Чувственная сторона меня

Я никогда не мог понять Ее до конца.
Но Она была прекрасна, настолько чудесна и изумительна, что я не в силах подобрать слова для описания хотя бы самой ничтожной части Ее многогранной и великой души.
Она помогла мне выбраться из болота на свет, вдохнуть аромат жизни в самых насыщенных ее формах и в самых ярких красках. Я уверен в том, что без Нее не было бы и меня. Моя жизнь без Нее превратилась бы в пустоту, которую мое сердце никогда не сможет принять.
А я не мог понять Ее… до конца.
Когда-то мое бытие было аналогично попытке носить воду в решете. Причем даже не в том, которое только что купили на базаре, а старом, изрядно прохудившемся и продырявленном нерадивыми владельцами. Мне не давалось ничего, что бы я ни начинал.
Помню свои наивно-детские попытки стать мастером боевых искусств…
А фиаско с игрой на фортепиано?
Стоит лишь подумать о верховой езде, как меня бросает в краску от стыда за неоправданные надежды родителей.
Лишь учеба, наука, шаблонный и стереотипный подход, лишенной всякой импровизации, все еще имели место в моей жизни. Только в этом я относительно преуспел.
Однако внутри меня зияла огромная и глубокая яма, наполненная радиоактивными отходами. Никто ничего не замечал, ибо маска жизнерадостного, общительного и трудолюбивого человека выглядела слишком реалистично. Но Она – не побоюсь повториться – изменила все самым коренным образом, сумев вознести меня к облакам.
Она живет в моем сердце и разуме с такой неизменной ясностью, словно я все еще вижу Ее перед собой, могу коснуться Ее молочно-белой, по-детски нежной кожи, заставить локоны Ее каштановых волос прийти в движение от моего тихого дыхания…
Я не помню тот день, когда впервые увидел Ее. Возможно, я не в силах возродить его в своей памяти лишь потому, что наша первая встреча живет теперь в области подсознания, поддерживая во мне желание жить и творить. Стоит мне вспомнить этот день, вновь пережить его в своем неустанном и больном разуме, как ВСЕ исчезнет. Сама мысль о том, что этот день когда-то был, вызывает во мне почти священный трепет, заставляет меня верить в него как в воплощение высшего совершенства, и я не в силах это побороть.
Она завладела мною, всем моим существом, и я плакал, как мальчик, в те редкие минуты, когда Она покидала меня. Это идеальное создание природы, с кристально чистой душой, не знающей порока и обмана, с совершенным, без единого изъяна, телом, было… Оно было… Она была…
 Это небесное создание страдало так, как я не мог себе даже вообразить. Она испытывала настолько сильную душевную боль, что порой я ощущал ее физически, чувствовал, как эта боль, это страдание хватает меня своими отвратительными щупальцами, как пронзает мое любящее сердце стальным прутом, витает в ночном воздухе, подобая призраку тьмы. И я снова рыдал, вновь и вновь, стараясь перекричать нестихающий голос этой жуткой боли, я вступал с ней в поединок, заранее обреченный на поражение. Но я предпочитал сражаться, воевать с этой непобедимой силой, я не собирался просто так отдавать на растерзание душу этого самого дорогого мне человека. Я готов был перенять на себя эту боль, это было бы подарком для меня, но если бы я только мог это сделать, если бы только в силах был осилить этот ужас…
 Но Она чувствовала так сильно, переживала так остро, как никто другой, и именно это заставляло Ее жутко страдать, разрывало Ее сердце, единственное человеческое изо всех тех сердец, которые когда-либо бились со мной рядом. Она чувствовала…
У нее была социофобия. Будучи очень нежным и ранимым существом, Она не в силах была принять этот мир, несущий в себе отчаяние и разочарование, не могла смириться с необходимостью каждодневной борьбы за существование. Она боялась этого мира и тех людей, которые его населяют так же сильно, как я любил его. Она отвергала его так же истово, как я стремился слиться с ним воедино.
Я верил в возможность достижения гармонии между отдельным человеком и обществом, а Она нет.
Меня даже подзадоривала так презираемая Нею гонка в русле жизни и возможность соревноваться и побеждать, подпитывая мое тщеславие.
Деньги во многом прельщали меня, символизирую собой то самое материальное вещество, которое отчасти служит проводником к счастью и спокойствию человеческого существа, а Она же, моя вечная идеалистка, считала их тем камнем преткновения, из-за которого совершаются все самые отвратительные, пагубные и жестокие деяния человечества.
Да, я никогда не мог понять Ее до конца…
Но однажды, в один жаркий июльский день, случилось нечто, что заставило меня всецело проникнуться пониманием Ее страха перед этим миром, перед жадным, вечно голодным чревом социума; впервые я потерял розовые очки, и лишь тогда мне улыбнулась прямо в лицо его огромная, окровавленная пасть, готовая поглотить, растерзать меня в любой момент. И лишь тогда я по-настоящему ужаснулся.
Я увез Ее очень далеко, настолько далеко от мира людей, что до нас доносились лишь слабые отголоски жизни современного общества.
То место я тоже не в силах полностью вспомнить. Помню лишь, что там было очень красиво, невероятно красиво, убивающее красиво, как в далеком детском сне, таком красочном и ярком.
Детское восприятие мира уходит вместе с этим периодом, и вместе с ним уходит и это волшебство, оставаясь с нами лишь на уровне блеклых и словно чужих воспоминаний. Но тогда я вновь чувствовал себя ребенком, это волшебство опять коснулось меня, оно заколдовало мой разум, подобно палочке доброй феи.
Весь мой жалкий рационализм улетучился.
Казалось, вот-вот возникнут эльфы и русалки, колдуньи и драконы; мир, наполнится множеством чудесных и восхитительных существ, и реальности уже никогда не будет суждено стать такой, какой она была прежде.
Я помню тополиную рощу, помню пруд и отражающуюся в нем полную Луну, такую близкую и такую огромную, как никогда. Помню холм…
Жители соседних деревень, с которыми мы встречались не так уж часто, называли его Холмом Проклятых Душ. Согласно легенде, порядком ста лет назад в этих местах произошло три самоубийства подряд. Все самоубийцы были совсем молоденькими девушками, отчужденными и никому не нужными, которые, подобно привидениям, часто одиноко бродили по рощам и холмам. Хотя они не были знакомы, все три девушки в ночь, предшествующую смерти, посетили таинственный холм.
Мы часто лежали на самой его вершине теплыми летними ночами и смотрели на звезды. Наши разговоры касались любых тем, и мы всегда приходили к компромиссу на спорных вопросах. Засыпая, мы видели расплывающееся в неясном образе небо над головой и слышали пение ночных птиц и трещание сверчков. Порой мы погружались в пучину сна, настолько вымотанные разговором и уставшие, что не могли даже довести до конца начатую мысль.
Мы искали проклятые души несчастных девочек, но так их и не нашли. В любом случае, не они были главной причиной восхождений к вершине холма. Причиной была поэзия…
Мой усталый разум никогда не покинут воспоминания о наших прогулках в ночные и предрассветные часы по лесам и полям, по каньонам и оврагам, вдоль рек и по берегам кристально чистых озер. Порой мы заходили так далеко, что часто плутали в попытках найти дорогу домой.
Все же я готов признать тот неоспоримый факт, что все наши прогулки под Луной, звездами и лучами восходящего солнца доставляли Ей гораздо больше радости, чем мне. Она была из числа тех немногих людей, которые обладали способностью видения великого множества призрачных и одновременно чудесных явлений, недоступных взору большинства. Это божественное создание замечало красоту обычных и давно приевшихся остальным вещей, и то, что другие рассматривали лишь как необходимую часть внешнего мира, обыденной реальности, Она считала поэзией, откровением Господнем, обращенном исключительно к Ней. Я часто видел на Ее глазах слезы радости и благоговения, хотя не мог объяснить их причину. Возможно, таковая заключалась в легком танце маленькой птички за окном, быть может, в ее красивой трели, вероятно, в воинственных вспышках молнии и содрогающих стены раскатах грома, а возможно, в самом мирозданье.
Не спорю, мне никогда было не дано понять Ее до конца…
Я работал, работал очень много, ибо Она пробудила во мне желание творить, причем делать это не ради призрачной славы или грязных денег, по Ее словам, «камня преткновения духовного развития человечества», а ради самого процесса.
У меня была небольшая лаборатория, расположенная на противоположном нашей спальне конце дома, так как я не хотел, чтобы моя кропотливая и малость шумная деятельность отвлекала Ее от раздумий.
Отныне я не просто работал, я кружился в танце творчества и созидания, всецело отдаваясь своему делу. Я засиживался в лаборатории допоздна, но Она ничего не имела против. Она просто ждала меня у окна или на просторной, украшенной цветами террасе, молчаливая и задумчивая, погруженная в чтение и окутанная звуками слабеющего и засыпающего дня.
Я же впервые в своей жизни стал свидетелем такого рвения со своей же стороны, не замечающий ни течения времени, ни голода, ничего. Возбужденный и раскрасневшийся от накрывшей меня совершенно внезапно идеи, я летел в лабораторию, даже если на тот момент был в ночной пижаме или на моих ногах был лишь один тапок, а не два, как полагается.
Я полюбил ту деятельностью, которой занимался, и только благодаря Ней. Наука стала моим лучшим и преданным другом.
Но Она… Она была необыкновенной…
Она всегда вставала до восхода солнца и садилась у окна, вдыхая запахи пробуждающейся природы. Встреча рассвета была жизненной необходимостью Ее души.
Я прекрасно помню то утро. Помню Ее, сидящую у открытого окна в прекрасном белом платье, подобную небесной королеве. Ее волосы спадали дивной переливающейся волной с плеч, а на бледном и вечно печальном лице танцевал одинокий луч поднимающегося из-за горизонта светила. Комната была заполнена удивительным мягким светом, свойственном лишь самым первым минутам после восхода солнца. Я просто лежал и смотрел на Нее, на все это волшебство, которому так скоро суждено исчезнуть, просто наслаждался мгновением, как это всегда делала Она. Казалось, что весь мир остановился, стал частью вечности, и ничего больше не существовало. Был лишь этот чистейший свет столь юного дня, лиловые кружевные занавески, позволяющие беззаботным лучам танцевать на их поверхности, и Она, устремившая свой взгляд философа в бесконечность.
Ее творческая натура не могла долго находиться под замком, не терпя ни малейших ограничений. Безграничная, огромная фантазия и неиссякаемая энергия били горячим ключом страсти, заставляющим меня трепетать от восторга.
Я часто видел, как Она играет на виолончели, сидя на своем любимом стуле перед входом на террасу. Неописуемой красоты звуки лились из-под смычка, грациозно танцующего в Ее руках, взмывали вверх, струились под потолком, парили в свежем воздухе, вырывались наружу через открытые окна.
В то время как я сидел в лаборатории, ломая голову в жалких попытках таки закончить формулу какого-нибудь биологического ингибитора, Она сочиняла стихи. И стихи эти были настолько изумительны, настолько возвышенны и далеки от приевшийся действительности, что я просто не в силах был понять и принять их глубокий, неземной, воистину философский смыл. Мне оставалось лишь молча поклоняться им, подобно тому, как в древности люди поклонялись явлениям природы, ибо мы либо отрицаем и изгоняем то, что не в силах понять, либо начинаем отчаянно верить в это и беззаветно ему служить.
Я подчинился красоте Ее поэзии и силе Ее прозы, неземному звучанию виолончели в Ее хрупких руках, околдованный легким танцем клавиш фортепиано под Ее пальцами и неизмеримым обаянием Ее картин, отражающих пейзаж настолько реалистично, словно эти картины были зеркалом окружающего мира.
Она была огромным алмазом с множеством граней, каждая из которых была по-своему прекрасна. Да, я любил Ее так сильно, как только был способен любить.
Но все-таки я никогда не мог понять Ее до конца…
А однажды Она исчезла. Просто растворилась в наполненном свежестью утреннем воздухе. Я проснулся с первым лучом солнца и окинул взглядом Ее излюбленное место у окна, ожидая увидеть неподвижную и вечно прекрасную фигуру, напоминающую статую греческой богини, поймать Ее задумчивый и мягкий взгляд, уловить Ее легкую улыбку. Но Ее там не было. Место пустовало, словно Она никогда его не занимала. Словно Ее вообще никогда не было на свете…
Не было Ее и в других комнатах нашего просторного дома, на вечно зеленой террасе, увитой лозой и розовыми ветвями, в нашем саду и в соседней березовой роще. Ее не было нигде.
Бесконечный, необъятный страх, почти ужас, охватил все мое существо. Я уже не мог сдерживать слезы, лихорадочно переворачивая вещи в нашем доме, разбрасывая рабочий инвентарь в саду. Я не мог превозмочь собственный крик, оставляя позади луга и рощи, обходя все наши излюбленные места, где воздух так свеж, а ночи так звездны. Я кричал, я звал Ее, обливаясь горькими слезами отчаяния и надрывая голосовые связки.
Мир был насыщен и богат, но тем не менее он был пуст, как никогда, так как во всем его великолепии и разнообразии не хватило места для Нее. Я был полностью уничтожен. Я ненавидел мир.
Когда болезненная агония сошла на нет, наступило совершенно противоположное состояние, и именно тогда я понял, что никакие действия, будь то разумные или же аффективные, не смогут вернуть Ее мне. Время перестало иметь значение, и я полностью потерял ему счет. Я был абсолютно пассивен: я не вставал дивана, полностью отказался от пищи, не желая больше продолжать свое существование в этом бессмысленном мире. Не думаю, что я совершал даже микродвижения, ибо решительно отказался от ВСЕГО. Я был болен и медленно умирал, совершенно не жалея об этом.
В один прекрасный день Она вернулась ко мне. Она все же пожалела мою больную и измученную душу!
Она вернулась, чтобы принять на себя частицу моих страданий и отдать мне крупицу своих.
Это случилось одним ослепительным утром. Она принесла с собой пробуждающийся день, словно следуя за солнцем. Я приподнял свои тяжелые, усталые и потемневшие от страданий веки, лежа на том же диване и даже не меняя положения тела, и равнодушно оглядел комнату, уже ни на что не надеясь; я сделал это только потому, что того требовал выработанный годами биологический ритм и навязчивая привычка прежней жизни. И – о Боже – Она сидела прямо передо мной, возле окна, и глядела на меня так пристально и внимательно, что я просто не поверил в реальность происходящего, и это по праву можно было назвать чудом.
Я бросился к Ней и пал на колени, обливаясь слезами, умолял простить и никогда более не покидать. Контроль был полностью утерян, и те эмоции, которые я очень долго и с колоссальной силой пытался удержать в себе, изверглись из меня в форме совершенно неконтролируемых фраз, слов, а порой наипозорнейших всхлипов и невнятного бормотания. Но нет, вы очень ошибетесь, если решите, что я считаю их позорными и ли недостойными. Ни тогда, ни сейчас, я так не думал, в силу того, что эти мгновения были одними из самых прекрасных в моей жизни.
Да, Она вернулась… Вновь вернулась ко мне, согласившись подарить моей чрезмерно прагматичной голове и усталому, пожившему немало лет сердцу кроху своей поэзии, ибо именно поэзия правит миром, и без ее участия все теряется в круговороте мирового безумия. Я рухнул к Ее ногам, и только тогда смог обрести покой.
Сегодня и навеки.
Забыть обо всей той ерунде, что лежит в основе мира людей и ютится в их тщедушных сердцах, с ними рождается и с ними же умирает. И я любил Ее…
Но помилуйте же, и примите же на веру! Я никогда не мог понять Ее до конца, как бы ни пытался!
Клянусь вам, только благодаря Ее горячему сердцу, а отнюдь не моей холодной голове, я смог закончить формулу препарата, замедляющего деление клеток человеческого тела, даже поворачивающего этот процесс вспять.
Она научила меня чувствовать, а не только анализировать, синтезировать и аккуратно класть имеющиеся факты на чаши весов.
Она научила меня любить музыку и поэзию, живопись и архитектуру, научила искать вдохновение в боли.
Она научила меня любить, страдать и … просто жить.
Она была чувственной стороной меня, той половинкой, которая в соединении со своей противоположностью образует единое и неразрывное целое.
Возможно, она была лишь плодом моего воображения и жила за пределами материального мира…
Наверное, поэтому я никогда не мог понять Ее до конца.

14.07.06.
Посвящается умершим и заново возродившимся чувствам.