Ну, погоди!

Ну, погоди!

Летом зайчик поехал как и все на море. Там было хорошо, одним словом «лето, лето, не уходи». Плавился в небе ранний июнь, расстилая по воде слепящие дорожки, но лопоухому от того не очень весело. Он никак не мог забыть волка. Другой на месте Серого горьким запоем пил бы морковный сок, но наш заяц не таков: в канцеляриях Витте его учили, что надо не проходить мимо лжи, за которой стоит правда. Но что делать против Волка, Заяц не знал. На счастье старуха-Сова подсказала вроде бы что-то невероятное, что ты, мол, голубь, к Гришке Роспутному обратись, может, и пособит в несчастье-то! Он хоть и хлыст, бесстыжая харя, но иногда добрый бывает. Вдруг да свезет?
 …В Мелекино, на истертых кривых досках крохотного причала, рядком с другом Гришкой Распутиным, скрючившись, сидел Заяц, наловчась кое-как, пыхтел «козьей ногой», из горлышка жадно поклюкивая мадерцу, и ждал своей очереди для езды на водных лыжах в сторону «Виллы Родэ», где однажды волк чуть не схватил его. Тогда Зайчика спасла Гришкина цидулка – «пратеца», которую Серый увидел в последний момент, зацепив грязным когтищем торчавший из песка среди брошенных пустых бутылок белый бумажный треугольничек. Потянув за него, явил на свет божий измятый огрызок гербового листа с костылявшими во все стороны уродцами – значками да буковками; сам малограмотный, Волк с матюгами, вспотевши от усердия, к концу дня насилу разобрал: «Милай дарагой памаги заичику бедныя он. Давеча обижал яво Гучков гасподин анахтема. Вот бес то силу берет окоянай аты што хош то и делай. Дума твоя давай Запросы. Потомушто там много люцинеров и жидов. Какеи там запросы. Прикажи. Ненадо некакеих запросов. Да. Роспутин». Сей грамматический шедевр назначался царю, а попал товарищу министра Хвостова скромнейшему наркоману Стёпе Белецкому – директору Департамента полиции, который, узрев магическую околесицу с фамилией в конце бумажки, тут же соорудил Зайцу охрану и автомобиль из резерва МВД. Многим позднее Зайчик еще раз убедился в прямо-таки ломовой силище Гришкиной орфографии, когда ходил с порученьицем к бакалейщику «…дать силетку по жирне и потолсче…», а воротясь на Гороховую, 61, где временно проживал Распутин, хмельно и тошно печалился чалдону о волчьем преследовании. Гришка, виртуозно матерясь, что-то накарябал в огрызке листа и отдал Зайцу, наказав нести прямо к царю.
 - Дык ведь не пустят! – захлюпал, заблажил Зайчишка. – Ишшо посодют в чан да на кухню снесут, на обед буду-у! Оторвут мне буйну-то головушку-у-у!
 - Ну, будя, будя причитать! Пустют! – да как хрясь по столу! Миски подскочили, вилки – в рассыпную, а Зайца будто сила какая-то вдавила в табуретку: начиналось знаменитое гришкино буйство. Ефимыч смачно высморкался в угол голландской скатерти и, грозя кулаком кому-то в окно, заорал:
- Пущай попробуют не пустить, дак я враз всех расшибу к матерям собачьим!
Надо сказать, «собачьи матери» было самым приличным из дальнейшего монолога, однако залпом испустив гнев в заоблачные красоты великого русского языка, Гришка выдохся:
- Ништо! Давай-ка, голубь, мадерцы хлебнем.
Закусили пирожными и выпили еще: - Оно, вишь как, мамка-то меня слушает, а папка слаб, да-а,- Распутин тяжело и долго вздохнул, как будто и взаправду сожалея о никчемности последнего самодержца, хотя именно и только благодаря ей, этой самой никчемности, он, Гришка Вилкин-Новых, тобольский конокрад и хлыст, смог совершенно невероятное: залезть сразу в два места – во дворец и под юбку царице. - Он под мамашкой, - налил еще, с удовольствием высосал, - чяво она скажет, то и делат. Так што ступай, милай, да сразу к Анютке Вырубовой зайди, скажи, што от меня. Она тебя к маме и сведет.
- А што за мама-то така?» - Заяц решительно не понимал, о ком идет речь, и потому весь затрясся.
Гришка от таких слов даже подавился. Благо, мягкий эклер, да Заяц вовремя по спине колотит. «Ну ты и балда, во балда так балда!», - пронеслось в пьяном мозгу, а вслух сказал:
- Экой ты дурак! Дак это ж царицка наша – мамка-то! Ты гляди мне, такое знать как «Отче наш» надоть! Ладно, чего уж там. Ну, словом, ты к ней сперва, она тетка с головой, ничего баба, поймет, да и пратецу ей отдаш. Ну, понял, нет? «Фу-у, - пронеслось меж длинными ушами, - так и правда дураком можно стать…». Ну, делать нечего, надо идти на вокзал, ждать дачного поезда в сторону Царского Села.
 По дороге Зайчишка, не выдержав, клочок развернул и ахнул. Каракули в глазах прыгали, словно клопы на сковородке, и, призвав на помощь всю силу воображения, Косой, поочередно пристегивая к концам одних слов начала других, как вагоны старой чугунной дрыгалки, все-таки «эшелон» сложил: «Миленькаи Папа и Мама. Заец то харошии а Волка смуту имать и повесит. Не слушаи яво отступнека беса ато ежели собаке прошать Волка поганова то он всех сест. Да. Грегорий», - получается, Гришка приказывал самому императору! Вот так дела-а-а…