Валя на веревочках

ВАЛЯ НА ВЕРЕВОЧКАХ


1
Звонит «вертушка». Тесть. Ни «привет» тебе, ни «здрасьте». Как обычно…
- Алексей, что же вы отстаете-то, а? Все газеты, почитай, криком кричат, а ты что? Или ты всего и не знаешь? Эх, ты, редактор называется… Девка-то, смотри чего удумала, ишь холера какая в юбке, а ведь, выходит, почище иного мужика!
- Это Вы – о Ткаченко?
- Да уж не о Кларе Цеткин (смеется). И жестко: - Леша, ты мне статью давай! И чтоб на всю передовую! Чтоб аршинными буквами, понял?! Гришин, прохиндей, уж вчера тут все хвастал, какие борзые у них в «Труде», всех, мол, обставили, уж третий номер ей посвящают. Можно подумать! Да там, насколько мне известно, одна обстановка в редакции – хуже, как у шлюх, в этом… как его, в бл..ском доме, где за клиента титьки да патлы друг дружке дерут… грызутся за должности, да кто?! Кто?! Горькие с Толстыми? Шиш с маслом! Бездари, бахвалы!
«Та-ак, похоже, увертюра закончилась. Сейчас поучать станет», - подумал Аджубей. И верно: тон начальственный без малейшего перехода изменился на менторский:
- А ты, друг ситный, лучше пиши, - обращался к невидимым разгильдяям Никита Сергеевич, - башкой работай, так нет! Они – в кляузы, мол, не тех партия примечает! Каково! А в ЦК жалобы идут, что материалы скучные, негодные, острого – кот наплакал. Забы-ыли Ленина! Как он учил пролетарскую печать работать?! А? Как? А так, чтобы, значит, шкура трещала! Чтоб драло до костей, чтоб, значит, нерадивые чесаться не успевали! Во, как Ле…
 На полуфразе очередной филиппики Первый закашлялся: а-кхе–кхе, а-а-кхе-кхе, Алексею в ухо стукнуло – наверное, положил трубку на стол. Пьет, что ли? Связь по «вертушке» - замечательная – передавала: буль – буль – буль, затем чмок - чмок – чмок. Видно, Старик захворал. Надо бы жене сказать. А может, просто поперхнулся. Бывает…
- А тут случай, да какой! – бодро выстрелила трубка. - Надо на всю страну, нет! - на весь мир шарахнуть, что, едрёноть, может советский человек! А насчет «Труда», так его не ахти как за рубежом и читают, я тут Громыко из МИДа спрашивал. Говорит - больно сер, малоизвестен. Оно и правда, уровень не тот. ВЦСПС, понимаешь, штука хорошая и всесоюзная, но – для унутреннего, так сказать, потребления, отсюда и газета ихняя, орган, выше быть не может. А тут девчонка! В общем, так, Леша, мне тебя не учить, спускай своих писунов с аркана, переройте все, трясите, только чтобы лучшая статья была у тебя, понял?
- А в «Правде»?…
- В «Правде» - само собой! Но это уж не твоего ума…
- В какие сроки желательно?
- Немедля! И так - даже от белгородской «молодежки» отстаете!
 - Ну, «молодежка» на то есть, чтоб на месте первой реагировать, а я без проверки фактов не могу – сами говорите: уровень не тот.
- Ишь ты, прицепился, будто репей! Уровень ему не тот! Да-а, разлакомились, гляжу, в Москве-то. А я вот возьму вас всех за цугундер и разгоню в глушину, где уровень тот! - а там, глядишь, и реагировать быстрее будете.
И примирительно: - Ладно, Лешка, ты меня понял.
- Но я все-таки факты проверю.
- Проверяй, проверяльщик, только не тяни … Хотя, - пауза, - я не военный, а вот Малиновский мне рассказывал, дескать, был в сорок шестом году на учениях такой же случай, зацепился парень этими… веревками…
- Стропами…
…- да, за хвост самолета – молодой солдатик… Это старшина, балбес, не досмотрел, - так хорошо «Дуглас» тихоходный да с полными баками! В воздухе летал до тех пор, пока в салоне дырку возле хвоста не вырубили да не обрезали стропы эти…Счастье, что запасной парашют раскрылся, сел, родимый, кое-как, правда, изломался весь, но сейчас вроде живой, ходит. А тут девка - лягушка... Не перепутали чего, наши-то? А то им только дай - хай поднять да в Москву рапорты строчить.
- Постараемся, Никита Сергеевич, все выяснить.
- Да. Мабуть, лучше выясни – от греха. Ладно, заболтались. Ну, будь здоров, Радку поцелуй…

2
- Валька, опять нам с тобой «повезло»! – ломился с бумагами Питирим – Валькин недавний друг Сорокин В.В., который в семейном обиходе числился как Вовка. Вовка, вчера еще совмещавший в славных традициях русского студенчества «Гаудеамус» с портвейном, сейчас усердно царапал первый километр строчек в советской газетной журналистике. Питиримом его прозвали сначала за какую-то нескладную огромность тела и за православно-лохматый оклад бороды, а уж потом, в последнюю голову, - за однофамильство с дутым эмигрантским гением буржуазной социологии, прорицавшим за океаном победу свободного общества и гибель родины Октября.

 Восьмой час, на проспекте темно-синими виселицами горбатились только зажженные фонари, в окнах двадцать первого троллейбуса, ползущего по Сущевке, как в витрине, люди открывали книги и разворачивали купленные утром на бегу газеты. Москва вообще - очень читающий город.

- В каком смысле? – не глядя, раздражился Валька, разодрав лист чего-то отвлеченного, которое секунду назад неторопливо листал. Справедливости ради надо сказать, что он тоже никакой не Валька, а спецкор «Известий» Пашков, Валентин, по прозвищу «Паша-такой-то». У которого сегодня «не шла» статья, поэтому сегодня он был Паша – зверь, точно та же, как вчера он был Паша-бюрократ. А когда не идет, считал Валька – до сих пор вреднющий максималист, - то благо забросить ее и писать что-нибудь другое или вовсе не писать, а украдкой читать – обожал Булгакова, - кроя себя на чем свет стоит за бездарность и лень: почему, ну почему не получается вот так же? А эт, парень, кажному – свое, куиквэ суум, как говорит главред.

 Однако навел ухо на звук, выслушал ответ, обреченно вздохнул, как заправский москвич от неожиданного приезда «седьмой воды» из деревни:
– Ну и куды?
 - В Белгород. Я только что от Главного. Торопит… Надо поговорить с ее родителями, посмотреть, где жила, с чего все начиналось, учеба, школа, клуб, комсомол, ну, обычное дело, все как всегда. Только вот я, признаться, не понял: у Аджубея сомнения какие-то, что ли, но не говорит, сами, мол, покопайте, и если чего не то – звонить сразу и лично ему. А это серьезно…

 Надо прервать бывшего филолога – для объяснения сути происходящего. В то время о Вале Ткаченко писали все, в том числе и зарубежная пресса, называя девушку, невероятным образом спасшую в воздухе товарища по прыжкам, которого намертво зацепило стропами за самолетный хвост, не иначе как «русской пантерой». Парашютистка как-то сумела пробраться к рулям высоты, обрезать стропы, схватить несчастного в охапку и благополучно опуститься с ним на одном куполе. Риск немыслимый, и говори потом, что в мирной жизни нет места подвигу!

 Словом, руководитель полетов со слов старшего инструктора, прыгавшего в группе Вали, доложил, правда, с запозданием о происшествии куда надо, и тут началось! Собственно, закрутилось-то все в клубок с торжественного собрания, куда случайно зашел молоденький собкор «Белгородской правды». И вот кто бы перед его приходом сказал, как высоко газетная волна может занести проштрафившуюся комсомолочку Вальку?

. . .
 Свои приветствия девушке слали космонавты, а внимание этих героических людей тогда стоило чрезвычайно дорого, и я затрудняюсь, ища сравнительные аналогии в нынешних днях - барахольных и безыдейных. Красавица - Валентина была принята в высочайших сферах Москвы: цветы и рукопожатия от лидеров советского комсомола; редакторы известных газет наперебой телефонируют в ЦК секретарствовавшему тогда обер-пропагандисту М.В. Зимянину, испрашивая разрешения и времени для интервью из плотного графика новорожденной героини. Наконец, по традиции Валю с группой сопровождающих ждал прием у самого т. Хрущева Н.С.

 И вот тут что-то не сработало.

 Но все это произойдет несколько позже. А пока барышню временно, приказом ОблОНО, освободили от занятий в вечерней, отмыли кое-как от гари авиадвигателей и с головой запихнули в лучший на всю область салон красоты. Там смазливую пастушку причесали, припудрили, подвели, а где надо - затушевали, отточили и долго маникюрили упрямые деревенские когтищи, а «перманент» делал жутко дефицитный мастер-еврей Миша по кличке «Мися» - единственный дамский виртуоз на весь Белгород. Жены местного партхозактива по списку распределяли Мисю между собой и, нимало не утруждаясь ничем иным, без умолку трещали о «химии», укладках и термобигудях, доводя мужей до злобы и даже до ревности.
 К примеру, вот вчера второй областной секретарь полдня не мог дозвониться домой, а, вернувшись, жену не застал. Обильный и чуть хмельной секретарский ужин, как мы догадались, отсутствовал самым вызывающим образом:
- Где мать, мать бы ее?!
       Сын – подросток, обожавший отца-фронтовика, доверительно сообщил, что мама поехала к какому-то Мисе «…делать голову».
- Вот чучело … (непечатно)! …, (непечатно) обезьяна! Делать голову! Дура, бестолочь паршивая! Голову!.. Зажрались, суки! И так мозгов нет, так и последние через волосы выжжет! Полезного - и на копейку не сделала, а все туда же, - тихо, почти про себя выругался секретарь. - И опять этот жид! Только о нем и разговоров: Мися да Мися! Мися да Мися! Мися – пися!
       Секретарь не был антисемитом. Более того, с комсоргом своей батареи молодой капитан не раз погибал в обнимку, когда «Тигры» старались смешать с землей орудия и расчеты артиллеристов. Тогда, в страшной войне, секретарь судил целый народ по частному – по этому тощему старлею – еврею, по кровному окопному брату, который геройски погиб под Будапештом, оставшись один при орудии против четырех танков из 6 армии СС. Он подбил три, но был разнесен на атомы вместе с пушкой - от немецкого фугаса. Вечная тебе память, Юлий Львович, и низкий поклон от Русской земли.
 Поэтому секретарь не был антисемитом, и, видимо, знал только одно слово, каким можно назвать мерзавца еврейской национальности, не трогая собственно слово «еврей».
 
 Так, не ужинав, секретарь, категорически против обычного, диагонально п р о б е ж а л дневник и тетради, жесточе надрал сыновье ухо за «трояк» по географии, чего за три балла никогда прежде не случалось: отрок не знает островов в Карибском море! И это сейчас, когда такие дела на Кубе заворачиваются! Балбес, весь в мамочку – шлюху пустоголовую!.. Бездарь, неуч! Я в твои годы мечтал о книжке, а ты… А мамаша твоя… Дома сидит, тетеря, ****ь ленивая, так хоть бы за учебой следила! Зараза, нет бы блох вытрясти из башки, так она наоборот… Никаких забот! На всем готовом!
 Ну ладно, с-стерва, придешь – потолкуем!
 Выпил коньячку и лег. Раздраженно ворочался, елозил по подушке, потел - не спалось. «Холера с ней, - решил, нащупывая тапки, - зато «Ахтамар» хороший. А, махнем еще по одной, по-фронтовому, чего там… С дурехой поговорю по-сталински, хватит панькаться, совсем распустилась! Ой, - спохватился секретарь, - сейчас же нельзя по–сталински. А, все равно в лоб получит. А тебе, Мися мы писю-то оторвем, оторвем! с мясом и яйцами! только попадись! ОБХС уж все глаза изревел по твоей шкуре. Сейчас ты пока нужен - телефонограмма, - Вальку в порядок привести, ее в Москву требуют, на показ, а уж потом…ух!», - махнул еще рюмку, с тем и заснул.
. . .
 … - У вас, барысня, такая роскосная севлюра, со я дазе не знаю, - Мися решительно не выговаривал шипящие и нафуфыривал дамочку, когда в небольшой зал районной парикмахерской вошли люди в знаменитых серых костюмах. «Это все! – подумал Мися. – Бедная, бедная Роза, а я еще так мало скопил…». Но ребята не стали спрашивать фамилию и напоминать Мисе, что он уже не товарищ, а гражданин. Напротив, деликатно покашляв, один из них вежливо попросил у Михаила Соломоновича минутку времени.
 


3
 Неизвестно, правда ли, что Первый отложил прием - как окончательную ратификацию «звезды» со внесением ея имени в кремлевские святцы - из-за неотложных дел, или почувствовал неладное. Однако доподлинно известно, что именно Аджубей, зять Хрущева и главный редактор «Известий», настаивал на завуалированном журналистском расследовании, затягивая у себя любые публикации на эту тему, и обождать-таки Никита Сергеевич согласился.

 Хотя, может быть, его разубедил Малиновский, герой-фронтовик, маршал и министр обороны, которому Предсовмина верил безоговорочно, но, скорее всего, Хрущев не сильно задумывался о реальности подобных ЧП, а просто уже не верил тем, кто бездарно и как-то уж больно нехотя надувал и разукрашивал шары официальной пропаганды. Сам, не будучи лишен тщеславия, скорее просто мирясь, нежели приветствуя буйный подхалимаж и «легкий» - так надо! - культ своей ч/б, как телевизор «КВН», личности, он, без сомнения, знал, как на Западе создаются герои, и, очевидно, в пику ихней практике ваяния звезд, вполне логично ставил на подвиг с доказательствами такового. На реализм как единственную почву политической рекламы.
 Были, вероятно, и другие причины сместить скоропалительное введение Вальки в «Пантеон Уффици» – не менее веские.


4
 …Завершался приснопамятный 62 – й… Ему предшествовал великий гагаринский Прорыв и сокращение нуля на советских ассигнациях – денежная, «хрущявая» реформа – 61, ее-то помнить многие должны. Вообще, 61 – й – год хороший.

 А вот шестьдесят второй… Спроси сейчас на лаковых проспектах, чем примечателен этот период – и мало кто ответит. Год не муссируется телевидением, для истории независимых государств-ублюдков не существенный по определению, редчайше поминается на печатных страницах – в связи разве что с Карибским кризисом, да и то - сплошь глазами одних американцев или их местных прихлебателей, то есть, тошно, елейно и заангажированно.

 К вящему стыду один – два на тысячу вспомнят его как год ядерной аварии русского подводного ракетоносца у Фарер. Вы смотрели «К-19»? Фильм о трагедии советской лодки ставит Голливуд, нашлась какая-то честняга женскаго полу и состряпала сюжетный конфликтец между старшими офицерами стратегического корабля. Ребята в Западной Лице, вы сие себе представляете? Но, спасибо и на том, свои ведь и копейки на эпитафию не нашли. В общем, позор – на всю Ивановскую!

 Год не культивирован школой и иже с ней общественными институтами, у большинства, выражаясь языком психологов, нет к дате устойчивых ассоциаций.

 Нет, - скажут многие, - был, конечно, такой период.

 Во времени, - добавят физики, - при нормальных скоростях ощутимых скачков не выявлено.

 А историческая хронология, - скромно заметят нам с небесного Олимпа, - знавшая и безвременье, и смуту, все же не имеет пробельных лет.

 Но главная причина неизвестности, думается, в ином: с 62 – м не связаны праздники. В нем не случились события, отмечаемые в стране. И значения нет - празднуется ли день государственной властью, что на руку народу как лишний выходной и повод для выпивки, т.е. официально, или тихо - приятельски и внутрисемейно. Согласимся: в тот год не случилось революции, народ не выиграл новую большую войну (это как сказать…), а остальные поводы для ликования были лишь повторением происходящего каждый обычный год.
. . .
 1961 – й. Многих, рожденных в этот год, назовут Юриями. Мы первые в космосе! Вива, Гагарин!

5
 А 1962 – й начинался незаметно. Тихо. И кто, кроме, может быть, самых толковых голов из разведки, думал в рождественские дни 61-го о том, что человечеству уже вырыты могилы, и в течение двенадцати месяцев туда предстояло дважды заглянуть. …Только закончились испытания самого страшного для планеты водородного оружия, когда от взрыва в двести мегатонн, едва не разворотившего земную мантию вместе с арктическими полигонами Новой земли, в ужасе содрогнулись чилийские сейсмологи. Болтали, что от гиперболического избытка свободной энергии едва не начался всеобщий синтез легкого атмосферного водорода в гелий, и тогда, кто знает, сколько времени понадобилось бы для нового возникновения жизни на обугленном космическом теле.

 Хрущев впервые перед тем слегка разругался с Сахаровым, однако за отсутствие того в списках представляемых по результатам испытаний к «Герою соц. труда» референтов разнес и вписал фамилию сам. ЦК ликовал, генералы радовались, физики, все поняв, задумались, вспомнив, о чем предупреждал гениальный Ландау: «…Ребята, не стоит превышать заряд, не увлекайтесь».
. . .
 Вопрос Карибского кризиса суть вопрос паритета. Равновесия стратегического как гарантии выигрышной политики, что, одев мундир, сама тут же превращается в большую стратегию. И те двенадцать присных месяцев изрядно потрясли мир, и даже не в переносном смысле, а в самом, что ни на есть прямом.
«…Большие и Малые Антильские острова или Гряда, западная часть центральной Атлантики, бассейн ласкового Карибского моря - сплошная цепь тропических курортов, растянувшаяся в океане от пальмового мыса Сан Антонио на Кубе до буйной травы Икасос-пойнт, отделенной от материковой дельты Ориноко восьмью милями буро-соленой воды. Куба – самый крупный и развитой из островов Гряды», - бубнил над учебником незадачливый секретарский сын. Ухо болело. – «Вот окончу школу – и все! В мореходку! От вас подальше, да и мир посмотрю. Карибы, Антилы, Куба, - романтика!»

 По мнению более прозаического Генерального штаба, этот райский уголок лучше всего подходил для развертывания советских ракетных баз, да к тому же выполнялся ленинский план расширения имперского влияния в виде экспорта социализма. Заранее прочно завербовав молодого человека из хорошей семьи испанских выходцев – плантаторов и сахарозаводчиков, Комитет доложил в ЦК: можно строить шахты и пусковые площадки, а попутно ввозить соответствующие изделия! До Америки – 7 минут лету, вот они где у нас!
 Дело в том, что к тому времени в Советском Союзе главным фактором стратегического равновесия, сдерживания, как тогда говорили, являлись недавно появившиеся королёвские МБР – межконтинентальные баллистические ракеты, правда, еще не способные с территории, например, Томской области, «накрыть» штат Орегон. Дислокации стартов приходилось выдвигать ближе к западным границам СССР, то есть многократно увеличивать запланированный риск уничтожения ракет в случае воздушной операции европейских сил НАТО. Потому Куба, с которой русские боеголовки упрутся в подбрюшье врага, превращалась в мощнейший инструмент политики «длинной руки». Это был наш «ответ Чемберлену»: американские ракеты средней дальности уже давно базировались на Турцию, держа в упор под прицелом Крым, ДПЭР* и плодородный Кавказ. Кроме того, у НАТО имелись не менее приоритетные носители ядерного оружия - стратегические бомбардировщики типа Б-52, постоянно барражирующие вдоль наших границ, и атомные лодки с «Поларисами» на борту. Своих замечательных Ту-95, как и «658-х проектов», мы тогда в достатке не имели…

*(ДПЭР – Донецко-Приднепровский экономический район)

 К апофеозу кризиса мнения в Кремле разделились. Первый секретарь был убежден, что все как-нибудь обойдется, Америка не посмеет нанести превентивный удар по Кубе, не пойдет она и на прямое вторжение. Велик риск! С другой стороны, надо очень аккуратно намекнуть, что СССР вполне может пойти на некоторые мелкие коррективы генерального плана. Например, сократить число строящихся стационарных пусковых установок шахтного типа в Николаевской области.

 Можем – при благоприятных ответных шагах – вывести с Острова Свободы несколько мобильных ракетных комплексов, особенно опасных для авиации США.
 Вполне вероятно дать стоп-приказ флоту, и лодки вернутся в Гаджиево. Хотя можем и подождать. А можем и по зубам засветить! Пусть и об этом знают.
 Л.И. Брежнев, занимавший в ту пору пост Председателя Президиума Верховного Совета Союза ССР, определенного мнения по данному вопросу не имел, поэтому Хрущев активно консультируется с заболевшим Ф.Р. Козловым – вторым секретарем ЦК, человеком, которого Никита Сергеевич видел своим преемником. Кроме Козлова, в постоянный совет вошли А.А. Громыко, чей ум и опыт в дипломатии позволял избежать досадных ошибок в нюансах и полутонах, и Р.Я. Малиновский – Министр обороны, сторонник превентивного ядерного пинка. Разгорелся спор. Сторону Хрущева принял А.И. Микоян: высшая стратегия боя есть его отсутствие. Войны можно избежать, надо договариваться. Однако последнее слово должны сказать Вы…

 В ту ночь, с 28 на 29 октября, произошло редчайшее – Хрущев ночевал в рабочем кабинете Кремля; зная, как военные давят на Кеннеди, ждал последние сводки из США и с Кубы, от командиров кораблей Атлантической эскадры, прорывавшейся к «острову Свободы», ждал, чтобы принять единственное решение.
 В Карибском море лодки буквально терлись бортами, однако ни ракеты, ни торпеды пока на поражение не применялись. Сейчас трудно сказать, понимал ли Никита Сергеевич гибельную тяжесть последствий взаимного ядерного удара. Скорее всего, понимал - частые дружеские беседы и консультации с Курчатовым, должно быть, не прошли даром. По мнению хорошо знавших Хрущева, именно тогда он бы все-таки не решился первым на сверхсиловой вариант.

 Надо сказать, Хрущев вполне симпатизировал молодому американскому президенту, считая того, не смотря ни на что, прогрессивным и достаточно разумным политиком, не способным на импульсивные ошибочные шаги в стиле Трумэна. Возможно, такое мнение сформировалось во время первой встречи государственных деятелей в 1958 году, в Вене. Кеннеди понравился – молодой, энергичный, доброжелательный. И умный. Для Никиты Сергеевича было чрезвычайно важным личное впечатление о человеке, часто сводившееся к примитивной формуле «нравится - не нравится», из-за чего часто страдала объективность в подходе к кадровым вопросам, а то и в принятии важных политических шагов.
 Хрущев всерьез полагал, что точно знает, чего можно было ожидать от этого молодого американца, чего стоит опасаться, а чего – нет. Дальнейшая история кризиса показала, что в случае с Кеннеди Первый секретарь, в общем, не ошибся. Позднее, в 63-м, узнав о трагедии в Далласе (там Кеннеди был застрелен), Хрущев тут же распорядится сформировать и направить в США специальную делегацию о главе с тем же А.И. Микояном для участия в похоронах. Руководитель делегации был уполномочен оказывать американской стороне – разумеется, при официальном обращении – любую посильную помощь «…и по иным вопросам - с первостепенным учетом интересов СССР». Иногда политике все же присуще благородство.

 Наутро Хрущеву доложили, что Кеннеди через брата – в обход Госдепартамента и Пентагона – пытается что-то сказать. Стало ясно: прямое вторжение на остров отменяется. По линии ПГУ КГБ* поступила информация об аннулировании готового приказа атаковать советские корабли и суда в двухсотмильной зоне вокруг Кубы. Военная разведка докладывала, что бомбардировщики разворачиваются в воздухе – назад, на техасские аэродромы. Кеннеди хорошо понимал, что за Кубу придется рассчитаться - если и не гибелью восточного побережья США от ядерной атаки, то гарантированно - всей прирученной Европой, от Вены до Лиссабона, ибо ее тут же намотают на гусеницы пять русских танковых армий. Неадекватный обмен, черт возьми. Поэтому рискнем полюбовно договориться с Хрущевым: мы выводим ракеты из Турции, а он - с Кубы. Эй, Роберт, ну-ка свяжись с послом Добрыниным, надо посекретничать. А вы, Беатрис, позвоните в Кремль!
 «…Мир вздохнул с облегчением», - цитирую «Нью-Йорк таймс» за 2 ноября 1962 года.
В игру вступали хитрые музы дипломатии.

*(ПГУ КГБ СССР – Первое главное управление Комитета государственной безопасности СССР, политическая разведка)

6
 …Позже Александр Потапов, ныне главный редактор «Труда», рассказывал: «…Я помню, как после встречи – беседы с этой дивой привел ее в типографию, где набирался ее рассказ, - и она прямо у линотипа вполне серьезно правила свои фантазии, а рабочие восторженно ощупывали эту русалку – глазами, хотя и руками, собственно, не прочь бы…».
. . .
 Все началось в канун 45-й годовщины Октября. В одном из городских домов культуры по крепкой советской традиции проходили предпраздничные мероприятия: торжественное собрание с выносом знамени райкома партии и награждением передовиков и новаторов производства, ударников коммунистического труда, победителей социалистического соревнования. Здесь же скромно помянули о восстановлении в комсомоле некоторых лиц, какие не слишком виноваты.
 
 Восстановили списком, чтоб не оттягивать зря официальную часть, вот так Вале и повезло: изгнанную из славных рядов ВЛКСМ ошибочно, как потом говорили, по причине болезненной любви к современному танцу, реабилитировали просто так. Что там произошло на самом деле, сколько ни перешептывались – так и не узнали, однако у нас, чтобы вылететь из комсомола, надо было изрядно постараться. Темноты в историю добавил сам секретарь, заявив, что бюро ошиблось из-за невнятности чьих-то там объяснений. И точка, думай, что хочешь.

 Итак, чествование идет вовсю, вручаются билеты, а в ДК, ища курева, заглянул первый творец будущего Валиного триумфа – некий предерзкий молодой человек, корреспондент молодежной «Белгородской правды». В буфет, за «Беломором», как говорят в таких случаях, шагала, почесывая опухшие уши, сама судьба.

7
 После «Правды» - главного официоза партии - «Известия» в Советском Союзе являлись номер два, газетой полегче, а потому более читаемой. «Известия Советов народных депутатов» имели вполне реальный многомиллионный тираж в основном из-за общей, характерной, сугубо «известинской» живости многообразных изложений, близких рядовому гражданину журналистских картин. Да последней страницы, где печатались фельетоны, тискались столбцы «первой и второй программ» Центрального телевидения, любопытная иностранная мозаика, погода, «…ветер северный умеренный», и самое интересное – обширная публицистика на злобу простого человеческого дня. Яркий ей пример – не поленись найти и прочитать старые, наверняка сохранившиеся еще в макулатурной пыли антресолей и чуланов, номера конца семидесятых, восьмидесятых, «перестроечные», а в них, - великолепные очерки Лациса. Отто Лацис – самый, на мой взгляд, одаренный из пишущих «известинцев» того времени.
 Газета смело бралась за низовую, обыденную жизнь, поднимаясь, к чести коллектива, до острых высот социальной философии и общественной морали. Я пишу это, дорогой мой друг, совершенно без ухмылок и сарказма: элитный известинский журналист размышлял дельно, умно, без ехидного чистоплюйства, свойственного так называемым «творческим работникам», без лже-интеллигентского «двойного дна». Обходились и без непременной позже гнилостной отрыжки шестидесятых – «эзопова языка», глубоко завуалированного иезуитского подкопа под строй и презрительных экивоков по адресу «этой страны». Слава Богу, в редакции тогда не терпели вечно недовольных, брызжущих ядом с пухлых демократических губ. Даже в черные времена предательства газета брезгливо, как здоровый человек от чумного барака, сторонилась – поелику возможно – осанн благословенному Западу. А тогда…
 Тогда наоборот, припечатывали по-русски крепко, мастерски, легко, обходясь сокровищницей классических традиций русской литературы, красивым, чистым от американизмов языком. Даже если статья носила острый, критический характер, в ней не было злопыхательства и гражданского самоуничижения. Болезненные вопросы воспитания и получение квартир, выработка осознанного государственного мышления и гордости за великую Родину, взятки и взяткобратели местного и крупного масштаба, громкие по советскому разумению дела, разрешенные к печати, и отдых трудящихся, - все освещалось добротно, с искренним желанием помочь, не уничтожить и сломать, а именно исправить пошатнувшееся и вернуть на службу стране.

 Признаюсь: с некоего момента тематика «Известий» показалась нам смешной и убогой, неискренней и даже временами ложной, крепко отдающей сухим, бездарным и надоевшим официозом. Нам захотелось веселых и талантливых репортажей. Тогда ЦРУ уточнило у «творческих работников»: ну как, ваше быдло готово?
 И понеслось! Нас настоятельно учили читать между строк, выцарапывая какую-то скрытую там правду, не верить в предлагаемые казенные идеалы, подвергая сомнению буквально все, что исходило от государства. Ай, и мерзко об этом вспоминать сейчас! Мы рылысь в «Известиях», как помойные собаки, с маниакальным желанием вынюхать авторитетное заключение об объективной невозможности Советской власти. Молодые советские псы, мы глотали попадавшийся на пути к истине «дух свободы», тишайше подпускаемый на страницы газет и журналов из хитрой заокеанской ж… «Копайте глубже!», - подзуживали нас собаководы из «Комсомолки» и «Огонька».
 Корабль «Известия» до поры до времени как-то сторонился шабаша, храня белизну мачт и алый всплеск советского флага, затем нехотя, словно на его мостике капитан насмерть разодрался со старпомом, повернул в заваленный минами пролив…

 Да, мы, как и наша злосчастная Валя, не хотели слушать подленьких комсомольских живчиков, и тем более не желали внимать замполиту, распинавшемуся о скором завершении перебоев с мылом и табаком и о том, что это совсем не главное в жизни: моряк загранплавания, тишком юродствовали мы, всегда должен высоко нести гордое звание советского человека. Так, с трагическим легкомыслием, свойственным, наверное, всем молодым, мы отторгли и осмеяли слова настоящего патриота. Эх, Юрий Алексеевич, если б вы знали, с какой горечью вспомнились мне наши похабные ухмылочки.
 Мы тогда не поверили Вам, да и всем вам – той, по сути, лучшей части Системы, что пресловутый Смысл Жизни – вовсе не в импортном барахле и чеках Внешторгбанка. И по-крупному продулись, поставив на кон и флот, и благополучие, и все свое будущее. Когда выяснилось, что карта бита, мы взялись проигрывать будущее своих детей – мы просто перестали их рожать…

 Как жаль, что в протухающем 90 – м, с уходом под лед настоящих «Известий», уже не найдется этакого всесоюзного Филипп Филиппыча Преображенского, по-отечески советующего: «Ребятки, покорнейше прошу, не читайте вы демократических газет!». Это парадокс, но почти вся государственная пресса тогда старательно уничтожала государство, а с тем и самое себя, разбрасывая идеологический кал, превращая легковеров – вчерашних бессребреников – в стяжателей и жлобов, лишая юность романтики и объекта служения. Поэтому, упразднив слегка кривой и ржавый, но все-таки крепкий идейный стержень, страна уныло побрела на поводу кишечника.

 Тем временем наш второпях испеченный Нобелевской лауреат провозглашает массовый психоз: «анти-СССР», и начинается позорище Всесоюзного самобичевания. Главврач Политбюро впрыскивает в ЦК добровольный отказ от геополитических доминант и сахаровские приговоры жалкому гою - хомо советикусу. Под наш одобрительный идиотизм некрофилы переписали древнюю русскую конституцию, и теперь: не драка, но покорность, Америка – лучший друг, мы самые плохие в мире, даешь рынок без вмешательства, мормоны – друзья советских детей, долой ядерное оружие, Запад обещал нас исправить, лесбо-педерастическую терпимость – в массы, порнуху – на экран, - а что вы удивляетесь, товарищи? Вы же хотели перемен? Нате! Ешьте их с хреном!
 Да, сомнения были, это факт, но в 1991 году мы, особенно здесь, на благословенной Украине, окончательно продались. Легли и раздвинули ноги. Бесстыдно, как затасканная лагерная ****ь. Как слепая однорукая повитуха, выплеснули с водой не только ребенка, но выбросили и вполне пригодный медный таз. И век мне, ныне тридцати с лишком - летнему остолопу, не отмыться от капитулянтского позора тех грязных дней. Даже если ты скажешь, что тогда одних моих усилий было, мягко говоря, недостаточно, я возражу: дело не в усилиях. А в том, что помимо всяких там свобод и демократий, помимо видимых и невидимых бед государства, помимо пустых лабазов, безверия, вырождения верхов, блата и заграничных прелестей была еще и РОДИНА, Родина! трижды черт меня раздери! И вина моя состоит как раз в том, что поверил-то я не голосу крови и даже не инстинктам сохранения, а ЕЕ лютым врагам, той умной и всепроникшей лейкемии, что помогла мне – хоть и временно – отступить от генетической памяти моего великого народа.
Грех на мне. Россия-матушка, прости, Христа ради …
. . .
 Читать «Известия» действительно – в отличие от «Правды» - было можно, за исключением, пожалуй, передовицы, просматриваемой в основном студентами ВПШ (ВПШ – аббревиатура высшей партийной школы) - по учебной нужде, пропагандистами – «для кормления», а работягами, сдуру влезшими в партию, – в сонный час политучебы, по настоянию горластого партсекретаря. Однако в целом в целом газета оправдывала свое естественное, умеренно-партийное назначение и не входила в пакет обязательной для коммунистов подписки.
 В 1959 году «Известия» возглавил Алексей Иванович Аджубей, муж Рады Никитичны, одной из трех дочерей Первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР Никиты Сергеевича Хрущева.


8
 И все-таки, что же там на самом деле с Валей произошло?
 А дело, скорее всего, обстояло так. Валя была хорошей парашютисткой. Девичья взбалмошноть пышно оформляющейся первой уездной красавицы еще вела ее, разводя по одному боку зависть подруг, по другому – внимание мужчин, не могущих помочь в большой Валиной болезни – космосе. Ну, кто тогда этим не болел? Честолюбие молодых часто рождает авантюризм, но до сих пор он несколько гасился и скрашивался дисциплиной прыжков и полетов, тем обледенелым, колючим багром страха за собственную жизнь, подкатывающим даже у натур самых игривых и легкомысленных, - почти сексуально, на уровне мозжечка - при укладке строп и купола. В самолете, вцепившись в трос. При рывке в затяжном рамки кольца. Но тут же, по приземлении, красоте прощалось многое, в том числе и досадный «прокол», после чего о вожделенном для советской девушки пути, вскоре проторенном маленькой грудью еще одной Вали – Терешковой, - следовало бы забыть. Но тут в традиции номенклатурной системы вмешалась нахлынувшая на Валиного инструктора – взрослого дядю Сашу – большая любовь…

 Разумеется, Валя его не любила. Да если бы не его положение в клубе, если бы не открывал в райкоме всех дверей, какие хотел, разве бы она пошла на это? Нужен ей женатый старикан с грубыми ручищами?! Да и вообще… Никогда! Она ведь советская девушка! Впрочем, у нее хватило ума не демонстрировать сорокалетнему «старикану» жестких антипатий, оставляя тем самым для дяди Саши широкий лаз… в западню.

 Он взял ее грубо и быстро – в жестковатом парашютном шелку. Ангар не топился, поэтому и попросил ее помочь в сушилке: на последних прыжках купола намокли от реденького дождя, и предлог был стерильно чист. В тепле, вызывающем усиление запахов, свежий пот смешался с чем-то специфическим, неуловимо-женским, ферментным, застилающим трезвый разум. Терпеть далее было невыносимо…

 … Опомнившись, что могут войти, он, как был нагишом, запрыгал по холодному полу – запереть дверь. «А фигурка еще ничего, - подумала девушка, утешаясь. – Ну, кажется, самое время! Первая часть выполнена, меня он получил. Теперь никуда не денется, поможет!». И перешла, хитрюга, ко второму пункту реабилитации: все ему рассказала.
 
…- Дура ты, Валька! Ну что, не могла взносы, что ли, погасить? Почему мне не сказала, я бы дал.
- Да это не взносы…
- А чего тогда? Да не реви, говори ясно!
- Мне в ФЗО нагрузку дали по комсомольской линии как комсоргу группы проводить воспитательную работу с теми, кто на танцы ходит, у кого штаны узкие…
- А ты?
- А меня на танцах наш комсорг поймал, сказал, мы со стилягами танцевали и еще пили вино...
- Так пили вино?
Валя начинает реветь, размазывается слезами и после некоторых колебаний, решив, что если не доверяться ему, почти уж второму отцу, то вообще никому, хнычет и одновременно кивает – да, мол.

- Истинно дура! Дак чего, удрать, что ли, не могла?
- Не могла! – Волосы – прекрасные, густого соломенного отлива, не знающие хны и пергидроля - растреписто залезли в рот, облепили, словно лохмотья, мокрые щеки; барышня злится на дядю Сашу, что заставил ее такой разговор говорить, будто не сама виновата, и что попалась, и как теперь быть с мечтой, и вот еще и волосы лезут. И опять злится на инструктора, припомнив, как заставлял для безопасных прыжков волос укоротить. Никогда! – Не могла, - повторяется раздраженно, высокой нотой. – Я на каблуках была, вот!
- Ишь ты, гулена! А что комсорг?

- Да что? Ф-фф, – фыркает негулянной кошкой, - записал к себе в блокнот… Стыдил еще, говорил, мол, кого-кого, а из нашего бюро ни на одного не мог подумать, ну, что я – советская девушка еще и всякое такое… А потом, - запрокидывает всеми пальцами волосы назад словно гребенкой, остывает, - вы… ты, вы, дядя Саша и сами знаете.
 А потом был «актив» - так в те времена называлось заседание руководящего органа местной комсомольской ячейки. Приняли поставить на общем собрании вопрос «…о выведении комсомолки Ткаченко В. из состава бюро с последующим исключением из рядов Ленинского Комсомола за поведение, недостойное высокого звания комсомольца, что проявилось в употреблении спиртных напитков, тем более – в общественном месте». Были на собрании и обвинения – вполне, надо сказать, всерьез, – о пособничестве Вали мировому капиталу, что выразилось в чудовищных преступлениях – хождении в народ, то есть, на танцы, на каблуках! Дальше – больше: в то время, помните, кто помнит? – и родилось незатейливое двустишие:

Сегодня он танцует джаз,
А завтра Родину продаст.


 Вот так. Причем, повторяю, вопреки ассоциативному, а значит, самому простому, я появление подобных шедевров прямо с Хрущевым не связываю. Тот случай, когда идеологическая инициатива проявлялась на местах. Исключение из комсомола в ситуации с девушкой – это просто волчья яма, где могли ломаться крылья даже самой светлой советской мечты. Одним словом, Валю выперли.

 Позднее, в конце восьмидесятых, связь присутствия в рядах ВЛКСМ и получения, например, обычного выездного статуса была стальной. Я, будучи курсантом – второгодком мореходного училища, довольно легко прошел обязательную для нас процедуру визирования, ну, не бесспорно, конечно, из-за многочисленных мелких, но досадных нарушений устава. Я даже не ожидал, что все так легко минует, основательно боясь «завала» на общем факультетском собрании. Может, конечно, помог хороший балл успеваемости. Но как бы там ни было, пропуск за «занавес» я получил. А вот Максим Холин, мой добрый приятель, - ни в какую. После выхода в свет в конце мая 1985 года Указа «О мерах по борьбе с пьянством и алкоголизмом» курсант нашего училища, пойманный руководством даже не вдрызг, а просто с запахом, подлежал отчислению. Позднее в качестве альтернативы появился второй вариант наказания – строгий выговор, заносившийся в служебный формуляр, сопровождающийся исключением из комсомола. Человек оставался в училище, но визированию не подлежал – до восстановления в рядах ВЛКСМ и снятия «строгача». На это уходил год, иногда два, а в это время мы – визированные счастливцы – с пятого семестра марш на плавательские практики, где и проводим на судах дальнего плавания в общей сложности от девяти месяцев до полутора лет, в зависимости от факультета. На судне мы получаем нашу курсантскую стипендию, только в инвалюте, одеваемся, как можем, смотрим на пирамиды, венецианские палаццо, в феврале купаемся по трое на пляжах Дакара и безумеем от в открытую загорающих бюстов немецких, французских и итальянских туристок… Максим же, парень способный и очень толковый, раз надравшись по неопытности, как назло попался именно комсоргу училища. В результате не посчитались с высокой успеваемостью, и просидел Макс до четвертого курса в Херсонском порту, на буксире. Визу он получил - училищу не было смысла выпускать младший комсостав флота, не имеющий возможности на этом флоте работать, то есть ходить далеко, но капитализм при Советской власти он так и не увидел.
. . .
 Сегодня были прыжки, клуб готовился к «показухе»: через две недели - Майские, и парашютисты – разрядники, не говоря о мастерах, обязаны участвовать в показательном десантировании на клубное поле. Парашютисты подтягивались к старенькому «Дугласу», охлопываясь, молча проверяли комплект, подтягивали ремни, дергали кольца карабинов и звенели. Шуток не было, перед прыжками – нельзя, дурная примета! Справа, под крылом, там, где заканчивалась мотогондола, два человека: высокая ссутулившаяся фигура нависла над девичьей головой в шлеме, руки проверяют ремни, со стороны очень странно видеть, как инструктор, обычно громкоголосый, что-то энергично нашептывал парашютистке:

- Тебе все ясно?
- Ясно! А ты в райком ходил?
- Ходил… Не с чем было туда ходить. Туда после надо идти – если, конечно, сделаем так, как договорились.
- Ой, что-то мне боязно!
- Не бойсь! Значит так, давай-ка лучше повторим порядок прыжка… - Сережа!

Двигатели еще не запускали, поэтому на крик в прямоугольнике остекления появился второй пилот. Лицо Сережи напоминало мультипликационную луну, плоское, с большими глазами, пипкой носа, веселое, большеротое, будничное лицо простого русского человека. Он не замышлял никаких комбинаций, ему всегда спокойно спалось, и летная жизнь текла честно и бесхитростно: клуб – дом – жена. Правда, сегодня они с командиром выпьют, если все пройдет хорошо, но это потом. Да должно все пройти… Только вот инструктор показался странным каким-то с утра, чего-то бегает, сказал, у него дело какое-то ко мне. Нервничает, что ли? Да, пожалуй, так, волнуется, и то правда, все-таки групповые показательные прыжки, тем более на праздник. Все начальство соберется смотреть. А, да ладно, не впервой.
- Ну, чего тебе, кузнечик?
- Валя, стой здесь, никуда не уходи, я сейчас! – затарахтел Александр Яковлевич уже на ходу. – Слыш, Серый, у меня просьба к тебе… Ты мне друг? Тогда вот что. Я в этот раз пойду последним. Передо мной – Валька Ткаченко, хочу акробатику отработать.

- Ну, отрабатывай себе. Я-то здесь причем?
- Когда основа группы уйдет, останемся только мы. Ты можешь под каким-нибудь предлогом малость протянуть в сторону поля чуть дальше обычного и немного сбавить газ?..
- А зачем?
- Я ж сказал, будем сложные фигуры крутить без раскрытия…
- Да я понял, только на фига тянуть? Прыгал бы в хвосте… А, понимаю, ты хочешь пройти на затяжном ниже группы, и, чтоб потом не запутаться в чужих куполах, отстаешь. Логично. А ты шефу говорил?
- Если б я шефу говорил, я бы тебя не просил. Ну, как? По рукам?
- Заведешь ты меня к чертям собачьим…
- Ну, Серый, выручай! Я литру коньяка ставлю! Без балды. Всего-то полминутки!
- Ладно, протянем. Нам сейчас диспетчер зону от гражданских разредил, думаю, километра два будет. Но, ты прости, Яковлевич, за это, кроме коньяка, переберешь наши с командиром…
- Да какой разговор! Ты только проследи, когда все уйдут, хорошо? Вот. Как уйдут, через десять секунд – мы.
Тут Серега отвернулся внутрь кабины, кивал головой, и тут же завыли стартеры, двигатель зачихал, окутывая гондолу сизой вонью: - Слыш, Яковлевич, - высунулся Серега, - от винта! Сейчас – на прогрев, и взлетаем. Готовь кузнечиков.

- Так, заметано? – еще больше забеспокоился инструктор, как будто только что не было никаких уговоров с обещаниями.
 Серега, отвлекаемый изнутри командиром, раздраженно гримасничал и махал рукой. Было непонятно, то ли инструктору показывали убираться от двигателя, то ли подтверждали согласие. Ну, должно быть, и первое, и второе…

 Валя стояла на том месте, где ее оставили, хотя группа один за одним уж почти забралась в самолет. Тося Аникшина, клубная подруга, привыкшая, как и все парашютисты, видеть на прыжках перед и за собой всегда одних и тех же, - в том смысл и порядок! - несколько раз звала ее, недоумевая, чем вызвано отступление от ордера. Валя улыбалась и мотала головой, показывая, что все в порядке, про себя злилась: когда же ты, корова, влезешь внутрь?! Мне с Сашей нужно еще минутку. А зачем – то не ваше дело!
 Наконец, все уселись, ждали инструктора. До взлета – пять минут. Заглянув в салон, Яковлевич приказал проверить ремни, но к вытяжному тросу не пристегиваться: - Не забудьте, пойдем в свободном, как решили. Все поняли? Группа дружно закивала, открывались рты, но о сказанном можно было догадаться лишь по движениям губ – запыхтел левый двигатель. Открылась дверь кабины, и командир, склонившись в низком проеме, рукой показал на инструктора, а затем вверх - вопросительно. Александр Яковлевич в ответ постучал по высотомеру, как обычно стучат по стеклу наручных часов, ведя речь о времени, и показал три пальца. Это означало: через три минуты. Летчик понял и погрозил пальцем: смотри, не задерживай! Две истертые ладони отвечали: ни в жисть!

- Значит так, Валька. У нас две минуты, слушай внимательно. Ты прыгаешь первой, не забудь! Потом я. Сделаешь в воздухе «крест» (положение парашютиста в полете с нераскрытым куполом, при котором для большего сопротивления падению разводятся в стороны руки и ноги), я тебя догоняю. Затем берешь меня спереди в обхват, я пристегиваюсь к твоим паховым внизу, а ты попробуешь меня - к своим плечевым. Если не получится пристегнуть – не паникуй. В крайнем случае – разлетаемся, каждый – сам по себе. Пощупай мой спинной мешок…

 Валя еще в ангаре обратила внимание на несколько странную форму его основного парашюта. Обычно основной инструкторский парашют, тот, что на спине, был довольно громоздким и на вид тяжелым. Даже у высокого Яковлевича мешок занимал почти всю спину – от плеч до поясницы, распухал и сильно увеличивал поперечные габариты. А сегодня утром Саша не смотрелся в профиль, будто чего-то недоставало: спинной мешок скис, сдулся, был намного меньше обычного, от чего инструктор стал казаться выше ростом. Девушка не сразу поняла, что было под рукой, странное, мягкое даже сквозь брезент и пугающее до чертиков: вместо привычной и надежной упругости шелка пальцы сминали комки, похожие на вату: - Александр Яковлевич! Что это?.. Вы что… - Валя не осмеливалась верить в чудовищную догадку, - Вы, ты – без…

 - А ты как думала? Чем-то жертвовать надо! Как ты меня обхватишь, если на спине будет целый рюкзак? А так прижмешься, я туда губок наложил, и будем пристегиваться. И потом, если твой основной не раскроется вдруг, то спускаться будем на моем запасном. Я в запасной уложил инструкторский, чтобы выдержал двоих. У тебя основной – тоже инструкторский. Так что, вроде все должно получиться. Ну, на самый крайний случай, вот, - Саша указал на стропорез – большой парашютный нож, - обрежешь карабинные ремни и откроешь свой запасной. Он – последняя надежда. Но, думаю, до этого не дойдет. Хотя надо быть готовым, как всегда. В общем, будь внимательна, не паникуй, делай все, как условились, как на тренировке. Все ясно?
- Яковлевич, а поверят?
- Поверят, поверят. Все, - заторопился, - все, марш в самолет!
. . .
Крайней сидела Тоська, хорошая, но любопытная: - Валька, ну где ты была? Что случилось?
- Да говорила Яковлевичу, что голова болит, хотела отпроситься!
Тося не расслышала и расстегнула шлем, открыв левое ухо: - Чего, чего?
- Говорю, голова кружится… и болит, - крикнула в раздражении, - отпроситься хотела!
- А он? А, ну да. Слушай, Вальк, а ты – не того?
- Тоська, ты с ума сошла?! Откуда? Только позавчера закончились…
Тоська разводит руками, мол, ничего не поделаешь, придется прыгать. Кажется, все спокойно, никто ничего не подозревает. А если потом, после прыжка и выплывет этот разговор, то он будет только на пользу мне, подумала Валя. Если я смогла спасти человека в плохом самочувствии, то пусть эти там, в бюро, сами догадаются, на что я способна в хорошем! Вот так!

 Когда Яковлевич закрыл дверь, стало намного легче. Дверь отсекла от Вальки не только твердую землю, а значит и возможность бежать, но и оставшиеся сомнения. Приходила трезвая парашютистская уверенность в себе, память медленно замещала естественный страх на анализ укладки. И если в голове не находилось ничего, способного возмутить человека отказаться от прыжка, наступала спокойная сосредоточенность.

 Взлетели. Немного потрясло, но это дело привычное. Вскоре прекратился набор высоты, и каждый внимательно смотрел на два стекла в переборке пилотской кабины. Вот загорелся зеленый: «Приготовиться». Все, значит, мы – на прямой десантирования, до прыжка – не более минуты. Когда - нет, нет, даже не вспыхнул красный фонарь, а когда только-только в его лампе появились первые признаки накала, - поднялся инструктор. Держась за вытяжной трос, как того и требовала жесткая парашютная инструкция, левой рукой тяжело открыл дверь. Затем встал, надежный и нерушимый, как отец, слева – встречать и выпускать построившихся в колонну спортсменов. Подтянул к себе первого, по традиции хлопнул по мешку: - Коля, готов? Пошел, - и легко подтолкнул к выходу. Как правило, первым прыгал самый опытный, самый надежный. Крестьянину Коле грезились крылышки и золото офицерских погон, он старался и был большой молодец, так как без направления и комсомольской характеристики поступить в училище он не смог бы: сельская школа испытывала некомплект учителей, да и способностей к математике с физикой парень особо не выказывал. Так бывает, человек – вовсе не тупица, но вкус к точным наукам, крепкие знания надо воспитывать с первых дней учебы, постепенно и… талантливо.

 Колю Яковлевич всегда выпускал головным. А потом уже сыпалось как горох: пошел, пошел, пошел. У них после Коли как-то исчезало напряжение. Вот и Валька… Инструктор поднял указательный палец: внимание! Самолет чуть тряхнуло, он облегчал и стал, как говорят летчики, чувствительным к ямам. Пилоты чуть подровняли рули, стал тише рев двигателей. Ага, подумал Саша, замедляемся, пошла наша прямая. Из кабины выглянула Луна и, не оборачиваясь, качала левой рукой, указывая на пол салона. – Валя, время! Пошла! Девушка попыталась сжать его, обнять. – Валя, некогда, наши секунды!.. Давай! - И попросту вытолкнул ее за дверь. Теперь следовало в уме считать до трех: «Так, раз, два, вперед!».

 Девчонка летела «крестом», гасила скорость, ждала нагонявшего ее инструктора. Чтобы не пролететь мимо – скорость свободного падения очень велика, так как тело испытывает постоянное ускорение, проще говоря, разгон, – Саша то прижимал руки к бокам туловища, вытягиваясь в стремительную ласточку, то кувыркался, растопыривая конечности, как неуклюжий краб, тормозя большой поперечной площадью. Десять метров, пять, два, захват! Для надежности он заранее решил хватать Вальку сзади, за что получится, конечно, не за вытяжную скобу. На этот раз повезло: левая рука упала на плечо, тело развернуло за счет несколько большей скорости, правая пролетела между грудью и запасным рюкзаком, и инструктор накрепко вцепился в Валины лямки. Теперь не теряя времени развернуться и застегнуть карабины. Я – внизу, Валька – за верхние кольца. Так, держу ее левой, наклоняюсь, сейчас, кстати, нас перевернет, ага, теперь правой беру карабин с ремнем – вниз, лезу ей между ног, вот кольцо, пристегиваюсь. Клац – готово! Фу-х. Чего она медлит? Так, бросаю правую, разгибаюсь, поворачиваюсь в пол лица… Валька возится, от волнения не может поймать и свести карабинный пояс и кольцо на лямке. Поможем. Хватаю ее за шею, черт, не выходит, кричу: «Держи меня за шею!», завожу ее руку к себе на затылок, прижимаю, подтягиваюсь на ней, как по веревке, вот он, поймал, наконец! Застегиваю. Есть! – Валька! Дергай! Ничего не успеваю понять, меня будто кто-то взял за шиворот и стряхнул вниз. Перегрузка прервала дыхание, руки скинула с лямок, трещит шея – откинуло голову, теряю сознание, но успеваю вцепиться в запасной мешок. Падение резко прекратилось. Вижу над собой купол. Да, а вот о рывке при раскрытии я и не подумал. Надо было дураку голову к Вальке прижать. А так и сдохнуть недолго. Однако вот держусь, прихожу в равновесие. « - Сашка, Сашка, летим, получилось, получилось!», - вот дуреха. Еще бы! с кем прыгаешь, писушка?! То-то!

 Крепко держа стропы, девушка расплакалась
- Валя, - как можно более спокойно заметил инструктор, - ты учти, нагрузка двойная, поэтому приземлимся жестко. Не забудь крепче прижаться ко мне и подогнуть ноги.
- Да я теперь от Вас ни на шаг!
Сели благополучно в свежую пашню, мягкую и рассыпчатую по случаю недавних полевых работ. Отстегнулись. Посмотрели друг на друга и… расхохотались:
 - А ты, Валька, молодец! Так спокойно в воздухе себя вела… не ожидал, не ожидал, признаюсь.

- А учитель кто? Вообще, перетрусила я жутко, а тут еще этот карабин куда-то подевался!
- Да никуда он не девался, - Яковлевич вытер слезы, - он улетел, ха-ха, ха-ха, ха-ха!
 Минуты две они напоминали буйных сумасшедших, захлебывались от хохота, указывали руками то вверх, то на себя, сучили ногами, бились и ворочались.
- Так, - очнулся инструктор, увидев клубный «газик» и бегущую группу людей - ну ладно. Вот, смотри, за нами уже едут. Теперь, Валька, не забудь главное: на разборе представим все так, как и договорились. Врем одинаково: у меня не раскрылся парашют, а ты меня спасла. В райкоме я сам расскажу все детали. Ты плети только в общем, скажи, сильно перепугалась и все такое, но совладала с собой и прочее, но подробностей, мол, не помню, так как все произошло быстро, а действовала я по инструкции, не задумываясь, ну и все такое… сама понимаешь!
. . .
 Вот так и закрутилась вся эта история. Александр Яковлевич доложил о случившемся руководству клуба, нахваливая Валю и ругая себя, а затем убедил комиссию в том, что его запасной (!) парашют не раскрылся по тем причинам, какие нельзя предусмотреть на земле. Дело пошло в райком, и товарищ второй секретарь пообещал исправить девчонкину судьбу на ближайшем отчетно-выборном собрании. Долго решали, докладывать в область или нет, и решили сначала восстановить девушку в комсомоле, а уж затем докладывать выше, так как для успешного созидания героической судьбы членство в ВЛКСМ было всенепременнейше необходимо: некомсомолец подвиги совершать не моги!
- Петрович, а с прессой – как? – волновался Саша, прихлебывая секретарский чай.
- Сообщим, но в свое время! После собрания. Ты все детали изложил?..
 А вышло так, как уже известно читателю: корреспондент «Белгородской правды» покупает пачку папирос и заходит на правах прессы в центральный зал ДК. Где и узнает о необыкновенной истории, происшедшей под облаками. Это интересно, срабатывает репортерский инстинкт: узнать, разговорить, упросить, получить, наконец, отлить в звонкой фразе. В перерыве общего собрания корреспондент, имя которого, к сожалению, затерялось в исторической пыли, предъявляет редакционное удостоверение и с одобрения секретаря райкома берет интервью у главных действующих лиц. Видимо, тогда версия спасения и была видоизменена, буквально на ходу, разросшись и прогрессируя до окончательных размеров. Простого парного приземления показалось мало, ибо диалектика мифотворчества предусматривала непрерывное развитие: сначала зацепить парашют за хвост, а уж потом путь к рулям, стропорезку и все такое остальное... Хочу уточнить: Александр Яковлевич как коммунист имел право присутствовать на комсомольских собраниях, а уж на этом – и подавно, сами понимаете.

 Далее версификации летят по-корчагински, все в усердном поту - вполне направленно и предсказуемо. Включена партийно-комсомольская исполнительная вертикаль, о Вале узнают не только в городе и области. Это с одной стороны. С другой – «молодежка» дает старт газетным репортажам, и информационные круги расходятся от Белгорода по всей великой стране. Газеты и журналы в рубриках и передовицах дружно тискают Валин портрет. Наконец, приходит столичная известность, Москва снисходительно повелевает: ну-ка, ну-ка, что там, у вас завелось? Героиня? Подать ее сюда!.. И, думаю, если бы не Карибский кризис и не излишняя подозрительность Хрущева, то быть нашей парашютистке в космосе! Тогда вышло бы у нас две звездных Вали, первая – Терешкова, а вторая – ага, Ткаченко, та самая. Хотя, как знать, жизнь могла преподнести ей жуткое количество досадных костылей и подножек. Просто только кошки рожают, да и то не всегда. М-да уж…

 О дальнейшей судьбе наших незадачливых героев известно лишь то, что впоследствии Валя удачно вышла замуж за некоего молодого человека и быстренько уехала из Белгорода куда-то на Урал, согласно мужниному распределению. Далее ее следы стираются.

 Бравый инструктор Сашка был за что-то снят с должности и временно отстранен от подготовки парашютистов. Несколько позднее его, правда, видели в том же аэроклубе на укладке куполов, говорят, он восстановился и даже прыгал с группами в подмосковной Кубинке. Скорей всего, пережив все неприятности, Александр Яковлевич так и остался при родном клубе, откуда - с течением бурных лет - был вполне спокойно отставлен на заслуженный отдых…

 20.01. – 04. 02. 2004. Донецк