Брошенная тема, условно 3

- Аникита!
Пётр шёл сильно наклонясь вперёд, словно сопротивляясь сильному ветру, его голос прозвучал хрипло, по-зверинному, как будто рык. Вокруг было сумрачно и тихо и только тяжёлое дыхание Петра и чавкание грязи под его тяжёлыми когда-то чёрными, а теперь заляпанными грязью, сапогами нарушали эту тишину.
- Аникита!!
В этом выкрике скребла душу скорбь чего-то неотвратимого.
- Стой, подлец!
Руки Петра были опущены вниз, в правой он держал пистолет. Аникита всё шёл и шёл не оборачиваясь, и Петр видел его плывущие юношеские, чуть приподнятые худоватые плечи в выцветшей красноармейской гимнастёрке, рукава которой были ему не по росту, с руками, засунутыми глухо в карманы, бритый затылок, обмотанные вокруг ног портянки, и винтовку, кажущуюся слишком громоздкой на этих ещё почти детских плечах.
- Стой, щурёнок! Я не прощу тебе! Слышишь, ты, гад!
Пётр снова не говорил, а рычал, ибо то, что он изрыгал из себя трудно было назвать человеческой речью. Аникита, не останавливаясь, обернулся и уже быстрее пошёл вперёд. Пётр поднял дрожащую руку с пистолетом. Раздался выстрел.
Аникита упал. И лежал теперь в грязи с винтовкой за плечом, засунутыми в карман руками, и по широким каблукам его худых ботинок стекала грязная жижа; Пётр завыл и плашмя рухнул на дорогу.
Пётр очнулся от ощущения нехватки воздуха. Он понял себя лежащим на матрасе, набитом сеном, головой на скрученной шинели, в нижних портах и под необычайно тяжёлым одеялом; руки его были безвольно раскиданы по бокам, и весь он был в ощущении вялости, и ему было тошно. Он открыл глаза и повернул голову – увидел тесную избу с тусклым светом с завешанными одеялами окнами. Недалеко сидела баба и трясла люльку с младенцем.
- Где я? – надсадно спросил Пётр.
- Где, где – в дому, аль не видать табе? Вроде очухался? – произнесла баба.
- Как тебя зовут-то, девка? Али ты баба?
- Баба поди, коли с дитём. Катерина.
- Катерина, чего окна занавешала, не видать – день ли, ночь ли?
- Та стреляют, дитё пугливое ишшо, а так вродь тише.
- Твой младенец?
- Мой будет, – Катерина сильней закачала люльку.
- Нагуляла, али мужний?
- Мужний. Серёжи мово дитё.
- Шо ж, Серёжа твой, али не воюет, али как?
- Как не воевать?
 - Воюет – а дитё.
- А то как-то прибегал домой, ночь ночевал тайком. Так вот и дитё.
- С белыми он, али с красными?
- Как же, скажи тобе, так пристрелишь ишшо. Ни с кем. Воюет и всё.
- Что ж ты спать не ложисся, вон глазюки выпучились?
- Так орёшь, как зверь диколесный. Дитё пугаешь. Дитю от тебя покою никакого нет. А то воешь.
- А я как здеся оказался?

- Али не помнишь самот? Я тебя на дороге нашла в грязи. Я искала чаво пожечь. Слышу – стонет кто-то. Думаю – кто лежит на дороге. Так конями, да телегами раскромсают. Я тебя подняла... ты в жару был. Больной. Мало мне, так ещё ты навязался. Бельё твоё мыла, мыла, так осподи батюшки, еле управилася, грязишша-то, ой.
- Старичьё твоё где?
Катерина перестала качать люльку, опустила голову.
- Побили моих, – сказала она тихо. – Недамно. Боюсь и нас побъют. Не больно разбираются. Набегут и всех под ружьё, коли хоть супротив пикнешь. Я прячуся когда. А он если заплачет – не схоронишься. Да и молоко того гляди пропадёт. Голодуем.
Пётр вдруг резко сел, а потом большими шагами подскочил к Катерине, она отшатнулась от него, а он закричал:
- А ты его - видела?! Видела?! Видела?! Говори!!!
Ребёнок в люльке зашёлся плачем. Тонким, бессильным, словно козлёнок.
- Осподи! Кого?! – Катерина быстро перекрестилась. – Помилуй мя грешную, Осподи, паси нас, пресвятая Богородица...
- Аникиту видела?! Там на дороге?! – прокричал Пётр диким криком.
- Лежал там один человек на дороге....
- Где он?!
- Осподи, царю небесный, так он неживой был. Убитой.
Катерина снова перекрестилась, сказав негромко: «Царство небесное», и попыталась качать люльку рукой, которую больно схватил и теперь сжимал Пётр. После её слов он отпустил Катерину и скорбно глухо проговорил:
- У-би-тый...
И застонал, словно умирающий.
- О-о-о...
Сел на кровать, обхватил голову руками и так сидел и стонал:
- У-би-тый – о-о-о...
Катерина достала младенца из люльки, грубовато прижала к себе и дала ему грудь.
- Ты бы шёл отседа, – сказала она негромко Петру, - а то придут... не станут разбираться. Раз не воюешь – враг. И к стенке. И нас с тобой приставят.
Она заулыбалась ребёнку и ласково запричитала над ним, сняла со своей головы платок и прикрыла малыша. Тот по- младенчески зачмокал и уснул.
- Умаялся, родимый, – сказала Катерина.
Пётр поднял голову: у Катерины оказались тёмные волосы, гладко зачёсанные назад и толстая тугая коса. Теперь можно было определить, что на вид Катерине было лет двадцать. Пётр встал и начал одеваться. Потом подошёл близко к Катерине, засунул руку в карман и достал что-то завёрнутое в замызганную тряпку.
- На вот...
Катерина подняла голову.
- Что ишшо ты мне подаёшь?
- Возьми, увидишь.
Катерина робко взяла из рук Петра тряпку с чем-то твёрдоватым в ней, положила себе на колени и острожно отвернула край.
- Хлебушко... осподи батюшки.... хлебушко...
Она подняла на Петра глаза.
- Там сахар... и... два сухаря. Может, хоть как-то сбережёшь мальца.
- А ты- то как? Всё оставил, а сам пустой...
- Не пропаду чай. Мужик ведь.
Пётр отвернулся. Махнул рукой и вышел из избы, плотно притворив за собой скрипнувшую дверь.
Он спал на сырой траве, у отсыревшего от инея стога. В душе его всё болело. Он старался не говорить имя брата, но оно назойливо лезло в голову, он весь съёжился и лежал так долго и, наконец, выстонал вслух: «Ан – ни – ки – и – та...»
В полку его приняли, определили место. Пётр всё время молчал и старался ни с кем не разговаривать. Раз подошёл к нему штатный, предложил закурить. Пётр отказался.
-Чую маешься ты, -сказал штатный.
- Не без того.
  - Случилось чаво, али из-за бабы?
- Случилось. При.... – Пётр осёкся от перехватившей его горло спазмы, повторил: – Прибил одного.
- Эка невидаль. Ежли красного – так им и надо, гадам. Али их жалеть можно? От чудак человек. Да за то, что они народ разорили... Чудак человек...
Какое-то несогласие поднялось в его душе, что Пётр встал и пошёл к лесу. Вроде и прав служивый, а вроде и нет, и такая развилась маята от этой непонятности, что подумал он, что служивый этот - ирод, и ненависть к нему такая накатила, что сами собой сжались кулаки. «Ирод!», - крикнул Пётр, и эхо откликнулось голосом Аникиты: «Род... род...»
Он шёл и всё видел перед собой плывущую спину Аникиты с ружьём через плечо и его бритый затылок. Обессилев, Пётр упал на сырую, холодную от дождя траву, уже начавшую желтеть и клониться.
- Бродяга я теперь... бродяга я... – пробормотал он и крикнул в землю: - Ирод!