Среди живых

 

СРЕДИ ЖИВЫХ

рассказ

Поезд иногда останавливался на этой станции – а иногда нет. Да собственно и станции не было – вытоптанная, зарастающая площадка среди сырых лесов, близ вымирающей деревеньки из полутора сотен домов. То Кочергино – то ли Кочеврягино, зачем-то переименованное в Краснодолье, да так и не вернувшее названия. Спастись от московской гари и асфальта, с письмом московского товарища, и посланным заранее предупреждением о приезде, я пожаловал к бабке Таисье – его дальней тетке, которой по роду работы я косвенно помогал в делах по реабилитации её родственников. И действительно, что-то муромское, свежее, предвечное и открытое веяло от сосен, смешанного леса и чёрной влажной дороги с невысыхающими зеркальцами воды. Как тесно в столице!

Это был покосившийся, один из трех деревянных давно не крашенных домов некогда большого рода – в нем я и остановился, баба Тая протопила печь, смахнула пыль и паутину, дёрнула штангу часов с непроснувшейся кукушкой. Она жила с племянницей Валентиной, крупной миловидной женщиной лет тридцати пяти. Вдова? – подумалось тогда. Какое-то душевное несчастье и обречённое смирение проступали в её фигуре в платке, с вечно опущенными плечами. Я вызвался помочь им по хозяйству.

 Зайдя в сарай, я одеревенел: в тёмном углу, близ поленницы дров, стоял непонятный мужчина, словно потерявший себя изнутри. Совершенно недвижим. Я поздоровался – скорее машинально. Но он не ответил. Человека передо мной не было – сутулившаяся оболочка, неровные клочья щетины на лице, обтянутые пергаментной кожей скулы, отпавшая челюсть с бескровным ртом, осоловевшие глаза без какого-либо выражения и понимания. Покрывали его какие-то лохмотья, откуда выступали совершенно безвольные кисти рук.

«Валька мужа похоронила – помер он, два года уж было. – объясняла Таисья, -То ли из-за пьянки своей, то ли забрал его из нечистой силы кто. А не отпевали, вот он никак и вернулся. В третий день. Земля над могилкой затрезвонилась, зашаталась, и подмогли ему выбраться». «Так он… жив?!» «Да нет. Сонный он теперча. Почти не ест. Что мертвяк. Помогает иногда – дров донести, воды. А в хату его не пущаем.» «А он… не опасный?» Бабка неожиданно весело рассмеялась, морщиня лицо и показывая остатки зубов. «Тихий он. А семя у него мертвое». «А разговаривает?» Но старушка впала в задумчивость, перебирая в руках спицы, зашмыгала носом и не ответила. Муха тщетно стучалась в закупоренное окно. Икали цепные ходики. Богородица с младенцем за тусклым стеклом иконы смотрела на нас сквозь паутину времени.

В сарае я более не появлялся – предпочитая засветло в августовскую теплынь вечерними сумерками сидеть у тишайшей поймы реки и затем запираться с книгами дому. Эти ожившие мертвецы обладают нечеловеческой силой – слышал я не раз. Да и в проваливающиеся глаза на желто-землистом осунувшемся лице, тусклые, как у тяжело пьющего человека, затаившие мерцающий уголёк мнимого бессмертия, глядеть не было соблазна. Местные жители, два-три старика, не очень охотно откликались на эту тему. Вернее, они молчали. Пашка, все ещё работающий в почти несуществующем колхозе, перепачканный ржавчиной и машинным маслом, как будто узнал или учуял о моем интересе. «Ты энтот, который из города… Не забижай его, Николу. Змея болотная его жалила. Того! Не захотел он как мы, в могиле-то пропадать, вот и вылез до света. Незряшный мужик! Только в бане ему невозможно париться – враз как мыло изойдет».

Пару раз выходил я к ежедневному поезду, тайком от бабки и сельчан, с нехитрым скарбом – но поезд гудел, не останавливаясь. До райцентра с вокзалом надо было брать телегу или брести километров двадцать. И я остался.

Почту привозили два раза в неделю, и газетная заметка с мудреным названием пошла по домам – её читали вслух, шевеля губами и отчетливо выговаривая полузабытые слова: «Наш корреспондент побывала в глухом районе нашей области, где обитает мужчина-зомби. Он ведет ночной образ жизни и добывает пропитание в лесу. Немудрено спутать его с лешим. Неагрессивен, но утратил навыки человеческой речи после сильного стресса, пережитого на службе в Армии…».

Ничего хорошего жителям, привыкшим к тишайшей размеренной жизни, эта заметка не предвещала. И вскоре, в послеполуденном оцепенении, из облачка пыли, на тарахтелке с люлькой возник участковый, о котором здесь уже почти забыли, а с ним невысокий человек в очках-линзах и оператор с принадлежностями для видеосъёмки. «Так чей-то был муж?.. А вы тут чё столпились?» – покосился милиционер на горстку любопытных. Видимо, ему пообещали хорошо заплатить, потому что до ночи он дотошно опрашивал местных жителей, которые подносили ему очередной мутный стакан с огурчиками и салом. Очки маленького зловеще и радостно поблескивали в предвкушении открытия.

«Так Вы из самой Москвы?» - спросил я его, когда домишки уже слились с местным пейзажем. Мент укатил на вонючей мотоциклетке, и очкарик с залысинами, остановившийся на ночлег с изрядно принявшим самогона оператором, поведал о том, что его фильм станет не менее сенсационен, чем съемки снежного человека где-то в Канаде. «Представьте – он должен уже зарастать грубыми волосами, как шерстью! Вот это будет кино, ух! У меня связи на Западе – сразу проснусь знаменитым. И никакого сценария дурацкого не надо – все в натуре. А потом сниму полнометражную картину!» «А не боитесь этого «человека»?» «Ха! Так у меня баллончик с газом есть. Да эти мертвяки не нападают. А вы его случаем не встречали?» «Не-а. И не слыхал». Мы невольно прислушались к потаённо-раздражённому уханию филина и цокоту кузнечиков в уже зябкой траве. Отсюда начиналась тропа к славе.

Но наш зомби исчез. Бывшая жена и старушка замкнулись, а поднявшаяся одним боком и просевшая с нижнего краю могилка порядком подзаросла и также хранила безмолвие. На все просьбы – за немалые деньги – приоткрыть ее ради науки, деревенские в ужасе отступали. Оператор столь долго был пьян, что сам походил на болотную сущность, бессловесный и покрывающийся фиолетовыми пятнами. Снова нагрянул милиционер, с помощником и важной бумагой, облазили погреба, сарай и чердаки, но никаких следов пребывания в деревне незарегистрированного субъекта не было. Очкарик злился и бранил окружающих. Через окрестные леса прошел полк солдат, якобы в поисках дезертира из другой части. Но всё тщетно.

Я пришел попрощаться с лесом. Неплотным, исцеляющим, просвечивающим в закатных лучах. Несомненно, что передо мной, в кустарнике, было подобие гнезда – из крупных сухих жердей, устланное ещё свежими ветками. Откуда свисала бледно-желтая нога в задранной штанине, обутая в полуразвалившуюся кроссовку. До лежбища оставалось метров двенадцать, и ободок с тёмной водой преграждала путь к спящему – или бодрствующему. Я старался не шевелиться и даже не дышать. Крикнула пронзительная птица, словно обронив заклинание, передаваемое мертвому. Внезапно солнце опало, и в перепутанных с тенями ветвей сумерках послышался стон или всхлип. Лежавший шевельнулся, хрустнуло и, как казалось, его позвонки. Он напряженно всматривался своим странным мозгом сквозь тускло светящиеся глазные впадины, и опрометью бросился я к деревне, подгоняемый хлесткими ветками. Леший – это лишний, мелькнуло в голове.

Несколько месяцев взгляд из безвременья не оставлял меня, и по детской привычке я побаивался тьмы и теней. Но город вбирал душу и мысли, и я забыл ожившего покойника.
Прошло несколько лет, и человек очках, изрядно располневший и потерявший шевелюру, всплыл на телеэкране в образе крупного специалиста по непознанному. Кажется, в его удивленных глазах за большими линзами мелькнуло сожаление о чем-то невозвратно упущенном.
Мнится, что тот, кого он искал, Николай – до сих пор – жив, если так обозначить его существование. И топкие места хранят его от тех, кто не менее мертв, чем он сам.
Вдруг и он порой вспоминает меня, случайного соглядатая, а?