Горький привкус августа, посвящается Гудкову А

Филистеева Людмила
Филистеев Вениамин

Горький привкус августа

Был месяц май, цветущий, звонкий. Казалось, вся земля смотрела в небо одуванчиками. А веселые чудаки пассажиры расплачивались с кондуктором трамвая нежными букетиками ландышей. Торговки ведрами несли на базар купавки. Несли продавать чье-то детство.
В один из таких весенних дней в дверь позвонили. Я открываю и глаза мои округляются, как яблоки.
— Са-ша! Какими судьбами! Чудеса нежданные.
На пороге стоял друг моего сына. Умное лицо его, обычно сосредоточенное, сияло светлой майской улыбкой.
— Здравствуйте! — отчеканил он по-военному.
— Здра-авствуйте! — протянула я, не переставая удивляться явившемуся взору моему.
Хотя он был одет не в форму курсанта, а в простую белую рубаху, в облике чувствовалась строгая выправка моряка.
— О, бескозырка белая в полоску воротник, — шутливо приветствуя гостя, рассмеялся муж, появившийся за моей спиной. — Са-аша, с приходом тебя из морей.
Озаренные гостем, мы радовались, будто приехал сын родной, а не друг его детства Саша Гудков.
Кубики-рубики, санки зимой, в школе в одном классе. А потом пути разошлись, как в море корабли. Саша подался в военные моряки, а Веня в гуманитарии, историю любил. Но друзья детства — как лесные купавки. . . Годы воспаряли надо всем, а дружба все крепче завязывалась в морской узел. Любили фотографировать старинные церкви – золотые купола и пели под гитару мятежные песни:

Если нам не отлили колокол,
Значит, здесь время колокольчиков.

— Саша, ты подожди Веню, он должен скоро объявиться. — пригласила я его в комнату. Гость не успел сесть, а муж со своими разговорами:
— Он Пархому барабан понес.
Саша засмеялся:
— Веня не переменился, все играет на гитаре?
— Ну, все поет ястреб.
— Поди напели командой войско песен?
— Бегает на репетиции между сессиями.
А следом за мужем слышится мой голос:
— Ой, я умру со смеху. . . Собираются в Питер с концертом. Кому они там нужны, разве только рок-клубу «Зоопарк», который принимает всех залетных.
Немного погодя появился Венька — высокий, взлохмаченный. Отец маленький, а сын вымахал, как дед.
Друзья долго обнимались. Сдерживая искреннюю радость. Повзрослели. Упоенная взволнованной юной встречей, я пошла на кухню приготовить что-нибудь поесть. Чашечкой кофе не обойдешься. Я хлопотала среди мисок и сковородок, а из комнаты доносилось:
— Ну, как Баренцево море, рокочет?
— Да-а, голубизна, как и на Балтийском, вдоль и поперек. Бывает и моретрясение. Наш состав подводников сейчас в отпуске, а в августе снова, на полгода.
Гуляли по-казачьему, правда, не широко, но шумно. Гитара по очереди лихо звенела в руках друзей. Они пошальному пели любимые в доску песни Башлачева. Цоя. «Мои друзья идут по жизни мааршем».
В глазах живой огонь. Выросли на этих песнях. Не отставали от хлопцев и мы с мужем. Захмелевший от вина мой суженный так распелся, что, казалось, собрался Богу душу отдать.
Напоследок Саша взял у Веньки из рук гитару, словно хотел бросить вызов небесам, и забацал на всю катушку песню Егора Летова «Все идет по плану». У нас аж мурашки телом побежали. А за стенкой две толстые девицы — торговки, снимавшие второй месяц комнату у соседки, контужено застонали.
После веселой пирушки я Сашу видела только два раза. Однажды он заходил к Веньке, чтобы пойти вместе на футбол. Я смотрела им вслед и тихо улыбалась, представляя, как они будут сидеть на трибуне стадиона и по-детски кричать: «Надо, надо! Гол! Надо, надо! Два!»
Последний раз я видела Сашу с букетом нарциссов. Наверно, для девушки. В конце мая от сына узнала, что друг его снова уехал в Североморск.
В сенокосном августе я взяла отпуск и собралась ехать с Веней на яблочный Спас в родные Савостьяны.
У меня с детства с этим православным церковным праздником связаны самые светлые воспоминания. Как сейчас чувствую запах спелых яблок и душистого меда. Женщины села, как и церковь, преображались в этот лень. Доставали из сундуков свои красивые наряды, покрывали головы яркими новыми платками и шли в церковь — окропить яблоки святой водой. Женские платки. . . .
Цветы по полю малиновому, желтому, голубому. Будто у церкви колыхалось море радужного цвета. Я так напилась в детстве своей босоногой душой этой радуги, что кажется, и по сей день из меня льется дивный свет разноцветья.
Накануне нынешнего яблочного Спаса по России прокатилась горькая весть: «. . . в Баренцевом море на подводной лодке «Курск» произошел взрыв. Получив серьезные повреждения, субмарина легла на грунт». Мы замерли. Саша на подлодке занимал должность командира группы радиоразведки. И начались томительные дни ожидания. Газеты наперебой выдвигали разные версии злосчастной трагедии: то американская подлодка, то чеченский терроризм. . . Мы ждали с нетерпением. Ждали завтрашний день. По натянутым нервам хлестали обрывки фраз: «Баренцево море. . . нулевая видимость», «мощное течение. . . шторм». «Восьмая попытка спасательного снаряда не принесла успеха».
Наступило 17 августа. В прессе внезапно перестали появляться фантастические предположения. Лишь краткие сводки с места трагедии держали нас в курсе происходящего. Наступило затишье, словно перед бурей. С подлодки никаких звуковых сигналов.
Через два дня, в день Великого Спаса местная газета поместила несколько фотографий экипажа атомохода «Курск» и среди них Саша Гудков. При виде знакомого лица у меня внутри что-то надломилось, и душа в недобром предчувствии заныла: «Допелись. Потеряли лучшего друга».
Не сладким, как спелое яблоко, был этим летом добрый Спас, а горьким, как привкус калины.
А в жизни, что в той песне, все шло по плану. Беспечно бегали пацаны. Стояла береза, свесив плакучие косы на углу улицы, где жил Саша Гудков, и у дома росли желтые цветы, прозванные в народе «Солнышко».