Молли

Работа завершена, закончена через тысячу и тысячу уверенных мазков.
Теперь она едва улыбалась, дразня и маня его. Даже на картине. Но ее призрачно-карие лукавые глаза смотрели сквозь него. Как и в жизни. Тень необычайного ума и забывшей о нем женственности на смуглом лице. И родная Флоренция, уже совсем другая. Или еще совсем?

Подумала бы женщина, увидев свой портрет через сумрак тысячелетий, заключенных в пластик, достойна ли она была такого подарка, такой любви?
И смог ли бы кто-то ответить на этот вопрос?


Синее озеро с землянично-золотыми блестками рассвета повисло перед самым горизонтом, едва не переливаясь через его край, словно вино из кубка. Но даже его удивительная, почти древняя красота не шла ни в какое сравнение с ней. Впервые Ян Неон увидел эту поразительную девушку на празднике Сбора Винограда. И хотя мало кто знал, что такое Виноград и зачем его нужно Собирать, всем полюбился обычай этого дня, представлявший собой невообразимую эклектику. Она, в платье из чего-то удивительно-сиреневого, кружилась в танце под звуки первобытного вальса, написанного никому неизвестным человеком по имени Штраус.
Молли. Ох, уж эта Молли!
Укутанный в белоснежную тогу, Ян был похож более на умудренного опытом мысли грека, чем на отягощенного праздной жизнью римлянина, и ему не пришло бы в голову вспоминать, что эта тога, сотканная тонкими лапками робота из особых полимерных волокон, так же фальшива, как и вся выстроенная заново жизнь на Земле.
Думать о будущем Яну не приходилось. Да и никому теперь. Его цветущая юность, до встречи с Молли не омраченная даже любовными неудачами, была безмятежна, как подсвеченное на востоке далекое небо. Именно оттуда, с востока, должен был прийти его брат, отправившийся в чужой край за мудростью родичей, но ждать этого было еще очень долго, приходя сюда, Ян скорее надеялся на встречу с мечтой, чем с ним. А она, Молли, так и не появлялась, хотя до ее дома было отсюда рукой подать.
Высоко над головой уже повисли два розоватых диска – два солнца. Глядя на них, трудно поверить, что одно из них всего лишь мираж, слабый отголосок второго. А юноша все сидел и сидел на берегу, устремляя взор на восток, даровавший ему свет, но не подаривший надежды.
У Яна был соперник. Как мужчине, ему трудно было оценить чье бы-то ни было превосходство, но и он мог отчетливо понять, что у того, другого, есть перед ним одно неоспоримое преимущество – он знал Молли с детства и, казалось, обладал способностью читать ее мысли. Ян же, напротив, подчас не знал, что ему сказать или сделать, чтобы разрядить вдруг повисшее между ним и Молли неловкое молчание. С тем она смеялась.
Возможно, если бы девушка чуть тверже стояла на земле, она давно бы обрела счастье. Но как можно было выбирать из двух таких? Ян, прекрасный и рассудительный, пусть слегка даже инертный человек, отлично, казалось бы, подходивший ветреной, непоседливой Молли. И мечтательный Лео – неугомонный изобретатель и выдумщик, любитель всех возможных искусств, человек-ураган. Как недоставало такого Молли! Ей, вечно сующей свой носик во все дела мира, нужен был тот, кто мог открыть перед ней врата мысли, ведущие во все тайны и загадки голубой планеты и всего стоящего за ней космоса. Выбрать невозможно!
Но Лео, его соперник Лео, что не мог долго сидеть на одном месте, отправился в страну, лежащую невообразимо далеко от дома. Он не мог ждать, когда Молли решится. Он звал ее с собой, но она не смогла оттолкнуть все, что окружало ее, а возможно, просто испугалась.
Ян был этому рад, но не знал, нужно ли ему радоваться.
У нее ничего не осталось на память о нем. Но мысли. Ее мысли о нем, его мысли о нем. Он все равно здесь, пока…
Что пока он не придумал.
Однажды она все-таки пришла. И хотя это ничего не изменило, ее долгожданное явление подтолкнуло Яна к решительным действиям.
Молли сказала, что должна подумать. Ну разве не ясно было, что думать уже не о чем, что все в прошлом, в прошлом после ее слов, после той их сцены на берегу синего озера, когда она кричала: «Он ушел и никогда не вернется!», когда в ее голосе было столько боли, что он ей поверил?! И вот внезапно после таких слов непонятное, ненужное «Мне нужно подумать»!
Природа не наделила Яна способностями ни к одному из искусств, а вероятнее отняла их еще в самом далеком детстве. Молли же предпочитала общество людей творческих, вечно витавших в самых дальних облаках и всех звавших туда за собою. Ян боялся высоты. Но здесь, на твердой земле их древнего города, быть может еще помнившего Тира Пятого, это никоим образом не мешало ему придумать, что оценит его возлюбленная. И он, буквально окрыленный этой идеей, помчался к дому старейшего из жителей города, принадлежавшему по счастливому совпадению его прадеду.
При его приближении дверь прадедовского особняка, и впрямь особняком стоявшего среди всех других домов, милостиво распахнулась, произведя несложный анализ его генетической принадлежности.

- Я, конечно, безмерно рад видеть тебя, но все же… Чем обязан твоему визиту? – голос Тэда Неона, казалось, не изменился за те несколько лет, что они не виделись.
- Я пришел с просьбой, – честно признался Ян.
- Снова, мальчик, с чем же еще. Мог бы и догадаться, – глаза старика смотрели насмешливо, но ласково, он питал к правнуку нежные чувства. – Ну, в чем дело? – тянуть было ни к чему.
И Ян пустился в длинный путаный рассказ о своей любви, о любви Молли к искусству и о других событиях последних лет. Когда он уже сказал все, чем требовалось предварить просьбу, и замялся, обдумывая ее суть, старший Неон торопливо произнес, доставая из стола серебряный портсигар:
- И тебе теперь нужна какая-нибудь старинная вещица, вроде этой, – он подкинул портсигар на ладони, – чтобы очаровать ее. Не так ли?
- Ты… Ты угадал, но… – Ян все еще мялся, – но не такой. Я хотел бы подарить ей… картину.
- Картину?
- Да. Я знаю… Я слышал, что в твоем доме хранятся древние картины.
- Древние картины… Хранятся… Ну что ж, – он тяжело вздохнул, затушив недокуренную сигарету, – пойдем со мной.

Комната, в которую Тэд Неон привел правнука, как тот скоро понял, представляла собой крытую галерею, опоясывающую весь дом, как кошель с монетами – живот ростовщика. Но она была великолепна. Старик щелкнул пальцами, и Ян на секунду ослеп – так ярок был свет, отраженный пластиком – древние заботились о сохранности своих драгоценностей.
Всюду по нежно-персиковым стенам развешаны были удивительные цветные прямоугольники, подобных которым юноша никогда в своей жизни не видел.

- Рим однажды остался последним из городов, но люди не вспомнили, что когда-то он был назван вечным. Это последнее. Все, что осталось от прежней жизни. Ничего нет с Востока, ничего египетского, китайского, японского, индийского. Греческого! Ничтожная толика книг, скульптуры, поделок, почти ничего! Только малые крупицы, их храню не я. Здесь только картины. 17 картин! И с каким трудом собранные. Смотри, Ян, – Тэд Неон развел руки в приглашающем жесте.

Он подвел правнука к первой картине. Она была большого размера, хоть и невелика в высоту, и занимала почти всю стену. Красивейшая пара была изображена на ней. Белокурая женщина, прекраснее которой, по мнению Яна, была только Молли, да и то, скорее в его глазах, что он понимал, взирала на спящего темноволосого мужчину, будто ждала его пробуждения. Вокруг них резвились четверо странных существ, похожих на маленьких полулюдей-полукозлят, играя с доспехами, явно принадлежавшими мужчине.

- Венера и Марс. Эту восхитительную картину написал еще в 15 веке великий итальянский художник Сандро Боттичелли. Я понимаю, тебе ни о чем это не говорит. Помнишь ты, как Единый Правитель уничтожил религию? Истребил то, чем мы были живы. Все принадлежности религиозных культов были уничтожены еще раньше. Слава Богу, – старик усмехнулся, понимая вдруг, что сказал, – мифологию они тогда не тронули. Это древние римские боги – богиня любви и красоты Венера и бог войны и раздора Марс. Они любовники. Но посмотри. Самая прекрасная из всех женщин и вдруг… несчастна, глубоко одинока. Рядом с любимым. Задумывался ты об этом? – казалось, это был камешек в огород Яна. – Но она одержала победу над непобедимым.

Ян не мог оторвать взгляда от удивительного зрелища, представшего перед ним. Он вдруг подумал, что никто из его сверстников не видел картины более чем двухсотлетней давности, когда был снят запрет на творческую деятельность. Конечно, запрет был снят много раньше, но прошло много времени, прежде чем люди снова осознали, что могут творить. 15 век! Ян склонился над табличкой, что была прикреплена внизу картины. Так и есть – 1482 год.

- Они развешаны в хронологическом порядке, я, к счастью, знаю даты создания этих полотен, хотя бы примерные. Всех, кроме одного, ты его еще увидишь. Это жемчужина моей коллекции. Но пойдем дальше.
Ян с трудом заставил себя сдвинуться с места.

Теперь перед ним предстал обнаженный, если не считать красного плаща, наброшенного на плечо, мужчина, склонившийся к странному крылатому созданию, скрытому тенью какой-то пещеры. Он, вероятно о чем-то рассуждая, весь и в жесте и в позе растворился в догадке.

- Эдип и Сфинкс. Картина Жана Огюста Доминика Энгра 1827 года. Это крылатое создание, что ты видишь, звалось Сфинксом. Сфинкс имела… Да-да, создание это было женского пола, если вообще имело пол в определенном смысле. Так вот, у Сфинкс были женская голова и грудь, птичьи крылья, а лапы и туловище – львиные. Она расположилась когда-то близ греческих Фив и задавала проходившим мимо несчастным загадку: “Кто утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех? Никто из всех существ, живущих на земле, не изменяется так, как он. Когда ходит он на четырех ногах, тогда меньше у него сил и медленнее двигается он, чем в другое время». Не сумевших найти ответа Сфинкс лишала жизни. Но однажды юноша по имени Эдип разгадал эту загадку. Это длинная и грустная история, я когда-нибудь расскажу тебе ее. У моего друга сохранились переводы некоторых прекрасных древних творений.

Новое открытие, новая вспышка.
- Энтони Виртц. Прекрасная Розина, 1847 год.
Девушка, удерживая почти уже соскользнувшее с обнаженного тела платье, загадочно взирала на скелет.
- Она бесстыдно обнажена, но разве не бесстыдней обнажен человеческий скелет, разве не обнажает он свою суть, свою душу? Смотри, с каким любопытством взирает она него, с каким лукавством. Она еще не знает, что пройдет время, кто знает, сколько – год или полвека, и она сама станет такой же.

Дикий хоровод. Восхищенные вскрики деда, как набатный колокол. И вспышки, вспышки, вспышки.
В памяти Яна оставались образы. Слов деда он улавливал лишь половину, но его сердце, хранившее память предков, говорило ему.
Хоровод. Вспышка.

- Неравный брак
Старик и девушка. Свечи… словно трясина. Брак – почти забытое слово, церковный брак… Неужели все трясина?
- Единый правитель… Таинства отчего-то его не заинтересовали. Меня так потрясла эта картина, что я написал стихотворение, вот послушай:

Там, за чертой чужого мира,
Там, перед клятвой алтаря,
Твоей души замокла лира,
Погибла, проще говоря…

- Ты хоть раз в жизни писал стихи?

Ян отрицательно замотал головой.
Новая картина словно глоток кислорода.

- Грачи прилетели. Снова русский мастер. Саврасов.
Серое небо, дерево без листьев.
- Это снег? – почти шепотом спросил Ян, словно говорил о чем-то запретном.
- Снег. Холод и смерть. Ведь когда-то люди ждали весны, как ждут новой жизни. С надеждой.

- А это!

Разительные перемены.

- Поль Гоген. Женщина, держащая плод. Это ведь единственное доказательство, что когда-то на Земле жили темнокожие люди!

- А рыбы! Рыбы, они чудесны! – продолжал восхищаться старик. – Анри Матисс. – И они когда-то жили.

Вера вспыхнула в Яне. Это было так прекрасно, а от того так больно…

- Падение Ангела. Марк Шагал. Смотри внимательно, быть может, ты видишь последнее, что связывает нас с верой. Это ангел, не признанный таковым, просмотрели.
Он засмеялся.
- Это, конечно, совсем не то, совсем, но попытка, хоть в чем-то увидеть преступленье и вместе с тем… подвиг.

Что-то изменилось в Яне. И прадед видел это.

- Признайся, ведь ты в глубине души не верил тому, что найдешь здесь все это. Ты думал, это блажь, вроде моей ужасной архаической привычки курить?
Ян мрачно кивнул – точное определение его матери.
- Когда-нибудь человечество осознает, что истинная старина, опыт, накопленный поколениями и поколениями, не заменишь этой бутафорией, жалким подражанием. – Он больно ткнул Яна в бок, окутанный белой синтетической тканью. Сам он был одет в костюм странного покроя и цвета, темный и тяжелый. – Я не хотел говорить тебе, но ты и сам жил догадками до этого, а потому знаешь, что однажды все это перейдет в твои владения. Но это не наследство, это работа, тяжелый труд. После моей смерти, после смерти твоего отца и деда ты будешь охранять наследие своих предков. Повторяю, наследие, а не наследство. Это разные вещи, между ними пропасть, пропасть веков. Там, за той дверью, все то, чего добились наши родичи и их соседи, друзья, слуги. Все, кто жил до нас. Понимаешь? Это ценнейшее из того, что есть теперь на свете. Но раз ты так ее любишь, – он усмехнулся, – я позволю тебе сделать ей подарок. Быть может, она сумеет его оценить. Я не могу допустить, чтобы тайна была раскрыта, но я позволяю тебе привести ее сюда. Показать ей.

Ян благодарно кивнул.
 
- А последняя? – спросил он. – Она, должно быть, венец творения всех времен, раз среди всех ты выделил ее.
- Нет-нет, я вовсе не думаю, что все это – величайшие полотна своих времен, как и она, но… я дилетант, я смотрю на них как зритель, а не как искусствовед. И для меня они прекрасны. Драгоценны.
Он замолчал.
- Ты любишь ее, ты поймешь меня. Ведь моя любовь к этим крупицам прошлого не просто фетишизм, не слепое поклонение, здесь, в них, кроется моя любовь к людям, ко всему человечеству. К моим современникам и моим предкам. Она смотрит на меня, она спрашивает меня: «Что ты знаешь обо мне? Что ты чувствуешь ко мне?».
И он откинул занавес с последнего полотна.
- Мона Лиза, – как гром.
Дыхание Яна стало сбивчивым, он смотрел на нее. На Нее…

Он не понимал только одного, как древний мастер сумел изобразить ее, живую богиню 61 века? Как увидел ее? Ужели во сне?

Молли счастлива. Она с ним. Видит все это.
Отчего же слезы так и катятся по ее лицу, хоть она и обнимает его так горячо?