, обряжала скотину. И лишь иногда смотрела через плечо хозяйки - портнихи, как та тачала рукава или пришивала подкладку. Но изредка и ей было позволено приметать воротник или подшить подол. Всё это ей пригодилось потом, когда она нарожала девять детей от любимого мужа и обшивала всех, начиная от нижней сорочки и кончая зимним пальто.

А Шурка, повзрослев, зачастила в соседнюю деревню и вскоре стала женой того самого Николая, о чём пожалела впоследствии. Все отговаривали её: уж больно хвастливый этот Николай и бегал за любой юбкой. Да любовь зла – полюбишь и козла.

Пришлось Шурке переехать из Торокши в соседнюю деревню к мужу.
Деревня красивая, на пригорке, а вокруг высокий лес. Полей было мало и реки не видать из-за леса, не как в Торокше. Купаться в жару далеко идти, да и на сенокос за несколько километров. Скучала она первое время по матери и по родной деревне, часто бегала домой. Но со временем пообвыкла, притёрлась.

Свекровь попалась хорошая, добрая. А Шурку любила, не высказать, как свою доченьку. Своих девочек у неё не было, вот она снох не меньше и любила.
- Полежи, доченька, умаялась. Передохни маненько, пусть мужики меньше ленятся, а тебе ещё детей поднимать. Моя-то свекруха уж такая вредная была, что не дай бог никому такую. И всё тихой сапой, к моему мужу ластится: «черноголовенький, ты мой», как будто жены-снохи и не замечает. «Сынок-то один, а жён будет немеряно». Не желай другому зла…-
 вздыхала мать Николая.

Николай с отцом отстроил высокий бревенчатый дом - пятистенок. Дети посыпались один за другим, только поспевай. Работали все: и стар и мал. Шурке трудиться – не привыкать, с детства вкалывала в своей родной семье. Всё умела делать, и приучена ко всяким трудностям. Неженкой никогда не была.

6. ИЗМЕНА.

В июле жара стояла несносная. На небе ни облачка. Погода стояла благодатная для сенокоса. Над деревней стлался терпкий запах сохнущего сена. На дальние покосы уходили всем семейством, десятилетние дети тоже вставали на прокос. Косу для них точили взрослые, чтобы не обрезались. Туесок с лопаткой для заточки висел на талии у всех взрослых косцов. Одежду надевали светлую, иначе мошкара не давала работать. Еду брали с собой. Воду набирали из маленькой речушки – ручейка, процеживая её через материнский домотканый платок. Разводили костёр и тут же кипятили чайник.

Особенно доставалось всем, когда метали стога. Хозяйка на стогу лихо орудувала граблями, принимая огромные навильники пахучего пересохшего сена. А доставалось больше тому, кто стоял под стогом. Чаще это был Николай, хозяин, или его старший сын. Сено валилось сверху, труха набивалась под холщёвую рубашку, вспотевшее тело горело от прилипшего мусора, от тяжёлых навильников болела поясница, пот слепил глаза. Духота.

Подсовывая под копны жерди-носилки, ребятня носила их к стогу. Иногда те застревали в небольшом возвышении земли. Приходилось искать их конец под копной. А концы вылезали с землёй и пучком травы. Мученье! Тяжко! Вокруг стожаря обнашивали несколько копен, а когда те убывали на стог, донашивали очередные дальние копны от ручья. Пот струился градом. Одолевали слепни, овод. Тяжёл крестьянский труд в деревне.

А вечерами по деревне раздавался стук: это сельчане колотили молоточком по наковальне–бабке, отколачивали косу для следующего утра. Косовище привязывали, чтобы выдержать угол наклона лезвия.

Когда в марте жена Николая Александра Григорьевна родила шестого ребёнка, молоко рано пропало от недоедания и тяжёлой работы. А к сенокосу для четырёхмесячного ребёнка пришлось нанять няньку, чтобы освободить ловкие материнские руки для сенокоса. В июле один день год кормит. Сначала брали старушек. Но, когда одна чуть было не устроила пожар, пришлось отказаться от этой мысли.

На окраине деревни жила конопатая старая дева по имени Настёна. Скотину она никогда не держала, говорила: «Одна голова не бедна, а и бедна, так одна». Её возраста никто точно не знал. Но на виды она была в теле: крепкая, ядрёная. Настёну долго пришлось уговаривать посидеть с ребёнком. И дело сладилось. Согласилась.

Настёна оказалась на редкость чистоплотной и трудолюбивой бабёнкой, ребёнок не плакал с ней, был сыт, накормлен. И Настёна сговорчива, любой работы, кроме пелёнок, в доме не гнушалась. Придут домочадцы с покоса, а дома ещё и щи сварены всем на радость. Настёна слышала одни похвалы от Александры Григорьевны: «Ай да молодец! Вот золотые руки! И что ж это ты замуж не пошла?»

И сердце ничего не подсказало Шурке, хотя досужие кумушки в деревне упреждали, что, мол, не больно доверяй девке: старая – да, а дева не обязательно.
 
Всё шло своим чередом, только вдруг незаметно стал ни с того, ни с сего Николай иногда задерживаться дольше дома по утрам, если в этот день стог не метали. То он туески с точилками забыл в сарае, возвращался с полдороги, то рано утром отколачивал свою косу, с вечера времени не хватило на все косы.
Иногда жена отправляла детей домой, дескать, у них ноги помоложе бегать туда – сюда. И муж соглашался.
 
Однажды рано–ранёхонько пошли все взрослые, кроме няньки и малых деток на дальние покосы, набрали всего с собой. На полпути говорит Николай своей жене: «Забыл припереть дверь от борова, натворит он дел, ведь у свиньи поросята маленькие, вернусь».

Александра шла дальше, задумавшись, да вдруг что-то кольнуло у неё в груди: «Да что ты, глупая, доверяй, да проверяй». Мысли роились в голове, фантазировали самое плохое. Бежала так, что пятки сверкали. Бежала налегке, так как груз спрятала в кустах.

Дом-пятистенок вместительный. Холодная горница пристроена со ставнями, которые летом и на день закрывались изнутри наглухо, чтобы в горнице не нагревалось от солнца в жару. Всё лето с ранней весны она спала со своим мужем в горнице. Прохладно, и детям не слышно. У мужа с женой много секретов.

Когда Александра проходила мимо слепых окон горницы, сердце учащённо билось.
Замедлив шаги, она услышала жаркий голос Настёны:
«Николаша, переходи жить ко мне на окраину, бросай ты свою палыгу, ведь у неё кожа да кости». Шурка не помнила дальше, что с ней было.

Схватила полено и тихо - в горницу.
На сколоченной из досок широкой кровати, на которой она с мужем понесла всех своих детей, лежала эта похотливая парочка. И убила бы поленом Шурка соперницу, да муж–то очень ловок был, вовремя соскочил и зажал руки Александры. Полено выпало из рук на пол, а голое грудастое тело старой девы проскользнуло за спиной мужа, лишь толстые пятки зашлёпали в сенях.

Слегла Александра Григорьевна, никого к себе не подпускала, только стонала.
Не смогла она больше жить с мужем, простить не сумела. Сельчане диву давались, что за один миг ровно полголовы её чёрных волос стали белыми, как снег. По всей видимости, это полушарие головного мозга так сильно любило.

P. S.

Всех детей она воспитала и выучила одна без чьей-либо помощи. Замуж больше не выходила. После коллективизации и развала деревни обосновались всем семейством на севере, в Мончегорске. Только в скорости оглохла Александра Григорьевна на оба уха.
 
7. ЗАПЛАТКИ.
 

А тем временем Зина, отучившись почти год швейному делу, надсадилась от тяжёлой работы и попала в больницу. В январе 1922 года ей сделали операцию по поводу расхождения брюшной стенки, а, заодно, и аппендикс вырезали. Операции тогда длились по десять часов. Черноглазый, кудрявый Миша Бочкин часто навещал её в больнице, соболезновал. Он всё время звал её замуж, но не целовал и не говорил о своей любви. А достаточно было приласкать, заглянуть нежно в чёрные глазки – и твоя, а он стеснялся. Несмелый был парень…
В трудные минуты в будущем Зина часто жалела, что не пошла за Бочкина.

Анна, старшая сестра Зины уже давно жила недалеко от автобусной станции в этом городе. У неё останавливались все, кто приезжал из деревни. Анна Григорьевна была на 18 лет старше Зины, успела к тому времени погореть и овдоветь. Она воспитывала одна сыночка Толика, тому шёл шестой годок.

Зинушку из больницы забирали всем миром: где-то раздобыли лошадь и на дровнях привезли её жить к старшей сестре. Боялись, чтобы не разошлись швы после операции. Но она быстро пошла на поправку: крепкая родословная, молодость, (ей было двадцать лет) - сделали своё дело.

Анну после смерти первого мужа, обхаживал вдовец, весельчак и балагур Шилов Иван Филатович. У того после внезапной смерти жены осталось четверо детей: три девочки и мальчик, все подростки, чуть старше Нюриного Толика. Анна сжалилась над бедными неухоженными детьми и приняла всех в дом, благо площадь позволяла. Дом был вместительный, хотя низкий и старый.

Мать Мария Артамоновна с младшими дочерьми Александрой и Зинушкой после операции постоянно жили у Анны и Ивана Филатовича. Хозяин был очень гостеприимным, любил праздники и застолья, имел много друзей.
 
Стоял март, сена в сарае оставалось на разок - два. Бурёнка, кормилица – корова заглядывала в пустые ясли, но там тоже не было сена.
- Кто поедет со мной за сеном для коровушки? В очередь по одному становись! – весело сказал Иван Филатович однажды утром.
 
Пока Иван Филатович запрягал во дворе лошадь в сани, молодые девчонки одевались, кто во что горазд, смеялись – не на свадьбу едем. Вывалились из избы, а там уже справившийся с лошадью Иван Филатович балагурил с каким-то молодым человеком.
- Познакомьтесь, девчонки, Каширин Иван Павлович. Это я помощника себе взял, чтобы вы не натрудились с сеном. - Выбирай любую, какую хошь! - С последними словами обратился Иван Филатович к товарищу.

Сестреницы зарделись, боялись в глаза глянуть. Дорогой разговаривали только два Ивана между собой. А сёстры приумолкли, стеснялись.
Когда приехали на место, двое молодых людей притоптали снег вокруг стога, раскрыли стог и стали грузить сено на сани.

Девчонки наблюдали за работой в сторонке, подшучивали. И только тут сёстры разглядели Ивана Павловича: типично русское открытое, приветливое лицо, огромные голубые глаза, небольшой прямой нос, красиво очерченный рот, и на румяных щеках ямочки. Высокий, ладно скроенный, работящий, - вилы в его руках мелькали с сеном как пушинки.
 
«Вот бы мне какого мужа», - мелькнуло у Зины в голове. Но вдруг обе сестры, не сговариваясь, прыснули со смеху. Только тут они заметили, что на парне были белые валенки, все ушитые разноцветными заплатками: серыми, чёрными и пегими.
 
Дома за столом, выпив стопочку, Иван затянул русский романс «Накинув плащ с гитарой под полою», чем окончательно покорил сердце юной Зинушки.
Повенчались они в Грязовце 23 января 1923 года, а о заплатках вспоминали всю свою жизнь.

Это мои мама и папа. Папа с 1897 года рождения, а мама с 1902. Прожили вместе чуть больше 50 лет. Воспитали и дали высшее образование пятерым дочерям. Советской властью были довольнёшеньки. Любили родной край пуще жизни. Развиты были благодаря дочерям. Те учились и родителей за собой тянули.

На ней держался весь дом
Ошмарина (Щербакова) Зинаида Григорьевна
(02.11.1902 – 23.07.1984 гг.)
 
Зимой и летом день-деньской
Она пахала, сеяла, косила.
Откуда в ней бралась такая сила,
Что ей неведом был покой.

В огромном доме много дел.
Не краситься совсем, не наряжаться,
А нужно со скотиной обряжаться.
Таков крестьянок всех удел.

Печь ежедневно протопить,
С поленьями возиться, с чугунами,
Всех накормить горячими блинами
И самоварчик вскипятить.

До каблуков ли было ей –
Стояла в очередь у магазинов
За хлебом, сахаром, мукой и керосином.
Дочурки на руках, при ней.

Детишек девять родила,
От скарлатины, кори умирали,
Последних пятеро – все жить остались,
Образование дала.

Досыта не спала ночей:
Как справить к школе материал на платья?
Выкручивалась как, другим понять ли?
Стирала, шила на людей.

А в Грязовце совсем одна
На десять лет пережила супруга
И в этом браке лучшею подругой
Лет пятьдесят была верна.
10.01.2018