Две ночи с Кахамадой

 

А ты меня не поняла
И ты моя Япония… \ Д.Хармс \


НОЧЬ ПЕРВАЯ

Престарелая, дородная «Анна Ахматова», ржавыми потёками по чёр-ным бортам расписанная, но широкой белой грудью сияя, под-новлёнными палубными надстройками и свежевыкрашенной трубой, опоясанной российским триколором, легко курилась, разводя пары на Японию. Над взволнованной бухтой реял весёлый май, пьяное – рва-ное небо полоскало в глубине своей грязное тряпьё облаков, парили и падали, разрывая солнечные блики волн, птицы с угловатыми колю-чими крыльями.
Упившись портовым горько-солёным, замешенным на тугом ветру воз-духом, насладясь забытым гвалтом чаек, с трудом узнаваемыми, но узнаваемыми, чертами нового Владивостока, Он сверил свои «Сейко» с морвокзальными, перевёл от московского на семь и обнаружил, что есть ещё часа два-три побродить по прошлому, невозвратимому. Раз-вернулся на пятке и вышел в город на мужественно придерживающего пальто лысого истукана, венчающего привокзальную, тренькающую трамваями площадь.
И куда стопы направить? Крутанул башкой от утыканных свежими вы-сотками сопок Эгершельда через помпезный центр, изваянный в той же, голубями помеченной бронзе («и на Тихом океане свой закончили поход» - не закончили, не закончили, как выяснилось), через крутой серпантин вверх, к сгорбившейся над изломами крыш Голубинке, и от-туда вниз, к гудящей тяжёлой работой бухте, к портальным кранам, к частоколу мачт и локаторов у причалов усталого трудяги - Дальзаво-да. Морская мятежная весна дождя не сулила, - пройдусь-ка до школы своей родимой, - решил наконец, - прикоснусь к струнам воспитания чувств и восхождения к половой зрелости. Где-то сейчас Жанка, Жан-ночка, а где та, единственная? - и полетел туда, перебрасывая яркие картинки минувшего, перечитывая истончившиеся листки дневников, пересовывая с парты на парту записочки. Сорок лет, как один миг…

С чего всё началось?
А вот с чего. Географиня наша убелённая, Анастасия Петровна, так и прозвали - Коробочка, - типичный представитель неудачной истории российской, объясняла нам, падшим ртом шамкая, причину грозного природного явления. То ли, - с трудом изрекала она гипотезу, - дно моря Охотского, то ли океана Тихого раскололось под влиянием внут-ренних напряжений или неожиданно освободившихся стихий и погна-ло крутую волну на поверженную героями – краснофлотцами Японию. (Про американцев тогда и не слыхивали). Но промазала волна и смыла наши Курилы. Приподняв круглые толстые очки, старушенция долго водила носом по затрёпанной карте СССР, нашла на краю, обвела концом указки острова Итуруп, Кунашир, Шикотан и вздохнула облег-чённо, что всё на месте, что не стёрло их с обозначенных границ госу-дарства.
А раз всё на месте, то всесоюзное радио, центральные газеты, их спе-циальные корреспонденты и лично товарищ Левитан не сообщили на-роду о бедственном положении тружеников моря, их затопленных по-сёлков и растерзанных семей. Несущественной показалась новость по-сле дела врачей-рабиновичей и смерти друга всех физкультурников. Страна еще по прошлому не отстрадала, глубоко не отдышалась, ве-село не отсохла, чтобы привлекать внимание к причудам тихоокеан-ского прибоя. Или там цунами – не важно. Держава строила стройки, укрепляла атомную мощь, пахала и рассылала миру вдохновляющие вести с полей, ей было не до природных катаклизмов на очень Даль-нем Востоке на самом краю карты.
Оставшихся в живых завозили во Владик в трюмах ржавых тро-фейных, плосконосых галош, удушливыми гудками возвещавшими прибытие, как спасение.
С этого и началось.
Эльвира Баженова, директриса школы нашей, грозно сверкая пенсне, обошла линейку лоботрясов, вольно навалившуюся на стены спорт-зала, провела взглядом по завешенным гамаковой сеткой окнам, вы-ходящим на бухту, указала нам туда дрожащим пальцем, - У людей беда, нужно помочь, - проскрипела она онкологическим горлом, - по-мочь кто чем может. Людмила Александровна, - распорядилась она, - запишите желающих. И ушла умирать. Высокая, прямая, горбоносая, до костей усохшая, в неизменной безупречно белой кофте с дутыми плечами, с высоким жабо и камеей под свисающей кожей подбородка, непреклонная, не скрывая презирающая всё это мерзкое просто-народное быдло, бывшая директриса городской женской гимназии с дворянским уклоном, ныне средней смешанной школы. Весьма усред-нённой, потому что смешали здесь благовоспитанных, бледнолицых сынков и дочек вылупившихся не во время гимназисток, разнузданную вольницу плавсостава и приблатнённое хулиганьё рабочей Голубинки.
Наш 10-й «Г» втюхался в предприятие полностью, даже дистрофик Умпелев, - тот любил путаться в ногах. Но не помощь ближнему и не страдания никому не известных потопленцев владели нашими благо-родными порывами, - никто ж ничего толком не объяснил и не понял. Просто во главу предприятия поставлена была наша Милка – наша классная, которую троечники побаивались, а хорошисты и двоечники обожали. «Троечники – трудолюбивые тупицы, - бесстрашно опреде-ляла она нашим предкам с пресным смешком и ясными глазами, - хо-рошисты – неусидчивые умники, а двоечники – гениальные без-дельники». Куда деваться, - предки глотали. А отличников в 10-м «Г» не было. Ну не было. Не те волновали интересы, - проблемы полового влечения распирали и преодоления его запрета.
Назначено было на завтра. Сбор у школы с тёплыми вещами, одея-лами, подушками, носками, обувью, по возможности, с горячей пищей, чаями, игрушками, пелёнками – распашонками, зелёнкой, с куревом да и водкой, чего уж там, – и с водкой, - со всем, чего не пожалеют родители, пережившие голодные годы войны и знающие им горькую цену. От школы до ДОФ – два шага. Два шага по развезённой мрачным мартом Пушкинской меж трепета, нытья и свиста мёрзлых голых прутьев пробивающихся к весне тополей…

…ДОФ – Он неторопливо приближался, оттягивая момент, отодвигая долгожданную, желанную встречу, – Дом Офицеров Флота. Солидный, на прочный гранитный постамент опирающийся, в три высоких серо-сиреневых этажа, старорежимный особняк с пилястровым выпен-дрёжем по фасаду, со сводчатыми окнами, в полкирпича обводами во-круг, кое-где уже осыпавшимися, с фигуристыми балконами, воз-лежащими на фигуристых консолях, что-то там от русского модерна, с кованым чёрным ограждением, с мощными ступенчатыми карнизами, с башнями и медными, скрипучими флюгерами на башнях, - полный на-бор размашистой купеческой эклектики конца-начала века. На пер-вом этаже, – чётко торчало в памяти, - терракотовое фойе, дубовый гардероб при входе с годами неизменной усатой харей красноносого недобравшего приёмщика; гипсовый белёный Ленин напротив в полу-круглой нише, сменивший на посту беломраморную Афродиту безру-кую; слева от вождя, как положено, доска почёта плавсостава – в два ряда тоскующие по берегу и пиву лица; справа буфет, украшенный горками крабовых консервов «Чатка», леденцами «Бар-барис» и шо-коладными конфетами «А ну-ка отними»; гроздья хрус-таля с потолка в бронзовых кустах и туалеты в нише, завешенной бархатными, цвета «бордо», шторами с бахромой и кистями, драпи-рованными наподобие переходящих красных знамён социалис-тического соревнования. Всё для кустовых совещаний партактива и танцев под радиолу по суббо-там и воскресениям. Парадная лестница на второй этаж из терракото-вых же гранитов, раздваивающаяся у торцевой стены. А со стены на вас, с продолжения, как бы, лестницы, взлетающей к небесам, сходят, расставленные строго по ранжиру, сияя солнечными лицами, родное Политбюро и выдающиеся деятели страны во главе с вождём и учите-лем. Он идёт впереди, заложив сухую руку за борт белого мундира, точно воспроизведённого из кад-ров любимого народом фильма «Па-дение Берлина», и опасно щурится узкоглазой восточной улыбкой, - Погодите-ка, я ещё вернусь… А провалы в рядах его единомышленни-ков и верных соратников трид-цатых неизгладимых годов, мастерски подмалёванные неутомимыми деятелями Худфонда – тому порукой. Правда шёл он когда-то во френче полувоенном, в узких галифе и мягких кавказских сапогах, но что стоило тем же деятелям подправить костюм и историю? Была бы установка. А она была. Она была и пра-вила.
Это при том, что отгремели уже бурные, долго не смолкающие от рас-терянности аплодисменты двадцатого съезда и закрытое письмо на-шёптано уже народу на ушко на кухнях и в подушках. Но он всё шёл и улыбался. Не было новой установки. Ждали новую.
На втором этаже зрительный зал с тем же купеческим размахом, - хру-стальным дождём и шторами – знамёнами в овальных ложах, где, соб-ственно, кустовые совещания и кино по средам и пятницам.
А на третьем этаже гулкий тёмный коридор и двери, двери, двери, требующие сохранения тишины, но входа только после стука. Здесь и дали потопленцам временное, тёплое пристанище. Говорили, других по лагерям развезли и домам отдыха, - может быть, - его классу эти достались. Сюда и притащили тюки, мешки, рюкзаки, коляски, ко-робки, авоськи, даже пару котят. Дети же…

- Загляни на чёрную лестницу, там японцев разместили, - велела мне Милка, когда щедроты наши со слезами благодарности были приняты и впереди замаячила приятная перспектива неформальной встречи на пристани, - организуй кормежку и воду.
Классная давала нам изящную словесность, выделяла мои незрелые потуги и ковала из меня бойца, опуская в жизненные глубины. Но японцы – это перебор. Японцы же враги. В паровозных же топках сжи-гали нас…
- Новости, мне ещё косоглазых не хватало. Да и нет больше ничего, - я махнул пустым рюкзаком, на дне которого, кстати, болтались два бутерброда, припасённых для прогулки по маслянистым водам Зо-лотого Рога на длиннотрубом старом пароходике «Комсомолец» с навесом над палубой - морском трамвае. Вся наша весёлая кодла, - трое на трое, я и две бутылки вермута. Чёрт с ним, с вермутом, - Жанка обещала быть…
- Я сказала, - сказала Милка и приятная перспектива растаяла, - у коменданта возьмешь всё, что нужно. Составь список сначала. Вот блокнот, карандаш.
- А можно я? – встрял малокровный Умпелев, - я мигом!
- А можно он? – обрадовался я, возродив надежды, - он мигом!
- Я сказала? – подняла бровь Милка, - идите домой Умпелев, идите, вам достаточно, - и красиво пошла к выходу, подгоняя дистрофика мягким пошевеливанием длинных ухоженных пальцев. Как гусёнка.
Исчертыхавшись, я прошёл в торец коридора мимо спящего на трёх стульях молодого, рыжего, сладостно сопевшего, губастого солдатика, подложившего под себя пилотку и трёхлинейку с примкнутым штыком. Пихнул ногой разбитую, изрезанную выражениями дверь и вот она…

Чёрная лестница ДОФ! Детский сад, начальная школа, первая любовь, наглядное пособие. С мамой за руку потихоньку освоенная, за чу-гунные ограждения держась, вперевалочку перехоженная, с пацанами ватагой перебеганная, через ступеньку, две, три, через полумарш, пе-репрыганная, на деревянных шатких перилах над черным пугающим провалом переезжанная, с охнариками «Беломора» у входа в пыль, в вонь и голубиный клёкот чердака пересиженная, впервые прику-ренная, перекуренная, впервые испитая, перепитая, перебитая, уби-тая, пересаженная. Сколько девочек сюда перетаскано, перетискано, сколько желаний возбуждено, испытано, сколько исполнено, сколько слов нашёптано, слёз пролито, скорых решений принято, сколько сер-дец соединено, сколько судеб исковеркано…
Чёрная лестница ДОФ. Первый поцелуй с Жанкой, как помнится, и по-следний. Он стоял на ступеньку выше и ему совершенно не мешал её рост. И его. Было очень удобно…

…Безмолвно шевелящаяся масса, накрытая пыльным, ржавым полу-светом чахоточной лампочки, стекала во тьму лестничных маршей. В нос шибануло затхлым, немытым, прелым. Я напряжённо вглядывался, постепенно различая тела, позы, размеры, одежду, лица, глаза. Глаза, глаза, глаза, медленно возносимые ко мне, - холодная, покорная об-речённость, предзнаменование смертного часа в глянце зрачков, на-крытых тяжёлыми, плоскими веками. Тишину пробивали далёкий дет-ский, через кашель, плачь снизу и россыпь дождя по жестяной кровле. Мерным налётом, нудная россыпь.
- Кто говорит по-русски? – надо было солдатика разбудить, поздно понял я. Как тут одному?
- Кто-нибудь говорит по-русски? А по-английски? («Дзис ис э войс оф юнайтед стейтс оф америка ин окинава» - лезло в голову) Э-э-э… ху ис спик инглиш? (Чему тебя, бездарный юноша, сонливая англичанка пять лет учила?)
- Все здесь понимают по-русски, - маленькая тонкоголосая девочка -японочка, поднялась со ступеней, сбросила телогрейку, укрыла по-лулежащего у стены старика, подтянула широкие мужские шаро-вары, заправила под шерстяной платок выбившуюся рыжую чёлку, крест на крест ладонями обняла плечи, подошла, - что нужно? – очень чисто, кристально чисто. «Вон красавицы какой-то льётся тонкий голосок», - звякнуло в памяти.
- Составить список нужно, - мне было муторно, - вас кормили? Вода есть? - хотя видел же…
- Опять список, - устало пролепетала девочка, - пойдем, - и пошла вниз, туда, к детскому непрерывному плачу первая, петляя меж устроившихся кое-как на ступенях и площадках стариков, старух, детей, женщин. Мужчин не было.
Книзу затхлость переходила в вонь совершенно определённую, рож-дающую сюжеты скорбные.
- Нас в уборную не пускают, - предупредила провожатая…
Сорок три раздавленных катастрофой судеб, уместились на двух лист-ках из милкиного блокнота. Девочка была сорок четвёртой.
- А ты? – я не смотрел на неё, я думал, мучения мои кончились.
- Я не японка, я русская, мама у меня русская… была, - проговорила она мягко, словно в куколки играла, под каждое словечко поду-шечки подкладывала, а последнее усыпила и одеяльцем укрыла. Забавная.
- Тебе лет сколько?
- Пятнадцать.
Вот те на! Я-то думал… А она ровесница мне практически. Забавная. Можно идти, надо идти, - но она стояла напротив, зябко охватив пле-чи, молчала, оглядывала, чуть повернув голову снизу, и я не мог сдвинуться.
- Так пить вам давали? – наконец придумал.
- Нет, не давали, - смиренный взгляд её ловил меня, - Ничего нам не давали, - тонко, мягко, беспомощно…
- Я сейчас, я принесу, я не ухожу, - уговаривал я себя, - я скоро! – и, сунув в её руки рюкзак, - возьми, там бутерброды, - рванул в коридор, бешено соображая, что же дальше, что дальше?!
Солдатик спал, отвернувшись уже к стене, от неудобств постанывая. Винтовка, как предмет несподручный для сна, лежала теперь за спи-ной его и вот-вот готова была пасть на пол и произвести выстрел. Только этого нам не хватало, - прервав дыхание, я подхватил бре-зентовый трепаный ремень и уложил грозное оружие у ножек стульев.
У дверей вдоль коридора, подпирая стены или сидя кружком на кор-точках, курили, надрывно чихая в кулаки, и сипло бухтели слегка отошедшие от бед мрачные, небритые, простуженные мужики. Жен-щины мельтешили туда – сюда, хлопотали по ужину, стаскивая в один кабинет всё съестное, гремя посудой, бутылками, – бутылками, куда без них, – уже подшучивали, негромко похохатывали, - жизнь дарила надежды, отогревала, брала своё. Горе таяло.
Коменданта я нашёл внизу, в буфете, увязывающим увесистые пакеты вместе с болтливой, сильно смахивающей на артистку Зою Фёдорову, буфетчицей. Комендант, грузный мужик в чёрном мичманском кителе, потная лысина, проросшая на затылке седыми клочками, пузырящиеся бордовые щёки, скрывающие в щелях серые буравчики глаз в блёклом ореоле ресничек и махеровые, вислые уши, - почтения не внушал. Только страх. Он хрипло бубнил в усы, преодолевая несовершенство собственного тела и пустопорожнюю болтовню торговки.
- Товарищ комендант, - обратился я по-военному, - там, на чёрной лестнице, люди. Вот список…
- Лю-ю-юди, - протянул мужик, не поднимая глаз, - иди, парень, иди домой. Лю-ю-юди. И хде ты там людей бачив? И хто позволил? Да-вай список та иди до дому.
- Но там же… Они не ели… Воды даже нет… Там есть русские…
- Та русски они, русски, тильки хлаза узки, - отвесил отставной и, боднув локтём в бок буфетчицу, прыснул, прогибаясь и тряся бры-лями. И тётка зашлась, - Ой, Лёш, ну ты даёшь!
- А каши берёзовой им не сварханить? – и повалился в приступе, - О-о-о! Иди до дому, парень, иди я казал. О-о-о… Ну насмешил, а, Валь?! О-о-о…
- А я говорю, они не пили, не ели, сидят мокрые, мы приносили на всех, а вы тут узлы вяжите, - вдруг вырвалось из меня, подавило страх, зазвенело в голосе.
- Шооо?! Ну ты хлянь, Валь! Ах ты кутёнок, - развернул комендант своё богатое тело, - а-ну-по-шёл-на-***! Учить он меня буде! Я-те- бля-щас! – но длинная стойка буфетная отрезала, позволяла продолжить дискуссию.
- Так, хорошо, - подобрал я ноту, - пройдёмте в ваш кабинет, я буду звонить маме. Моя мама депутат городского Совета, она… - и пошёл вдохновенно врать, как по писанному, называя должности и гром-кие городские фамилии из выборного списка, вплоть до самого На-дебоидзе… - вы что думаете, этого не узнают? Пойдемте, позвоним. Вам скажут. Вы этого хотите?
- Погоди, погоди, парень, шо ты ерепенишься, - осел комендант, - я тут лицо охфициальное. У меня приказ. Велено было этих отделить и поставить охрану, от и отделили. С комендатуры охрану поста-вили. Я тут лицо охфициальное, у меня приказ, а ты орёшь.
- А не кормить, не давать пить, не пускать в туалет, это тоже в при-казе? А морозить в мокрой одежде? Где приказ? Покажите приказ! - я штурмовал яростно, громогласно. Сверху потянулись любопытст-вующие, тяжело вникая в ситуацию. – Мы собрали помощь, при-несли сюда, а вы распоряжаетесь этим, как своим! – добил я мужи-ка, ткнув в узлы, - пойдёмте в кабинет, я буду зво-нить маме.
- Не надо никуда звонить, парень, щас усё организуем, тильки не надо никуда звонить, шо, я зверь какой? - он, наконец, выбрался из-за стойки, - мужики, - обратился к начинающим вникать, - у хардеробе матрасы осталися, одеяла, та одёжа кой какая, - захва-тите на третий этаж, на чёрну лестницу. Бабоньки, я прошу, - он не знал как сказать, водил руками над узлами, - возьмите это Христа ради, накормить надо япошек, напоить. Люди усё ж, каки никаки – люди. Я ж понимаю. А приказ був, ей бо, був. По телехфону же… И бойца Каплана капитан Моловичко поставил. С охранной же роты. Приказ же… Ну?
- От паразит, - возникла широкая, с простым русским лицом, женщи-на, - кому беда, а кому мать родна. Да не япошки, так и нас тут не досчитались бы. Понял, ты, гусь? Пошли, бабы.
- Да уж, - весомо присоединилась другая широкая, с таким же лицом и тяжёлыми руками, женщина, - им ссы в глаза, а им всё божья ро-са. Дай-ка, гражданочка, бидончик под воду. Освободи-ка!
- А я к этому целиком не имею никакого отношения, - на всякий слу-чай отгородилась блудливая буфетчица.
Несколько смачных, крылатых выражений, отвешенных мичману въе-хавшими мужиками, отразили общие пожелания и стали руко-водством к действию. Все засуетились, расхватали узлы, вещи, питьё, двину-лись наверх, к лучистым творцам всех наших побед.
- А вы, товарищ комендант, - закусил я удила, - откройте кабинет, мне нужно позвонить маме.
- Только ты уж, парень, я прошу, не жалуйся. У меня ж приказ, - по-бежал он впереди меня, - я ж не сам. Я ж лицо подотчётное… - дрожащими пальцами справился с замком, - ну я прошу тебя, па-рень. У меня ж семмя… А?
На его мичманском кителе слева поблескивали стеклянными наклад-ками три ряда воинской доблести, а справа – две шпалы ранений.
- Ма, - быстро и внятно отчеканил я в трубку, чтобы предотвратить обсуждения и запреты, - я остаюсь в здании ДОФ. На ночь. Так надо. Утром позвоню, - и нажал на рычаг.
Комендант смахнул со лба пот, - Спасибо, парень, ща усё у порядочке буде, - и побежал навстречу улыбающемуся в усы вождю, кривоного раскачиваясь на парадных ступенях. Я за ним.
Про порядочек это он поторопился. На третьем этаже в торце, у входа на чёрную лестницу сгрудилась и роптала, образовав пробку, при-личная толпа отогревшихся и успевших зарядиться потопленцев. Что-то там, впереди тормозило. Мичман и я за его покатой широкой спиной не без труда пробились вперёд. И вот оно, - рыжий вислогубый вояка, продрыхнувший весь день на стульях, стоял теперь насмерть, прижав-шись спиной к двери на чёрную лестницу, ощетинившись облезлой трёхлинейкой с примкнутым к ней штыком. Он был бледен и на кон-трасте рыжина его взъерошенной шевелюры кипела медью. Но то бы-ла не бледная маска страха, - ну нет! Ярая, невостребованная отвага сверкала в голубых распахнутых глазах молодого воина, по счастью миновавшего войну и непременную гибель на ней. Потому что, такие и попадали на пулю в первую очередь, необстрелянные и безголово храбрые, как поведал мне вернувшийся в сорок шестом дядька Вик-тор, отпахавший, оттаскавший, отшагавший в пехоте до Вены и при-вёзший на себе три раны и две контузии.
- Стрелять буду! Стрелять буду! – распалял себя рыжий боец, - не подходи! Стрелять буду!
- Ха, стрелять он будет, - выпал из толпы нетрезвый голос, - с этой пукалки, штоль?
- На посту я, право имею! Не подходи! – и передёрнул затвор.
Не подозревал, что этот клацающий стук металла пригвоздит меня к полу и лишит соображений. Прострация и одервенение членов – не соображал ни черта, заворожённо упёршись в чёрную дырку дула, хо-дуном ходившего в хилых руках молодого героя.
- Парень, парень, боец Каплан, - спокойно и убедительно, отодвинув меня плечом, приступил отставной мичман, - имеешь дело с комен-дантом данного объекта. От мандат. Вверенный вам пост… Расхо-дитеся, расходитеся храждане, шо вам тут кино? Вверенный вам пост проверен, нареканий и замечаний нету. У комендатуру доло-жено. Лично капитану Моловичко, – он медленно, в три шага, пре-одолел холостое пространство, сгибом указательного пальца при-поднял над собой штык, чуть продвинулся, приобнял бойца за та-лию и поставил трёхлинейку на приклад, - Усё у порядочке. Оды-хайте, боец Каплан, одыхайте. Бабоньки, накормить, напоить хе-роическую личность. Давай, парень, давай, - это он мне в ухо, - шустри пока цербера с комендатуры не прислали.
Но меня, онемевшего и ватного, уже оттесняли большие, решительные женщины с затопленных островов, что на самом краю карты. Чёрная лестница распахнулась, ожила и загалдела…
Часам к пяти утра «усё було у порядочке». Освободили не без споров с мичманом две большие комнаты, отскребли от грязи, отмыли, пере-одели кого во что, накормили, отпоили горячим чаем и молоком детей, разместили в два яруса, на полу и столах обалдевших от свалившегося участия япошек, благодарно кивающих, но всё ещё таивших в глубине спокойную, холодную покорность. Насытились, отогрелись и уже виде-ли сны под охраной пускавшего слюни бойца Каплана, принявшего обильный ужин, сто грамм с прицепом и снова растянувшегося на трёх стульях, подложив под себя пилотку и облезлую трёхлинейку.
Возвращаться домой в темноте, под дождём не имело смысла, да и от мамашиных строгих расспросов с непременным, - «Смотри мне в гла-за!» увильнуть хотелось. Тычки, подзатыльники и пощёчины к моим шестнадцати как-то сами собой отошли в разряд случаев особых, тор-жественных. Для этого нужно было ох как расстараться. Но тут, ка-жется, был именно такой случай, и я бесцельно слонялся по уснув-шему очагу культуры, отодвигая расплату, пока не набрёл на комен-данта. Он сидел на площадке парадной лестницы, в ногах у сброшен-ного, но не закрашенного ещё, вождя и, убрав ладони под колени, мо-нотонно раскачивал спину в такт негромкой украинской мелодии, - «Реве тай стогнэ…», мурлыча её в вислые усы. Я сел рядом, - что-то притянуло, надо было как-то объясниться, смягчить что ли. Он взгля-нул мельком, не меняя позы, не прекратив раскачки, не оста-навливая жалостливого мычания. Взглянул и снова поник, ушёл в свои невесё-лые ожидания неминуемого наказания за самоуправство.
- Вы извините, - не найдя ничего другого, буркнул я.
- Шо ты, парень, усё ж у порядке, - не сразу отозвался мичман, - нэ хай… нечого…
- Вы воевали с ними? С этими…, - я не мог выдавить, подбородком указав на награды.
- З японцем? А як же ж. Ты шо, думав… Война, парень. Война от куда кинула…, - и украинско-русская его хрипотца повлекла меня по фронтам и флотилиям, от Чёрного моря до Южно-Китайского и Жёлтого, от Севастополя до Порт-Артура, от мичмана на «Стре-мительном» до командира взвода морской пехоты, отряда сопляков – первогодок, не обученных пыльному пехотному труду, при-данного частям Забайкальского, бывшего Второго Украинского, размазывающего под командованием Малиновского по Манчжурии Квантунскую армию этих узкоглазых… Куда-то они были срочно брошены по чьему-то идиотскому приказу, без боезапаса, без ре-зерва, без прикрытия… Куда-то он умчался от меня со своими со-сунками, защищать ничего не значащую высотку где-то на дальних подступах к чему-то…
Воспоминания мичмана отодвинулись, убежали, утонули в грохоте и скрипе стола по линолеуму. Дубового, тяжёлого стола по протёртому линолеуму нашей, опустошенной конфискацией, квартиры в день объ-явления о капитуляции Японии. «Говорит Москва-а-а!!! – выс-кребались из памяти торжественно – гудящий в конце фразы рокот радио-Левитана и взлетевшая на стол крепкая, довоенно-спортивная фигура матери, яростно срывающая с окон чёрные маскировочные шторы и орущая мне почти в истерике, - Помоги, сыночка, помоги, по-моги! – сбрасывая навсегда эту пыльную, суконную ночь, обнажая упавший на город праздник - огненные, с оглушительным треском ло-пающиеся шары салюта, голубые столбы прожекторов, высве-чивающие портреты вождей, подвешенные на дирижаблях, распа-рывающие брюхо темноты трассирующие крупнокалиберные дуги и ухающие вдалеке сполохи залпов с артиллерийской крепости острова Русский. И ликующие толпы на улице. И марши, марши, марши. Побе-да! Победа-а-а!

- …а они три самоходки развернулы та, нэ сближаясь, як вдарили по высотке, по прыщику нашему, э-э-эх! – боднул головой мичман и серые буравчики его застелились влагой, - а у нас ни камушка, ни деревца, ни окопчика… Як цыплят на поляне, як цыплят… Уси по-лехли, уси… Тильки я чуть живой, кишки зацепило, та Соков-ников, старшина уторой статьи, тоже ш у кровище весь… Отволок меня чуть тёпленького, затянул кой-как ранения, отлежалися ночь у ба-лочке та утром двинулися, як могли, раненых шукать, може хто жи-вой… - он подавил тугой комок скорби, - Зарезали косохлазые, прикончили усих хлопчиков моих. Хлаза штыками повыкалывали. Звери, звери, э-э-эх! – и, хлюпнув носом, тихо заплакал, как маль-чишка утирая глаза кулаками.
- Вы извините меня, - снова ничего не нашёл я больше. Ни-че-го.
Он не ответил и мы посидели ещё в полумраке, слушая ночь и пада-ющую на город воду.
- Та нэ хай, нечого, - выдохнул мичман, тяжело разогнувшись, встал, вразвалку спустился в фойе, - А про мать-то набрехал поди? – спросил оттуда.
- Про маму нет… Ну не всё, - с натугой облегчил я совесть.
- Нэ хай, парень, нэчого, иди спать, - отмахнулся он, отмахнулся и от буфетчицы, сонно пялившейся на него из-за стойки и скрылся в своей коптёрке.
- Ну, Лёш, ты даёшь, - посетовала Зоя Фёдорова и затянулась пеле-ной, пропала…

И тут же на мой затылок легла тёплая ладонь ангела. Я открыл глаза и поплыл на длиннотрубом пароходике «Комсомолец» по маслянистым, мазутом расцвеченным водам Золотого Рога. «Щастье моё, - неслось над палубой в исполнении Бунчикова и Нечаева, - я нашёл в нашей встрече с тобо-о-ой, - и вся наша кодла, - неразлучная шестёрка – трое на трое, и Жанка, - всё для тебя и любовь и мечты-ы-ы», - стояла на краю ветхого дощатого чуркинского причала и улыбалась мне во все морды и прощалась, и удалялась, и таяла…
Наши мальчики…
Валерка Бурий – верный друг и до непонимания честный человек, ещё в школе бредивший тайгой, таинственной петрографией и геологией редкоземельных, ушедший в них по стопам своих родителей, рано же-нившийся, много нарожавший, таскающий за собой «по долинам и по взгорьям» весь этот обоз, и осевший где-то в бездорожной глухо-мани Амурской области с таким типичным для российской глухомани именем – посёлок Таёжный.
Алик Авраменко – под этим «…енко» удачно схоронивший своё еврей-ство при поступлении в военно-морское училище им. Макарова, два-дцать лет в теснинах атомных субмарин рассекавший мировой океан, верой-правдой Отечеству отслуживший долгий срок и в звании кап-2 выкинутый Отечеством же из рядов советского воинства на берег по-сле аварийного лежания на грунте в одном из походов к вражеским берегам. Нахватавший свободных радикалов, облысевший, больной, не родивший детей, брошенный жёнами.
Витя Воробьёв – «Воробышек» под два метра ростом, в школе – спорт-смен и хохмач, а потом вдруг – очкарик, тихоня, студент-медик, рас-пределенный по окончанию медвуза куда-то под Южно-Сахалинск главврачом женской исправительной колонии и вернувшийся оттуда Ионычем с брюхом и голосом евнуха, потеряв всякий интерес к жен-щинам да и к жизни вообще.
Наши девочки…
Инна Пепик – густо осыпанная веснушками, живая пятая графа, из класса в класс то звеньевая, то вожатая, то староста, то председатель совета, но в горком комсомола по пятой же графе не подошедшая. Единственная в классе тянувшая на медаль, но недотянувшая из-за разнообразных своих влюблённостей. Раннее замужество, дети, со-всем другие взгляды на жизнь, всё та же пятая графа, другие виды на жительство и другие размеры одежды, совсем другие, к сожалению.
Тома Аксёнова – броская, весёлая, огненная, душа компании, поэт- плясун-песенник, неформальный организатор всех наших побед над дебильными учителями дебильных дисциплин типа ботаники, или ас-трономии, сразившая аттестационную комиссию блестящим ответом на дополнительный вопрос, - Сформулируйте кратко, что же такое Совет-ская власть? А Тома, - Коммунизм минус электрификация всей страны! Посмеялись и забыли, а ведь как глубоко заглянула, Чубайса прочуя-ла. Закончила институт Культуры, умчалась в Москву и канула.
Валя Пугачёва – аккуратная, ухоженная толстушка в воротничках, ко-сичках и бантиках, руки в перевязочках как первоклашка на парте складывала, очки круглые двумя пальчиками, отклячив мизинчик, по-правляла с приговором, - А не пойти ли вам на… Зоологию любила, бабочек препарировала, склонности скрывала, губки бантиком, глазки водянистые всегда вниз, потому что такие черти в глазках этих сидели и такие рулады губки бантиком выводили, что хоть уши затыкай или святых выноси. Большим человеком стала – ректором университета!
И Жанна, Жанночка – первая мисс всей школы, роковая любовь всех второгодников, учителей физкультуры и моя. Даже форменные, в обо-рочках фартуки не могли скрыть богатого польско-прибалтийского за-меса. Высокопородная, отформованная, отшлифованная, щедро при-родой наделённая, благосклонная на внимание и от щедрот своих ка-ждому по щепоточке раздающая. Досталась и мне пригоршня. Потом норму раздачи увеличила, потом стала выдавать охапками, потом с милой душой сколько попросят, потом не брали - стала навязывать. Потом опустилась, спилась, пропала.
Неразлучная наша шестёрка – трое на трое. И мы с Жанкой…
 
- Ого, времечко-то, времечко, - беспощадно точные стрелки «Сейко» оторвали его от прошлого, изжитого, забытого, от пустоглазых гра-нитных львов с обкусанными носами, жующих напротив входа в ДОФ мелкую якорную цепь, и погнал назад, к морвокзалу, к разво-дящей пары на Японию, бочковатой «Анне Ахматовой». – Всё, всё, всё - уговаривал он себя, но на повороте у Пушкинского сквера не устоял, обернулся. Тёплая ладонь ангела легла ему на затылок…

- Я спал?
- Ты рюкзак забыл, - маленькая японочка сидела за спиной на кор-точках, аккуратно придерживала меня и молчаливые глаза её были близко-близко.
- Бутерброды нашла?
- Да, спасибо, - и села рядом, и как-то даже прижалась, - там душно, старушки храпят…
- Отогрелись?
- Да, спасибо, - всё тем же тонким игрушечным голоском.
- «Да, спасибо, Да, спасибо» – заладила как китайский болванчик, - подумал я, повернулся и впервые на свету увидел её профиль. Профиль был поразительный, - из мешковатого, свалявшегося сви-тера торчала смуглая фарфоровая головка, в которой если и было азиатское, то только длинный, чуть вниз, разрез ярких янтарных глаз. Одной линией лоб и нос, свежий цветок губ с чуть выд-винутой нижней, не выдающий скул, мягкий овал щек и подбо-родка, - всё покой и абсолютная гармония на высокой, тонкой шее и укрыто густой, каштановой шапкой неостриженных, свободно брошенных за плечи, мутновато поблескивающих волос. С чужого плеча свитер и мятые шаровары скрывали остальное, но лишь ра-зогревали воображение, - я угадывал, там было всё так же пре-красно и едва обозначенные бугорки груди, тонкие, плавно со-скальзывающие в кожаные потрёпанные тапочки щиколотки, почти прозрачные кисти рук, покоящиеся на коленях, - всё нашёп-тывало о том и дразнило. Я рисовал себе подробности, ощущал их почти физически, хотел прикоснуться. Хотел и меня это не сму-щало.
- Тебя как зовут? – в предвидении чего-то необычайного спросил я. В предвидении промелькнули героини начитанных историй Жанны д-Арк или Козетты, княжны Мери или девиц из драйзеровских плаксивых романов, там виделись Белоснежка, даже Дюймовочка. Но она была…
- Ира, - ответила она не сразу, - а тебя?
- Бродишь? - я терпеть не мог своего имени и увильнул, - не спится?
- Не хочется.
- И мне, - соврал я, - ты город видела?
- А когда? Нас всех из трюма – в крытые машины и сюда…
- Пойдем, покажу. Дождь, вроде, кончился.
- Пойдем, - и прикоснулась к моему плечу, как к опоре.
Снова пробираться пришлось гулким, разнообразно храпящим коридо-ром мимо бойца Каплана, с блаженной улыбкой спавшего теперь на коленях пухлой, раскрасневшейся, неприбранной бабёнки. Она жи-венько застегнула кофту и приложила палец к губам, - тихо, мол, спит родимый. Винтовка мирно покоилась в углу.
У входа на чёрную лестницу моя девочка - девочку я уже присвоил, сняла ладонь с плеча и сказала, потупясь, - Я не хочу туда.
- Ты боишься?
- Я больше не хочу туда, - недетская горечь осела в её голосе.
- Чудак-человек, там чердак, выход на крышу, оттуда всё увидишь, – и пошел впереди, сняв с чердачной дощатой, занозливой двери пу-довый, фальшиво навешенный замок, разрывая липкую ткань пау-тины, - иди в след, держись, не бойся.
Через слуховое окно, под беспокойное бормотание дремлющих сиза-рей, мы выбрались на влажно погромыхивающую под ногами кровлю, придерживаясь, взошли к коньку и обернулись на бухту.
Владик оцепенел, опустошился, как пустеют города после долгих дож-дей на краю ночи. Даже порт молчал, затаив на время ленивую погру-зо-разгрузочную перебранку матюгальников, перезвон склянок и пе-ресвистывание маневровых. Но царствующая темнота дышала, лишь блики луны, жёлтым обмылком плавающей в разрывах облаков, вспы-хивали на мокрых крышах и ползали по трамвайным рельсам Ленин-ской, да причальное разноцветие огней Чуркина тянуло к нам вол-нистые нити по бархатной воде Золотого Рога.
- Сядем, - я подстелил рюкзак, набросил на её съёжившиеся плечи свою суконную куртку и мы, притиснувшись, соединились с чистым, прохладным пространством подступавшей весны. Слезливая ночная непогода отходила, прощально бренча где-то внизу, в утробах во-досточных труб.
- Если б не деду, - вдруг обронила она, не отрываясь от панорамы, - ничего бы и не увидела.
- Как это? – что она несёт, мелькнуло, – При чём тут деду? Кто это?
- Если б не деду, все бы погибли, - и слезинка предательски влезла в тихий, ровный говор девочки, подрожала, но не обранилась.
- Расскажи, если хочешь. Если можешь…
- Деду старенький уже, ему, мама говорила, за девяноста, - начала она, помолчав, будто вспоминая, - сколько помню, всё болеет, бо-леет.
- Он здесь?
- Да, здесь, но… В груди что-то булькает, не говорит ничего, мычит только и спит всё время. Днём спит, спит… А ночью бродит, бродит, стены, вещи щупает, словно ищет что. Врач из русского посёлка приходила, в больницу, говорит, надо. И мама уговаривала, - ещё одна слезинка проглотилась. - А он - ни в какую. Раза два-три в год на гору поднимется, на старое кладбище японское, постоит, пошевелит губами, поклонится и назад. И опять, - спит, спит, бро-дит, бродит…
- Невесёлый у тебя деду, - я обнял её слегка и прижал. Пора обнять, - решил, - и обнял, и прижал.
- Не надо, пожалуйста, - напряглась спиной и взглядом девочка, - пожалуйста… - и такая тоска вырвалась, обожгла, отдёрнула.
- Извини, я думал холодно, - врал я плохо, не умел я ещё врать, - Ты за ним следила что ли?
- Мама за ним ходила, а лет с шести, с семи меня посылала. Деду бо-лел, мало ли что… - она остановилась, показалось, что потеряла нить…
- Слушай, какой он тебе деду, - я путался, - ты ведь говоришь, да и видно – русская. А он?
- Он японец, отец Фоку. И Фоку японец… А мама русская…
- А Фоку кто?
- Мамин муж, отчим мой. Мама, когда на острова завербовалась… Нет, так ты не поймёшь… Понимаешь, Фоку с деду всю жизнь на Кунашире жили, весь их род Кахамада. Курилы ведь до войны за Японией были… Ой, это долго, - она сбилась и беспомощно отмах-нулась, - это долго рассказывать…
- И ты теперь Кахамада?
- И я…
- Куда же отчим, куда Фоку делся? – я пытался хоть что-то зацепить.
- Забрали через два года как военнопленного. Всех мужчин… Всех японцев здоровых тогда забрали… Нет, ты не поймёшь… Это долго.
- Ладно, и что там твой деду? – пожалел я её, ни черта не сообра-жая.
- Ну вот, в ту ночь он и разбудил. Растолкал нас, мычит, из дому го-нит. Ничего спросонья не поняли, набросили на себя телогрейки, в сапоги - и во двор. А там темень кромешная, дождик частит, гул от моря такой сла-а-абенький, ветер надулся и земля под ногами мел-ко прыгает. Деду мычит, в море машет. Мама поняла, как заорёт, - Ирка, буди соседей, уходите в гору! В гору! А сама вниз, в русский посёлок, к причалам, - голос её вытянулся в струну, – мы с деду по дворам, стучим, ломимся, собаки воют, мечутся, а из тем-ноты уж не гул, а грохот далёкий, будто бочки на остров катят и ливень хо-лодный хлестанул. Ничего не видно, только грохот сплошной и во-да отовсюду. Дальше не помню ничего толком, как на гору забра-лись, как детей и стариков затаскивали под ливнем сплошным. Сколько времени прошло – не знаю, не помню… Помню только, русские голоса вдруг услышала, метнулась ниже и бегала в темноте наощуп, и маму звала, и кричала, кричала… Все кричали… Потом будто замерло, застыло всё, а из темноты высокая как этот дом стена воды на берег рушится, ревёт, пеной светится и люди, много людей бегут снизу в этом свете, и уже видно, что не все добегут… Не все… И ма… и ма… - она уткнулась мне в грудь и по щенячьи за-выла, - и ма-ма-а-а…
Я заслонил её, обернув собой, закрыл от мутного света цунами, от ре-вущей волны, как игрушки швыряющей на берег мелкий рыбацкий флот, как спички ломающей бетонные опоры причалов, слизывающей с острова русский посёлок и древний японский, не различающей ни языков, ни наций, не разделяющей на побеждённых и победителей, перемалывающей в щепки судьбы и тех и других…
Сколько сидели так, не помню. Огляделся вокруг. На востоке, над бух-той Тихая, бритвой чиркнула по небу полоска восхода и брызнула тусклым золотом, осевшем на горбатом краю города. Новый день про-клюнулся и залёг…

Два хлопотливо чадящих буксирчика отклеили «Анну Ахматову» от причала, осторожно разворачивая у мыса, протащили её пузатое тело на широко и вольно раскачивающий рейд напротив Русского, отстег-нулись, сипло продудели на повороте и деловито пошлёпали назад. Поэтесса поблагодарила их низким благородным баском, неторопливо упёрлась в чистый горизонт и пошла, пошла, пошла. Началось свобод-ное плаванье в бассейне Японского моря с пунктом назначения остров Хоккайдо, порт Отару.


 













НОЧЬ ВТОРАЯ


Он давно уже жил с этим, - будто кто-то, проявляясь в предутренней слоёной мгле, нудным, сухим, свистлявым на шипящих голосом дол-бился к нему вкрадчиво, - Веришь в глубинный смысл сновидений, хо-чешь поймать за короткий хвост ускользающую тайну пророчеств, оп-ределить суть, оттянуться в предчувствиях, заглянуть за поворот судь-бы, - просыпайся, фиксируй их немедля. Продрал глаза и, не мешкая, к столу, за перо, за машинку, за компьютер. Растяжку - вытяжку ко-нечностей, чистоту и свежесть пасти, уход за кожей и растительностью отодвинь, убери в глубь дня. Выплесни, излей, зафиксируй поток вир-туального пока остаешься в плену торчащих оттуда священнодействий и ощущений, голосов и звуков, бега и полёта, лиц и имен, рисунка и цвета. Чуть ушел в сторону, прошлёпал к телефону, уткнулся в кофе, упёрся в бутерброд, упустил момент и, как дымка, как предрассветный зыбкий туман разорвется тонкое видение, расползется, растает, оста-вив по краю обугленный монохром изображения, китайскую расплы-вающуюся гравюру, полную намеков и загадок. Смятение оставит и досаду…
Тихо подкатившее пятидесятипятилетие будило его может быть не все-гда свежим, но легко свободным от болезненных сновидений и погаси-ло интерес к разгадкам, а житейская мудрость, накопленный опыт, топтаные дороги и лазейки к сердцам бедных девушек под-твердили банальное: кровь – к родным, собаки – к друзьям, крысы – к беде, говно – к деньгам. Спал Он спокойно. Сны не душили его, не терзали, не водили мутными кругами прошлого.
Кроме одного, очень редкого, но в подробностях пронзительно точно-го. Этот не нуждался в толковании и разгадках, - приплывал из детст-ва и был расплатой. Или предвещал её…

…Духота качала послеполуденную, подслеповатую даль каменистой прибрежной дороги. Остатки ночного дождя курились над лужами, дрожащими струями убегали у горизонта и таяли в белёсом сухом не-бе. Густая тень дубов и грецкого ореха, лежащая грузной сторо-жевой собакой за высокими заборами, охраняла мертвый час номен-клатурных дач довоенной постройки – лоснящихся бревенчатых тере-мов, окруженных террасами и летними кухнями, из которых исходил сейчас аппетитный дух откушанных обедов. В гамаках, прикрывшись от мух “Огоньками” или вязанием, дремали пышные партийно-хозяй-ственные супружницы, похрапывали тёщи-матери, мечтательно раска-чивались в венских креслах дочки, барышни на выданье, положив под колени недочитанного Мопассана и ощущая томную тяжесть в низу жи-вота. Главенствующие и средней руки совчиновники в полосатых пи-жамах и соломенных шляпах - по четыре, по шесть – деловито распи-сывали пулю или азартно резались в дурака с погонами в подступаю-щем с тыла жидком лесочке за врытыми в землю столами, где хватало места, в нарушение этикета, и легкой выпивке, и непри-тязательной закуске. А от пляжа, - «Щчастье моё, - скрытого за про-зрачным этим леском, - я нашёл в нашей дружбе с тобо-о-ой, - долетали сюда бу-шующий здоровьем и сбережённой от войны моло-достью хохот барах-тающихся в прибое лейтенантов, детский поро-сячий визг, нервная пе-рекличка нянь, стук уключин, буханье волей-больного мяча и пате-фонное, - всё для тебя-я-я, и любовь и мечты-ы-ы», - сипел Утёсов. Люди пережили, кто как, чем, Ягоду, Ежова, чистки рядов, проскочили Великую Отечественную, осторожно выдвинулись, заняли внезапно опустевшие посты, подстроились в очередь, успоко-ились, отдыхали на дачах от партийного строительства и восста-новления народного хо-зяйства в полосатых пижамах и соломенных шляпах.
А их младшая поросль - стайка загорелых, голенастых ребятишек от шести до десяти недалеко, за изгибом дороги в иссыхающей, зазе-леневшей по краям луже добивала камнями котенка…

…котёнок плакал одним глазом. Перебитый хребет свалил его в центре лужи на скользкие камни и лишь передние тощие лапы упрямо держа-ли расколотый череп над взбаламученной поверхностью. Он уже ниче-го не мог, - ни двигаться, ни кричать, ни стонать, ни выжить. Комок сваленной шерсти и жидкой грязи смешанной с кровью, от которого расходились по воде бурые разводы, беззвучно раскрывая пасть, хва-тал на последних вздохах воздух, источал слезу за слезой из уцелев-шего, налитого красным глаза. Жаркий ветер гнал на него с колдобин дороги жирную пыль. Толстые, навозным золотом сияющие мухи пики-ровали всё ближе в нетерпеливом предчувствии скорой тра-пезы. А он тянул и тянул из воды свое убитое тело, безмолвно истекал и конца, казалось, этому не будет. - Хватит! Хватит уже! Убей его, прикончи, прикончи! – приседала, закрыв лицо, билась в истерике Маруся. По-следний камень, взмах, удар, последний затравленный дет-ский крик… Разъедающий глаза пот… Всё… Кончилось… Всё, всё…

…Старый, рваной раной пульсирующий в виске, кровавый, жуткий сон нехотя, цепляясь за детали, отпускал его, растворялся в измученном сознании, переходящем в зыбкую реальность. Реальность сгущалась, обретала плоть, плыла ниже, за бортом в просветах розовых вечерних облаков, дремала рядом, в откинутом до упора кресле, укрытая теплым вязанным пуловером, стращала за спиной вёрткое, вредное дитя неот-вратимостью наказания, басила сбоку хриплым подвыпившим дуэтом, ходила в рядах между кресел в короткой голубой юбочке на длинных, игристых, в черных колготках, ногах, предлагая прохла-дительные на-питки, и гудела за бортом мерно и успокаивающе.
- Вам нехорошо? Пакетик не нужен? – бортпроводница щекотала ухо шёпотом, близкие глаза иронизировали, - вы побледнели.
- Нет-нет, спасибо. Это нервы, - «ножки ничего себе, коленки», - а мы где?
- Байкал позади, через два часа посадка. Чем нервы успокоим? Воды, вина, соку?
- А коньячку нельзя организовать? Граммуличек этак сто.
- Дьюти фри? Выбор, к сожалению, не богат.
- Не обязательно. «Хеннеси», если есть. Из личных запасов «Аэро-флота».
- Для вас. Минуточку, - и хорошо отошла, без придури.
- Ничего, - всколыхнулся, - ничего, «бизнес-класс». Но через два ча-са посадка… - и успокоился.

Российские накопители, как вытрезвители, всех уравнивают.
Мокрые, всклокоченные причёски, нервные жёны, задавленный полу-шёпот, взаимная подозрительность, духота и отсутствие туалета по-следовательно вводят в страх потери багажа, столкновения при взлё-те, падения с высоты и невыхода шасси при посадке.
Или в морских вокзалах иначе? Те же потные дамы, за мощной зево-той скрывающие разнообразные валютные ухищрения; те же, строя-щие честные, подобострастные очи, юркие шмотковозы; под-вальные рожи таможенников, с гнусной вежливостью снующих в багаже, пусто-глазые, тупо не доверяющие погранцы; те же сквозня-ками прошитые стеклянные загоны, те же страхи после утопшего «Адмирала Нахимо-ва», небольшой качки на выходе в свободные воды и во время проти-вопожарной инструкции, обещающей быстрое спасе-ние или немед-ленную смерть. Он отошел к приоткрытым створкам, помял в раздумь-ях сигарету, вынул зажигалку, но подошли два погранца, открыли за-гон и погнали счастливчиков к трапу.

Два хлопотливо чадящих буксирчика отклеили «Анну Ахматову от причала, осторожно разворачивая у мыса Чуркин, протащили её пуза-тое тело на широко и вольно раскачивающий рейд напротив Русского, отстегнулись, сипло продудели на повороте и деловито пошлёпали на-зад. Поэтесса поблагодарила их низким благородным баском, неторо-пливо упёрлась в чистый горизонт и пошла, пошла, пошла… Началось свободное плавание в бассейне Японского моря с пунктом назначения – остров Хоккайдо, порт Отару.
Я стоял на корме, крошил и подкидывал наглым чайкам шматки город-ской булки. Изумлялись дети, улыбались женщины, качался вдали бугристый, пёстрый Владик, неумолимо уходила, уплывала опоясан-ная белой кромкой Россия… Стряхнул с ног страну родную, - Ну что ж, где тут местечко, услужливо подсунутое заслуженному деятелю Внеш-торга? Пошел искать.
Нашёл, не без помощи боцмана, в недрах корабля и изучил наскоро каюту класса полулюкс германского чопорного дизайна. Распаковал и растолкал по полкам, вешалкам нательное, повседневное и парадное (а как же, трое суток плыть, неделю жить, трое – обратно, масса дело-вых дам в свободном полёте), оценил зазывное убранство широ-кого семейного станка и рациональные достоинства гигиенических удобств.
Скинул дорожное, оголился, осмотрел придирчиво мужика в зеркале. Среднего роста, приблизительно, приблизительно среднего, поджа-рый, сохранивший спортивную стать папашка. Живот? Ну есть нем-ного, но если вот так втянуть… Не брюхо пока, намёки. Следить надо за собой, сле-дить. Зато бицепс, трипцес, накаченныё ноги, про-порции, - тот в зеркале демонстрировал, - «модулор» практически. Ноги чуть кривоваты, зато… зато… что зато? Благородная седина в висках, в недельной щетине и на груди? Подвисшие щёки и волны под глазами? Вот! Зато джинсы на коленях не протираются. Ничего ещё, - успокоился, - ничего, а волны и припухлость лица спишем на вчераш-ний коньячок аэрофлотовский, одной ведь дозой не обошлось, прой-дёт. А хороша была стюрочка в голубой юбочке… Воды мне, воды! Упал в ванну и взбил лохмотья пенные в разводах радужных…
 
Громкая радиосвязь взвыла фоном, потрещала и пригласила гостей судна к завтраку. Спецрейс на международную выставку в Саппоро собрал публику, объединенную целью незамысловатой, но и не про-стой, - продать и навариться. Туда везут надежды призрачные на раз-витие взаимовыгодных «мы – вам, вы – нам» (мы, понятно, сырьё, вы, ясно, электронику) – это официально и как-то прохладно. И камушки полудрагоценные, под сувениры декларированные, на ино-марки по-держанные (а что ещё из Японии?) – это потаённо и тре-петно.
- Эти все, - Он округлил гостевой зал судна, насквозь пронизанный морским, свежим солнцем, звенящий и скребущий фирменной ахма-товской сервировкой, мелькающий гибкими, ловкими стюардами, гудя-щий застольным знакомством путешествующих, - они как сюда попа-ли? Понятно, - на скупке золота, ваучеров, на челноках из Китая бак-сов поднабили, из родственников последнее вытряхнули, пошлё-пали в Японию бизнес расширять. Сейчас знакомятся, веселятся, радуются, брудершафты закладывают, а через неделю скандалить начнут за мес-та на палубе или у трубы. Во Владик врагами лютыми вернутся. А там ещё через всю страну ржавьё гнать… Мама родная! Вот эта, - объеди-нил Он, - фаршированная наворованными баксами биомасса и есть новая деловая Россия? С ними мы обретём и дос-тигнем, безусловно.
И с тобой, с тобой. Ты-то чем лучше? – замельтешил внутренний го-лос, - цели и задачи, если разобраться, те же. Средства другие, цели те же, - набросил салфетку и грамотно взялся за приборы…

Завтрак отгремел тарелками и суматошными усилиями экипажа пере-шёл в противопожарную инструкцию в исполнении бравого, но глу-боко кренившегося назад боцмана. Слегка подогретая с утра ауди-тория осоловело поддалась, а Ему «по нужде» удалось выскользнуть. Бокал сухого, приданный крабовым салатам, всколыхнул лёгкую потребность, увлёк в поиски бара или отделения дьюти-фри, но, поводив ковровыми внутренностями «Ахматовой», выплюнул с левого борта под свет и ветра Японского моря. Свет был мягким, ветра ласковыми, вода внизу зелёной, вдали фиолетовой, скалистые берега державы торчали ещё из тумана гнилой пастью дремлющего бегемота. Впереди по носу резвился стремительный эскорт дельфинов. Откуда-то сверху, - «Ты морячка - я моряк, ты рыбачка – я рыбак» – весе-лился, танцевал мальчик, пока молодой, а за поворотом, на спор-тивном квадрате палубы, обнесённым решёткой, неторопливую дробь выбивал баскетбольный дриблинг, даже на слух - профессиональный.
Он приблизился, припал лбом к решётке квадрата, обнаружил там вы-сокого, грузного, пожившего мужчину в голубой тренировочной паре, раз за разом точнёхонько укладывающим мяч в кольцо, и узнал его мгновенно, хотя годков прокатило о-го-го, никак не меньше тридцати.
- Заходи, постучим, - пригласил через плечо Идол шестидесятых, ко-роткой улыбкой разгладив морщины ветерана, обнажив щербин-ку меж зубов, приподняв и растопорщив над ними пегие усы кресто-носца.
- Лет двадцать в руках не держал, - предупредил Он, ступил под кольцо, тут же получил пас, бросил в прыжке и, конечно, мимо. Но прыжок получился обнадёживающим, не тяжким.
- Играл? – присмотрелся к нему Маститый и с края площадки крюком от щита – О-па! – только сеточка взметнулась.
- Давненько не брали мы в руки… - кинул Он и снова промазал.
- Знаем мы, как вы плохо играете… - подхватил Маститый и, совсем уж фантастика, - стоя спиной, через голову попал.
Они с полчаса попыхтели, посыпали песочком и, когда, наконец, у не-го прорезался кладос, Маститый остановился, крутанул мяч на паль-це, - Вижу, играл. А что пил?
- Я как раз в поисках.
- И у меня пересохло. Пошли, - лестницей вниз и двумя – тремя по-воротами в тёмных коридорах привёл в искомое, - в пустой, круг-лый как барабан, судовой валютный бар, слепящий полиров-кой, никелем и бутылочным граненым разнообразием.
- Я ставлю, - предупредил Он.
- Ставь, - без претензий согласился тот, - мне джин, тоник.
- Джин, так джин, - не удивился Он, - ломает, видимо, привычки длительная эмиграция. Себе взял «Хеннеси» и пока текли, искри-лись струи, трещал лёд и сооружалась под ловкими пальцами бар-мена горка канапе, срисовывал портрет Маститого, - съеденное временем лицо красавца, явившее мешки, бородавки и пятна зре-лых лет. Но два ясных луча по центру – загадка вечной молодости. И чистоты помыслов?
Присели к стойке, перебросились над бокалами именами, отхлебнули и вошли в тему без длинного разгона, плотно, в лоб. Но отхлебнули.
- Мы, двадцатилетние, молились на вас, жили от «Юности» до «Юно-сти», расхватывали звёздные билеты, гремели бочкотарой и кроили шагреневую кожу, мечтали так же, туда же. А вы, - нам звёздные, себе – мягкий плацкарт и за бугор хиппи и битников к Толстому и Достоевскому обращать.
- Ты не от почвенников ли? – подавил Маститый, - вышли мы все из народа, только надо внимательно разобраться, - из какого именно. Это они нам – плацкарт, и довольно жёсткий, и без права воз-вращения. Не дави на мозоль, - кто, как, куда, - это длинно, больно и не тебе судить. Давай не об этом.
Тут они выпили. Бармен подмигнул.
- Я как раз не об этом, не о том, что между строк, я о них самих. Что-то не слышно за бугром новых Набоковых, не нашлось и пророков в чужом отечестве, чахнет вера в национальную идею. Истощилась словесность российская, устала, а после поспешного отъезда ваше-го, после ухода достойных представителей и Венечки Ерофеева в нежные женские руки упала. Они-то её вскормят, песенку ей спо-ют, укачают и усыпят пока вы носитесь там с бодрой рухлядью по-литико-географических идей по победе понятий на отдельно взятом острове или обрезанию империй путём перекопки пере-шейков.
- Конструируешь ловко, но примитивно. Шустрый ты, но безголовый, скользишь по поверхности, как эта поэтическая посудина, в глу-бину погрузиться не хочешь. Или не можешь, - пустота выталки-вает. Общая беда, - всем на блюдечке подай да с сахарком, с кон-феткой, да разжуй, да в рот положи.
Тут они повторили. Бармен насторожился.
- Лично мне много не надо, - открыл книжку, приник к слову, поди-вился метафорой, заразился сюжетом, а меж строк шариться… Моз-ги пухнут, глаза болят и бессонница точит. Общий вред орга-низму…
- Вот-вот, на таких не рассчитываю, Набокову не пеняю и не кла-няюсь, и… эту вашу... нашу русскую национальную идею по три раза в день в гробу вижу изнутри и снаружи…
Тут они поддали как следует. Бармен напрягся.
- О! Русская национальная идея! Русская нац… идея… Носитесь с ней как с торбой, мозги прое… высушили. А русская… эта, идея проста, как два пальца об… сосать, - Выпить по потребности и закусить по возможности. А? Кто из нас классик? По последней?
- Точно! Свежая мысль…
Тут они выпили последнюю, остановились на том, что истинное твор-чество - сон с похмелья, свободная половая жизнь разнообразнее суп-ружеской, рас… рассчи… это…, рас-пла-ти-лись и, подгоняемые выра-зительными жестами бармена, потащились в обнимку, наклонно, на-ощуп определяя коридор кают класса полулюкс. Снаружи веселил-ся, пел мальчик. Пока молодой…

...Ещё стекала по мостовым унылая музыка плаксивой ночи, ещё сдерживал туман над бухтой краски рассвета, ещё сцеловывал я со щёк и глаз моей девочки солёные дорожки слёз, но уже дрогнул го-род, выдохнул остатки сна, перекликнулся порт гудками и склян-ками, звонко прокукарекало над головой с просыпающейся Голубинки. Рас-кинулся новый день, забренчал с окраин трамваями, задышал, зато-пал, забухтел утренней рабочей сменой. Ночь разбежалась по глухим дворам – колодцам, растаяла в сырых тенях мостов и подъездов.
И увидел я, - справа, от Пушкинского сквера, завывая, скрипя на подъёме, разворачивалось и неумолимо приближалось в двух крытых брезентом студабеккерах первое моё не детское, осознанное горе.
И она увидела, услышала, и поняла. Чуть отстранилась, до самого сердца пронзила меня прощальным, холодеющим взглядом, - Спасибо тебе, - уронила устало, - это за нами?
- Останься, - продавил я нависший страх, - останься, здесь они не найдут…
- Что ты, мне нельзя, - прозвенели грустные колокольчики, - там же деду. Тронула мои дрожащие губы своими сухими, улыбнулась, - Ты не сказал, как тебя зовут.
- Останься, тебя нет в списке…
- Пойдём, мне не страшно, - поднялась, сбросила с плеч куртку, под-хватила рюкзак и пошла первая к слуховому окну, подпрыгивая и балансируя на волнистой жестяной кровле.
Золотое солнце выкатило напротив и она пропала в нём, оставив мне колеблющуюся, тонкую тень.
Длинным был наш проход по чердаку сквозь искрящиеся пылью и пау-тиной клетки холодного весеннего света от слухового окна к чёр-ной лестнице. Длинным, долгим, вечным…
- Сделай это, если хочешь, - прошептала моя девочка, не повора-чиваясь, остановившись у самого выхода.
- Пойдём, - я понял её и задрожал от нетерпеливого желания. Я не знал как это делается, не обучен был, не предупреждён, не про-свещён. Но я хотел. Робел, дрожал, но хотел, рвался. Взял руку, нашёл глаза, увидел отчаяние, повёл.
И мы сделали это как смогли, торопливо, неумело, поверхностно на скорбно ноющем, хромоногом диване, где первая алая кровь любви соединила нас среди сваленной сюда тяжёловесной, морёного дуба и рваной кожи, купеческой мебели под осуждающие пересуды нагло пя-лящихся голубей.
- Сделай это, если хочешь…
- Сделай это…
- Сделай…
- Это…
 
…Он бы ещё долго не проснулся, но громкая связь поддато и развязно пригласила в гостевой зал к банкету и увеселениям.
- Вставайте, граф, - робкая нежность прохладной рукой будоражила его, перебирая седины.
- Ты кто? – так близко и опасно к нему не следовало приближаться.
- Я убираю здесь, - смущённо раскраснелась девушка.
- Как зовут?
- Анастасия, - созналась, убрав руки за спину. Ну да, а кто ж ещё, конечно Анастасия. Коня на скаку остановит, в горящую избу вой-дёт, если в двери нижней частью пролезет. Но свежа, сочна, жаром пышет, капельки волнения с верхней губы хрустальным языком слизывает и это трогает. - Двое суток спите. Утром при-бываем.
- Как прибываем? Куда?
- Морем в Японию. Морем, как ещё. Вас на банкет приглашают, - ткнула она в репродуктор, - а мне убрать необходимо.
- Один нырок в ванну и освежить дыхание, спинку не потрёшь? - легко предположил Он, испытывая нравы.
- Шутки у вас, - Анастасия красиво смотрела в бок, в иллюминатор, выгодно преподнося профиль и строя на стиснутых губах памят-ники целомудрию.

Швартовались в порту Отару, правым бортом прислонившись к ко-роткому бетонному причалу, ранним, акварелью наброшенным утром. Размытый оранжевый круг вынырнувший над водным горизонтом под-тверждал прописную истину, - Страна Восходящего Солнца. Стаи бе-лых рыбацких шхун волновались, искажёнными отражениями ломая ровное, ленивое шевеление прибоя. Свежо и низко галдели чайки. Пассажиры и команда высыпали на палубу, облепили борт, нос, пяли-лись с автономной территории России на зелёнокаменные сырые стены старого города, трудно отходя от затянувшегося ночного празд-ника. Он поискал в толпе, - Мастера среди них не было видно. Не возглав-лял, а должен был по идее.
- Господин офицер, - задел Он всё ещё гнущегося под тяжестью ноч-ных возлияний воблоглазого боцмана, - как найти пассажира Вак-сакова из класса люкс?
- Высокий такой, усатый, нервный?
- Точно так.
- Сошёл ночью.
- Куда сошёл?
- На Кукушкин остров высадился.
- Кукушкиных островов не существует. Это гипербола, плод вообра-жения, сказка.
- Вот и капитан ему доказывал. Он своё, - дайте лодку и кранты! А нет, говорит, так я вплавь сигану. Настырный.
- Дали?
- Настоял, дали. Спустили с командой, с загребным, как положено. Вёсла на воду! Правым табань! И ушли.
- Куда?
- А хер его… Ночь, темень…
- Ну?
- Ну и сошёл. Обратно, мол, пойдёте, не ждите, - я там решил навеки поселиться.
- Как сошёл, - нет же островов Кукушкиных!
- Вот и я говорю, - отмахнулся боцман и прошёл принимать таможню.
Два низкорослых, увесистых, вне определённого возраста чиновника с одышкой карабкались по трапу.
Самурайской строгостью японской таможни пугали зря. Объяснили че-рез худющую отрывисто лающую непонятным русским переводчицу, что вон за тем красно-белым полосатым шлагбаумом собственно Япо-ния, шестой причал – зона нейтральная, а «Ахматова» – Россия, что возить будут в Саппоро, посадка в автобусы в 8 утра, что продавать ничего нельзя. (А покупать? – был вопрос. А покупать можно, - отве-тили. Первое столкновение с противоречивой восточной логикой.) По-лучили по два штампа в паспорта - и всё. И весь ритуал.
Дамы выплюнули из-за щёк, извлекли из грудей припрятанные ка-мешки, мужики повисели над строгой, сухой переводчицей, выясняя адреса загонов подержанной автотехники, - все с облегчением потя-нулись к завтраку и столь необходимой опохмелке. Тяжело втиснув-шие за стол телеса путешественники за ночь сблизили годы и наруж-ность. Лица у всех присутствующих, были сонны, мяты, унылы и оди-наковы.
Пока таможенные хлопоты, разбор багажа, завтрак, туда-сюда, на вы-ставку подъехали с опозданием, за полтора часа преодолев с пяток веков – от дремучего Отару до ультрасовременного Саппоро, - под бой огромных, с сорокаведёрные бочки, барабанов, бронзовотелый танец вокруг них полуголых исполнителей и белёсый дневной фейерверк, венчающий торжественное открытие. Выслушали ненавязчивый наказ организаторов, получили распорядок работы, разбрелись по заготов-ленным в надувных павильонах стендам и под визгливые призывы ко-ротеньких, колесоногих волонтёрш, обряженных в ярко-жёлтое, - Хосё мосе! Хосё мосе! – затерялись в вязкой толкотне деловито снующих участников и несобранно бродящих в одиночку и семьями гостей.
Потянулись дни. Их было пять, - размеренных неподражаемо точным японским хронометражем выставочной программы, начиная от подачи к шлагбауму ровнёхонько в 8.00 лакированных, отчаянно разно-цветных лобастых автобусов, полуторачасовым полётом по змее-видным бетонным мостам, автострадам и эстакадам над несконча-емыми городками и селениями, утопающими в буйном весеннем цве-тении, сквозь череду схваченных металлической сетью скал и оран-жевых будок дорожной оплаты, до прибытия, - на часы не смотри, - в 9.30 на стоянку перед входом и искусственных улыбок встречающих устроителей и переводчиков. До полудня – тупая работа на стендах по привлечению осторожных восточных соседей на российский сырьевой рынок и бойкая купля-продажа в розницу, из под полы не актиро-ванными «сувенирами». Затем объезд авторынков, осмотр, ощупыва-ние, оглаживание, проба седла, мучительный выбор, сложные торги и, в сомнениях, приобретение предметов вожделения, - узкоглазых япон-ских авто, давно отбегавших своё по лёгким дорогам покидаемой ро-дины, - вторая, но основная цель визита на вражеские (война факти-чески не закончена!) острова. Потом торопливый приём-обед под эги-дой какого-нибудь мелкого мэра с речами, почестями и пода-чей на столы настораживающие экзотических блюд, которые ещё приготовить предстояло самим на спиртовках или тлеющих углях и есть всё это со-мнительно съедобное неуправляемыми китайскими палочками. Дели-катесные издевательства, впрочем, сносили стойко, - эмоции погло-щались подступающим голодом и подслащались послевкусием достиг-нутых результатов. Скоротечные экскурсионные мероприятия, - полёт на Хонсю к дворцам Киото, чайные церемонии, купающиеся сады, ки-шащие пруды, и исторические реликвии от бизнеса не отвлекали, цель не подменяли, а с приближением отъезда и неизбежным разделом па-лубы стали приедаться и раздражать. Ужинали на «Ахматовой» устало, мрачно, с водкой и в похоронных позах. Потом, пока молодой весе-лился, танцевал мальчик, мужики линяли, погружённые в завтрашние заботы, а свободные женщины танцевались и доставались экипажу, красивые – командному составу. Или наоборот.
Предпоследний шестой день. Назавтра отплывать и очередной залёт на выставку перетекал в формальность, - контракты закруглены и подписаны, «камешки» обращены в гроздья автостарья, облепившего «Ахматову» от трубы до палубы, - отсидеть очередной банкет в честь зародившейся дружбы и получить сувениры с непременным прило-жением, - картой довоенной Японии, где спорные территории окра-шены в национальный жёлтый цвет. Такой вот прозрачный намёк на мирные устремления с непременным возвратом Курил.
Обойдя визитом вежливости офисные загончики партнёрских фирм с обменом контрактами, подарками, с церемонными поклонами и при-губливанием противной тёплой саке, Он устроился в небольшой бесед-ке, выбрав расслабляющий вид на тёмную воду под прозрачным, пе-чальным занавесом ив. Нехотя подбивал бабки, загружая в ноутбук информацию, освобождаясь от лишнего, перебрасывая итоговые бума-ги, папки, визитки.
Он бы пропустил или, не глядя, выкинул, - сама судьба подбросила под руку карточку с изображением Чебурашки. - Ну, восточный сосед, нация мудрецов, кладезь традиций, просто детский сад какой-то, - умилился наивностью.
- «Мы строили, строили и, наконец, построили…», - вспомнил чебу-рашную классику от Успенского, перевернул и прочитал на лице-вом обороте, - «Ответственный секретарь раздела «Новые техноло-гии» И.Кахамада»… Кахамада… Кахамада…
Он получил удар в сердце, - это она, она! - и бросился в поиск, очертя голову…

 
Я узнал бы её из миллионов, едва растерянно развернувшееся на зов лицо мелькнуло в промежутке припавших к компьютеру коромыслом согнутых спин. Потому что она не изменилась ничуть. Всё тот же ров-ный фарфоровый овал, может быть, чуть заострившийся зато потеп-левший под ласковым солнцем востока, тот же печальный, немного вниз, разрез янтарных глаз, мягкий, широкий пролёт бровей, изогну-тый на кончиках, превращающий его в плавный, затяжной, чистая, с лёгкой выемкой, линия лба и носа, свежий цветок губ со слегка про-висающей нижней. «…ложно-китайская красота» – вспом-нил я где-то читанное у Набокова и подивился точности. Лишь унизительно муж-ской крой брючного костюма придавал ей нарочитой основательности средней руки руководителя. Поразительно, годы, - боже, подсчитывал я, путаясь в сорока, - не тронули её совершенно. Разве что взгляд стал устойчивей и твёрже, да едва заметная горчинка осела по сторо-нам рта. Это дочь? Дочь? – паниковал я, - от меня?! Идиот, какая дочь, - сорок лет! Внучка? Нет, она! Вразумительного объяснения не находил да его и быть не могло, - на меня со спокойным достоинством смотрела давно канувшая, но не изменившая облика юность. И не уз-навала.
- Я так и не сказал тебе, как меня зовут, - прервал я убегающую в бесконечность паузу.
- Скажите… - в её колокольчиках появились трещинки, - скажи… Мир вокруг оглянулся на нас, затаил дыхание и рассматривал во все глаза, привстав на цыпочки.
- Вилен, меня звали… Меня зовут Вилен, - я взял её прозрачную ла-донь, - теперь ты вспомнила?
- Красивое французское имя, - улыбнулась она. И по тому, как улыб-нулась, я понял, - вспомнила. Нет, не вспомнила, - поди, узнай че-рез сорок лет в отяжелевшем, сединой обмётанном, бородатом па-пашке с барскими манерами шестнадцатилетнего тощего, чернявого юношу с неразвитыми задатками интеллектуала и пламенеющим взором влюблённого, – не вспомнила, - догада-лась.
- Сейчас да, – французское, а тогда… В честь вождя… Родители не пожалели… Глупо, Господи, как глупо, почему мы не встретились здесь раньше?
- Ты уезжаешь…
- Завтра. Отплываем из Отару.
- Я живу там, - она оглянулась, двумя - тремя беглыми английскими фразами привела в движение остолбеневшую свиту, извинилась и, не отпуская руки, - едем, сейчас едем, - пошла, повлекла, побежа-ла только ей знакомым лабиринтом павильонов, лестниц, перехо-дов как когда-то во Владике, на чердаке ДОФ, сквозь бьющее в слуховые окна солнце, искрящуюся пыль и паутину.

Повидавший миниатюрные японские виды, обшарпанный серебристый «Мицубиси», быкастый мастодонт управляемый её лёгкими, но уве-ренными руками, тяжело подминая пространство, понёсся в Отару, к морю. Бог весть, что там, а пока здесь, в салоне, разорванное время не смыкалось, колебалось между ними, мчащимися в одном джипе, и они, робко осыпая края, бродили в поисках моста по разным сторонам этой пропасти.
- Не молчи пожалуйста, расскажи как ты жил, - потом, после дове-рительных припаданий к плечам и робко обозначенного поцелуя, перебросила она на его сторону спасительный круг памяти и признания.
- Я не жил, - я тлел, - заглянул Он вдруг на самое дно и отшатнулся в отчаянии, - все эти годы – впустую.
- Нет-нет, не похоже. Одно то, что ты здесь…
- Это не заслуга, - случай. Дикий случай. Случай, как всё непо-правимо достигнутое… - не принял помощи и замкнулся, - как рас-сказать, как объяснить ей, что по настоящему стоящее осталось там, за годами, за морями, в дождливой, ветреной весне после-военного Владика на чёрной лестнице, влажной кровле, на пыль-ном чердаке? А остальное, промелькнувшее так скоропалительно и безлико, лишь попытки возврата, поиски повтора, невосполнимая замена. Всё, о чём можно припомнить без особых угрызений, – не-заслуженно, заёмно и поддельно. Как объяснить, оправдать, чем соответствовать?…
- Не терзай себя пожалуйста, - Ира приняла на свой счёт, легко при-коснулась кистью к лицу, - это не молодость, это беда моя. Моё бремя.
- Красота бедой быть не может, во всяком случае… - Он понёс было какую-то чушь несусветную.
- Тогда с самого начала, - решилась она, - с той самой ночи. Пом-нишь?
- Ещё бы…

- Сделай это, если хочешь…
- Сделай это…
- Сделай
- Это…

…потом мы прошли опустевшим, распахнувшим все двери коридором мимо сваленных в кучу матрацев, одеял, тряпок, игрушек туда, к па-радной лестнице, откуда доносились сдавленные звуки нежданно об-рушившейся беды, - нетерпеливые, отрывистые команды, кашель и плач детей, ропот мужиков, перебранка женщин, стук оружия и сапо-гов конвоя.
- Не ходи со мной, не надо, - попросила она, заглянув вниз с лест-ничной площадки, - зачем тебе неприятности.
- Останься, прошу тебя, - простонал я, и отвернулся, пряча слёзы.
- Ты так и не сказал, как тебя зовут, - она была где-то ниже, сбегала по ступеням.
Но я уже ничего не мог, ни ответить, ни удержать, ни вернуть. Плач, позорный и сопливый сотрясал меня, вдавливая в стену. Сковала бес-помощность, сломало бессилие. Сама реальность обрывалась там, вни-зу, в фойе, откуда стриженные наголо, замороченные, захлёбы-вающиеся злобой салаги конвойной роты пинками и прикладами гнали несчастных япошек, - женщин, стариков, детей в брезентовые склепы по бычьи ревущих студабеккеров.
Уже отсигналил и слился с городским гулом отъехавший конвой, увели на разборки несчастного разжалованного коменданта и рыжего воина, разбрелись по комнатам подавленные островитяне, задумчиво бормо-ча и примеривая к себе случившееся; уже зародилось внизу, окрепло, добралось до слуха моего и резануло надвое разрывающее слово «де-портация»; уже отвопила «Разгильдяй! Лоботряс! Смотри мне в гла-за!», что-то еще яростное, унижающее мать, неизвестно откуда воз-никшая, и звонкая оплеуха горела на моей щеке; уже таскались со швабрами и вёдрами по мраморам и гранитам весёлые, горластые уборщицы, грохотали стульями и перешучивались с болтливой буфет-чицей, а я всё сидел у холодной стены и плакал, плакал, навсегда провожая забитую прикладами справедливость, первую любовь и нежный возраст. Плакал и любил последний раз в жизни, но не знал ещё этого. Было так больно… Так больно…
А рядом два с утра заряженные маляра монументальной живописи, по пустякам торгуясь, воздвигали у торцевой, расписанной символами стены корявое сооружение из небрежно сколоченных козел. Готовили плацдарм – пришла, наконец, новая установка, - память вождя срав-нять с белой стеной.
Чтобы начертать нового.
 
- …В то же утро, - с неожиданной хрипотцой начала она, - погрузили нас в теплушки и кружной дорогой - в Комсомольск, потом в Совга-вань, оттуда через пролив - под Холмск… в лагерь. Месяца четыре держали, хорошо - весна, лето – зиму бы никто не пережил. Может этого и ждали, кормили кое-как, из бараков не выпускали практи-чески. Деду умер, старики больные, дети грудничковые… Все… По-началу человек триста было, не меньше. Не военно-пленные и не гражданские, никакие… Таких туда отовсюду, - с Курил, с Сахали-на, с Камчатки согнали. Половину похоронили. Каждый день моги-лы рыли. Могилы, могилы, каждый божий день… А девушек, моло-дых женщин… и меня… каждую ночь… каждую ночь…- она попыта-лась, но не выдавила из себя, не смогла. Застыла, окостенело сжав руль, вцепившись взглядом в тот барак за размытым горизонтом автострады, сквозь пелену проступивших слёз.
- Слетим с дороги, - Он тронул её руку на баранке, - Никогда не во-дил джип. Разреши?
- Не волнуйся, я в порядке. Перегорело всё за сорок лет, улеглось, но из памяти не вытравить, не выжечь… - она действительно была в порядке – отошла от чёрно-серых видений, обмякла, - навалится иногда… И сны… Невыносимо…
- Как вырвалась?
- Чудом. Потом выяснилось, - каким-то образом о нас узнал Красный Крест. Начались переговоры о депортации, торги чуть ли не через ООН. Не знаю… По некоторым признакам поняли, - появилась на-дежда. Баню восстановили, уборную очистили, тюфяки раздали, керосин от вшей. Подкармливать стали основательней. Лук, помню, появился, - так праздник… Прогулки… Охрану сменили… насило-вать перестали… Откуда знать как там решалось, - только осенью всех оставшихся снова в трюм, в море, снова качка, блевотина, умерших – за борт, ни дня, ни ночи, страхов натерпелись… И пред-ставь себе, туда же, в район Кунашира приплыли. Вывели на палу-бу, построили, пересчитали и передали в шторм на японский сухо-груз, - по штормтрапу перетащили – и всё, круг замкнулся. Каково мне, чужая страна, чужой язык… Хотя знала немного… Сорок лет здесь, сорок лет…
Вот и Он про то же, про сорок лет. Только про свои. Как всегда, длин-ный, ломкий монолог собеседника будил в нём встречный, лишь отда-лённо перекликающийся, неотвязный, - кровавый сон, невоз-вращённые пощёчины, забытые друзья, приблизившиеся недруги… Ага, забегали тараканы, забегали, - что там за душой? Всё ловчил, по-ловинил через уговор с собой – не лезь, осади, окороти. Не высовы-ваться, не встряпываться, проскользнуть. Нечем заполнить пропасть, неизчего наводить мосты. - И не буду, - дал себе слово.
Не сдержал.

Волны редкого, тёплого дождя размыли огни набережной, вспыхнули радугой в мокром асфальте, обрызгали и загнали нас под навес кро-хотного, полузаполненного кафе, прижавшегося к рваной кладке сте-ны старинной стеклодувной мастерской. Японское продуктивное мыш-ление диковинно соединило здесь отдых, бизнес и историю. Широкое сводчатое окно являло одновременно процесс, изделия и исполните-лей, - расцвеченных жарким красным и холодным голубым трёх мас-теров, ювелирно спаивающих хрупкие столетия. Охваченные сединой лица, опоясанные лбы, придавленные веками неподвижные зрачки, стекающие усы и бородки, неуловимые движения, тяжёлая, опалённая по краям одежда, - всё было там, за пределами.
- Кофе, колу? – спросила Ирина.
- Или чего покрепче.
- Покрепче не держим, - и подозвала, кто он тут, официант, хозяин?
Прокопчённый, упитанный япончик, лишь полотенцем на плече и бе-лым передником отличающийся от тех трёх, мастеровито исполня-ющих обряд, подсел к нам, накрыл её ладонь и долго говорил, бросая на меня беспокойно оценивающие взгляды. Я не вслушивался, не пы-тался выловить смысл, придавленный свалившимся. Позади был дол-гий, длиной в полтора часа и сорок лет возврат к истокам и бессодер-жательные попытки собрать крохи, вернуться туда. Куда?
В конец пятидесятых, когда она мучилась здесь в карантине, долбила язык, доказывала право и ждала гражданства?
А я в это время, обманув Милкины ожидания, не в гуманитарии, - под мамашино крылышко, в институт советской торговли.
В шестидесятые, когда до кровавых мозолей набивая руки на раз-делочном конвейере рыбокомбината, заканчивала юридический кол-ледж в Нагасаки? По крохам собирала опыт, по лягушачьи выбива-лась, выбиралась из крынки.
А у меня в это время Москва, постылая аспирантура, девицы, скоро-палительный брак с кем-то брошенной, желчной дамой, чего уж там, за непыльное местечко во Внешторге. Кандидатская под тестя – док-тора. Взаимные грехопадения, суд, развод. Ещё девицы.
В начало семидесятых, взятая замуж в семью, опалённую амери-канским «Малышом», рожала через год троих, слабых, болезненных, обречённых - мальчик, мальчик, девочка – и хоронила с той же часто-той родителей и родственников мужа?
А я, Бог избавил, не удосужился…
В начало девяностых, когда после похорон мужа, была добровольно выдворена из семьи, потому что не меняла пятнадцатилетний облик свой, переросли дети, догоняли внуки и никакие нейро и психо-физиологи не могли найти ни средств, ни объяснения?
А я уже во мху и порче…
Улыбнулся, наконец, япончик, щёлкнул пальцами и прыжками, прыж-ками за стойку, с его-то полнотой изящно преодолевая тесноту между столиками. Немногочисленные посетители оглядывались на нас, суда-чили, кланялись.
- Ты тут известная личность, - ревниво признал я, сущность вылезла.
- Я тут хозяйка, - огорошила она, - всё это и мастерские – по заве-щанию после смерти мужа, - одни убытки. А там я живу, - и пока-зала за спину, через намокший сад, наполненный водянистым не-ярким светом. Перевёрнутые деревья тянулись вверх в нём и колы-хались под дождём, как водоросли. Слева, над набережной бес-шумно летали сияющие авто, а за парапетом, в черноте про-студно дышал океан.
Перескакивающий через годы и подробности сериал её жизни при-близился к финалу. Как-то незаметно, бесшумно опустело кафе. Ис-чезли волшебники, застыли декорации, поблекли краски, дремала сцена за сводчатым окном. В оплавленном стекле остановилось время. Отчаянно печалился, безысходно возясь за стойкой, толстый япончик. Потом и он ушёл, оставив ей ключи и полный горечи взгляд.
Влажная ночь застелила Хоккайдо. Наша ночь?
- Где порт? – спросил я, ступив за порог. Наша ли? - проверил.
- Здесь всё - порт, а твоя «Ахматова» не далеко, вон там, за пово-ротом, шестой причал. Видишь? Но это утром, - отбросила она со-мнения, замкнула вход, уверенно прихватила меня за руку и по-влекла напрямую через плавающий сад, мерцающие в лужах отра-жения, на крыльцо дома сомнительной европейской осанки и там быстро – быстро через вязкие тени прихожей и глухой стон изогну-той лестницы туда, далеко назад в искрящиеся на солнце пыль и паутины…
- Сделай это, если хочешь…
- Сделай это…
- Сделай…
- Это…
Я подхватил её на руки и потянулся за нами шлейф сваливающихся белых одежд…
 
…Жара гоняла их с одной стороны дороги на другую, из тени в тень, пока не дотащились до поворота дороги. Здесь развернулось солнце, уплотнились кроны дубов и редкие блики осели в иссыхающей, зазе-леневшей по краям, каменистой мутной луже. Плешивый серый котё-нок величиной с ладонь пытался напиться, жалобно пищал и раз за разом захлёбывался, соскальзывая в воду. Он наклонился, хотел под-нять, чем-то помочь.
- Вилен, брось! Не трогай его, он заразный! – скривив не по детски толстые губы, брезгливо завопила Маруська, - они все бродячие – заразные! Ну куда, куда пошли?! Убить его надо! От него зараза!
- Тебе надо – убивай, - рассудил неповоротливый Костик, младший из них.
- Дураки! Он убежит! Он заразный! – и первая схватила камень. И первая коряво, по девчачьи кинула…
- Вилен! Вилен!…

- Вилен! Вилен! Проснись, что с тобой?
- Что со мной? – сердце, вот что, опять этот жуткий, неотвязный сон.
- Ты стонал.
- Это сон.
- На тебе лица нет.
- А на тебе… новое.
- Да, я знаю. Спасибо тебе.
- Господи, за что? Ты в зеркало посмотри…
- Я видела. Мне идёт… зрелость?
- Ты прекрасна.
- Издеваешься. Морщины…
- Пустяки. И дети…
- Что дети?
- Семью вернёшь.
- Это вряд ли. Там давно уже не те причины. Кофе?
- Или что-нибудь покрепче.
- Неужели пьёшь?
- По такому случаю…
- Случай, кажется, печальный. Во сколько отходите?
- В десять…
- Ещё таможня. Тебе пора.
- Успею. Иди сюда…
- За час доступ закроют…
- Иди сюда…
- Ты такой большой, мягкий.
- Хочешь, я останусь?
- С ума не сходи.
- Я свободен, ты свободна…
- С ума не сходи.
- Я… люблю тебя…
- Это вряд ли. Ты опоздаешь… Тогда не торопись… Закрой глаза… Я сама… Я всё сама…

Смешно, - кое-как уложились. До шлагбаума – бегом, бегом, не гнать же мастодонта, а там ещё таможня, суконные чиновники. Крутили, вертели паспорт, что-то выговаривали ей с непроницаемыми рожами и развели по сторонам, не разрешив прощальных прикосновений.
- Как сообщишь? – крикнула из-за шлагбаума.
- У меня твоя визитка есть, с Чебурашкой. Я найду тебя. Мы будем вместе.
- Это вря-я-яд ли, - протянула воздушный поцелуй, покрутила ла-дошкой, пошла и не обернулась больше, растаяла.
Осевшая под тяжестью старья и утили «Ахматова» задыхалась, пыхте-ла паром и пугала отвальными командами. Обматерила боцманом, за-брала за мной трап, намотала концы, густо продудела, помахала с бортов платочками, грузно развернулась и пошлёпала за море, белым хвостом виляя.
- Привет, - вот и Маститый, мрачно усы топорщит. Откуда взялся?
- Ты как здесь?
- Что значит… как все.
- Мне сказали, ты сошёл.
- Куда?
- На Кукушкин остров.
- Нет Кукушкиных островов. Вымысел это, плод фантазии. Гипербо-ла, если хочешь.
- Вот и я говорил, а боцман…
- Нашёл кого слушать. Он же не просыхает.
- Это да. Но на выставке ты точно не был, я бы заметил.
- У меня своя программа.
- Материал собираешь?
- Как тебе сказать… Роман по сути готов, - «Самураи и самурайки». Тема, сам понимаешь… Природу ощутить хотелось, корни. Взаимо-связь времён.
- Ощутил?
- Не то чтобы… Но кое-что отшлифовать придётся. Может выпьем? Ставлю.
- Ещё как. Жди меня в баре.
Маститый – в бар, а я – на корму, под тугие паруса мятежной поэтес-сы. Оглянулся. За кормой гибла Япония, проседала, тонула в дымке. Серая махровая простыня облаков ползла надо мной, свети-лась ды-рами в небе, на воде. Столбы прозрачные соединяли их и сияли, ки-пели, клубились.


01.07.04. Хайфа.