Военные рассказы Павла Пепперштейна

буквально за день поглотил сии деликатесы от известного мифолога современности, чего не скажешь о масштабной эпопее любви каст, дававшейся несколько грузно и только ближе к концу озарившей, что внедряться в дебри смысловых конструкций Пепперштейна и Ануфриева – ментальное членовредительство. Посему был сделан вывод, что читать Пепперштейна, одного ли, в соавторстве, стоило единым, нерасчленённым потоком. Словно раскатывая обои перед оклейкой. Однако новая книга военных историй Пепперштейна разбила преждевременный вывод в пух и прах. Достаточно краткие, но чрезвычайно ёмкие по сути, ошеломляют после первого же рассказа – «Бог».
- Почему вы не умираете? – спросил Ветерков.
- Потому что я – Бог, - ответил Назаров.
А дальше по накатанной. По извилистым петляниям дремучего мифогенеза, культивируемого на стыке архаичного фольклора, пионерлагерных страшилок, порнографически отточенной образности и галлюцинаторных переживаний под ЛСД.
В «Конце романа о войне», который является альтернативной версией концовки «Мифогенной любви каст», внучка Дунаева Настенька, ставшая профессиональной моделью, совершает дефиле под воздействием ЛСД, воображая себя ***м, который входит в тёмную и нежную ****у. ****ой же, являлась погруженная во тьму зрительного зала публика. Жажда совокупления, хоть это и покажется лежащим на поверхности и настолько очевидным, что изначально даже не принимается во внимание, видимо и есть то самое объяснение мотивов человеческого героизма, о котором пишет Пепперштейн. Его природа - особая, если не основная, тема в «Военных рассказах». Героизм в целом, и как составляющая русского менталитета, в частности.
Героизм Ауры Толедо в «Языке», эдакой Че Гевары в юбке, со спермой любимого на губах, произнёсшей пламенную речь и поднявшей на решающий боль солдат революции, параллелен героизму простой русской модели Ани, которая выстрелила в американского генерала-оккупанта со словами «Poshol na huy, Gringo». Если что-то доходит из глубины веков, из уст в уста, становясь преданьем старины глубокой – героические эпосы. Именно поэтому Пепперштейн под микроскопом исследует природу человеческого подвига.
«Она спросила себя: что произошло? И её сознание ответило одним единственным словом: - «Яба».
Героизм - в менталитете русского народа, в том необъяснимом «русском духе», который побеждает в безвыходных ситуациях. Мересьев, Чапай, Гастелло, Лазо – этот ряд бесконечен.
Могучесть русского языка, как атрибута неповторимого русского духа, возвеличивается Пепперштейном в выведении не менее десятка потаённых смыслов лаконичного «я больше не буду». Я больше не буду как «я» или я больше не буду что-то делать.
Русскому духу чужды иноземные архетипы, именно поэтому у автора возникают образы Макдоналдса-убийцы, вишнёвый наполнитель пирожков которого, не что иное, как кровь пропавших здесь дальнобойщиков. Колобок в этом контексте символизирует ужас антиглобалиста. Даже поэтический изыск сводится к беззаветной любви к родине, хоть там и моросит, но всё равно – своя родина-квартира ближе:

Он объездил целый мир
Видел Конго и Памир,
Видел Перу и Вьетнам
Видел сотню разных стран…
Возвращается к себе:
Не понравилось нигде.

В Небраске неброско
В Анголе голо
В Гане погано
В Гвиане говняно
В России морось
В Париже жижа
В Аризоне зона
Гваделупа – залупа

В Житомире жид помер
В Кракове крякают
В Сракове сракают
В Бордо бурда
В Польше пошло
В Бресте пресно
В Ниде гниды
В Ницце фрицы
На Канарах нары
Лондон – гондон

В Китае кидали
В Непале напали
В Стамбуле обули
В Каьуле надули
В Загребе загребли
В Дели раздели
В Назрани насрали
В Портсмуте смутно
В Плимуте мутно
В Шанхае хай
В Индии прохиндеи
В Иране раны
В Ираке драки

В Газе газы
В Грозном грозно
В Грязном грязно
В Ливерпуле – ливер, пули
Европа – жопа
Турки – урки

Унесите, унесите
Карту мира! И сожгите.
Бросьте глобус за окно.
Разобьётся? Всё равно.
Я ра-зо-ча-ро-вался в мире
Буду жить в своей квартире.