Жизнь за видение сна

 


Это был сон странный и странный тем, что я слишком много в нем чувствовала, так, как я в самом деле, может быть, не только не чувствовала никогда, но и не смогла бы почувствовать. Мне снилась комната очень маленькая, узкая, в одно окно; в этой комнате стояло слишком большое для нее, ветхое кресло, какое-то подобие очень тяжелого и темного шкафа, занимавшее страшно много места, и один-единственный стул, который стоял рядом с креслом. На мне было светло-зеленое платье, очень плотное и, должно быть, теплое. Я сидела на кресле, сложив на коленях руки, и смотрела в пол. Он сидел рядом, на стуле. Странно: мне кажется иногда, что стула вовсе не было, а он стоял на коленях; во всяком случае я помню его лицо перед собой, и что я смотрела на него, сидя на кресле, сверху вниз. Я не сказала еще, что в этой комнате, над моим креслом, висели темные занавески, чрезвычайно тяжелые и длинные, как бы отгораживающие зачем-то часть этой маленькой комнаты; они падали на пол тяжелыми складками, лежали на полу и занимали места ужасно много; мне казалось даже, что всю комнату. Мне наконец стало как-то слишком тяжело на душе быть так рядом с ним и молчать, я встала и подошла к окну. Окно было синее и все запотевшее; я ничего за ним не видела, кроме каких-то странных черных пятен. Мне очень нравилось, что окно холодное; это как будто помогало мне освободиться от него; я как будто спасения, хотя бы минутного, хотя бы забвения искала в этом окне; я прислонила к нему руку и склонила голову. И вдруг мне стало страшно; мне показалось, что за моей спиной что-то как будто угрожает мне; такое чувство возникает иногда, когда стоишь перед зеркалом. Я быстро оглянулась и увидела, что он стоит в трех шагах от меня, лицом ко мне. Как только я оглянулась, он побледнел; он бледнел все больше и больше, так что лицо его стало каким-то даже призрачным из-за странной белизны. Его лицо… Я плохо видела в темноте, да и во сне всегда все как-то плывет перед глазами, но я знала, я угадывала в темноте, что на этом лице есть такая полоска, как бы морщинка, которая начинается от выступающей косточки вверху и идет к скулам; всегда, когда он бледнел, она так особенно выделялась на его лице, приобретала такой знакомый, такой ему одному свойственный смысл. Я была в истерике уже тогда, когда сидела на кровати, она усилилась во мне, когда я подошла к окну, и теперь мне страшно хотелось закричать, громко и резко, поругаться с ним (я помню, что именно «поругаться»; это наивное слово как-то даже будто мелькнуло на секунду в моей голове), разорвать все, что было и что может быть; но я ужасно его боялась и молчала; мне было очень трудно дышать. Мне вдруг подумалось, что мне нечего терять и, значит, нечего бояться; истерика моя дошла до последней степени; я вся дрожала, как в ознобе, и вдруг крикнула, как обычно кричат дети, совершенно с детским смыслом и интонациями, даже как будто совсем детским голосом, будто это кричала девочка: «Уходи, уходи, я не люблю тебя!» Он был бледен и смотрел на меня, не отводя взгляда и не шевелясь; ему, казалось, очень нравилось это, он как будто ждал, чтобы я кричала еще, чтобы я еще подтвердила, еще много, много раз сказала ему, что не люблю его; как будто в этой нелюбви было для нас какое-то спасение, как будто она связывала нас неразрывно и делала нас счастливыми, сильнее, чем даже всякая любовь. «Не люблю» как будто эхом повторялось много раз, оно как будто воплотилось, как будто наполнило воздух, и стало вдруг страшно холодно, воздух стал холодным и сковывающим, именно сковывающим, таким гладким, твердым и холодным, как лед – и это было хорошо, очень хорошо… Но я была уже не в комнате; вокруг было сыро и темно; осенняя темная ночь и такая характерная для нее гулкость. Я увидела его лицо как будто случайно, как будто даже плохо могла разглядеть его из-за мрака и сухих листьев, лицо это мелькнуло и исчезло опять; но я успела запомнить и почувствовать сильную, какую-то сладкую боль, которая теперь не могла меня оставить. Я все вглядывалась в темноту. Главное, что поразило меня в его лице – это страдание, и я только теперь поняла, что через страдание мне и стало дорого это лицо, с самого начала, давно, когда лицо его только что стало мне вдруг дорого. Я его страдание полюбила, когда он смотрел на меня, ничего не говоря и не смея ничего сказать; да и нужно ли было говорить! Я помню, что во сне ко мне вдруг пришла странная мысль – а что, если это неправильно? Что, если любить за страдание нельзя, если это неправильно, если это не любовь, если это только мимолетное и иного значения чувство? Но оно было так сильно, что я даже удивляюсь теперь, как могла я тогда думать. Как только я подумала это, я сразу же будто даже обрадовалась тому, что это чувство неправильное; как будто в этом был какой-то особенный смысл, да! Я поняла его теперь! Как будто все это было не в самом деле! Да, да, именно так! Раз чувство неправильное – казалось мне – раз это не любовь, не настоящая любовь, то, стало быть, и все ненастоящее, все, что вокруг, отчасти даже как будто я сама и он, и, стало быть, я смогла забыться вполне и могу забыться, без всякой ответственности, без всяких посторонних мыслей… Знаете, мне недавно один человек сказал, что во сне обыкновенно думаешь о чем-то одном, ни на что не отвлекаясь, ни о чем больше не думая – и потому-то можешь так сильно почувствовать что-то, так всецело проникнуться этим чувством. И это, может быть, очень, очень верно. Но мне снилось уже другое. Я шла все по той же осенней, темной улице, а он шел за мной. Лицо мое было в слезах, я иногда оборачивалась к нему и умоляла его не идти за мной. Как будто случилось что-то страшное, разрушившее всю прежнюю светлую мою жизнь, и как будто он был виновником этого. Я уходила, и в голове моей все вставали такие милые образы, такие светлые воспоминания; идя теперь по этой холодной улице, я возвращалась к ним, возвращалась в свою прежнюю жизнь, но знала, что все уж теперь будет не так, что дом, в который я приду, будет мне холоден; я мысленно прощалась с моим прошлым, с дорогими лицами, которые так четко, так легко появлялись передо мной, и в то же время – да, в то же время сердце мое разрывалось, когда я видела его, его лицо с той знакомой полоской, изможденное, бледное лицо его, его спутавшиеся светлые волосы, я не могла оставить его, я не могла уйти – и я уходила, и я кричала ему: «Не иди за мной, не иди!» – кричала с безумной, исступленной решимостью, так, как будто умоляла его о пощаде. Я помню, что слезы текли по моему лицу, что я плохо видела из-за них, что его лицо расплывалось, и мне было так больно, так больно оттого, что я уже не вижу, почти не вижу его…
Тут я проснулась. Голова моя горела. В этот день пошел снег, первый снег; он выпал на еще желтые листья, и мне все казалось, что мой сон продолжается; я весь день словно не могла прийти в себя.