Моей бабушке в День Победы посвящается - 9 Мая 2006 г

Когда-то, в Киевском издательстве, где я проработала 10 лет, мы проводили вечер, посвящённый ветеранам. Я была секретарём комсомольской организации на протяжении нескольких лет, пока не ушла в декретный отпуск. Я же проводила и праздничные утренники для детей сотрудников, и политинформации, и выпускала стенгазеты, где и рисовала, и сочиняла тексты, и делала подборку материала, и клеила фотомонтажи. С детских лет я была в самом центре общественной деятельности. Сбор и сдача металлолома и макулатуры. Хождение по Подольским дворам и детским садам со спектаклями и концертами, которые мы организовывали вместе с моей подружкой Лялькой, по иронии судьбы, позднее ставшей моей сводной сестрой, мечтающей выучиться на кинорежиссёра. Я у неё была первым ассистентом. Мы таскали на своих плечах костюмы и декорации, и были популярны на все Подольские дворы. Первая песня, которую я спела публично, была "Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца и степи с высот огляди, навеки умолкли весёлые хлопцы, в живых я остался один". Потом была песня "Там, вдали, за рекой, засверкали огни, в небе ясном заря догорала". Эти песни вызывали слёзы на лицах у родителей, да и у нас самих. Ведь мы были октябрятами-ленинцами, истинными маленькими патриотами, свято верившими в идеалы социализма и коммунизма. Мы с гордостью носили на груди октябрятские значки с ленинской звёздочкой и Володя Ульянов навсегда вошёл в наши сердца как пример для подражания, во всём. Я с открытым ртом смотрела все фильмы о его детстве и юности. В четвёртом классе мы записались в драмкружок при клубе "Пищевиков" на Червоной (Красной) площади, на Подоле. Сейчас этот клуб называется "Славутич". Мы учавствовали в массовках спектаклей клуба и стихотворных монтажах ко всем праздникам. Один раз мы даже были приглашены на сцену Киевского Оперного театра с пионерским концертом ко Дню Хлеборобов. А в "Славутиче", однажды, холодным ноябрьским днём, 7 ноября, произошёл несчастный случай, о котором я Ляльке рассказывала уже когда нам было за 30, но она напрочь позабыла об этой истории, навсегда врезавшейся не только в мою память, но и в тело, в прямом смысле слова. А случилось вот что. Перед выходом на сцену, в белоснежных рубашках, гольфах и синих коротких юбчонках, мы гоняли в квача, по длинному коридору нашей репетиционной комнаты. В обоих направлениях коридор заканчивался стеклянными дверьми, не просто прозрачными, не видна была даже окантовка рамы на стекле. И в один момент, когда Лялька гналась за мной, я влетела со всего разгона в одну из стеклянных дверей, решив, что она, как обычно, открыта. А оказалось, что я ошиблась. Я даже не сразу поняла, что произошло, на полу лежала масса осколков, а из моей правой ноги, с наружной стороны, торчал огромный осколок, как выяснилось позже, доставший до самой кости. Что удивительно, я не упала в обморок, ни от потери крови, ни увидев, кроме битого стекла, кусок ярко-красного человеческого мяса, явно ещё недавно безраздельно принадлежащего моей правой ноге. Представляю какой толщины оказался мой лоб, если величина удара была столь сильна. Я даже ни разу не всплакнула. После этого случая, я твёрдо укрепилась в своём выборе стать врачом. Меня тут же схватили под "мышки" и, можно сказать, волоком поволокли в 15-ю больницу, до неё нужно было пройти два квартала, это было быстрее, чем вызывать скорую помощь. На улице стояла холодная осень, вечерело, мне на одну ногу натянули колготки, а вторую часть колготок обмотали вокруг правой руки. Из меня ручьём била кровь, но, как оказалось, не только из ноги, кровь текла и по лицу, так как маленький осколок попал мне прямо в середину носа, откуда теперь и маленькая пометка на носу. От страха я не чувствовала холода. Страх меня мучил больше не по физической причине, а по общественной. Кто же за меня прочитает на сцене стихи ? Как же я могла оказаться такой неуклюжей и всех подвести ? В больнице, как оказалось, для взрослых только, пришлось ждать, пока готовили операционную. Помню, что ногу мне зашивали без наркоза, шёлковыми нитками. Я чувствовала эту адскую боль, от которой у меня сводило зубы, но при этом храбро отчитывалась перед хирургами, что собираюсь стать врачом, когда вырасту. Они по-доброму смеялись и сравнивали меня с Зоей Космодемьянской. А я тогда, вдруг совершенно внезапно для себя, нашла ответ на так давно мучивший меня вопрос, второй после "Неужели мы все когда-нибудь умрём ?", ещё с тех пор, как я впервые прочла про молодогвардейцев, Павлика Морозова и Сашу Матросова: "Смогла ли бы я выдержать пытки во время войны и не стать предателем ?" Я поняла, что смогла б. Это я сейчас в этом не уверена. А тогда, море казалось по колено. По то самое, которое кровоточило от свежей, и довольно глубокой, раны. Врачи сказали, что мне повезло, если бы осколок задел кость, я могла бы остаться хромой на всю жизнь, или с более короткой ногой, если бы пришлось вырезать часть кости. Кто бы мог подумать, что лет через 15 мне придётся быть временно "медсестрой" при весьма необычных обстоятельствах. Но об этом не сейчас. Рану мне зашивали какие-то "костоломы", а не врачи, так выразилась уже детский хирург, которая через месяц снимала мне швы, наложенные страшно неаккуратно и нитками, казалось бы навечно въевшимися в мою нежную детскую кожу. "Портные" меня обманули, сказав, что от шрамов не останется и следа. На наружной стороне правой ноги, у самого колена, как результат их "ювелирной" работы, бессовестно красуются три жирных гусеницы, вольготно разлёгшихся на моей точёной ножке. По этой причине я с детства не могла носить мини-юбок, либо должна была надевать тёмные, не прозрачные колготки или чулки, закрывающие эти безобразные шрамы, которые даже я, как начинающая швея, могла бы сделать более эстетичными. Выступление тогда состоялось, но без меня, и я до сих пор не знаю, как они выкрутились без моего участия. Мне всегда отводилась весьма объёмная роль, учитывая мою память и не по годам рано выработанную дикцию. Помню, что привели меня домой поздним холодным вечером, когда на улице уже было около 11 вечера. Мама и бабушка с ума сходили от волнения. Ничего себе, детский монтаж. Мне пришлось взбираться на высокий 5 этаж с "костяной" ногой, так как она была почти что в гипсе, забинтована так туго, что ни при каких обстоятельствах не хотела сгибаться целый месяц. Понятно, что никто не собирался меня водружать на носилки или сажать в автомобиль. При здоровых ногах, обычным шагом, путь от клуба до моего дома составлял не меньше 15 минут, ну а с одной ногой, наверняка, это заняло около часа. Когда мама открыла дверь квартиры, то с ужасом увидела своё 10-летнее единственное чадо с забинтованной ногой и пластырем на носу. А в руках у этого октябрёнка-ленинца, с глупой виноватой улыбкой телёнка на лице, с гордостью красовалась книга "Детские годы Володи Ульянова. Рассказы". Я получила освобождение от физкультуры на целых два месяца, и мне завидовали все девчонки. А я скучала без активной жизни, послушно отсиживая на низкой скамеечке каждый день по 45 минут. Потом, правда, я вспоминала об этом времени с благодарностью, уже позднее, когда мы в старших классах, правдами и неправдами, пытались получить освобождение от физкультуры. Нас заставляли кувыркаться вперёд и назад, лазить по канату, прыгать через коня, ходить по бревну, делать гимнастику с ленточками и мячом, сдавать кроссы, на лыжах и без, делать берёзку и становиться в мостик, прыгать пистолетиком. Из всего этого я любила только волейбол и настольный теннис. Особенно хорошо у меня получались подачи с угла, снизу. В четвёртом классе моя сестра переехала в другой район, а через год, в пятом классе, и мы переехали на новую квартиру, после многолетних мытарств в коммуналке. Начались кружки кройки и шитья, рисования, Ленинский кружок при Дворце Пионеров, олимпиады английского языка, зарницы, поездки в пиионерские лагеря и колхозы, и много чего другого. Мне с детства хотелось объять необъятное. С первого по четвёртый класс я вела внеклассное чтение, где натруживала горло чтением вслух в часы после школьных уроков. Так получилось, что вернувшись после четырёхлетнего отсутствия, с острова Сахалин в Киев, и, попав в первый класс во вторую четверть, я оказалась единственным ребёнком, умеющим читать. Мне это пошло на пользу, выработала дикцию и перечла море книг и стихов, многие из которых помню именно с того возраста. Потом я была старостой класса, потом комсоргом. Поэтому, уже работая и учась на вечернем одновременно, обшественная нагрузка мне была не в тягость, а в удовольствие. Это был естественный процесс. И я гордилась своей причастностью ко всему происходящеиу вокруг меня. Никогда не понимала равнодушных людей, которых интересовали только их личная жизнь и досуг. Поэтому и участие в субботниках, воскресниках, праздничных демонстрациях, поездки на овощную базу, всё это было неотъемлемой частью жизни комсомольцев 80-х, а значит и моей. Нам не пришлось строить Комсомольск-на-Амуре, пахать целину, строить БАМ и другие объекты, но перед нами всегда был пример героев-комсомольцев Гражданской и Отечественной войны. Потом в мою жизнь внезапно ворвалась музыка, на всей скорости. Сначала это было пение под гитару с сестрой, в два голоса, ещё в школе. А после школы участие в вокально-инструментальном ансамбле, музыкальные конкурсы. Потом было замужество, рождение дочери и Чернобыль... Перед самым декретным отпуском я чуть было не угодила в члены КПСС. Не успела, к счастью. Ушла в декрет, потом была Чернобыльская эвакуация с четырёх-месячным ребёнком в село под Херсоном, неизвестно на какой срок, оказалось, что ни много, ни мало, на четыре месяца. Потом было возвращение домой, в Киев, и защита диплома в Ленинграде. А потом была незабываемая поездка в Штаты, в гости, на месяц, к сестре. И решение переехать в Штаты навсегда. Но всё это было потом. А тогда, в 85-м, я была комсомолкой-энтузиасткой, которых в те 80-90-е годы было гораздо меньше, чем в 60-70-х, в детские и юношеские годы. Это было 21 год назад, и я уже два месяца носила под сердцем свою дочь и думала о том, что будут помнить наши дети и внуки о тех, кто отдал свои жизни за нас, за наше счастливое будущее. Я написала немного детские, но идущие из глубины всего сердца, стихи, и когда их декламировала, слёзы просто градом катились по щекам. Моя бабушка Броня, с которой мы прожили всю жизнь вместе, от самого моего рождения, научила меня всему. С семи лет я мыла полы, ходила в магазин и на базар за продуктами, чистила картошку. Мы жили в большом пяти-этажном доме на углу Верхнего Вала и Волошской. Дом был старым, довоенным. В те времена пять этажей по высоте были что девятиэтажки, построенные в 70-х. На первом этаже нашего дома находилась аптека, куда каждый день после школы мы забегали за гематогеном и аскорбинкой. Гематоген стоил 12 копеек, а аскорбинка 6. Мы хотели съесть мгновенно весь аптекарский инвентарь, а нам говорили, что много аскорбинки сразу, это вредно, и приходилось обходиться половинкой тюбика. В нашей коммунальной квартире не было горячей воды, и мы на газу грели воду для мытья посуды. Это моя бабуля научила меня варить борщи и рассольники, печь сметанник и струдель, выпекать пироги и пирожки, тушить голубцы и лепить пельмени, фаршировать рыбу целиком, "чулком", варить кисель из ревеня, делать смородиновое варенье, закатывать на зиму огурцы и помидоры, а ещё шить, штопать, вязать и быть стойкой ко всем жизненным передрягам. Её характер был твёрдым, а дух несгибаемым. И хоть значение имени Бронислава - "домашняя девочка", - её имя безоговорочно соответствовало её характеру по звучанию, так как судьба сделала её закалённой и выносливой. И правильнее бы было произносить "БрОня" с ударением на втором слоге -"БронЯ". Мой муж потом в шутку называл её "Броненосец Потёмкин" и говорил, что второй такой бабули нигде не встречал. Война занесла её с годовалой дочкой в Ульяновск, а затем военный эшелон эвакуировал их в Ташкент. Маму Розу и младшего, 15-летнего, братишку Фиму, расстреляли немцы в Бабьем Яру, а муж, морской пехотинец Моисей, пропал без вести в июне 42-го, под Севастополем, на одном из эскадренных миноносцев. Она ждала его всю жизнь, так и не поверив в его гибель, и так и не полюбив никого другого. И, наверное, это качество жены-однолюбки передалось и мне, её единственной внучке-последовательнице во всём. Бабушка с мамой вернулись голодным послевоенным летом 45-го в свою квартиру на Подоле, но она уже принадлежала не только им, из неё сделали коммунальную квартиру на три семьи. И бабушке с мамой досталась крошечная 10-метровая комнатушка, с двумя малюсенькими окошками. Туалет и ванная комната по каким-то неизвестным причинам отошли в собственность их соседям Тане и Адольфу, которые вселились в квартиру ещё во время войны, после того, как немцы оставили Киев. Это же надо, такой парадокс, еврей с именем Адольф, в послевоенные годы на него реагировали как на проказу. А дед Адольф, как его позднее называла я, он, и правда, стал дедом вскоре после того, как я родилась, был самым безобидным дядькой и прекрасным маляром. Когда он родился, Адольфу Гитлеру было лет 11 лет, и тогда ещё никто не мог предположить, какой катастрофой обернётся это имя миру. Ещё одним знаменитым Адольфом, ровесником Гитлера, был крупнейший советский дипломат Иоффе. Но вот что совершенно не укладывается в голове, как родители главного раввина России, Шаевича Адольфа Соломоновича, родившегося в Биробиджане, в 37-м году, могли назвать его таким именем. Баба Таня никогда не работала, всю жизнь её содержал дед Адольф, и когда она умерла, он приходил к нам, уже на новую квартиру, и, будучи 80-летним стариком, и всё ещё малярничая, причитал: "О ком же мне теперь заботиться без моей любимой Танечки ?" Если и был пример идеального супружества в моей жизни, то это как раз тот случай. Они любили друг друга самозабвенно, как дети, между ними никогда не пробегала чёрная кошка, и о чём я безумно сожалею сейчас, что не осталось ни одной фотографии на память, по той простой причине, что в силу бедности, у нас не было ни фотоаппарата, ни холодильника, ни телевизора, ни телефона. Зато всем этим обладали Таня и Адольф. Им отошли две из наших пяти комнат. В коридоре стоял холодильник, где нам любезно отвели одну полку. Телефоном мы не пользовались, так как звонить нам было всё равно не кому. А вот на чёрно-белый телевизор под названием "КВН" нас приглашали каждый вечер ровно в 9 вечера на программу "Время". Иногда мы забегали на какой-нибудь фильм или концерт. Их сын Осип закончил консерваторию по классу скрипки и работал в Киевском симфоническом оркестре. Позже мне рассказывала бабушка, что когда в 55-м Осип женился, то моя мама была на свадьбе в своём школьном платье, только без передника. Надеть ей в 16 лет было совершенно нечего. Баба Таня меня обожала и вошла в моё первое детское воспоминание, очень раннее. Говорят, что детская память, по науке, начинает работать в три-четыре года, но я помню себя гораздо раньше. Мне было 10 месяцев, когда она вместе с бабушкой купала меня в корыте и приговаривала, что у меня самые красивые ямочки на локоточках. Это было до поездки в Якутию, на два года. Баба Таня разрешала нам пользоваться туалетом, но сама ванная принадлежала только им, и все жильцы нашей многочисленной квартиры раз в неделю ходили мыться в баню на улицу Спасскую, позднее переименованную в Героев Триполья. Голодное и холодное послевоенное время, с 4-х-летним ребёнком на руках, без мужа, без родителей, без бабушек и дедушек, без братьев и сестёр, лишило её возможности учиться и стать кем-то более великим в этой жизни, чем обычная ткачиха. Война занесла её с годовалой дочкой в Ульяновск, а затем поезд эвакуировал их в Ташкент. И наверное, если бы ей суждено было попасть в правительство, то она смогла бы многое изменить в жизни нашей страны. Она могла бы стать великим политиком. Более умного и мудрого стратега я в своей жизни так никогда и не встретила. В 14 лет она добавила два года к своему возрасту, чтобы её взяли на Биржу Труда. Она трудилась всю свою жизнь. Даже когда ушла на пенсию, она не сидела ни минуты без дела. Каждый день придумывала себе работу. Итак было до последнего дня, а прожила она почти 87 лет, без трёх месяцев. Её смерть была нелепой, и, вероятнее всего, произошла бы гораздо позже, если бы за день до присяги на Американское гражданство, она, вдруг, ни с того, ни с сего, не стала нервничать. Мы об этом её внутреннем состоянии даже не подозревали, она никогда ни на что не жаловалась и не ныла. Умерла она на рассвете, во сне, в чистой постели, дома, от разрыва сердца, которое её никогда, за всю жизнь, ни разу, не побеспокоило. Она никогда не была в госпитале, у неё не было никаких травм. И кроме 20-летней изжоги ничем серьёзным не болела. Две эвакуации не прошли бесследно, они сделали её самой настоящей "Железной Леди", и позднее она мне здорово напоминала Маргаретт Тэтчер. Будучи летом 1941 года глубоким тылом, Ульяновск был определен как пункт эвакуации. В период битвы за Сталинград Ульяновск стал не только перевалочным пунктом на пути эвакуации раненых на восток, но и крупнейшим центром госпиталей ближнего тыла. Это был период наиболее напряжённой работы госпиталей. И моя бабушка пошла медсестрой в госпиталь. У неё были стальные нервы, и она могла перенести всё, и свою боль, и чужую. Она никогда не плакала. Когда я, уже позрослев, проводила с ней вечера у чёрно-белого экрана телевизора "Рекорд", который появился у нас, когда мне было 9 лет, удивлённо на неё поглядывала под просмотр "Офицеров" или "Белорусского вокзала", она, как бы оправдываясь передо мной, смущалась своей сухости и говорила: "Мушечка ! Я все слёзы свои выплакала во время войны. Ничего не осталось. И хотела бы поплакать, да не могу". А я, вся зарёванная, только молча кивала, как телёнок, отплакав и за себя, и за неё. Я плакать не разучилась. Не смогла перенять этого качества у "Железной Леди". И до сих пор реву, как дитё, если кто обидит или сделает больно. А её наверно закалила эта страшная война. Будучи ребёнком, она попала в детский дом, разлучившись со своей сестрой Соней. Встретились они только в 60-х, через 40 лет. А вскоре Соня умерла от рака. В Ульяновске бабушка с мамой провели почти год, а потом была долгая и изнурительная дорога на юг, в Ташкент. Уезжали холодной зимой 43-го. Вагоны были переполнены людьми. А у бабушки на руках годовалый ребёнок. А сколько было матерей с грудными детьми. На Ташкентском рынке приходилось продавать вещи, чтобы купить рис, сахар, соль. Единственную ценную вещь, деда плащ-палатку, бабушка отдала в военном эшелоне больному старику, который замерзал от холода. Кого только не занесла в Ташкент эта злосчастная война. Сражалась с брюшным тифом Анна Андреевна Ахматова, а её соседями были Фаина Георгиевна Раневская, граф Алексей Николаевич Толстой, дочь Корнея Чуковского Лидия, ставшая автором знаменитых "Ташкентских тетрадей", драматург Михаил Волькенштейн с женой. От бабушки из Узбекистана осталась одна чёрно-белая фотография, где одни женщины и дети, около 30 человек. И моя мама, тогда уже 4-х лет от роду, смешная, в тюбетейке, с непослушно выбивающимися из под неё волосами совершенно изумительного соломенного цвета. С ней рядом бабушка и две мамины двоюродные сестры по отцу, чуть старше её по возрасту, Рива и Сима. Оставшись в 28 лет вдовой, моя бабушка, черноволосая красавица с грустными еврейскими глазами цвета шоколада, замуж больше так и не вышла. Мне не суждено было узнать деда, а моей маме отца. В память о нём остались лишь две чёрно-белые фотокарточки, дед в матросской бескозырке, да старинные серебрянные карманные часы на цепочке швейцарской фирмы "Longines" ("Лонжин") с семью медалями, которые до сих пор идут. Год выпуска - 1905, настоящая антикварная ценность. За все годы нам ни разу не пришла в голову мысль их оценить, просто ради любопытства. Сколько бы они ни стоили, пожалуй, это единственная наша семейная реликвия, которая будет передаваться из поколения в поколение. Больше не осталось ничего. Ни писем, ни вещей, ни дневников. Лишь извещение о пропавшем без вести в безбрежьи черно-морских волн безусом пехотинце. Он был портным, а бабушка ткачихой. И, наверное, я это мастерство переняла от них, но к юности мой пыл охладел, и всё ограничилось только одёжками для кукол. Хотя, в силу любви к рисованию, я хотела стать художником-модельером. Бабушка всю жизнь надеялась на ошибку, ведь похоронки как таковой то не было. И она ждала бессонными ночами, а вдруг, после многолетней контузии, он всё же вернётся. Но чудо не произошло, и ей пришлось смириться с одиночеством. Она ткала ковры и одеяла по ночам за ткацким станком, расшивала подушки-думки, и её натруженные руки могли горы свернуть, чтобы выжить. Наша коммунальная квартира на Подоле находилась рядом с чердаком, куда мы обожали забираться со Славкой, моим одногодкой и соседом по коммуналке. То мы дружили, то бранились, то играли в сыщика-разбойника, а то крутили друг дружке "дули" через дверь, отделявшую нашу с бабой Таней половину от половины Славкиной бабки Лины и прабабки Павлины. Между нашими половинами была придуманная кем-то нейтральная территория кухни, где целыми днями стоял кисло-сладкий запах от щей и пирогов. Славкина мама была в разводе с его отцом, Лёнькой, и в поисках счастливой судьбы, жила отдельно. По иронии судьбы, и моя мама была в разводе с моим отцом, с таким же именем, но только со мной жила мама, а со Славкой папа. Лёнька, периодически напиваясь, как говорится, вдрызг, устраивал пьяные дебоши, о которых, наверняка, можно было услышать до самого причала у Рыбальского острова. Иногда мы со Славкой, играя на чердаке, с ужасом наблюдали картину "обезглавливания" крикливого петуха, только что купленного на Житнем рынке, для "запуска" его в бульон с клёцками-манделах или заливное-холодное. И баба Лина, и баба Таня, не обладали "железною" Брониной рукой и её абсолютно спокойной невозмутимостью. Она безжалостно, гильотинным методом топора, отделяла голову от тела несчастной, обречённой на смерть, птицы. А я тогда, замирая от ужаса, думала, что попади она на поле боя, то без единой секунды на замешательство, порубала бы всех фрицев на её пути.

Читая свои стихи, в моей голове проносились мысли, сколько же их, молодых, полных жизни, талантливых и романтичных, так и не стало чьими-то жёнами, или хотя бы любовницами, горькая вдовья участь заставила их всему научиться и всё, без исключения, преодолеть. Сколько нерастраченной любви осталось в их сердцах, сколько слёз было выплакано бессонными, холодными, одинокими ночами в подушку. Мы давали тогда живой концерт, не под фонограмму, как поют сейчас на сцене, и не под электронную музыку синтезатора, который заменяет целый оркестр. У нас живое было всё. И барабаны, и три гитары, и клавиши, и голоса, которые пели с надрывом от переполнявших наши сердца эмоций. Нам хотелось упасть на колени перед этой горсткой уцелевших в жутком аду стариков. Мы давали живой концерт и я пела "Синий платочек", а потом я набросила на плечи белую кружевную шаль и спела Зыкинскую про "Оренбургский платок". А потом были и "Катюша", и "Смуглянка", и "Соловьи". И наши дорогие ветераны танцевали вальс под "В саду неслышен, невесом слетает жёлтый лист...". А до этого были мои стихи, детские, навиные, но идущие от сердца. И входили мы в зал под звуки горна и барабана. Ведушим в шеренге шёл горнист, а заключающим барабанщик. А все великовозрастные участники самодеятельности были облачены в пионерскую форму, мужчины в шорты, а женщины в короткие юбчонки. И, конечно, на всех были белоснежные рубашки и красные галстуки. Я чувствовала себя актрисой Оперного Театра. Это был незабываемый вечер. Жаль, что тогда мы еще понятия не имели о видеокамерах, так бы хоть сохранилась запись нашим детям. Но осталась память в сердце. На всю оставшуюся жизнь. И эти стихи... И, впервые в жизни, я не стеснялась мини-юбки и не пыталась спрятать свои уродливые "боевые" шрамы за жалкой материей. Меня распирала гордость, что я, в числе других, принадлежу к послевоенному поколению, и могу видеть тех, кто в бесстрашном бою победил врага в борьбе за наше счастливое, но отнюдь не беззаботное, детство.
 
Мы – молодые потомки
Тех боевых солдат,
Кто с лета сорок первого
В сырой земле лежат.

Мы – дети и внуки
Тех, кто ещё в строю.
Кто сердце своё пронёс сквозь дым
И вышел из боя живым.

Мы не хотим тех ужасов,
Что им пришлось пережить.
Мы не хотим учиться
Утраты переносить.

В любом краю Вселенной
Мы скажем войне: «Нет !»
В сердцах живёт навечно
Войны кровавой след.

Пускай цветёт планета
В мире торжества !
Пусть будет больше света,
Радости, тепла !

Желаем всем народам
Мы мира и добра !
В честь наших ветеранов
Пускай гремит «Ура-а-а-а-а !»

9 Мая 1985 года, торжественный вечер в издательстве «Будiвельник» («Строитель»)

Сегодня, 20 лет спустя, 9 Мая, возложив бабушкины любимые красные розы на её могилу, у меня рождаются новые стихи, уже посвящённые ей одной, самому дорогому в моей жизни, после мамы, человеку. И всему, что я умею и знаю в этой жизни, я обязана только ей.

Моей бабушке Брониславе Львовне Винокур (05.14.1912-01.26.1999) посвящается...

Я была только что на кладбище,
Навестила могилы близких.
Не затянута рана души ещё,
И я часто им шлю поклон низкий.

Не забыт Бабий Яр и прабабушка,
Что держала за руку сынишку.
Уцелела одна только бабушка,
Никогда не увидев братишку.

А потом Севастополь и дедушка,
Что бесследно пропал в Чёрном море.
И казалось, что нет конца бедушкам,
А глазам вечно плакать от горя.

В 30 лет ты вдова, лишь женою став,
На руках годовалая дочка.
Ты рыдала во тьме, рот рукой зажав,
Не дождавшись от мужа ни строчки.

А потом был Ульяновск суровой зимой
И Ташкент в жарком отзвуке лета.
И хотелось вернуться скорее домой,
Где земля твоим сердцем согрета.

Верхний Вал, коммуналка, чердак с трубой,
По ночам ты на ткацкой трудилась.
А когда поутру приходила домой,
От усталости просто валилась.

И ты дочку растила совсем одна,
Никогда больше замуж не вышла.
Вдовью боль ты испила до самого дна,
Как настойку из выжатой вишни.

Не успело пройти 20 весён и зим,
И вот замуж уже спешит дочка.
Только не удалось быть счастливою с Ним,
И уже Она плачет все ночки.

Это что же, судьба или рок такой,
Что в роду твоём женщинам кара ?
И за внучку ты молишься: «Боже мой !
Хоть её ты избавь от пожара !»

А потом и за правнучку просишь ты,
И любви, и удачи, и счастья.
Чтобы мир был вокруг из одной красоты,
Чтоб неведомы были ненастья.

Словно ангел, красиво и долго прожив,
Ты взлетела звездою на небо.
Столько в жизни успев, столько в ней сотворив,
Ты ушла, чтоб увидеться с Дедом.

Ты покинула мир, на рассвете, во сне,
И звезда твоя тихо погасла.
Но останется память всегда о тебе
Светлым облаком нА небе ясном.

9 Мая 2006 года