Часть 2. В жутко радостных лесах...

Это продолжение. Начало – вот:
http://www.proza.ru/2006/08/22-31
Скопировать, вставить в адресную строку браузера. Нажать Enter. Если не получится – то и читать, наверно, не стоит :)


- Знамо дело, это я нарисовала стрелку на земле! – охотно подтвердила Кими следующей ночью, когда я опять явился в глухую чащобу. На сей раз - движимый не смутной блажью поблуждать по иссохшему болоту, а вполне определенным желанием вновь окунуться в Блудную Елань… и увязнуть, и утонуть, и захлебнуться, и раствориться… и умереть… и умереть еще, и смерть попрать улыбкой, в чьем бессмыслии - вся мудрость бытия, и распростать над морем вечностей крыла незримого полета… и всякое такое прочее, что грех и тщиться передать словами… Потому что это было столь же неописуемо, сколь и приятно. Чертовски, дьявольски, архидьявольски приятно!

Впрочем, напрасно я наговариваю: нет в Кими ничего инфернального, если не брать в расчет золотисто-бирюзовое сияние ее кожи да рубиновый жар очей. С каковыми особенностями ее дивного облика я вполне освоился и в прошлый визит.

- Взяла твой кроссовок – и нарисовала каблуком, - Кими улыбалась загадочно, слегка снисходительно.

- А зачем? – спросил я. – Ты знала, что Лешка проснется раньше моего и пойдет меня искать?
Подразумевая: «Уж не ты ли и разбудила его, чтобы он нашел меня спящим в лесу, в ста шагах от моих покровов, включая исподнее?» Мало ли, какие шутки в обычаях кикимор? Хоть Кими безусловно мила, но может статься, не зря слывут кикиморы шалуньями?

Кими вздохнула:
- Нет. Его я не будила. Но предполагала, что он проснется спозаранку. Ибо испил он накануне восемь банок «Карлсберга»… и если не сушняк, то уж какой иной зов естества - его бы поднял стопудово!

- Ага. В одно рыло, между прочим, усосал, - проворчал я.

Кими элегантно повела своими мерцающими плечиками:

- А разве чаял ты разделить с ним бир сей? Разве не хранил ты трезвость перед походом давешним в мои угодья?

Вот с чем я никак не мог свыкнуться – так это с манерой Кими мешать выспренние и стародревние словеса то с простецкими селянскими оборотцами, то с самым что ни на есть новомодным сленгом. Это как-то плохо вязалось с моими прежними представлениями о речи кикимор. Впрочем, что я о них вовсе знал до прошлой ночи? Кими – была первой…

- Да это я так… злобствую, - сказал я, покривившись. – На самом деле – Леха классный.

- Классный? – Кими рассмеялась. И молвила нараспев: - «Тяжкий удел у младого тиуна - но легко его сердце. Всесильный пред смертными – слабейший пред равными. Чрез поле печалей - путь его пролегает, но поступь его весела…»

- Это про Леху, что ли? – речено было красиво и сильно, однако я малость усомнился. – Ты его знаешь?

- Да я воистину дофига много знаю! – беспечно похвалилась Кими. – Я ведь хушь и юная, уж посля Ига родимшись, хушь и вскорости, – а все ж высшего порядку существо. И уж кого, а тиунов эмералдовой пажити - всех наперечет ведаю.

- Кого? – я наморщил нос так, что в нем чего-то хрустнуло. – Слушай, только не рассказывай мне, что Леха тоже родился вскорости после Ига! Уж я этого засранца с пеленок помню! Своих, по крайней мере…

- Эк ты непочтителен к брату! – осудила Кими.

- Угу… наябедничай ему…

Кими хмыкнула и потрепала меня по волосам. Прошептала в ухо: «Дурачок…» И мы слились.

Начали сливаться, и я закрыл глаза, и мерцающие флюиды Кими сочились сквозь веки, словно бы изнутри и отовсюду, и она была во мне, и я уж почти был в ней… как вдруг ярославская дриада отстранилась, до обидного резко, и прикрыла мой рот, алчущий ее сапфирных губ, проворной ладошкой.

- Слушай, Саша! А как же Таня? – вопросила Кими с игривым укором. Как молодая учительница, интересующаяся при встрече на рейв-пати: «Вот так ты к завтрашней контрольной готовишься?»

 Я молчал, не столь виновато, сколь завороженно, хотя малость огорошенно. Ну кем надо быть, чтобы сначала заворожить меня своим сиянием и лобзанием – а потом огорошивать такими вопросами? Кем? Да кикиморой!

Кими продолжала изобличать мое постыдное непостоянство:
- У вас же с Таней все серьезно… по-взрослому… уже четыре месяца – совсем по-взрослому… Как же так, Саша?

Я немного покраснел, до редисочного оттенка, не более. Покашлял. Стал оправдываться:

- Да понимаешь-жы-шы… Я так мыслю, с… эээ… существами высшего порядка – это, как бы, не измена! Да и потом… - тут я осекся.

- Договаривай-договаривай! – Кими обратилась в одну изящную, обнаженную, лучезарную ухмылку. От нее припекало. Я утер пот со лба. На ощупь краска, пропитавшая мое лицо, была уж не редисочной, а по меньшей мере свекольной. Ничего не могу с собой поделать.

Я кое-как сложил губы в улыбку:

- А смысл - договаривать? Сама же все… подсмотрела?

- А я прусь с того, как ты смущаешься! – со злодейским смешком поведала жестокая нимфа.

Я набрал в грудь воздуху:

- Ладно… Я подумал: Танька бы точно не поняла, если бы узнала, что у меня был шанс трахнуть кикимору – а я тормознул! Наверно, я очень упал бы в ее глазах…

Кими лукаво склонила голову:
- Одно из двух: или казуистика твоя оченна занятная – или девушка.

Значение слова «казуистика» я, в те юные свои лета, представлял себе несколько расплывчато. Но звучало оно мерзковато, как внезапное хихиканье за спиной, когда начинаешь лихорадочно вспоминать: не было ли каких-нибудь табличек на лавочке, с которой только что поднялся? И в любом случае мне нисколько не хотелось вступать в философский диспут с сиятельной кикиморой, внезапно охваченной порывом к морализаторству. (Значение слова «морализаторство» я представлял себе лучше – и на слух оно было не приятней «казуистики»)

- Да ладно! – развязно и небрежно сказал я. – Танька сейчас на Кипре, и я нифига не обижусь, если она там оттопыриваетсяя с каким-нибудь Тритоном… Посейдоном… или кто там еще плещется?

- На Кипре – киприморы, по-гречески – наяды, - веско растолковала Кими. – Наши морские сестры. А братьев у них не осталось: все за Кипридой увязались, прочь из воды. С той поры по тверди блуждают, бедолаги, о Киприде воздыхают, элегии ей посвящают, вроде как сердца свои из плена ее выкупают, а на смертных дев не смотрят вовсе. И к нимфам полубожественным прикоснуться робеют, потому – стыдно им, что от сестричек-наяд сбежали столь поспешно и опрометчиво, чарам Венеркиным поддавшись…

По правде, сей экскурс в тайные страницы античной мифологии занимал меня мало, но в словах Кими мне послышался вполне прозрачный и звонкий намек. И я, смело объявши пламенеющий стан, привлек ее к себе, и мы слились уж без препон и без отсрочек.

«Сегодня ты проснешься прежде солнца, - вкрадчивым шепотом пообещала Кими. – Лишь я уйду – и ты очнешься…»

***

Кими не обманула. Когда я разлепил веки – светлее не стало. Ибо ночь в новолунье да в гуще леса не бывает светла… Но нет: я вру. В действительности, ясность зрения, осенившая меня накануне, перед явлением Блудной Елани, когда затрепетали в безветрии листы и взопрел благоговейно крестик на груди, – ничуть не померкла. Только сейчас я заметил: оказывается, я все вижу. И по дороге сюда – видел тоже. Потому, наверное, и не обратил внимания: что нам тьма и что нам острые сучья да колкие лапы, когда их подмечаешь вовремя?

Я подошел к вороху своей одежды. Подумав, натянул лишь плавки и закурил. Облачаться полностью не спешил: я был все еще в неге и в обильном любовном поту. Решил обсохнуть.

И вдруг мой томный взор наткнулся на нечто живое и пушистое. Белочка. Зверек, без тени боязни, сидел на задних лапках в каких-то пяти шагах от меня, а согнутые передние держал перед грудкой. Это было смешно и трогательно. В московских парках я повидал немало белок, иные из них были совершенно ручные, порой даже прелестно нахальные в своем попрошайничестве. Но эта белка если и просила чего-либо, то с несомненным достоинством.

- Привет! – сказал я.
Мне показалось – или белка впрямь поморщила острую мордочку?
 
- Орешков, небось, хочешь? – предположил я, в душе потешаясь над нашей беседой. – Сейчас сорву.

Я обернулся и протянул руку к тому высокому кусту, сквозь ветви которого впервые узрел блистающий силуэт Кими и услыхал ее чарующий голос…

Я и сейчас услыхал голос – но был он далек от чарующего. Скрипучий, трескучий, хрипатый, визгливый – все сразу – и раздражительный донельзя.

- Парень, ты совсем дурак – или как?

От неожиданности я вздрогнул, едва не подскочил. Совладав с испугом, все же поворотился: голос, вне всяких сомнений, принадлежал белочке. Перехватив мой взгляд, она закивала, энергично и нарочито:

- Да, да, да! Говорящая белочка! И попробуй только, блин, скаламбурить чего-нибудь на тему «делириум тременс»!

По правде, была такая мысль – но я воздержался. И миролюбиво переспросил:

- Так орешков хочешь?

Белка испустила протяжный, гулкий вздох. Если можно вложить в один вздох слова «идиот», «имбецилл», «олигофрен» и «кретин» - белке это блестяще удалось.

- Вот как ты думаешь, – молвила она с убийственной проникновенностью, - что я по жизни жру? Наверно, ты думаешь, что я шарюсь по лесу и подыхаю с голоду? Когда не посчастливится повстречать офигеть какого добренького сопляка, который нарвет мне орешков? Сам я уж никак нарвать не в состоянии?

Я обратил внимание на слово «сам».

- Так ты, значит, не белочка, а… «бЕлок», что ли? Правда, как тебя лучше звать?

Зверек помотал головой:

- Бли-ин… Слушай, вот за каким лешим тебе вааще меня как-то звать, а? Лучше – никак не звать. Лучше вааще тебе мое терпение не испытывать!

Я едва удержался от того, чтобы фыркнуть. Но решил, что это может быть воспринято как «испытание терпения» - и все-таки удержался.

- Да чего ты кипятишься? – я пожал плечами. – Не хочешь разговаривать – так я разве пристаю? Я вообще сейчас уйду…

- Разговаривать – ни малейшего желания. Не о чем нам с тобой базарить. Вааще никак не въеду, чего в тебе Кими нашла! В интернате для дебилов -поприличнее особь можно было нарыть! Но уйти – хрен ты куда без меня уйдешь!

- Это почему еще?

- По кочану! – зверек вдруг взъярился окончательно, зашипел и зацокал так люто, что будь я орешком – раскололся бы, наверное, от единого страха. – Нет, блин, как вам это нравится? Кими будит меня посередь ночи и говорит: «Ротси, окажи милость, проводи мальчика до дому!» Кстати, лишенец, ты хоть в курсе, что белки – дневной народ? А, впрочем, кого это я спрашиваю… Ладно! Ротси уважает Кими. Ротси не откажет Кими в такой маленькой услуге. И Ротси скачет на поляну, находит этого чахлого заморыша, у которого в голове соплей больше, чем мозгов, терпеливо ждет, когда оно соизволит прочухаться… А оно, такое, говорит: «Вали-ка ты, Ротси! И сам я без тебя свалю!»

Ротси перевел дух и гаркнул:
- А ну живо напялил манатки, эксгибиционист-дистрофик! И за мной шагом марш! Аллюр три креста!

Не дожидаясь ответа, зверек мигом скакнул в ночь и брызнул по тропинке пушистой рыже-серой струйкой. Мне пришлось почти бежать, поспешая за ним. Шагов через пятьдесят Ротси вдруг взмыл по стволу дуба и замер, посверкивая на меня двумя злыми черными бусинками. Нижняя ветвь, на которой он примостился, гневно распушив хвост, висела вровень с моей головой. Видимо, Ротси вознамерился сделать некое очень важное заявление, и занял высокую позицию, чтобы я вернее проникся.

- Тэк! – яростно прошипел Ротси. – Забыл сказать! Будешь острить про «следуй за белым кроликом» - я тебе Кэрролла… по самый Льюис засуну! Понял?

- А чего, Кэрролла не любишь? – полюбопытствовал я.

- Кроликов ненавижу! – процедил Ротси сквозь длинные резцы, на мгновение принявшие весьма вампирский вид. – Твари – тупее тебя. Позор всего грызунства!

Весь путь до опушки Ротси непрестанно метался вокруг меня рыжеватой шаровой молнией, то и дело взрываясь стрекочущей руганью: «Блин, парень, что ты делал со своими ногами, что они у тебя такие кривые? В каком дупле отращивал?»

Я благодушно отмалчивался: нормальные у меня ноги. Но Ротси лишь пуще распалялся от моего молчания:
«Я к тебе, кажется, обращаюсь, убогий? Парень, тебя Церетели лепил, ты в курсе? Хотя нет: такая халтура и ему не по корявкам! Ты вообще мэйд-ин-Чайна! Или имеешь что возразить?»

Из вежливости – возражаю: «Если уж говорить о Китае…»

Ротси, взбеленившись, обрывает: «А ну заткнул хлебало! Кто б тебя спрашивал! Ха, будет он мне тут говорить о Китае! Я в Пекине двести лет прожил, при династии Мин. Придворным каллиграфом работал, иероглифы на шелке выводил. До сих пор тушь в хвосте!»

Когда же мы наконец вышли к лугу, Ротси снова взгромоздился на одинокую березу и рек:
- Уфф! Довел-таки придурка!

- Спасибо…

Ротси едва не сверзнулся с ветки от обуявшей его язвительности:
- Да ты просто осчастливил меня этим своим «спасибом»!

Помолчал. Потом – сказал уже не столь едко:
- Впрочем, чего ты там блеял на тему того, как ко мне обращаться? Что ж, я отвечу тебе: почтительно, блин! Вот так: «Мысь, о мысь!»

- Спасибо тебе большое, Мысь, о Мысь! – внятно и прочувствованно молвил я.

- То-то же… - и Ротси ускакал в лес.

***

На первом этаже нашего дома горел свет – его я заприметил еще с опушки. Подойдя ближе, заслышал и музыку. Но узнал ее, лишь когда поднялся на крыльцо. Кинчев, «Мое поколение» в концертной записи с «Шабаша».

Братец Леха сидел, расслабленно развалившись, на диванчике в гостиной. В досягаемости его правой руки, на тумбочке подле дымчатой вазы с прошлогодними камышами, сухими и линялыми, стояла литровая бутыль «смирновки». В ней оставалось пальца на три от донца.

Леха усмехнулся, пробормотал:
- А, вернулся, блудная душа…

Подхватив бутыль, запрокинул ее и осушил едва не одним глотком. «Чтобы меня от искушения оберечь? Так я и не претендовал…»

Костя Кинчев витийствовал, напористо и как всегда с малость преувеличенным пафосом:

Мое поколение молчит по углам,
Мое поколение не смеет петь,
Мое поколение чувствует боль
И снова ставит себя под плеть,
Мое поколение смотрит вниз,
Мое поколение боится дня,
Мое поколение пестует ночь,
А по утрам ест себя…
 
Леха снова усмехнулся, на сей раз – недобро. Его лучисто-шоколадные глаза, ныне мутноватые, жестко сощурились.
- Ха! Так это ЕГО поколение… Мы-то с тобой хрен чего боимся? А, Санек? Ночь, день – одна поебень!

Теперь, когда он не бормотал, а говорил в голос, явственно чувствовалось, как заплетается его обычно куда как бойкий язык. И говорил он в «армейской» манере, небрежно сплевывая окончания, отчего после каждого слова почему-то слышалось «нах».

Я не совсем уверенно пожал плечами. И ликующий, пресветлый гимн флюидов Кими, и задорный мотивчик, навеянный общением со сварливым пушистиком, - всё как-то поутихло во мне. Боюсь ли я чего? Смешно и спрашивать. Да что там далеко за примером ходить…

Нет, Леху я не боюсь. Даже когда он вдрызг пьяный, а я нет. Но меня охватывает странное чувство. Я боюсь, что МОГУ его испугаться, и что будет в этом нечто от… предательства, что ли? Где-то глубоко-глубоко сидит во мне этот страх, что Леха просто хорошо владеет собой, держится в руках и в рамках - и оттого так умело играет того же беспечного и безобидного раздолбая, каким был когда-то, до своего очень странного похода в военкомат. Сейчас же – он может быть сколь угодно обаятельным и добродушным, но он точно НЕ безобидный после всего, через что прошел.

«Тиун какой-то там пажити… - вспомнилось мне. – Причем тут «тиун»? Вроде, из другой совсем оперы… былины…»

Но как бы то ни было, Леха – боец. И не последнего разбора. Не далее, как на прошлой неделе он на моих глазах вырубил такого «шкафа», что и в викторианскую эпоху не во всяком альбионском поместье водились. Одним легким движением, одним тычком в «солнышко». Огромный был мужик – и буйный. Заскандалил не по делу с книжной продавщицей, - видать, «Камасутры для парнокопытных» на ее развале не обнаружилось – да и поддал столик ногой. Печатная продукция повалилась в лужу. Большая ее часть, возможно, и не заслуживала лучшего места, но затесались там и приличные книжки. Запомнилась – «Краткая антология Серебряного века». Хоть и краткая – а жалко…

Леха тронул этого брыкливого буйвола за плечо: «Любезный, вы преумножаете энтропию, которой и так предостаточно в нашем мире. Настоятельно рекомендую устранить…» - - «Пшел нах, ****еныш!»
Через секунду буйвол беспомощно сучил копытами в той же луже и хватал воздух скукоженным ртом, а Леха докончил свое пожелание все тем же до шизофреничного учтивым тоном: «… печальные последствия вашей несдержанности. Рекомендую все собрать и оплатить то, что подмочено безнадежно. Или вам нужны более настоятельные рекомендации?» И он демонстративно занес ногу для пинка.

Молодая продавщица улыбалась смущенно и восторженно, силясь складками на лбу изобразить цифры своего телефона. Загадочно улыбалась писательница Александра Маринина, глядя на нас своими детективными глазами сквозь затемненные очки фасона «лемуры – наши родичи» и мутную толщу лужи. Я лыбился так, что кончики губ сходились на затылке. Леха тогда был почти трезв, банки три пива, а потому улыбался безмятежно, по-детски солнечно.

Спору нет, пиво прибавляет ему боевитости. Но это, конечно, не значит, что он пристает к прохожим с вопросами: «Где вы, твари, были, когда я за ваш покой кавказские камни кровью орошал?.. Вот я вам сейчас покой-то и устрою!» Это лишь значит, что он не чересчур морочится дипломатией, когда его просят: «Братан, дай червонец на лечение, а лучше два, а лучше купи нам пузырь и курева не забудь!». Но в общем-то, здесь и от пива мало что зависит. По-трезвому будет - «брысь!», под пиво – «Брысь под лавку!»

Сейчас же он выпил водки. Литр. Он редко пьет водку. Из крепких - предпочитает виски. Может – потому, что водка – «это трудная вода», как верно подметил Илья Лагутенко. Банальная мысль, но водка – самое калорийное топливо агрессии.

Сам я к тому времени имел очень скромный опыт знакомства с «русской царицей алкоголя». Как-то в марте, в Москве, выхлестал на спор почти бутылку. Ноль-пять, конечно, не литр. Закусил – парой крабовых палочек. Через минуту мне сделалось необычайно «эйфорично», а через пять минут я шатался по ночным дворам в поисках тех, кто, суки, мечтает омрачить мою эйфорию. И нашел. Такую лихую компанию, что в ином случае огибал бы по темной стороне улицы, короткими перебежками. Отделался дешево: разбитые губы, заплывший глаз, минус кожанка.

Ее, родимую, отмытую от крови и грязи, Леха через пару дней без слов швырнул на мою кровать. Он и тогда был трезвый, и нетипично хмурый, и кое-кто уж точно имел основания трепетать перед ним, совсем недавно – но не я. Я неловко улыбался подживающими губами, думая о тех, кто получил - хотелось надеяться – очень веские основания трепетать перед моим героическим братом…

Но…

Леха заерзал, тяжко засопел, с натугой поднялся с дивана. Буркнул:
- Ладно, Санек… звиняй, что так нарезался… ща буду в поряде…

Пару секунд он высился над диваном, чуть растопырив руки, и колыхался, словно некое прилипшее к полу латексное изделие для недовольных натуральной плотью дамочек. Я был порядком зол и на его небезобидную немощь, и на свой дурацкий страх перед ней, и на свою злость. Потому и употребил этот не слишком лестный образ. Отчего испытал еще большую злость – и жгучую жалость. Совсем как пять лет назад, когда Леха, неведомым чудом дотянувшись до дверного звонка, полумертвый валился в коридор, едва не подминая под себя мой оглушенный перегаром детский организм. И я выговаривал с критических высот своего алкогольного целомудрия: «Совсем охуел, пьянь? Мать через полчаса придет!» А Леха бубнил, ворочаясь на зеленом половичке: «Да ланна! Не ссы… Ща буду в поряде… помоги только до ванной добраться, а?»

Впрочем, грех было бы выставлять Лёху бОльшим алкоголиком, чем он был в последних классах школы и есть сейчас. Подобные живописные картины из серии «удав Каа возвращается домой» - всего пару раз и случались. Сам Леха, правда, возражает: «В остальные разы – не доползал просто». И поспешно добавляет: «Но это не пример для подражания!»

Да и сейчас, конкретно в тот момент, он не то чтобы совсем лыка не вязал. Так, сомлел немножко. Но – решительно тряхнул головой, резко подернул корпусом. Провел неотразимо шуструю боксерскую серию, влепив зеленому змию по меньшей мере три апперкота и с пяток джебов. И на кое-как отвердевших ногах прошагал мимо меня к выходу.

С улицы донеслось позвякивание рукомойника и моржовое фырканье. Через минуту Леха вернулся. Мокрый, всклокоченный, но, чего не отнимешь, почти трезвый. Хмельная поволока начисто сошла с глаз, они блестели здорово и привычно живо.

- С чего ты так нахерачился-то? – полюбопытствовал я, испытав изрядное облегчение.

Леха взял со стола пачку, закурил. Обдал меня пренебрежительной струйкой дыма:

- Слышь, мелкий? Я вот не спрашиваю тебя, за каким хером ты мотаешься в лес по ночам?

Я промолчал. Глупо было бы лезть с вопросами: «Так это из-за меня, что ли? От беспокойства?»
Нет, от беспокойства Братец Леша действует. Берет карабин и сам идет в лес. А не заливает зенки белыми слезами зеленой рептилии.

- Да и разве это – нахерачился? – продолжил Леха, снова плюхнувшись на диван. – Нарезался – да. Но не нахерачился. «Тай шо тут пить»? – он покачал в руке пустую бутыль и поставил на пол. Откинулся, разметав руки по спинке. – А вообще… даже не знаю, с чего… Спать не спалось. Включил ящик – там интервью с Кинчевым. Здоровенький такой, благоухающий, весь из себя просветленный, праведный. На всю голову, по самый экс-цирроз, по экс-дороги винтовые на венах… Нет, молодца, конечно, что подвязал… Но он же… В общем, гонит чего-то благостное, высокодуховное, идейно грамотное. Русь православная – форева, Америка жлобская – мастдай. И я заявил ему открытым текстом: «Мужик, когда я возжелаю клизмы елеем – я послушаю дьячка Кураева. А тебя я лучше послушаю такого… когда тебе было, что сказать!… Детство, чисто, вспомню…»

Леха уронил руки, но лишь затем, чтобы тотчас снова их широко раскинуть. Пояснил с чуть виноватой ухмылкой:
- Ну а где ностальгия, там… - толкнул ногой пустую бутыль. Она гулко покатилась по дощатому полу, стукнулась о стену. – Тоскливо как-то, Санек, стало…
С чувством процитировал:
- «С тех пор и живут они в благополучии,
Со счастливым сознанием долга.
Только пара вопросов их мучает:
С *** ль так безбедно? И на хуй так долго?

- Злой ты, - сказал я для поддержания беседы.

- Я? – в Лехиных глазах заиграли искорки недоумения. Я давно его знаю и различаю на цвет его искорки. – Причем тут я? Поэт я тебе, что ли? Кстати – чье?

Вместо ответа я с усмешкой продекламировал оттуда же, чуть ранее по тексту:

Победа их кредо сурова:
Логи подчистить, настройки – в дефолт.
И вечность их веры здорова,
Как негра гарлемского болт.

У меня хорошая память на стихи. И на авторство. Что я незамедлительно подтвердил:
- Копирайт - того, кто еще злее тебя…

Чистая правда: злее Лехи – быть, ей-богу, несложно. Я зябко поежился, припомнив наше первое знакомство с автором стиха. Ласковый, как зимние пейзажи Исландии, взгляд. Добрый, как гильотина, голос – и столь же, гхм, членораздельный. «Юноша, вы когда-нибудь видели пластмассовую куклу со встроенной пищалкой? Когда ее просят, - тычок в мой живот, мой непроизвольный «ойк», - она пищит. Примерно вот таким тембром. В остальное время – хранит смиренное молчание. Идея понятна? Упаси вас бог еще раз пискнуть без моей просьбы!»

Я не обижался на этого жесткого и мрачного парня. Тогда, год назад, я влетел в очень неприятную историю – и он помогал решить проблему мирным путем. У Лехи влиятельные друзья. Он и сам не промах и не лох, но иные из его приятелей… Вдруг вспомнилось: «Всесильный пред смертными – слабейший пред равными». Что ж, если отбросить всякие эпические фишечки – не без того…

- А я в лесу белочку видел! – вдруг не пойми с чего брякнул я, к собственному удивлению. Возможно, мне просто захотелось сообщить Лехе нечто приятное, «позитивное», чтобы вырвать из пучины тоскливых раздумий о деградации кумиров и все такое.

- Белочку? – Леха негромко засмеялся. – Дык они ж, вроде, дневные зверушки?

- Вот и она так сказала. Вернее, он. И он требует почтительного обращения. «Мысь, о Мысь!» Может, это и не совсем белка была?

Леха нахмурился:
- Нет, отчего же? «Мысь» - это и есть белка. По-древнему.

- Етить-колотить! – выразил я восхищение его образованностью. Леха зарделся:

- Ну… встретилось где-то… расшифровка выражения «мыслью по древу растекаться». Типа, что не «мыслью», а «мысью», и что это из «Слова о полку Игореве», и «мысь» - древняя белка.

Мне припомнилось, как ручьисто бойко струилось по дубовому стволу пушистое тельце Ротси. Чертовски верно подмечено: не только бошки друг другу рубить пращуры наши горазды были.

- Да уж наверно древняя, - подтвердил я. – Говорит, двести лет в одном только Китае прожил. При династии Мин.

- В Китае? – Леха озадачился. – Странно… А как зовут – не представился?

- Я?

- Мысь!!!

- Представился. Ротси его зовут.

Леха отрывисто кивнул, словно сбрасывая гнет тяготивших его сомнений:

- А! Ну тогда все в порядке. Наша белочка, европейская. Из Валгаллы, значится, прискакала. Ротатеск – его полное имя.

Тут я не выдержал и заржал. По моему разумению, особая потешность нашего малахольного диалога заключалась в том, что я говорил чистую правду, а Леха старательно мне подыгрывал. Но столь правдоподобно, что его комментарии звучали много безумней моих откровений. Я решил его подколоть:

- Слушай, Лехин! А ты помимо водяры… ничего такого не употреблял, не курил?

Леха пожал плечами:
- Да вроде, из присутствующих в этой комнате – не я с белочками-то в лесу болтаю!… - сморгнул. – Ладно, Санек! Пошли дрыхнуть, что ли? Час поздний, головы… охуевшие. А завтра, не исключено, нас ждут великие свершения!

***

Касательно половых устоев в русской деревне бытуют два противоположных мнения. Согласно первому, русская селянская глубинка – заповедный оазис нравственной чистоты, где немятые луга тонут в терпком благоухании медуниц, где не забыто понятие девичьей чести, а блуд телесный – большой срам и грех, и юницы блюдут себя в строгости до самой свадьбы. Томно и кротко воздыхают о суженном, до зари просиживая в светелке у окошка и благоговейно внимая заливистым соловьиным трелям.

Согласно же второму мнению, соловьиные трели не отрицаются, и даже почитаются за некую пикантную музыкальную приправу к любовному пиршеству, но луга, тонущие в терпком благоухании медуниц, – один сплошной траходром. И нет нравов проще, чем в русской деревне, и нет дев доступнее, чем русские юные селянки.

Замечу, противоречивые мнения эти укоренились не в последние годы, в разгар пресловутой «сексуальной революции», а много раньше. В действительности, ненавязчивый, исподвольный спор о сущности пейзанских нравов ведется в нашей литературе едва ли не с самого ее рождения. И можно было бы сказать, что сторонники первой гипотезы видят русскую деревню этакой аркадской идиллией, но без сатиров, а вторые – хоть что-то знают о предмете. Но в действительности, обе эти крайние точки зрения имеют право на существование. Их блестяще примирил мой ярославский приятель Ромка, глумливый и циничный, как все рыжие.

Наставляя меня по части пейзанских дев, он сказал: «С деревенскими все просто. Если ты чмокнешь ее в ручку и перенесешь через лужу – она будет подставлять тебе ручку, а ты будешь носить ее через лужи. Она живо втемяшит себе в голову какую-нибудь чушь, вроде того, что вот и явился принц, а потому стоит покочевряжиться. А если ты ухватишь ее за дойки и скажешь: «Пойдем поебемся!» - она пойдет с тобой ****ься. Главное – четко дать понять, чего тебе надо!»

Ромка был старше меня на год и умудреннее жизнью. С другой стороны, я был все же москвич, а потому – умудрен Столичной жизнью (хоть и на год меньше, чем он - ярославской). Мы преодолели эту пропасть в возрасте и географии, общались на равных. Познакомились в Инете, на одном игровом форуме. Сошлись, стали переписываться. Собственно говоря, Ромка и присоветовал купить домик в той деревне, где его родители, буржуины областного масштаба, имели дачу. «Места у нас красивые, девчонки там классные». Братец Леша задумчиво почесал «лопатник» в заднем кармане джинсов и сказал: «Почему бы и нет? Такие копейки, по московским-то меркам. А всего полтора часа езды…»

И я уж не знаю, столь ли прямолинейно обольщал Ромка деревенских девчонок, как расписывал в своем наставлении, – но оно действовало. По крайней мере, с белобрысой Юляшей, его соседкой по деревне – у него, кажется, все было вполне серьезно.

Потому я малость удивился, когда тем утром Юляша вошла в нашу калитку и обратилась ко мне: «Саш, помнишь, мы вчера забивались, чтобы сегодня на Рыбу скататься? Можно, я с тобой?»

«Рыбой» мы называли Рыбинское водохранилище, огромный водяной мешок на струистом теле Волги, перетянутый шлюзовой ниточкой выше Ярославля. Иные местные звали его «Морем», потому что оно впрямь неотличимо от моря, если не знать о рукотворном происхождении этого гигантского водоема. Замечу, волжская вода там еще вполне чистая, не оскверненная стоками шинного завода и всего прочего индустриального. Мы действительно уговаривались скататься туда, однако само собой подразумевалось, что Юляшу повезет ее конопатый кавалер.

Поэтому я выразил недоумение:

- А чего с Ромкой?

По правде, этот вопрос возник у меня парой часов раньше, когда равнодушная электронная тетя сообщила, что абонент вне досягаемости, а потому ее не слишком интересует причина, по которой невозможно стрясти с меня денег за несостоявшийся звонок.

 Юляша досадливо подернула плечами.

- Не знаю. Обещался к полудню быть – а уже два. К вечеру – точно ливанет: вона, духота какая. Так поехали, что ль?

- Но…

- Ромка – сам подгребет, не маленький. Позвонит тебе, если что, или эсэмэску отпишет.

У Юльки своей «трубы» не было, но она быстро освоилась с нашими прогрессивными технологиями связи. Заслышав мелодию мобильника в глухом лесу – не крестилась и не плевала через левое плечо.

Некоторое время я раздумывал. Мой легкий хондовский скутер гораздо хуже приспособлен для перевозки пассажиров, нежели Ромкин кондовый, но полноценный мотоцикл Иж-Планета-5. Тем более, Юляха была если не дородна – то в теле, крепком и белом ярославском девичьем теле. Пожалуй, килограммов на пять потяжелее тщедушного меня, заморыша с московского асфальта. Да и удобно ли? Вдруг Ромка не так поймет?

- Чего ты морочишься? – Юлька усмехнулась. – Подвезти – оно ж не поябаться?

Сказано было грубовато, зато – по существу. Вот что ценно в ярославских девушках – так это незамутненность сознания.

Отбросив сомнения, я выгнал своего скакунка из сарая, и мы поехали.

***

По дороге заскочили на МТС к Данилычу-мастеру. У него, помимо ремонтного промысла, было дело для души: собирал и восстанавливал древние авто. В просторном ангаре за мастерской стояли самосвал ЯАЗ, первый дизельный грузовик в Союзе, довоенная немецкая легковушка Опель-Супер (несмотря на помпезное название – машинка крохотная) и ГАЗ-ААА, знаменитая «полуторка». С ней возникли трудности: Данилыч все никак не мог найти какие-то хитрые и редкие подшипники. Братец Леха вызвался помочь: пользуясь своими связями, заказал нужные запчасти в Штатах, прямо на заводе Форда, крестного папы «полуторки» и многих иных советских старых грузовиков. Сказал: должно подойти.

Братец Леха – сам большой поклонник автомобильного антиквариата. У него в Москве - и БМВ тридцать восьмого года, и наша «эмка», а пару лет назад он пригнал аж с Саян трехосный армейский студебеккер. Говорит: «Уволят с работы – заделаюсь Фоксом, который из Черной кошки. Разбой в стиле «ретро» – святое дело!»

И сейчас Братец Леха вручил мне, вместе с горячим устным приветом, пластиковый пакет, где лежали потребные подшипники.

- Во спасибочки-то! – возрадовался Данилыч. - Уважил Лексей, уважил старика. Наше ему душевное! Молочка не желаете?

- Да у нас пиво, - ответил я. – Как бы коллизии не приключилось.

- «Коллизии», - многозначительно передразнил Данилыч своим окающим говором. – Вот когда с пивом-то в брюхе ездят, на колесах-то, – через то все «коллизии» и выходят!

Я вздохнул. Данилыч отличный мужик, но выслушивать от него нотации – совершенно не хотелось. Равно как и объяснять, что пара банок – это сущий пустяк, и что байк – не машина. На нем мигом трезвеешь, от ветра в лицо и необходимости держать равновесие.

Но Данилыч и не собирался меня «воспитывать». Скорее, оброненное им замечание было зачином к очередной его басенке.

- Вона в Городе-то, слыхали, чего было, этою весной-то? Парень один машину прикупил, аж с Вологодчины гнал. У деда старого там взял, прытко удачно, говорят. Ну и стал на радостях обмывать, покупку-то. А как вышли во двор, лишний раз полюбоваться – хвать, ан машины-то и след простыл. Переполох, знамо дело, до милиции побёгли. А там и говорят: видали мы ваше авто. Мимо наших просквозило, с возмутительным нарушением скоростного режима. Да и на мост. И с моста – прямохонько в Волгу. Через ограду прошла – что секач через малинник. Там, говорят, на месте этого чрезвычайного происшествию уже водолазы мыряют. А самое нам диковинное, говорят, что вроде как в машине-то никого и не было. Пустая, говорят, была, что… голова корешка твоего Ромки.

Тут возмутилась Юляха:
- Не надо так про него!

Данилыч отмахнулся:
- Да я ж не со зла…

- Ну и как, нашли машину-то? – полюбопытствовал я.

- Какое там! Трое дён шукали, ан весь улов их - бутылки пустые, да презервативы, которые уж посля гондонной своей работы, да прочая хламота всякая. Не, ничего не нашли. Ни машины, ни топляков.

Я напряг дедуктивные способности:

- Ну, что в салоне менты никого не видели – это дело объяснимое. Небось, малолетки были. Покататься угнали. А перед ментами – еще и пригнулись. Оттого, может, и сыграли в речку.

Объяснение казалось мне логичным. И Данилыч кивнул:

- Наверное, так оно, - принялся набивать трубку, потроша в нее сигареты. Будучи колоритным оригиналом, он курил смесь «Примы» и «Мальборо-Лайт». Поднес ко рту чубук, запалил, раскурил несколькими усиленными тяжками. Сощурился, будто от дыма, но на деле – с лукавинкой: - Да вот токма детей-то в городе не пропадало в тот день. Никого не пропадало.

Я пожал плечами: мало ли беспризорных? Но выдвинул иную версию, более утешительную:

- Дык может, выплыли? До берега добрались, обсушились – и все шито-крыто?

- Можа, и так, - не стал спорить Данилыч. – А вы-то куда, кстати, путь держите? На Море, небось?

- Угадал.

Данилыч нахмурился:
- Вы там – того. Стерегитесь.

- Чего?

- Не чего, а кого. Людей недобрых. Объявилась там одна ватага, на Ладе девяносто девятой модели ездят. Приметная ихняя машина: белая, но размалеванная вся. Вродь-как пламя, серое и зеленое. Так вот, на людях-то они смирные, но, говорят, ежели где в глухом месте повстречать – обидеть могут запросто. Особливо – девицу. Потому – беспардонная шоблень, охальная. Охлупники они.

Я наморщил лоб. Припомнил, что и Ромка рассказывал нечто подобное. «Бывают там тревожные такие бандосы, из Яра. У них «зубилка» такая, пафосная. В серо-зеленых языках огня. Увидишь – не связывайся. Брат тебе не поможет. Полные отморозки».

Когда мы отъехали от МТС, я спросил у Юляхи, как носительницы местного диалекта:
- Юль, а кто такие «охлупники»?
Спиной почувствовал, как она пожала плечами: ярославская стать уж выпукло проступила в ее шестнадцатилетней фигуре. Ответила, перекрывая жужжание движка:

- А я знаю? Чего-то нехорошее, наверно.

Трудно было не согласиться. Словечко мне понравилось: оно было столь же обидным, уничижительным, сколь и бессмысленным.

Дальше мы ехали молча. Я сосредоточенно выжимал из чахлого семисильного движка все что можно, но под двойной ношей скутерок едва-едва разгонялся до восьмидесяти. Да и то под горку, с попутным ветром.

Мы удирали от апокалипсиса, неотступно следовавшего по пятам в виде исчерна-синей тучи, огромной, жирной и зловещей, как мега-паучиха Шелоб в третьей части Lord of the Rings. Туча щерилась оскалами зарниц и сочилась косыми блекло-лиловыми подтеками ливня, будто прочерченными по линейке. Сколько раз я видел дождь вдалеке – столько и удивлялся неестественности, геометрической безупречности этих наклонных полос. И когда хотелось устрашиться – страшился. Сейчас был тот самый случай: кровь жаждала адреналина. «Дети, бегущие от грозы», картина маслом, версия в стиле техно.

В конце концов мы оторвались, выбрались под уютное васильковое небушко, оставив грозную тучу позади, поникшей и сдувшейся до линии горизонта. Или же – она просто сыскала более лакомую добычу для своей безжалостной «акватерапии».

***

Искупавшись, мы сидели на берегу. Молчали. Я медленно потягивал банку «Мельника». Первую. И тут услыхал музыку. Поначалу – далекую и неясную: прибрежный ветерок доносил лишь разрозненные обрывки аккордов. Но через несколько секунд я узнал мелодию: то была старая, боевито-лирическая песня «Над полем пушки грохотали…» Так, кажется, называется.

Однако ж, когда стали различимы и слова, я крепко озадачился. Потому что хорошо поставленный баритон пел – с чувством, очень серьезно – нечто совершенно несуразное.

«Варкалось, хливкие шорё-очки
Пырялись штеко по наве,
И хрюкота-али куздры гло-очки
Совсем как мюмзики в мове…»

- Забавная идея, - сказал я Юльке. – Скрестить Кэрролловских «шорьков» с «глокой куздрой».

- Чего?

Юлька смышленая деваха, до такой степени, что порой я забывал: учится она в обычной поселковой школе, а не в «структурально-лингвистическом» лицее, и читает преимущественно… даже не знаю, что. Объяснил фишку, стараясь не слишком «давить интеллектом». Потом пошел глянуть, кто же слушает такие занятные песни?

В том месте в необъятную тушу Рыбинского Моря врезался острый мысок, увенчанный высоким гребнем. Песня слышалась из-за него.

Я вскарабкался по размытому крутому склону, оскальзываясь на красноватой глине и судорожно цепляясь за упругие корни, преодолел почти ровную полоску на вершине, поросшую чахлым березняком, и, раздвинув ветви, осторожно выглянул. И обмер.

Внизу, посреди пляжа стояла машина. Белая девятка. Та самая, «тревожная» – с серыми и зелеными языками пламени на бортах и капоте. Все четыре двери были распахнуты настежь, диковинная песня со всей определенностью изливалась из колонок этой машины. Рядом на широком красно-буром покрывале лежали на спине четверо парней, загорали. Очевидно, те самые, кого Данилыч обзывал «охлупниками».

На вид - ребята как ребята, Лехиного примерно возраста. Чуть за двадцать. Коротко стриженные, спортивного сложения. Может, и бандиты, конечно. Как говорит Леха, «в этой стране каждый второй - бандит, каждый третий – годфазер; особенно - перед девками».

«Да ну, ерунда, - подумал я. – Нифига они не «стремные». Ну, пошаливают, наверно, прикалываются. Потом всякие мнительные девицы живописуют, как их едва не снасильничали, и убереглись они лишь чудом да твердостью устоев».

Песня сменилась. Теперь – звучал фокстрот «Три поросенка». А слова – из Пушкинских «Цыган».

Старый муж, грозный муж
Режь меня, жги меня…
Трам-та-там-та, та-та-та, та-та-та…

Я фыркнул. Нет, не могут быть тупыми отморозками ребятишки, которые слушают такие песенки. Нарики – возможно. Но не отморозки.

Едва я вернулся к Юльке, как из леса послышался рокот мотоцикла, и на пляж выкатил Ромкин «ижак». Наездник имел весьма печальный вид: мокрый, как цуцик или мюмзик, утопленный в наве или где похуже. Тишортка обволакивала торс, как отравленная туника, подаренная злокозненной Медеей кому-то там, злосчастному.

- Под ливень угодил? – задала Юляха риторический вопрос, когда Ромка заглушил движок и поставил своего рысака на подножку.

- Ничего, не сахарный, - глуховато отозвался Ромка. Усмехнулся как-то странно: - Главное, у вас все путем, как погляжу?

Его тон мне совсем не понравился. Я мысленно вздохнул: вот только сцен ревности не хватало!

- Мы… - начал я.

Ромка осклабился:

- О, вы-то нормально добрались. Вижу. Рад за вас. Никаких помех на дороге, ага? Небось, и по сторонам-то не смотрели, ага?

- Слушай, я тебе названивал с…

- Аккумулятор у меня сел, - объяснил Ромка и тотчас вскинулся: – Но это ж ничего, правда? Подумаешь, Рома потерялся? Зачем нам Рома? И без Ромы все пучком, ага?

- Ты к чему? – кажется, Юляха собралась не на шутку обидеться. На мой взгляд, разумная тактика противодействия идиотским обвинениям.

- К чему? К тому, что я, блин, крепко засел в кювете. Не рассчитал малешко в повороте, соскочил. Руку, вот, о шиповник подрал, - он вывернул предплечье, мимолетно показав запекшуюся кровь, - ну да это фигня. И, значит, я корячусь, пытаюсь вытащить это железное животное… - он гулко хлопнул ладонью по бензобаку. - А в нем под двести кило весу… А Саша с Юлей чешут себе мимо, как так и надо! Я ору, выбегаю на дорогу, машу им – ноль внимания. Типа, кого **** чужое горе…

В его голосе слышалась неподдельная обида. Отчасти, я его понимал. Но все же попробовал оправдаться:
- Слушай, Ромыч, мы правда тебя не видели…

- Да конечно! А нафига вам меня видеть?

- Где хоть это было-то?

- Перед самой деревней, считай. У родника. Я уж думал оставить байк, пойти за подмогой… Хорошо, мужики на «газоне» проезжали. Поглазастее некоторых. Подсобили. Или, может, не поглазастее, а просто у них не было на уме, типа, перепихнуться, пока я с байком мудохаюсь, а?… Кстати, как, успели?

Юлька, кажется, выбирала, что лучше: пожалеть и приласкать Ромку, отвергая подозрения; облаять его, еще решительнее отвергая подозрения; или просто разреветься от незаслуженного поклепа. Смех и грех. Я поморщился:

- Херню ты, Ром, городишь! – только сейчас я заметил, что он здорово пьяный. На мотоцикле-то хмель ветром сдувает, как было уже сказано, а как слез – развезло. Я не стал скрывать от приятеля свое наблюдение: - По-моему, ты пьян.

- По-моему, тоже, - не стал отпираться Ромка. – Нашлись люди добрые, небезразличные, угостили первачом. Те же мужики на «газоне». Типа, для сугрева. Я ж вымок, как… - он махнул рукой и снова набросился на меня: - Но это чего-то меняет? Да, накатил я стопаря. Но что это меняет? Раз я датый - ты, что ль, не такой теперь козел, а?

- Неслабый стопарь, небось, был, - на удивление спокойно предположила Юлька.

- А ты вообще затухни!

Я попробовал урезонить его, приложил руку к сердцу:

- Ромыч, слушай, мы честно тебя не видели…

- Да иди ты нахуй! – Ромка, вопреки всем моим миротворческим потугам, взъярился. – Не видел он! Аж на встречную вильнул – так ты меня не видел!

- Чего ты гонишь?

Юлька:
- Ром, правда, не было такого…

- Ага. Чего еще не было? Пока не было меня?

Юлька:
- Да иди ты сам нахуй!

Я, все еще примирительно:
- Ром, окунись, ополоснись, и…

- Спасибо! Ополоснулся уже! – он потеребил мокрую тишортку. - Если б нет – я б тебе сходу ****о начистил!

Я криво усмехнулся:
- Ну попробуй, если…

- Если – что? Если ты не побежишь жаловаться Братику Леше, размазывая кровавые сопельки?

Я усмехнулся еще кривее:
- Знаешь ведь, что не побегу? И что Леха по-любому ничего тебе не сделает?

- Да? Я уж, Саша, нихуя не знаю… Но ты, считай, напросился…

Он был крупнее, хоть и ненамного, но боролись мы обычно с ничейным результатом, на равных. Тут, правда, были не приятельские объятия на зеленой травке, а вульгарная драка всерьез и в полный контакт. О чем Ромка сразу же дал понять убойным хуком, в который вложил все капли своего гнева, сомнений и лечебного самогона. К своему счастью, я пригнулся, машинально, все еще в недоумении, – и так же машинально изобразил заурядную боксерскую двойку.

Давным-давно, еще до армии, Братец Леша, занимаясь гармоничным развитием моей личности, говорил: «В этом мире есть два типа людей. Те, кто стопудово ловится на банальную «двойку» - и те, от кого надо бежать без оглядки. Бегать научишься сам. А «двоечку» поставим. Тебе этого хватит за глаза. Главное – бить в наступлении, посмелее».

Сказать по правде, боксер из меня – как из спаниеля волкодав. Но на сей раз эффект вышел неожиданно впечатляющим, прежде всего – для меня самого. От джеба Ромка закрылся, но кросс угодил точнехонько в его веснушчатый нос. Рифма, черт возьми: кросс – в нос.

Видимо, обалдев от моей нечаянной агрессивности, Ромка завалился на спину, придавив собой свой «ижак». Ойкнул, обжегши и без того исцарапанную шиповником кисть на ребристой рубашке цилиндра. Я почувствовал жалость. Залет в кювет… суматошная возня с тяжелым байком… мобила подвела… все бросили… проливной дождь – а тут еще морду бьют.

- Успокоился? – спросил я. – Давай теперь…

- ****ец тебе! – хищно посулил Ромка, утирая кровь из расквашенного носа. И, расставив руки, бросился на меня, пытаясь обхватить за пояс.

Потом мы катались по земле, наматывая на свои разгоряченные тела густой пряный запах травы и Юлькину истошную матерщину. Поединок проистекал с переменным успехом и сменой позиций. Смотрелось это, наверное, мало привлекательно. Ромка норовил придавить локтем мое горло. Я, окончательно рассвирепев, подумывал уж подцепить пальцем его губу и дерануть. Честно: я о чем-то еще подумывал. Хотя сложно назвать подобные мысли красивыми и возвышенными.

 Под конец Ромка оседлал меня и принялся без особой деликатности охаживать мое одухотворенное лицо размашистыми ударами с обеих сторон. Боли я давно уж не чувствовал, но понял, что если так и буду лежать – могу привыкнуть и уже никогда не встать. И собрав последние силы, я резко выгнулся полумостиком, подбросив этого взбесившегося конопатого Отелло, а когда он откинулся назад – сподобился ухватить его шею ногами и опрокинуть.

Извернулся, заплетая ступни в замок. Ромка засипел. Я, дыша тяжело и сбивчиво, выдвинул условие перемирия:
- Если… угомонился… похлопай… ладонью…
Ромка показал средний палец. Я пригрозил:
- Придушу… нах… мудака…

- Отпусти его! – вступилась Юлька.

Я разжал ноги и откатился. Ромка больше не буйствовал, сидел мрачный и оскорбленный. Мне подумалась очередная «высокохудожественная» глупость: небось, туча та злющая – целиком в Ромку излилась, с тем сама иссякла, а его наполнила.

Юлька пыталась образумить ревнивца – но тот всякий раз брезгливо сбрасывал ее руку с плеча. И молвил лишь одну фразу: «Не боись, довезу я тебя до дома!»

«Ну а раз так, - решил я, - то я, пожалуй, лишний на этом празднике поруганной любви!»

И, не прощаясь, забрался на свою «Хонду». И только тогда – заметил на вершине гребня четыре одинаковые, поджарые, коротко стриженные фигуры. «Охлупники» из разрисованной девятки. Они стояли молча и недвижно, как лошади над Большим Театром. И, видимо, давно. Наблюдали нашу драку.

«Что ж, коли таким случаем не воспользовались да Юльку не снасильничали – сейчас тем более не полезут… А коли и полезут – что мы с Ромкой против них четверых сделаем? Не больше, чем один Ромка. То есть - ничего. Но вот если увидят, что я уехал, - типа, свидетель – наверно, побоятся приставать. Так что, нифига я не малодушный, да и вообще вздор, поди, плетут про них. Ребята как ребята».

Но в последнем пункте я, пожалуй, лукавил. Нет, все-таки исходило от них нечто недоброе, некая вкрадчивая такая радиация утонченного садизма. Причем – садизма будто понарошку, наигранного, но оттого и особенно извращенного. Необъяснимое было чувство – и неприятное. Гадливое какое-то. Будто смотришь на парня, который обсасывает резинового дождевого червяка из магазина приколов. Знаешь, что искусственный он – а все равно блевать тянет. Или же – я слишком склонен к заумным рефлексиям, когда получаю по морде от хорошего приятеля?

Словно в неком трансе гнал я скутер по влажному шоссе. Я не знал тогда, что Ромка добросовестно, хотя и скрепя сердце, доставит Юльку до дому – и тем же вечером уедет в Баден-Баден. То бишь, в Ярославль. Ибо житье в одной деревне с подонками, растоптавшими его лучшие чувства, сделается нестерпимым для него.

По дороге, в круглосуточном магазинчике при автобусной станции в Маховке, он возьмет бутылку водки. Над окошком там висит предупреждение, что алкоголь отпускается лицам не моложе 21 года, но оно обращено на улицу, к покупателям, а продавцы внутри и потому не знают…

Отхлебнув разом половину, Ромка спрячет бутылку в рюкзак и поедет дальше сквозь густеющие сумерки. На подъезде к Ярославлю он пойдет на обгон трактора «Беларусь» и не заметит в темноте трубу, торчащую из прицепа трактора на уровне головы мотоциклиста. Не заметит, и не поймет до последнего мига, и ничего не почувствует…

Я узнаю об этом только через год. И подумаю: а если б узнал сразу – явился бы на его похороны? И я скатаюсь в Маховку, и куплю бутылку водки, накинув себе пять лет, и…

На этом месте я чуть не вылетел с трассы. В том самом месте Ромкиных мото-страданий, у родника в километре от нашей деревни. Впрямь коварный поворот. Ну и я чего-то расфантазировался. Опасная склонность: выдумывать всякую сентиментальную муть, когда несешься по мокрому шоссе.

***

- Кто это тебя так? – азартно ощерившись, полюбопытствовал Братец Леша, узрев мои вполне уже налившиеся черничным соком синяки. Левый глаз малость оплыл.

- С Ромкой поцапались, - житейски ответил я. И похвастал: - А я ему нос расколошматил!

- Понятно… Сейчас примочки соображу…

***

Уже ночью, в половине первого мне пришла эсэмэска. От Ромки. Из трех слов: «Можно тебе позвонить?»
«Надо ж, какие мы стеснительные!» - хмыкнул я и ответил всего одним словом: «Рискни!»

- Слушай, Санек… это… Ну, в общем, мудак я был… Извини…

- Проехали! – великодушно сказал я. Но все-таки не удержался и добавил: - В другой раз, когда самогонкой поить будут – сертификат спрашивай. А то и ослепнуть недолго.

- Ага, - Ромка неловко засмеялся. – Или охуеть…

Мы помолчали. Потом Ромка признался:
- Я до сих пор охуеваю, чего на меня накатило. Вообще мозги отвалились…

Я прервал его:
- Ну хорош уж каяться! По хорошему, и нам бы тебя дождаться надо было. А то…

Он не унимался:
- Нет, ты послушай! Юлька сказала, вы к Данилычу заезжали. А это значит – по грунтовке ты пошел, на трассу уже перед Маховкой выскочил. Так?

- Ну да… - тут я только сообразил: мы и не проезжали на пути к Рыбе то место, где Ромка улетел в шиповник и тщетно взывал о помощи. Не только что мы его не видели – но и он нас видеть не мог. Так…

- Во-от… То есть, наехал я – вообще не по делу. Но, клянусь, тот парень на скутере был – вылитый ты. И девка сзади – точняк Юляха. Да и у кого еще-то здесь скутеры японские? Но вот где я конкретно лоханулся – так это в смысле прикида.

- Чего?

- Ты ведь в синей футболке был, да? А тот парень – в тельняшке. С длинным рукавом. Я еще, помнится, подумал: совсем, что ли, Санек башней двинулся, в такую-то жарень? Припекло его, по ходу? Но главное, уж когда вас увидел, то есть в-сам-деле вас, на пляжу – нифига не сообразил. Прикинь? Вот и скажи мне: совсем я дебил – или что?

- Пить надо меньше, - ворчливо посоветовал я, на миг почувствовав себя Данилычем.

- Точно… - откликнулся Ромка. И вдруг сказал: - А мы на обратном пути белочку видели. Прикинь: сидит на обочине, и нифига не стремается. Я даже остановился, рассмотреть получше. А Юляха руку протянула, погладить, но тут белка как зашипела… аж не по себе! И, знаешь, смотрит на тебя – и взгляд такой… осмысленный. Даже – высокомерный. Мол, дураки вы все и нифига не понимаете…

- Это к тебе относилось, - усмехнулся я, решив утаить от Ромки, в каких выражениях отзывалась эта пушистая «нахухоль», Ротси, о моих собственных умственных способностях.

***

В ту ночь в небе над нашей деревней наблюдался неопознанный летающий объект. Он висел неподвижно над холмом в излучине шоссейки, там, где родник и шиповники, окропленные Ромкиной сукровицей и потом. Висел – и мигал зловещим, кроваво-красным светом. Фотоны были явно неземного происхождения.

Наутро неопознанный объект был опознан как новая мачта сотовой связи… Поставили ее на прошлой неделе, а вчера – снарядили электроникой. Те самые мужики на «газоне», которые вытащили из кустов Ромкин байк и угостили продрогшего хозяина самогоном. Надеюсь, остатки они употребили уже после работы.