Ребенок свободы

Ребенок свободы

Libert, galit, fraternit ou la mort!*


Нежность
Мрака всех темных комнат
В этом городе огней,
Детских страхов, вечных сказок,
Жара всех факелов
В этом городе мрака,
Света пламени на черных стенах,
Тишины всех смертей
В этом городе колыбелей,
Грез застывшего взгляда, бледной святости,
Слепого сияния бездны
В этом городе упавших звезд,
Моего вечного следа на холодном небе,
Я вижу его каждый раз, когда мы умираем
И смотрим в небо
В их городе весны и свободы.
Синий туман
На моих глазах,
Белые ленты
На моих руках,
Алые розы
На моей шее.
Потерянные листья, стонущие волны,
Дрожащая трава, сметенные звери.
Ты всегда оставляешь землю одинокой.
Твои светлые волосы…
Не уходи…

Мы будем слушать фортепьяно
И срывать красные розы,
Темной ночью
Слушать звуки дождя
По чугунной ограде
Вокруг нашего жилища,
Петь о счастье.

Мы будем возделывать землю
И построим маленький дом,
Мы научимся быть скромными,
Мы научимся любить,
Мы научим наших детей свободе и истине,

В веках и на небесах.

Венок из слез убитых нами
Переплетается с завитками твоих волос.
Утренний снег на твоих ресницах.
Я уронила свежий бутон
На твои бледные руки.
Твои неподвижные глаза,
Твои мягкие волосы…
Не уходи…



*Свобода, равенство, братство или смерть! (франц.) – лозунг Великой Французской Революции.




Я приехала неожиданно, поэтому меня никто не встречал. Но мне так больше нравилось: долго-долго идешь одна по дороге, изменившейся, почти незнакомой, в этом холодном, хотя и летнем воздухе, и вдруг постучишь в светлый, теплый дом – и так войти в жизнь этих людей, таких милых и любимых мной, в их обычную жизнь у камина, за привычными занятиями.
Подходя к двери, я услышала звонкие мальчишеские голоса. Один из них явно принадлежал совсем еще ребенку, а другой, почти мужской, но с какими-то совершенно мальчишескими интонациями, вдруг заставил меня остановиться и улыбнуться – ну да, это был Андош, повзрослевший, но тот самый, милый, прежний Андош. Они больше смеялись и только иногда обменивались короткими восклицаниями, по которым я догадалась, что они играют в догонялки.
Я с нетерпением и не без трепета постучала в дверь.
- Отец за тобой! Отступление! За мной! – воскликнул Андош, и по топоту ног я догадалась, что друзья мгновенно сбежали из комнаты.
Мне открыла сама тетушка, как всегда в белом платье, радостная, взволнованная, смущенная; она помогла мне снять холодные вещи. Болтая без умолку, мы пошли к моей комнате и, проходя гостиную, едва не наткнулись на мальчика лет шести, разрумянившегося, веселого, который, смеясь и задыхаясь от быстрого бега, крикнул нам: «Вы не видели… не видели… Андоша?!» При звуке этого имени, которое я так давно не слышала, у меня сладко стукнуло сердце.
- Вы не видели, не видели Андоша? – очень похоже передразнил Андош, внезапно появляясь в дверях на другом конце комнаты.
Это был мой прежний Андош, совершенно такой же, милый, раскрасневшийся, радостный Андош. Увидев меня, он посмотрел такими же застывше-удивленными, растерянными глазами, которыми в детстве неизменно встречал восхищавшие его подарки (это была его единственная реакция, в первые секунды напоминающая столбняк), но, так как мальчик тут же с громким воинственным криком кинулся в его сторону, Андош счастливо, смущенно улыбнулся, как всегда улыбался в детстве малознакомым людям, и, бессвязно крикнув: «Лиза! Меня растерзают!» – в одну секунду исчез за дверью, в которую тут же устремился кровожадный мальчик.
Пока я разговаривала с тетушкой, раскладывала вещи и устраивалась в своей новой комнате, за окнами уже стемнело. Подавали обед, и я спустилась в столовую. Когда я подходила к двери столовой, мне послышалось, что оттуда кто-то быстро вышел. Войдя, я увидела, что в комнате еще никого нет, однако тетя с дядей пришли почти сразу же. Дядя, которого я еще не видела, обнял меня и, усадив за стол, принялся расспрашивать о том, как я добралась. Он мало изменился; люди такого склада вообще мало меняются с возрастом. Те же решительные черты, спокойные и строгие голубые глаза, прежняя полувоенная, простая манера обращения. Только морщины вокруг губ и между бровей стали резче; они всегда выделяли его болезненную раздражительность.
Когда мы уже уселись и оживленно беседовали, в столовую вошел Андош, которого я сначала не заметила. Он вошел очень тихо и, кажется, хотел сесть рядом с матерью, но дядя тут же начал расспрашивать его и меня, виделись ли мы, и привычным голосом, не терпящим возражений, сказал Андошу сесть на свободный стул, который стоял рядом со мной. Андош был, видимо, смущен, но, весело улыбаясь своей прежней, очень мало изменившейся детской улыбкой, сел рядом со мной. Я сама немного смутилась, заразившись смущением Андоша, и мы сидели молча, чувствуя близость друг друга и не смея нарушить какое-то застенчивое очарование тишины. Дядя решил оставить нас в покое и стал разговаривать с тетей. Когда нам подали еду, Андош наконец поднял на меня глаза и со свойственной ему простотой спросил, долго ли я собираюсь у них остаться.
- А уж выгоняете? Вам, я вижу, здесь куда веселее с вашим маленьким разбойником, чем будет со мной, - сказала я, оживляясь в свою очередь.
Андош рассмеялся, слегка покраснев. Как блондин он всегда, еще в детстве быстро и нежно краснел, и это ему шло; впрочем, ему всё шло.
- Вы не обиделись на то, что я так быстро сбежал, даже не поздоровавшись? – спросил он.
- Нет.
- Честно говоря, я больше напугался вас, чем моего разбойника, а потом мне все казалось, что я так глупо крикнул вам «Лиза!», что я убежал из столовой, когда вдруг услышал, что вы идете, - и Андош весело рассмеялся.
- Я так и подумала.
- Подумали, что я сбежал?
- Разумеется.
- Фу, какой стыд!
Но тут в столовую вбежал знакомый маленький разбойник и, с веселым смехом подбежав к Андошу, обнял его за шею маленькими ручонками и закричал что есть мочи: «Поймал, поймал!» Андош смеялся и пытался высвободиться из насильственных объятий, пока наконец дядя не сделал мальчику строгое замечание.
- Вот так тебе и надо, - добродушно прошептал, улыбаясь, Андош и, весь раскрасневшийся от борьбы и смеха, и до сих пор не в силах подавить улыбку, наконец начал быстро есть.
- Да не ешьте так быстро, подавитесь, - сказала я, смеясь.
Андош, с до отказу набитым ртом, повернулся ко мне и, пытаясь улыбнуться, промычал что-то очень веселое и дружелюбное.
- Я не имею удовольствия вас понять, - сказала я, еле удерживаясь от смеха, потому что мне было несколько неловко вести себя так за столом с дядей и тетей.
Андош хрюкнул со смеху и, закрыв рот руками, стал усиленно работать челюстями.
- Да мы играем, кто быстрее съест! Мешайте ему, мешайте! – наскоро прошептал мальчик, нагнувшись над столом (он сел напротив Андоша).
Андош возмущенно промычал и, проглотив наконец окончательно то, чем был набит его рот, только и успел вскрикнуть:
- Нечестно! – и снова принялся нагружаться содержимым своей тарелки.
- Ну как, вкусно? – спросила я, слегка подтолкнув Андоша локтем и подмигивая мальчику.
Андош капризно передернул плечами и продолжил было есть с самым серьезным видом, но вдруг не утерпел и снова хрюкнул, на этот раз еще громче.
Мальчик, щеки которого были не менее раздуты, смотрел на меня с самой искренней и пылкой благодарностью.
- Ах, Андош, он уже доедает, ешь быстрее! – воскликнула я с таким серьезным и воодушевленным волнением, что Андош не выдержал и, покраснев как рак и закрыв руками лицо, стремительно выбежал из столовой. Откуда-то из другой комнаты до нас донеслось долгое хрюканье, а скоро и самый сумасшедший смех.
- Что такое? Поля! Опять бездельничаете? – строго окрикнул дядя.
- М-м! – с удивлением промычал Поля (его, как я узнала позже, звали Ипполитом, Андош, к его восторгу, называл его Наполеоном), указывая на свой набитый рот, который явно опровергал несправедливое обвинение в бездеятельности.
Я же старалась как ни в чем не бывало спокойно кушать, опуская как можно ниже лицо с предательской улыбкой.
- Уа! Я выиггал! – восторженно прошептал мне Поля с еще набитым ртом, но показывая свою уже пустую тарелку. – Теперь он будет моей лошадкой! – пояснил он с еще большим восторгом, проглотив еду.
Устыдившись того, что из-за меня Андошу придется быть лошадкой, и печально смотря на брошенную тарелку, я все ждала, не придет ли Андош, но он так и не появился.
После ужина я долго беседовала с моими дядей и тетей, в то время как из отдаленных комнат – кажется, из бывшей детской – до нас слабо доносились веселые звуки, по которым я предположила, что Андош, верно, честно исполняет свою роль. Мы разговаривали, пока наконец на улице не пошел дождь, и я в восторге скорей сбежала в свою комнату, чтобы в одиночестве посмотреть на преобразившуюся улицу и тихонько похлопать в ладоши.
Я ужасно люблю дождь, в его тихих, нежных звуках есть что-то задумчивое и печальное; он всегда напоминал мне детство, долгие вечера, вечера в этом доме, на чердаке, из окошечка которого, затянутого паутиной, мы с Андошем молча, зачарованно смотрели на таинственный сумеречный дождь и слушали далекий гром, раздающийся в дождливой тишине сада.
Мне было очень хорошо; я зажгла лампу и, взяв книгу, уселась у окна и принялась за чтение. Однако я скоро увидела, что дождь прошел, и мне так захотелось походить по мокрым дорожкам и подышать влажным, таким особенным вечерним воздухом, который может быть только после дождя, что я оставила книгу, наскоро оделась и спустилась в сад.
Темный сад был тих, и дождливый запах травы и цветов как будто застыл в воздухе; тяжелые мокрые ветви свисали на дорожку, и, стоило нечаянно задеть их рукой, как тысячи капель пролились бы на камни под ногами. Огромная полная луна, какой я давно не видела, ярко освещала эту тихую картину, и деревья стояли, как зачарованные, в этом нереальном свете. Я долго смотрела на этот полусонный пейзаж, как вдруг, случайно обернувшись, заметила невдалеке от меня стоящую в лунном свете одинокую тоненькую фигуру, в которой узнала Андоша. Я замерла и принялась разглядывать его.
Он стоял полупрофилем ко мне, но видимо меня не заметил. Скрытая тенью черных деревьев, сама одетая во все черное, я не должна была бросаться в глаза, к тому же Андош был, видимо, поглощен своими мыслями. Глаза его сверкали в лунном свете каким-то лихорадочным огнем, румянец на бледном лице то ярко вспыхивал, то снова погасал. Андош, видимо, был в каком-то чрезвычайном волнении. Первым моим желанием было подойти к нему и успокоить его, как я всегда делала это в детстве, если он отчего-нибудь слишком разволнуется, и я, обойдя заросли деревьев, подошла к нему сзади и, осторожно положив руку на его плечо, тихо спросила:
- Вы любуетесь луной?
Андош быстро оглянулся и посмотрел на меня с тем же вниманием, с которым только что смотрел в небо. Эта его особенность – иногда резко и совершенно переключать внимание с одного предмета на другой – была у него еще в детстве и очень меня удивляла.
Лихорадочный блеск в его глазах смягчился, и он молча смотрел на меня с расположением, видимо ожидая, что я снова заговорю. Теперь, в этом лунном нереальном свете, в сыром ночном воздухе, в тихом зачарованном парке, стоя прямо перед Андошем и глядя в его лицо, я вдруг почувствовала его, так, как будто в первый раз его увидела. За несколько секунд я заметила все перемены в нем, разглядела его лицо, выражение глаз, все то неуловимое, что так сильно действует на нас, когда мы смотрим на внешность какого-то человека.
Черты его лица окончательно сформировались и определились. Они далеко не были красивы, но в них не было и ничего слишком отталкивающего. Но глаза были прекрасны, и вообще у него было такое счастливое лицо, которое, кажется, ничем не примечательно и даже непривлекательно, но скрывает в себе совершенно неопределимую и безудержную прелесть, какую-то странную гармоничность, и на него хочется смотреть снова и снова. Тут очень многое играла молодость и, я думаю, стоило Андошу немного постареть, как неправильные черты его лица уже только отталкивали бы, и в его лице осталось бы не много привлекательного.
Но передо мной стоял не просто очень молодой человек, а скорее даже ребенок. Я никогда прежде не видела у юношей таких совершенно детских припухших губ, немного расплывшихся в очертаниях, бледных, удивительно нежного оттенка; слегка припухших щек; такого здорового, детского цвета лица, и глаз, в которых оставались прежняя детская простота, чистота, искренность и наивность. Вблизи него так и веяло первой молодостью, даже детскостью, такой мягкой, чистой, белоснежной, как первый снег, и несказанно нежной, почти девичьей. Однако в далеко не мальчишеской осанке, фигуре, стройных мужских плечах и – в светло-голубых глазах удивительно чистого оттенка, пылких и рассеянно-грустных – было что-то совсем новое для меня, я не узнавала в этом прежнего Андоша, и вот это сочетание прежней детской натуры с мужественностью совершенно меня очаровало. Кроме того, в этом нежном лице, и особенно в том, как были сложены губы, угадывалась строгость, напоминающая отца Андоша; во взгляде она пробивалась через грусть только легким оттенком. Я почувствовала все это за несколько мгновений и стояла молча, зачарованно глядя на своего друга. Он смотрел на меня спокойным, мягким, оживленным взглядом.
- Послушайте, Лиза, помните, как мы с вами вечером кружились в этом саду, взявшись за руки, и смотрели в небо и друг на друга… помните? – вдруг спросил он своим высоким, приятным голосом.
- Помню, - ответила я, улыбаясь.
- Да?.. Вы помните!.. У вас тогда были такие же ярко-зеленые глаза, вот такие же, как сейчас, только в вас так что-то изменилось, что я не могу понять…
- Вы тоже изменились.
- В самом деле?! – мило и весело рассмеялся Андош. – У меня страшно вытянулся нос, смотрите! – и он, повернувшись ко мне в профиль, потянул себя за кончик носа, действительно непомерно торчащего вперед.
- Ну конечно! Вы похожи на Бабу Ягу! – выпалила я, рассмеявшись.
- Ах, так! Ну, меня так еще никто не оскорблял! – рассмеялся Андош, и вдруг серьезно, даже как-то растерянно добавил: - А что, я вам в самом деле не нравлюсь?
- Очень нравитесь! По мне, так молодой человек – вовсе девушка, если не похож на Бабу Ягу.
- Нет, не смейтесь! – улыбался Андош, искренно стараясь сделаться серьезным и призвать меня к ответу. – Скажите, в самом деле, неужели я такой совсем-совсем некрасивый?
- Совсем-совсем красивый, красавец! – наконец ответила я серьезно, тихо улыбаясь. Мне вдруг почему-то очень захотелось уверить его в том, что он действительно очень красив, в чем я теперь и была совершенно и искренно уверена; в то же время меня несколько удивляло такое настойчивое желание Андоша казаться красивым; впрочем, я почувствовала в этом отдаленную схожесть с чувствительным, гордым Андошем, которого я так хорошо знала. – Однако пойдемте домой, я уже замерзла, - добавила я, видя, что Андош немного растерялся и видимо не знает, верить мне или нет, однако же определенно и самодовольно краснеет от удовольствия.
- Замерзли? Так пойдемте в гостиную, к камину. Отец теперь уже ушел к себе в кабинет, а мама вышивает или читает у себя. Я хочу посидеть и поболтать с вами!
Мы прошли в дом, Андош помог мне раздеться и усадил меня у камина, сам уселся с ногами на высокий подоконник и, уверяя, что ему вовсе не холодно, а наоборот, жарко, весь вечер не спускал с меня глаз. Мы болтали и смеялись, как сумасшедшие, перебирая всю свою жизнь, прошедшую в разлуке, и делясь радостными и грустными минутами, и распрощались уже очень поздно, да и то сидели бы, верно, и всю ночь напролет, пока вконец бы не заснули, но дядя, услышав наш шумный говор и смех, без лишних слов загнал нас обоих в постели. Уходя, Андош весело улыбнулся мне своей нежной улыбкой.
Я засыпала очень хорошо; уже давно мне не было так хорошо. Мне казалось, что я возвратилась в свое детство, в свой родной дом; как будто я обрела свою родину, и крыша над моей головой казалась мне не чужой, а родной, теплой и уютной. Когда я начала засыпать, милое лицо Андоша стояло у меня перед глазами, и дорогие картины детства одна за другой сменялись в моем теряющем реальность сознании.


Глава вторая.

Теплые, сияющие солнечные блики падали на деревянный пол, играли на стенах с тенью прозрачных листьев, и головка маленького мальчика с прекрасными светлыми, мягкими волосами вся светилась в этих нежных солнечных лучах. Он сидел на полу и весело смеялся, ловя блики света через золотые ресницы.
- Я буду бросать тебе мячик, а ты лови и бросай обратно! Солнышко, солнышко, это наше маленькое красное солнышко!
Ярко-красный мячик подлетал высоко, разбивая солнечные блики, сверкая в их свете, и я тянула к нему руки, а он все летел, растворяясь в свете и сияя так, что становилось больно глазам.
Через свет я вижу белое платье тети, она чем-то взволнована. Я сижу в уголке, забравшись на диван, а она как будто не замечает меня, и я с удивлением заглядываю в ее беспокойные глаза. А где же Андош? Я встаю с дивана и ищу его, заглядывая во все комнаты; я хочу подняться на чердак – Андош наверное там и мастерит ловушку для лесных птиц – но вдруг слышу чей-то незнакомый голос и, отворив дверь, вижу какого-то молодого человека, сидящего в кресле, рядом с ним я вижу и дядю. Тетя тоже в комнате, она только что вошла с подносом, на котором стоят чашки, и еще не успела поставить его на столик. Молодой человек говорит много и непонятно, дядя слушает его, и по той раздражительной усмешке, которая искривляет его губы, я догадываюсь, что он чем-то недоволен. Они говорят об Андоше, и я из всех сил стараюсь понять их каждый раз, когда слышу это имя. Я наконец четко разбираю слова молодого человека, это вопрос, с которым он обращается к дяде.
- А не было ли среди ваших родственников или родственников вашей жены душевнобольных или…
Но дядя не дает ему договорить.
- Нет! Этого еще не хватало! – говорит он вспыльчиво громким, привычным к военным командам голосом, от которого, кажется, зазвенел фарфор на подносе в руках тети. – Вы скорее сами сядете в сумасшедший дом, чем я соглашусь с вашими бреднями о моем сыне! Андош, иди сюда! Где он?
Послышались скорые шаги, и в комнату вошел Андош. Я с волнением и болью всматриваюсь в его спокойное лицо с удивленными и взволнованными глазами.
- Болезненная чувствительность, говорите вы, ранимая психика, хрупкая конструкция, - эмоционально продолжал дядя, с резкостью выговаривая эти понятия. – А ну-ка, подойди сюда, - и дядя, сам вскочив с места, подошел к Андошу и дернул вверх свободный рукав его рубашки. На обнаженной ручке было большое темное пятно, при виде которого тетя оперлась рукой о спинку кресла. – Вот, полюбуйтесь! Этот чувствительный звереныш на днях вздумал драться с четырнадцатилетним парнем, у которого в руках была деревянная дубинка. Как бы думаете, что бы от него осталось, если б я случайно не подоспел к самому началу?
- Андош, как же ты… драться! – едва слышно проговорила тетя.
- И об этом мальчишке вы говорите, что у него слабости и нервные припадки?! Уходите, я не хочу больше обсуждать этот вопрос, - заключил дядя, снова опускаясь в свое кресло.
Я смотрю на покрасневшее лицо Андоша со сверкающими глазами, и все расплывается, исчезает. Вот он стоит передо мной, и его лицо так же заливает краска, а в глазах стоят слезы досады и злости.
- Я покажу им, я их научу. Мы еще посмотрим, - раздраженно говорит он, бешено разбирая развалины нашего деревянного домика, который разрушили какие-то мальчишки. И мне вспоминается белое платье тети, ее ласковые, робкие глаза, и тихий нежный голос. Она с заботливостью и нежностью гладит меня по голове мягкой, теплой белой рукой.
- Понимаешь, Лизонька, милая, Андош впечатлительный, такой ранимый мальчик. Ты береги его, смотри, чтобы он не шалил много, успокой его, если он разволнуется. Ведь ты его любишь так же, как я? – говорит мне тетушка, а я киваю головой и серьезно сдвигаю брови.
- Ну их, они злые. А вот мы теперь все это разберем и построим заново; раз, два, и все готово, - говорю я, подойдя к Андошу, положив ручку на его плечо и заглядывая в его голубые глаза. И мы еще долго говорим с ним, пока он наконец не успокоится и не засмеется своим заливистым звонким смехом.
На его губах, казалось, все еще тлеет улыбка, оставшаяся от того, как он рассмеялся в лицо незнакомому мальчишке, который утверждал, что он смелее Андоша. Сам мальчишка, наверное, стоит рядом со мной, так же подняв кверху голову, но я не вижу его. Я вижу только милое, дорогое мне лицо мальчика, залитое алым румянцем, с безумной решимостью в сверкающих глазах; он стоит высоко, где-то вверху, на крыше, солнце заливает светом его волосы, и его лицо, кажется, само излучает этот свет; ветер почти срывает его с крыши, и пряди волос бьют его по лицу, мягкие, светлые локоны, волнами вьющиеся по ветру. Все будто замерло на какой-то миг, и я уже не слышу бешеного ветра за его спиной, не вижу его пылающего лица, а вижу только чистые голубые глаза, как будто успокоенные устремленной вникуда, безграничной грустью… Я хочу кричать, позвать на помощь, но непонятный страх и словно бы очарование сковывают меня, и сердце замирает от какого-то ужасного чувства, которое, кажется, невозможно вынести…
- Солнышко, солнышко, это наше маленькое солнышко! – раздается откуда-то звонкий голос, меня ослепляет свет, в котором сверкает мячик и которым светится лицо Андоша, и я уже не боюсь, когда слышу, как детский голос и смех сливается с криком тетушки, криком ужаса и страдания.

Лиза открыла глаза и почувствовала, что все ее лицо горит. Приподнявшись на кровати, она провела рукой по лбу, надеясь прогнать свое беспокойство. Комнату заливал яркий утренний свет, за окошком, в саду раздавались звонкие крики.
- Лови! Ха-ха-ха! Не поймал!
Лиза поскорей оделась и, подойдя к окну, увидела небольшой мячик, сверкающий на солнце. Поля, смеясь, поймал его и снова подбросил кверху, но так высоко, что Андош, которому бросали мячик, едва не упал, поймав его. Поля чуть не умер со смеху, наблюдая за своим бедным товарищем. Лиза не удержалась и рассмеялась вместе с ним.
- Лиза! Мы тебя наконец-то разбудили! – крикнул, смеясь, Андош. – Как ты долго спишь!
За утренним завтраком Андош по-прежнему сел рядом с Лизой. Бедного Полю отец успел-таки забрать перед самым завтраком, никто не торопил Андоша быстрее запихать в рот вкусно приготовленную еду, и они с Лизой смеялись и беседовали совсем так, как будто никогда не расставались и с самого детства вместе росли. После завтрака тетушка хотела было по своей привычке заболтать Лизу своим милым, нежным, тихим голосом, но Андош буквально похитил ее и за руку потащил наверх, в свою комнату, обещая показать свои картины и целую кучу разнообразных ценностей, имевшихся в его комнате.
Комнатой Андоша была теперь та комната, которая когда-то пустовала, была завалена старыми и ненужными вещами со всего дома и иногда служила спальней для гостей, если другого места уж совсем не было. Войдя внутрь, Лиза стала с интересом оглядываться по сторонам, и Андош, заметив ее внимание, тут же начал рассказывать ей о своей комнате.
- Узнаешь? – спросил он, слегка опираясь локтем о высокое бюро (Лиза сама не заметила, как они перешли на «ты»: может быть, инициатива исходила от нее).
- Узнаю! Но как тут все изменилось!
- Это мои труды! Оценивай! Я, впрочем, обстановку почти не менял, только вот этот уголок, возле камина…
Лиза уже успела заметить, что комната по-прежнему загромождена старыми вещами; но теперь они стояли без чехлов и приведенные в такой порядок, какой позволяла их ветхость; некоторые из них были уже настоящим антиквариатом, и в том кажущемся с первого взгляда беспорядке, в котором они были расставлены, они казались чем-то поистине чудесным; во всем угадывался тонкий художественный вкус, что Лиза заметила не без гордости. Но в комнате действительно был один уголок, на который указывал Андош, отличающийся от атмосферы всей комнаты. У камина был постлан светлый ковер, на нем стоял небольшой мягкий диванчик, обитый превосходной белой тканью, почти рядом – низкий столик с крышкой из средне-светлого дерева и металлическими резными ножками. На столике стояла чудесная низкая ваза, наподобие хрустальной чаши, которая вся искрилась в огненном свете камина; в воде, которой была наполнена чаша, плавали головки красных и белых лилий. Рядом с камином стоял мольберт, служивший центром в этом уголке, с натянутым чистым холстом.
Ваза была столь прекрасна, что Лиза невольно вскрикнула и бросилась разглядывать ее. Да и весь уголок, в котором, казалось, сосредоточилось все тепло и весь свет комнаты, ужасно ее восхитил.
- Неужели это ты все устроил? – спросила она в удивлении и восторге.
- Ну, да. Но тут есть еще много всего. Смотри – вот это моя шляпа – помнишь, мы с тобой играли в разбойников, и я бесконечно тебя похищал? Это перо мы с тобой нашли в лесу и чуть не умерли от восторга, – говорил Андош, взяв в руки лежавшую на старом сундуке старую зеленую шляпу с торчащим очень облезлым пером; Лиза тотчас ее вспомнила.
- Как! До сих пор сохранилась! – воскликнула она, быстро подходя к Андошу и беря шляпу из его рук.
- У меня многое сохранилось, ты еще увидишь! Вот, смотри – узнаешь?
В голосе Андоша прозвучала словно нотка застенчивости. Лиза подняла глаза от шляпы и увидела в его руках голубую ленту. Удивляясь легкому смущению в лице Андоша, она взяла конец ленточки, которую Андош не выпускал из рук, и спросила, недоумевая:
- А разве я знаю, что это за лента?
Оставив ленту в ее руках, Андош отошел в другой угол комнаты и, ища что-то в ящике стола, сказал:
- Это твоя лента.
- Моя?! Но… разве я носила голубые ленты?… откуда она у тебя? – рассмеялась Лиза.
Андош тепло и все еще слегка смущенно посмотрел на нее, но вдруг искренне рассмеялся, видимо над своим смущением.
- Я украл ее у тебя в тот день, когда ты уезжала. Не помнишь, ты еще все искала ее и спрашивала, не видел ли кто ленточки?
- Украл! – повторила Лиза, смеясь.
- Совершенно верно. Видишь, мне было так грустно, что ты уезжаешь, я почему-то был уверен, что никогда больше тебя не увижу, и мне так хотелось, чтобы у меня осталась если не ты, то осталось хоть что-то твое. Давай я положу ее обратно, вот сюда, - сказал Андош, беря из рук Лизы ленточку и кладя ее в ящичек стола.
В комнате Андоша было столько интересных вещей, гениальных картин, безделок, что они с Лизой только и занимались рассматриванием всего этого, и этого занятия хватило чуть ли не на полдня. Рассматривая прекрасные книги, каких Лиза никогда не видела, она все расспрашивала Андоша об их содержании. Андош вспоминал все, что мог вспомнить, и долго объяснял, по просьбе Лизы, идею одного автора, но в конце концов, увидев совершенно недоумевающее лицо Лизы, рассмеялся.
- Да ведь я сам-то ничего здесь не понял, - сказал он, небрежно постукивая книгой по ладони и смеясь.
После обеда Андош упросил Лизу пойти на прогулку к речке, и они долго бродили по знакомым местам, вспоминая свои детские приключения и без конца разговаривая. Однако, когда они, уже собираясь домой, в последний раз проходили мимо речки, случилось несчастье; Лиза с Андошем услышали крики о помощи и увидели ребенка, уносимого быстрым потоком. Скорее всего, он упал в речку с моста. Андош с еще одним молодым человеком, который случился на берегу, бросились на помощь ребенку. Течение было слишком сильным, и люди, стоявшие на берегу, опасались не только за ребенка. К счастью, все обошлось благополучно, и ребенка спасли, хотя и с большим трудом. Андош вышел на берег весь мокрый, страшно уставший, и, нервно смеясь, стал быстро, сбивчиво, плохо выговаривая слова, так что Лиза почти ничего не могла разобрать, рассказывать ей какие-то подробности того, как они спасали ребенка. У него в глазах до сих пор как будто стоял этот ужас чужой смерти на глазах, которую, кажется, невозможно предотвратить. Он, однако, почти сразу же опомнился и взял себя в руки, неровно улыбаясь и сдвигая брови. До дому было далеко, и, когда они подходили, Андош уже успокоился; он мало разговаривал по дороге, хотя часто смеялся.
Войдя в сад, Лиза с Андошем увидели в саду рабочего-юношу (примерно такого же возраста, как и Андош), которого дядя нанял для ремонта пристройки. Он был занят своей работой, когда друзья проходили мимо, и, увидев их, дружелюбно улыбнулся. Андош ответил ему своей открытой, веселой улыбкой, но вдруг, окинув взглядом пристройку, весь вспыхнул и громко, резко, со страшно переменившимся лицом сказал, указывая рукой на только что построенное крыльцо, высокое и довольно неудобное, всего с одной ступенькой:
- Я сказал вам сделать три ступени. Что это?
Рабочий слегка вздрогнул, с удивлением смотря на Андоша. Юноша, по-видимому, далеко не из робких, который, нарушив указание Андоша, должен был готовиться к выговору, он хотел было что-то сказать, но губы его как-то дрогнули, и он промолчал.
- Идите! И чтоб я больше не видел вас здесь! – добавил Андош тем же тоном, указывая на калитку сада. Рабочий отвернулся и тут же ушел, Андош, провожая его взглядом, повернул к Лизе раскрасневшееся лицо со сверкавшими глазами и, как будто только теперь вспомнив о ней, слегка опустил глаза.
- Извини, – сказал он твердо, впрочем, видимо слегка смутившись, но все еще дрожавшим от бешенства голосом. – Эти люди делают все, что хотят.
Лиза смотрела на Андоша с невольным, бессознательным удивлением. У нее до сих пор было какое-то ужасное, неприятное чувство, появившееся тогда, когда Андош заговорил с рабочим – чувство, похожее скорее на то, как будто ей дали пощечину. Несмотря на то, что переживания этого дня были так сильны, что она до сих пор не могла придти в себя от пережитого волнения, это чувство еще долго оставалось у нее каким-то едва заметным, но тяжелым воспоминанием, и только к вечеру ей удалось о нем забыть.
Вечер был удивительно прекрасен. После ужина пришли гости, и, упросив тетушку сыграть на фортепьяно, устроили танцы. Андош закружил Лизу в самом сумасшедшем вальсе, который только можно было выдумать; комнаты явно не хватало, и, так как досадная дверь была закрыта, Андош пнул ее ногой, так что она откинулась, как невесомая, и Лиза с Андошем вылетели в прихожую, кружась и хохоча, как вдруг заметили какого-то незнакомого человека, на которого налетели бы, если бы тут же не остановились.
Незнакомец несколько мгновений разглядывал испуганные полудетские лица, но вдруг не выдержал и расхохотался. Это был очень молодой человек и смеялся он именно как молодой человек: во-первых, было видно, что ему действительно ужасно смешно, и смешно не по легкомысленности или какой-то глупости, а именно из-за какой-то идеи, во-вторых, в смехе очень просвечивали искренность, энергичность, та легкая, веселая наглость и какая-то широта размаха, которая выдает молодого человека с головой; она, может быть, излишне подчеркивалась некоторой резкостью в голосе. На губах испуганной не столько неожиданностью, сколько видом гостя Лизы невольно мелькнула ответная улыбка; ей и потом, за весь этот вечер, когда она слышала серьезный голос гостя, мгновениями мерещилось, что он вдруг ужасно расхохочется и, подойдя к пораженному дяде, положит руку ему на плечо, а, может, обнимет и поцелует; однако Лизе не пришлось больше слышать от него смеха.
Молодой человек, впрочем, смеялся очень недолго, и, хотя на его губах еще оставалась легкая усмешка, лицо быстро приобрело прежнее выражение; он смотрел на Андоша.
Гость был молодым человеком лет двадцати пяти (впрочем, ему с легкостью можно было дать меньше), приятной наружности, с бледным лицом, вьющимися светло-русыми волосами почти до плеч и серо-голубыми глазами; его можно было бы назвать красавцем, если б не широкий подбородок, совершенно не гармонирующий с овалом лица; впрочем, видимо, что и самому молодому человеку это не особенно нравилось, так как подбородок до половины был замотан легким шарфом. Но сама по себе внешность была очень милой, и в ней не было ничего пугающего; с самого начала поражал взгляд этого молодого человека, и именно умное, энергичное, резкое, пристальное, страшно проницательное выражение, которое подчеркивалось полупрезрительной усмешкой. Вместе с тем во взгляде было что-то нелюдимое, дикое, мрачное, как будто замыкающееся и несообщительное; может быть, такое впечатление создавалось главным образом из-за того, что голова была едва заметно наклонена вперед, и незнакомец, который к тому же стоял немного развернувшись боком, смотрел как бы слегка исподлобья. В то же время, после первого, не совсем приятного впечатления, появлялось уже другое, из-за открытости взгляда (несмотря на кажущуюся сначала замкнутость, взгляд был решительно открытый) и непосредственности усмешки. Это впечатление как-то странно сменялось еще третьим, потому что, если смотреть дольше, начинало казаться, что этот человек смотрит как будто сквозь тебя, как будто куда-то дальше, во взгляде просвечивала тихая, мягкая грусть, и из-за этого выражения странный незнакомец казался как будто одержимым какой-то идеей и отрешенным. Ко всему этому примешивались как будто испуганная, таящаяся нежность и прекрасная молодость, даже слегка наивная, которая светилась во всем его лице; этим он был похож на Андоша. Но особенное впечатление производило его бледное лицо, слишком спокойное и твердое, так что за его бледностью невольно угадывалась натура чересчур впечатлительная и вспыльчивая; это впечатление было страшным, особенно вместе с тяжелым взглядом.
Лиза смотрела в эти светлые глаза, забыв руку на плече Андоша, и все остальное вокруг как будто расплывалось и плыло куда-то, как бывает, когда долго неподвижно смотришь на какой-то предмет. Андош сначала тоже попал под влияние этого взгляда, но, не стерпев полупрезрительной усмешки незнакомца, посмотрел на него холодным, твердым взглядом и сказал, обращаясь к гостю:
- Почему вы прошли без стука? Кого вам нужно?
- Без стука? Правда? – спокойно спросил гость с легкой усмешкой, резковатым голосом, однако не лишенным особенной мягкой, непосредственной интонации, которая всегда делает голос красивым; Лиза подумала, что он наверняка стучал, только из-за музыки никто не услышал. – Я приехал к своей тетушке.
Он снял широкополую черную шляпу и быстрым, резким, но изящным жестом размотал шарф, тем временем успев оглядеть Андоша с головы до ног.
- Не спешите, вам, возможно, еще придется уйти, - сказал Андош громче тем же холодным тоном; лицо его вспыхнуло.
Лиза с удивлением взглянула на него. Она почему-то чувствовала себя с незнакомым гостем очень непринужденно и так, как будто они уж понимали друг друга и были в чем-то согласны; ей хотелось улыбнуться ему и казалось, что он сейчас же поймет ее улыбку. Особенно поэтому холодный тон Андоша удивил и очень огорчил ее.
- Уйти мне? В самом деле? – спросил незнакомец с очень прямым и поэтому несколько резким выражением в голосе, слегка удивившись. – Вы, если я не ошибаюсь – Андош. Приятно познакомиться; неплохое начало наших отношений, не правда ли? – добавил он, усмехнувшись.
- Кто вы? – спросил Андош, нервно сдвигая брови.
- Ваш дальний родственник. Антон. Вашу руку? – спросил он, сам, однако, не протягивая руки.
Тон его был очень холоден и высокомерен. Последнее впечатление как-то особенно подчеркивала одежда, до того безупречная, что в ней невозможно было найти ни одного недостатка. Андош отвернулся и прошел в комнату, из которой все еще доносились звуки фортепьяно.
- Вы подружитесь, не обижайтесь на него, - сказала Лиза, слегка улыбнувшись и как будто извиняясь этой улыбкой.
Молодой человек, представившийся Антоном, усмехнулся на слова Лизы, но усмешка переросла в улыбку, потому что Антону, видимо, стало действительно смешно то, что он может обижаться. Он смотрел на Лизу пристально и молча; впрочем, о его неразговорчивости можно было судить уже по его лицу.
- Если вы родственник Андошу, то и мне тоже, - сказала Лиза, немного помолчав и снова поднимая глаза, с грустным, тихим и задумчивым взглядом. – Я его троюродная сестра. А вы…
- …седьмая вода на киселе. Если вам хочется знать… - добавил он, на секунду приостановившись и слегка сдвинув брови, отчего его лицо приобрело какое-то страшное выражение, - брат жены брата матери Андоша. – И, слегка улыбнувшись, Антон тут же добавил, почти не останавливаясь:
- У матери Андоша есть младший брат, как вы, наверное, знаете, он живет в городе Н. Он женат, и девичья фамилии его жены – К-ая. Я – ее брат. А ваше имя… - без остановок сказал Антон, ожидая, что Лиза продолжит его слова.
- Лиза, - ответила она, с невольной поспешностью.
- Я немного слышал о вас, - ответил Антон, слегка улыбаясь и смотря своим застывше-проницательным, открытым взглядом; Лизе почему-то показалось, что он не только слышал о ней, но и знает о ней довольно много. – Я сделал бы это быстрее, - добавил он, вдруг резко обрывая разговор и смотря в полуотворенную дверь; по той энергичной манере, в которой он говорил, было понятно, что он сказал это в самом прямом смысле.
Как будто по его желанию в прихожую тут же вышла тетушка, и ее самый обычный, всегда робкий взгляд теперь почему-то показался извиняющимся, а совершенно такая же, как и всегда, нежная улыбка – заискивающей. Антон тепло улыбнулся тетушке, и в его всегда открытом до резкости взгляде Лизе показалась теперь грустная, тихая нежность с очень добрым выражением, отчасти напоминающая Андоша, но гораздо мягче и теплее, чем у него. Тетушка протянула ему обе руки, что было для нее несколько нехарактерно, и Антон с прекрасной нежностью и дружелюбием взял их в свои.
- Я очень рад, что наконец могу вас видеть. Я видел ваш портрет. Вы очень добры, - немного неожиданно закончил Антон, который начал говорить первым, видимо догадываясь о смущении тетушки.
Впрочем, несмотря на все свое хорошее расположение, манера Антона по-прежнему была очень холодна; бледное лицо его было холодно и спокойно, несмотря на теплоту в его глазах, так что Лизу это удивило. Тетушка слегка покраснела.
- Вы сами, я вижу, очень добрый и прекрасный юноша. Мы вам очень, очень рады… - говорила она, когда в прихожую вышел дядя. Он улыбнулся и протянул гостю свою руку, которую тот горячо пожал.
- Я горжусь тем, что могу пожать вашу руку. Я слышал о вас как о достойном уважения военном, - сказал Антон со свойственной ему быстротой выражения мыслей и с той необычной как будто вдохновенной, резкой прямотой, которая сразу удивляла в нем и которая проявилась теперь особенно ярко; он смотрел на дядю открыто, восхищенно, но ничуть не теряя спокойной гордости и холодности. Благодаря высокому росту Антон был одним из немногих, кто не смотрелся рядом с дядей незначительно.
- Поспешно, поспешно, вы еще не знаете меня лично и не можете говорить об уважении так убежденно, - ответил дядя свойственным ему твердым, властным тоном и, хотя он говорил в обычной дружелюбной манере, в его голосе прозвучала непривычная холодность, похожая на ту, с которой Антона встретил Андош. Антон, видимо, почувствовал это, так как в его взгляде едва промелькнула усмешка; однако он был все так же серьезен.
Дядя пригласил гостя в комнаты, и тот не замедлил разъяснить некоторое недоумение и в двух словах рассказать, зачем он приехал. Насколько поняла Лиза, Антон приехал, собственно, по каким-то денежным делам, касающимся наследства, но, видимо, также планировал познакомиться с родственниками и, возможно, остаться погостить. Вообще Антон во весь вечер был молчалив и если говорил, то обычно только отвечая на вопросы.
То, как Антон выразился о деле, из-за которого приехал, несколько удивило Лизу.
- Люди, которые называют себя юристами и, очевидно, гордятся тем, что, в отличие от других преступников, получают за несправедливость законное жалованье, годны только для того, чтобы затягивать такие дела, как наши, на столетия. Но я научу их расторопности, - сказал он с холодной усмешкой.
- Мой дед был судьей, - сказал Андош, поднимая голову от нотной тетради, которую рассеянно перелистывал, наклонясь над фортепьяно.
- Не могу вас поздравить, - спокойно возразил Антон с той же странной, едва заметной усмешкой во взгляде, прямо смотря на Андоша.
- Судья судье рознь, - сказал дядя, строго посмотрев на вспыхнувшего сына.
- Это справедливо. К тому же судья, сумевший сохранить свою честь в окружении, пропитанном продажностью, достоин всякого уважения, - согласился Антон все с той же тенью усмешки в глазах, хотя говорил, по всей видимости, совершенно искренно и серьезно. Лизе показалось, что эта усмешка, скорее всего, происходила от того, что Антон слишком хорошо понимал чувства и мысли людей, с которыми говорил, тонко чувствовал сложившуюся психологическую ситуацию и, значит, имел определенную власть над всеми людьми, говорившими с ним.
- Хотел бы я посмотреть, что стало бы с вами в этом окружении, - сказал Андош, захлопнув тетрадь; краска на его лице быстро сошла и сменилась бледностью.
- Можете не беспокоиться за меня, - ответил Антон без тени колебаний.
- Вот как!
- Андош, ты, кажется, хотел подняться к себе, - сказал дядя, поднявшись с места и слегка покраснев от раздражения.
Андош переменился в лице и страшно побледнел; он видимо через силу сдерживал себя, но при мысли о том, что было бы, если б он не сдерживался, Лизе стало страшно.
Самым странным было то, что в лице Антона действительно было что-то, не только агрессивное, но и само по себе провоцирующее агрессию, как будто готовое к нападению и вызывающее его; это было в нем как будто от понимания тех людей, которые его ненавидят. Первому бросить в него камень было бы страшно, но вызов, который он бросал сам, как будто превозмогал страх. Хотелось крикнуть ему в лицо, что бы ни было, что бы с тобой ни случилось потом.
- Ну, конечно! Веселого вчера! – наконец сказал Андош, громко рассмеявшись, и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Лиза не пошла за Андошем, хотя думала только о нем. Ей не казалось, что он нуждается в чьей-то помощи. Однако она наконец не усидела на месте, незаметно встала и вышла из гостиной. Поднявшись по лестнице, она подошла к его двери и тихо постучала.
- Кто это? – спросил Андош резко.
- Это я…
- Не заперто, - ответил Андош после некоторого колебания, смягченным голосом.
Лиза прошла в комнату и, закрыв за собой дверь, посмотрела на Андоша. Он стоял у окна, не смотря на нее и нервно барабаня пальцами по подоконнику.
- Этот мальчишка воображает себя Христом, не меньше, - сказал Андош после недолгого молчания, краснея.
- Не обращай на него внимания. Неужели мало гордых людей? На каждого не напасешься раздражения, - мягко сказала Лиза, подойдя к Андошу. Ей хотелось, как в детстве, положить руку на его плечо, но теперь это было как-то неудобно, и она с нежным беспокойством заглянула в его измученное лицо. Андош улыбнулся и взял ее руку в свои.
- А ты видела, какая у него шляпа? – спросил он, смотря в ее глаза своими грустными глазами и весело улыбнувшись.
- Похожа на вот эту, - и Лиза указала на ту самую ужасную шляпу с облезшим пером, которую Андош сохранил в качестве антиквариата; шляпы были почти одинакового фасона и настолько похожи, что друзья расхохотались.
Было уже поздно, и скоро все легли спать. Лизе случилось увидеть Антона за этот вечер еще всего один раз, когда она уже поднималась к себе: он тоже шел к своей комнате и, заметив Лизу в коридоре, улыбнулся ей своей открытой непосредственной улыбкой, напоминающей усмешку.
- Прекрасных снов, - сказал он, приостановившись у дверей своей комнаты, и совершенно неожиданно, не дав Лизе ответить, спросил, смотря на нее своим пристальным взглядом: - Вы не раздражены на меня из-за моих отношений с вашим братом?
- Нет, - искренно ответила Лиза. – Только…
- Что? – быстро спросил Антон, так как Лиза приостановилась, не докончив.
- Я хотела бы попросить вас… если только это возможно… и вы будете так добры…
- …и буду помалкивать в присутствии Андоша. Очень хорошо. Но только до тех пор, пока он сам не вызовет меня на откровенность, что, кстати, он часто делает. Так прекрасных снов, - сказал Антон прежним тоном, слегка улыбнувшись, и быстро исчез за дверью.
Лиза сама удивилась тому, что обратилась за содействием в разрешении конфликта между Андошем и Антоном не к Андошу, которого знала с детства, а к Антону, которого видела первый раз в жизни. В этом проявилась ее заботливая нежность к Андошу, наивно эгоистичная по отношению к новому знакомому, но было здесь и что-то другое; об этом говорили те прямота и естественность, с которыми была принята просьба. Собственно, естественность способствовала тому, что резкая прямота, с которой Антон выразил просьбу Лизы так, как она сама ее ни за что бы не выразила, почти совсем не смутила и не устыдила Лизу, что было несколько нехарактерно для ее предупредительного, деликатного характера.
Лиза долго не могла заснуть; как только она закрывала глаза, перед ней появлялось бледное лицо Антона, и это воспоминание было для нее почему-то тяжело. Она все пыталась прогнать его, но наконец встала, зажгла свечу и, найдя в столе какой-то очень старый альбом, вероятно, остававшийся здесь еще со времен ее детства, стала записывать что-то вроде дневника о сегодняшних событиях. О новом госте она написала только несколько слов: «Очень твердое, холодное лицо его странно гармонирует со взглядом серо-голубых глаз, пристальность которого как бы приглушается впечатлением тишины и нежности; в нем есть что-то очень юное, что-то трогательное и что-то страшное…»

Глава третья.

Выйдя к завтраку, Лиза увидела в столовой одного только Андоша, который сидел за столом, откинувшись на стуле, положив одну руку на спинку стула, а другой нетерпеливо выстукивая по столу; голова его была слегка запрокинута назад, и он смотрел куда-то вверх рассеянно-грустными, уставшими, как будто измученными глазами. Увидев Лизу, он слегка улыбнулся.
- Представь себе, отец куда-то уехал еще с утра, а у матери болит голова; она не выйдет к завтраку, - сказал он устало, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. – Она устала вчера вечером; ей нужно было пораньше лечь спать, - добавил он.
- Я пойду загляну к тетушке, - сказала Лиза, сделав движение, чтобы пойти к лестнице.
- А как же… завтрак?
- Я успею. Я только на минутку, - улыбнулась Лиза, оглянувшись.
- Ну, на минутку, - повторил Андош и рассмеялся.
Лиза отвернулась от лестницы и, внимательно вглядевшись в Андоша, видимо решила остаться.
- Нет, ты иди. Маме будет приятно, - поспешно сказал Андош, улыбнувшись.
Проведав тетушку, Лиза как можно скорей спустилась в столовую, но застала там уже не только Андоша. Еда уже стояла на столе, а за столом сидел незнакомый юноша, по виду лет шестнадцати, с открытым полудетским лицом и наивными, блестящими карими глазами; он соскочил с места, увидев Лизу, и, краснея, улыбнулся прекрасной улыбкой, в которой было много детской искренности.
- Лиза, познакомься, это Сережа, он будет завтракать с нами, - весело сказал Андош, подходя к Лизе своей быстрой, прекрасной походкой.
- Очень рада. Пожалуйста, садитесь, - сказала Лиза, улыбаясь Сереже.
- Как нам везет на гостей! – шепнул Лизе Андош, с улыбкой и румянцем на щеках, но голосом, в котором пробивалось волнение.
- А где Антон? – наивно спросила Лиза.
- А кто его знает. Надеюсь, где-нибудь подальше.
Андош нервно улыбнулся, садясь за стол. Сережа быстро взглянул на него любопытным взглядом, потом перевел его на Лизу, встретился с ней глазами и, покраснев и улыбнувшись от смущения, опустил глаза. Лиза стала накладывать ему еду, и, догадавшись по мучительному выражению его лица, что кладет уже слишком много, потому что он, конечно, уже завтракал дома, улыбнулась. В это время раздался стук в дверь; Андош слегка вспыхнул, хотел было подняться, но нервно вскинул плечами и крикнул:
- Не заперто!
- Я вижу, порядки вашего дома быстро меняются в мою пользу, - сказал Антон на ходу, быстро проходя в столовую и еще с порога разглядывая Сережу беглым, внимательным взглядом; он, очевидно, говорил о необходимости стучать. – Я опоздал! Какая досада! А вы уж думали, что меня не будет? Но вы простите меня, не правда ли? – добавил он с легкой усмешкой, садясь на стул, на который поспешила указать Лиза.
Он был необычно оживлен и весел; легкий румянец от быстрой ходьбы на свежем воздухе заливал его всегда бледное лицо; мягкие волосы вились светло-русыми кудрями, отражая рассеянный, бледный утренний свет, прекрасные, как само утро. Теперь, как никогда прежде, было видно, что Антон еще очень молодой человек; совсем юная, светлая, открытая всему миру веселость с оттенком какой-то самоотреченной устремленности, свойственной ему одному, светилась в его молодом, детски-наивном лице, светлых глазах, нежных губах, легко уходивших в милую усмешку.
Однако его слова и его усмешка при этих словах были настолько грубы, что Андош слегка побледнел, видимо сдерживая себя и наклонясь над тарелкой.
- У вас еще один гость. Что ж, представьте меня моему товарищу, - сказал Антон, уже приготовившись есть и слегка откинув в сторону руку с ножом, в видимом ожидании; говоря это, он прямо смотрел на Сережу, но, заметив, что тот страшно смутился, легко улыбнулся и отвел глаза.
- Это Сережа, - ответила Лиза, взглянув на Андоша, так как не знала, что говорить дальше об этом госте. Андош не смотрел на нее.
- Антон, - заключил Антон, не дожидаясь, пока его представят, быстро взглянув на Сережу открытым, дружелюбным взглядом, и приступил к еде.
- Сегодня замечательный ветер. Вы много потеряете, если не пойдете прогуляться, - сказал Антон.
- Вы всегда гуляете по утрам? – спросила Лиза, улыбнувшись. Андош пристально посмотрел на нее с мучительной краской в лице.
- Я часто не сплю по ночам, - ответил Антон с легкой усмешкой и продолжил, так как Сережа, видимо, уже немножко освоился и смотрел на других с надеждой разделить приятный разговор. – Вы, верно, пришли по какому-то делу?
- О, да, я… - поспешно начал молодой человек, слегка путаясь и со всей откровенностью объясняя, зачем он пришел к отцу Андоша, рассказывая о брокерской конторе, откуда он был послан, и о том деле, которое нужно было разрешить. Лиза не могла скрыть невольной улыбки, смотря на него. Особенно забавно было то, что на лице Сережи был написан благоговейный страх перед Антоном (впрочем, вполне объяснимый и даже ожидаемый), и бедный мальчик, краснея и бледнея от смущения, все-таки не мог отвести от Антона восхищенного и удивленного взгляда.
- Вы находите интересным работать в брокерской конторе? – спросил Антон, который, хотя и говорил серьезно, не мог скрыть едва заметной улыбки под упорным восторженным взглядом Сережи.
- Я… это… довольно скучно, - ответил Сережа, видимо совсем не ожидая этого вопроса и почему-то покраснев; после своей долгой сбивчивой речи он, видимо, почувствовал себя совершенно опозоренным собственным неостроумием.
- И, разумеется, это не та профессия, о которой вы мечтали в детстве?
- О, нет. Я мечтал быть писателем, - с пылом возразил Сережа, мгновенно забыв о прежнем стыде, но все-таки немилосердно вспыхнув.
- Обращаться к людям с новой идеей лучше, чем набивать карманы купюрами. Жаль, что вы променяли свою мечту.
Андош быстрым, горящим взглядом, с мучением в лице всмотрелся в Лизу.
- Я… признаться… я не хотел… мои родители… - покраснел Сережа со страданием в лице, и наконец воскликнул в отчаянии: - Но ведь мне даже некому дать прочитать то, что я написал!
- Вот как! Отдайте мне, и я посмотрю, что можно для вас сделать.
Антон смотрел на Сережу с одушевленной строгостью во взгляде. Сережа потерялся от счастья и волнения и во все глаза смотрел на Антона.
- Я теперь же, вы так добры, и я сейчас же… - бессвязно пробормотал Сережа, видимо порываясь встать с места.
- Да беги же скорее, ну! – вдруг воскликнул Андош, смеясь.
Сережа с удивлением посмотрел на него и совершенно потерянно улыбнулся, потом покраснел и в конце концов уставился в тарелку так, как будто разбирал в ней слова своего смертного приговора. Лиза тоже совсем потерялась и невольно посмотрела на Антона каким-то просящим, растерянным взглядом. Антон, который, по-видимому, не хотел вмешиваться, сказал, встретив этот взгляд:
- В самом деле, Сережа, идите, если вам это удобно. Я буду вас ждать.
Сережа вскочил с места и, пробормотав прощальные слова, вышел из комнаты. Андош сидел, прикрыв рукой еще не стершуюся улыбку, все еще красный от смеха. Антон, докончив завтрак, поблагодарил и встал из-за стола. Он уже подошел к лестнице, как вдруг резко, по своей привычке, оглянулся и спросил:
- Тетушка плохо себя чувствует?
- У нее разболелась голова, - ответила Лиза.
- Теперь она, должно быть, заснула?
- Наверно. Я надеюсь на это, - ответила Лиза несколько удивленно.
Антон так же быстро развернулся и, ничего больше не говоря, поднялся к себе.
Лиза вгляделась в Андоша. Он сидел, все так же облокотившись о стол рукой и прислонив пальцы к губам; краска все так же играла на его щеках; но измученный взгляд, устремленный куда-то вниз, в пространство, был как-то безумно рассеян.
- Андош, - взволнованно окликнула Лиза.
Андош поднял на нее все тот же бессмысленный взгляд и вдруг рассмеялся.
- Этот… этот дрянной мальчишка… такая прелесть… как я его ненавижу! – воскликнул он, смеясь, и, насвистывая какую-то веселую мелодию, встал из-за стола и вышел из комнаты; насколько поняла Лиза, он говорил об Антоне.
Лиза осталась в комнате одна; неотвязные мысли так и кинулись в ее бедную голову, почти вызывая головокружение и сбивая с толку. Она рассеянно убирала со стола, когда перед ее глазами стоял измученный взгляд Андоша, когда ей вспоминалось мальчишеское лицо Антона, его мягкая улыбка, по которой никак нельзя было судить о его резкости, смущение Сережи, снова спокойные глаза Антона с неопределенным выражением замкнутости. Наконец Лиза с такой ясностью вспомнила Андоша, его смех и мучительную краску на лице, что тут же бросила все свои дела и быстро вышла в сад, надеясь найти там Андоша.
Погода, действительно, была очень хороша. Прекрасное утреннее солнце обливало зелень сада легким светом, теплый, но довольно свежий ветер делал из сада что-то поистине чудесное, так как все листья трепетали, создавая нереальную игру света, тени и бледных солнечных бликов, отчего сад казался прозрачным. Лиза мельком взглянула на это, вспомнив слова Антона. Она исходила все тропинки, но так и не нашла Андоша. Ей вспомнилось, что скоро должен вернуться Сережа, и ей нужно бы встретить его, но, немного подумав, она быстро вышла из сада и пошла к реке.
На берегу было чудесно; дети играли на траве, рядом со своими родителями. Один совсем маленький мальчик бежал за голубем, расставив ручки и наклоняясь, пока голубь наконец не вспорхнул с земли, и ребенок, подняв кверху большую головку, долго смотрел на него ошарашенным взглядом. Увидев детей на берегу, Лиза вспомнила недавний несчастный случай, и сердце ее сжалось от какого-то мучительного чувства. Она отчаянным взглядом, закрываясь рукой от солнца, оглядела другой берег реки. Андоша нигде не было.
Возвращаясь домой, Лиза как раз встретила Сережу, подходящего к калитке сада.
- Здравствуйте, - зачем-то сказал он, покраснев; он уж и без того был весь раскрасневшийся от быстрой ходьбы; глаза его сверкали; Лиза невольно взглянула на тетрадь, которую он нес в руках.
- Здравствуйте, проходите, - ответила она. – Антон, наверное, ждет вас у себя.
Оказавшись в доме, Сережа совсем оробел, вглядываясь в лестницу, по которой ему предстояло подняться. Но он не медлил долго и тут же с самоотреченным видом пошел наверх. Лиза увидела его уже через несколько минут.
- До свиданья. Я так рад… Вы так добры… - сказал он зачем-то; впрочем, его счастливое лицо и сияющие глаза объясняли все.
- Ах, приходите к нам еще; мы будем вас ждать. Ведь вам наверное еще так много нужно переговорить с Антоном, - сказала Лиза, улыбаясь.
- О, да! Этот человек… Вы не знаете его! О, вы не знаете его! – воскликнул Сережа, быстро подойдя к Лизе и собираясь уже схватить ее руку, но вовремя опомнился, покраснел и, смутившись в прах и пробормотав «до свиданья», вылетел из комнаты.
А Лиза поднялась к себе и, взяв книгу, еще долго читала, беспрестанно взглядывая в окно и часто прерывая чтение прежними воспоминаниями. Ко времени обеда к ней зашла тетушка, которой стало гораздо лучше; ни Андоша, ни Антона не было дома, и Лиза обедала вместе с тетушкой.
- Андош не заходил к вам незадолго перед обедом? – спросила Лиза между делом, вспомнив, что она, кажется, слышала чьи-то шаги возле тетушкиной двери, но, выглянув в коридор, уже никого не увидела.
- Нет, - ответила тетушка, слегка покраснев по своей привычке.
- Значит, мне показалось, - решила Лиза.
Тетушка покраснела еще больше; Лиза с улыбкой посмотрела на нее, догадавшись, что она, как всегда, недоговаривает.
- Нет, не показалось. Ко мне заходили. Ко мне заходил Антон, - сказала тетушка, мягко и смущенно перебирая в пальцах ложку.
- Захотел вас проведать? Он спрашивал, как вы себя чувствуете.
Тетушка молчала, с смущением смотря вниз.
- Он очень милый. Он принес мне цветы, - наконец сказала она, нежно посмотрев на Лизу.
- Цветы! Какая прелесть! – восхитилась Лиза, чуть не захлопав в ладоши. – А какие же цветы? Можно мне посмотреть?
Тетушка с радостью провела Лизу в свою комнату, показав чудесный, огромный букет красных роз, еле поместившийся в вазу.
- У него было лицо десятилетнего мальчика, когда он держал эти цветы, - рассказала тетушка, улыбаясь. – Он был рад, наверно, больше меня. Он очень застенчив.
- Розы в руках, розы на щеках, на губах, ветер в кудряшках и солнце в глазах! – подсказала Лиза, представив себе Антона со слов тетушки.

Скоро откуда-то пришел быстрый Антон и, отделавшись улыбкой на вопросительные взгляды и, видимо, совершенно довольный тем, что его ничего не спрашивают, направился к своей комнате, но тетушка остановила его, сказав, что на его имя пришло письмо; Лиза была здесь же в гостиной и не без любопытства наблюдала за Антоном. Антон, видимо не ожидавший сюда писем, быстро разорвал конверт и, прочитав первые строчки, немного побледнел, но тут же на лице его проступил лихорадочный румянец волнения; ни на кого не глядя, он быстро поднялся в свою комнату; было слышно, как хлопнула дверь; Лиза проводила его взволнованным взглядом, в котором читался оттенок какого-то совсем невольного, бессознательного укора.
Прошло около трех часов, а Антон все не выходил из комнаты. Подойдя к его двери, Лиза осторожно постучала – так тихо, что при желании можно было сделать вид, что ничего не было слышно, и не открывать. Но послышались шаги, дверь быстро распахнулась; держа руку на ручке двери и загораживая собой проход в комнату, Антон смотрел по привычке прямо, но как-то строго, серьезно и несообщительно, едва ли не с досадой.
- Извините меня… я, наверное, некстати… - сказала Лиза, оробев.
- Вы мне не помешали. Проходите, прошу вас, - сказал Антон спокойно, пропуская гостью.
- Ах, нет, я только хотела… - Лиза робко улыбнулась и сделала два шага в комнату, чтобы не говорить с порога, - только хотела спросить у вас… может быть… - Лиза ужасно покраснела.
Дело в том, что, идя сюда, она почему-то ничуть не подумала о том, что идет с очень личным и, может быть, щекотливым вопросом к молодому человеку, совсем незнакомому и который не давал ей никакого повода для таких дружественных отношений; она ужасно удивилась тому, как все это могло произойти, и мучительно растерялась. Поведение Антона, которое было совсем не таким в гостиной, окончательно ее уничтожило; она готова была заплакать от стыда и какой-то ужасной горечи.
Антон опустил глаза и как-то задумчиво улыбнулся своим мыслям; эта улыбка как будто говорила: «ну, что ж мне с вами поделать; хорошо, уговорили».
- Садитесь… пожалуйста, - сказал он с теплой, нежной непосредственностью, придвинув Лизе кресло; ей как-то очень точно показалось, может быть, по его тону, или по тому, насколько она его знала, что он теперь же сядет на стул рядом с ней и сам спросит, что она хочет сказать. Но он отошел в дальний, темный угол комнаты и, облокотившись о камин, поднял к ней тихое, даже как-то особенно затихшее лицо.
- Я, может быть, сделала ужасную глупость, - от смущения улыбнулась Лиза, - но… - она болезненно сдвинула брови, - вам сегодня пришло письмо, и мне показалось, что в нем были плохие известия. Теперь я вижу, - добавила она быстро, - что мне, может быть, совсем не нужно было приходить, но я думала, что, возможно, смогу как-то вам помочь…
- Моя сестра больна, - с удивительно сообщительной, немного воодушевленной искренностью, в которой сразу так и проступил юноша, отозвался Антон (впрочем, в нем была слегка видна какая-то внимательность, вежливо-принужденная), – но несерьезно. Я убедился в этом, когда прочитал все письмо. Так что нет ничего страшного, - добавил он, видимо, для Лизы, и убрал руку с камина, так что по его движениям и по тону голоса было видно, что, по его мнению, разговор теперь совсем кончен.
Лиза быстро встала с кресла и, смущенно улыбнувшись, пошла к дверям. Антон не стал ее удерживать и по-прежнему спокойно распахнул перед ней двери. Выйдя в коридор, так нерадушно принятая и почти выпровоженная Лиза оглянулась на Антона, чтобы попрощаться, и немного вздрогнула: в его глазах было такое внезапное, сильное, какое-то ранимое чувство, какого совсем нельзя было ожидать еще за секунду, да какого она никогда и не замечала у Антона. Лиза молча и в удивлении смотрела на него, но, видно, что в ее взгляде было не только удивление. Антон, казалось, хотел что-то сказать, но только чуть усмехнулся по привычке и, сказав:
- Прощайте, - закрыл дверь.
Лиза пошла к своей комнате в сильном смущении; щеки ее вспыхнули и загорелись. «Ах, он, кажется, был мне очень признателен, - вдруг сказала она про себя, хорошо вспомнив и наконец поняв его взгляд. – Да, да, конечно! Он очень добрый и… чувствительный молодой человек». Она не решилась сказать ему, что особенно взволновалась потому, что он долго не выходил из комнаты, и теперь решила, что это как нельзя хорошо: «Тут никаких других причин не было, кроме того, что он очень необщителен; он и, придя, молча хотел подняться к себе, так что тетушка едва не обиделась».
Антон вышел только к ужину (такое поведение Антона, если учесть, что он был в гостях, действительно смотрелось несколько странно), когда наконец вернулся и Андош, по-видимому веселый, во всяком случае беспрестанно смеющийся по любому поводу. Лиза не стала спрашивать его, где он был, но вглядывалась в него с особенной заботливостью и говорила с особенным вниманием. Вечер прошел без каких-либо происшествий. Все были в гостиной. Тетя вышивала; Андош разговаривал с Лизой и смеялся; вернувшийся дядя пробовал было заговорить с Антоном, но, видя, что тот отвечает очень односложно и видимо не особенно расположен к беседе, стал говорить с тетушкой. Антон сидел на стуле в темном углу комнаты, недалеко от раскрытого окна.
- Ведь вы пробудете у нас хотя бы неделю? – спросил дядя, прервав разговор с тетушкой и взглянув на Антона.
Антон смотрел куда-то в пол задумчивым, грустным взглядом с оттенком странной, замкнутой, почему-то пугающей мягкости или даже нежности, не отвечая, видимо думая, что дядя продолжает говорить с тетушкой или просто не замечая того, что происходит в комнате. Да и понимал ли он, где он? Все его лицо, бледное, оживленное странным румянцем, было исполнено… детской, наивной женственности и совершенного самозабвения, энергичной устремленности, сказала бы Лиза, глядя на него и не видя ничего вокруг. Он смотрел так, как будто видел перед собой что-то великое, и его лицо было так прекрасно, что невозможно было отвести от него взгляда. Как будто ему не нужно было ничего здесь, как будто он любил что-то далекое, что не видел никто, кроме него, но он видел в эту минуту; он отрекался от всего, как будто кто-то звал его, как будто он уходил и оставлял все. Но, странно, свет его лица смягчался впечатлением, что был устремлен как будто не в будущее, а в прошлое, и исполнен тихой грусти, словно сожаления и укора – тем, кто остался там, в светлой обители его детства.
Несколько неловкое молчание прервал смех Андоша. Антон слегка вздрогнул, поднял голову и, увидев, что на него смотрят, вдруг покраснел, как девочка.
- …ч-то? – спросил он, слегка заикнувшись, нежным, смущенным, неверным голосом с искренним придыханием, смотря на окружающих его людей рассеянным и испуганным взглядом. У Лизы слезы выступили на глазах, она сама не поняла, почему.
- Муж спросил вас, планировали ли вы хотя бы неделю здесь пробыть? – поспешно сказала тетя, ободрительно улыбаясь.
Антон опустил глаза, видимо стараясь прийти в себя, румянец быстро сошел с его лица и сменился бледностью, и лицо его тут же приняло твердое, даже жесткое выражение, от которого становилось страшно.
- Не думаю. Это зависит от того, как будет продвигаться дело, - сказал он с некоторым трудом и с невольной, впрочем едва заметной резкостью, и вдруг усмехнулся привычной усмешкой; невозможно было представить, чтоб этот человек, так откровенно смеющийся теперь над самим собой, минуту назад был похож на испуганную девочку.
Как прошептал Лизе Андош, покрасневший от смеха, «было бы очень уместно, если б он тогда вскочил, всплеснул руками и воскликнул: О, Элоиза! я отдам тебе все до последнего дыхания! – или, знаешь, что-нибудь в этом роде». Действительно, в одушевленном лице Антона, когда он поднял глаза и покраснел, было что-то совершенно чистое и наивно-сентиментальное, так что Андош, хотя сделал замечание довольно циническое, но, в конце концов, очень верно уловил оттенок.

У Лизы было странное чувство, когда она поднималась к себе: как будто какой-то неудовлетворенности, незавершенности; она чувствовала подавленность и как будто разочарование. Она нарочно задержалась перед своей дверью, сама не зная зачем, и поймала себя на том, что надеется увидеть Антона. Он был у себя, и она с минуту стояла в полутемном коридоре, прислушиваясь к его шагам и глядя на щель под дверью его комнаты, в которую пробивался свет. Вдруг она ясно услышала, как его шаги остановились у самой двери; она вздрогнула и хотела уже быстрей скрыться в своей комнате, но Антон отошел от двери, и шаги затихли.

Ей плохо спалось; ее мучили кошмары, и, когда она проснулась в четвертом часу утра, в легком жару, то долго не могла избавиться от призраков, обступивших ее.
Бесконечные темные, сырые коридоры, едва освещаемые факелами, узкие, крутые каменные лестницы и то ощущение леденящего, страшного холода, пронизывающего насквозь, то несносный жар огня факелов. Она бродила по этим коридорам, прислоняясь руками к сырым, холодным камням, боясь ступать в темноте; она знала, что здесь повсюду должны быть подвалы, она искала их, но ужасно боялась их. Она искала Антона. Ей казалось, она слышала его голос; через секунду ей казалось, что это чьи-то чужие стоны и детский плач. Что-то носилось в воздухе, жуткое, необъяснимое. Она слышала треск огня факелов, и ей мерещилось, что это огонь костров, ей мерещились темные фигуры в черных одеждах и бледное лицо женщины. Коридор все сужался и сужался, пламя факелов становилось невыносимым, она задыхалась, чувствуя, как холодеют ее руки, и вдруг ей показалось, что стены и пол коридора замараны кровью; она вскрикнула и бросилась обратно, но кровь была повсюду, и тут она поняла, что это не кровь, а розы, красные розы, прекрасный, свежий букет в корзинке мальчика, разносчика цветов, он шел впереди нее по узкой улочке, уходящей в поля, Лиза видела его прекрасные, мягкие белокурые волосы кудряшками, как у маленькой девочки.
- Мальчик! – окликнула Лиза. – Мальчик, постой!
Но он не откликался и все шел вперед. Лиза чувствовала, что теряет силы, ей было все труднее идти, она все звала мальчика, но наконец уже не могла говорить и в изнеможении опустилась на землю. Тогда мальчик вдруг оглянулся, и Лиза увидела его прекрасные, нежные серо-голубые глаза; лицо его как будто светилось мягким утренним светом; он подошел к Лизе и протянул ей свою ручку. Лиза была так слаба, что не могла протянуть ему руку, но, глядя в его светлые глаза, она как будто забывала о своей боли, и она протянула ему руку. Как только ее рука коснулась до его ледяных пальцев, она вдруг увидела, что все ее платье мокро от крови. Мальчик крепко держал ее за руку своей сильной ледяной рукой, и она увидела в нежных глазах этого ребенка что-то, от чего ее сердце пронзило ужасом; это были детские, наивные глаза, но что было в них! Холод сырых подвалов, огонь костров, детский плач и красные розы… Лиза смотрела в них в ужасе, чувствуя, как теряет последние силы, а он смотрел на нее спокойными, светлыми, страшными глазами, как будто пронзающими ее насквозь, и на его алых губах играла горькая, как будто сожалеющая усмешка.

Не в силах справиться с навязчивыми видениями, Лиза встала с кровати, оделась и тихо вышла в сад. Уже светало. Свежий, прохладный ветер приятно повеял из темного сада. Что-то необычное, прекрасное витало в воздухе. Темная трава как-то особенно ярко зеленела в осторожном сиянии утра и казалась непривычно густой. Все словно затаило дыхание в этом сумеречном свете, только темные листья в верхушках деревьев на фоне светлеющего неба как будто уже ловили первое дыхание дня, но и те не смели нарушить тишину ночи, разнося по саду свой трепетный шепот. Лиза почувствовала нереальный покой, который осторожно заполнял ее сердце; что-то свободное, чистое было кругом. Она тихо прошла по узкой дорожке сада к старой беседке, отодвинула ветку яблони, свисающую над землей и загораживающую проход в беседку… и остановилась на месте без движения. В беседке был молодой человек, он сидел на скамейке и, положив руку на перила, казалось, спал, опустив на нее голову. Его бледное лицо было еще бледнее в едва видимом сиянии, лившемся с тихого неба. Строгие черты были исполнены почти мертвого, невыразимого покоя, и энергия, светившаяся во всем его лице, казалась застывшей и, может быть, поэтому страшной. Никогда раньше она не видела так ясно сурового, страшного покоя его лица, в сонных веках которого просвечивало что-то чистое, как у ребенка или ангела. Светлые кудри падали на бледный лоб, застывшие без движения, и, казалось, озаряли его своим светом; листья сада осторожно лелеяли их своим шепотом. Это был ребенок, заснувший в поле среди цветов; что он видел? Где он был теперь, когда его лицо было исполнено такой самозабвенной, отрекающейся от мира бледности? Какая звезда стояла над его головой, увлекая его своим призрачным, мерцающим светом?…
Вдруг он тихо вздохнул и, как показалось Лизе, сейчас должен был проснуться. Она бросила ветку яблони, которую придерживала рукой, и та заслонила дорожку, по которой Лиза быстро ушла к дому. Проснувшись, Антон услышал только чьи-то быстро удаляющиеся шаги; но он даже не встал с места и смотрел спокойным, задумчивым, глубоко печальным взглядом, как будто все еще видел сон и слышал его звуки.


Глава четвертая.

Утром Лиза еще не успела спуститься вниз, когда к ней кто-то постучал. Она вздрогнула и первые секунды не решалась или не могла заговорить.
- Войдите, - сказала она наконец, положив руку на спинку кресла и слегка отворачивая голову.
- С добрым утром, Лиза, - сказал Андош, проходя в комнату и взяв Лизу за руку. Он видимо заметил волнение Лизы, но не знал, чем его объяснить, и заглядывал в ее глаза с оттенком наивного удивления.
Лиза с радостью пожала руку Андоша.
- Ты хотел позвать меня к завтраку? – спросила она, краснея и улыбаясь.
- Д-да… то есть… да, - и Андош рассмеялся.
Лиза вгляделась в его лицо, и улыбка мгновенно слетела с ее губ.
- Ты… долго не спускалась. Какая хорошенькая; тебе идет красный, - говорил Андош, зачем-то пройдя дальше в комнату, разглядывая ее и небрежно взяв шляпку, лежавшую на кресле.
- Правда? – обрадовалась Лиза.
Андош поднял на нее рассеянно-грустные глаза, наивно смотря в ее лицо без всякой мысли.
- А… да, - вдруг опомнился он, еле припомнив свои же слова о шляпке, и рассмеялся.
- Ты сегодня что-то рассеян, - заметила Лиза, улыбнувшись.
- Нет, почему же. Как всегда. Как всегда. Ну, пойдем наконец завтракать!
Завтрак прошел как обычно. Дядя был еще дома, тетя тоже. Антон был так же молчалив. После завтрака пришел Сережа, дядя подписал наконец нужные бумаги, а юноша поднялся к Антону. Он был наверху так долго, что хозяева уж и забыли о его присутствии в доме. Сережа вышел только к обеду вместе с Антоном; по их лицам можно было судить о том, что их беседа была не из скучных. Сережа, видимо куда-то совершенно опоздавший, ни за что не остался обедать и почти выбежал из дома, может быть, в небольшой надежде куда-то успеть.
Дяди уже давно не было дома; тетю пригласили обедать знакомые, так что за столом были только Андош, Антон и Лиза. Странно, но, чем дольше Антон находился в гостях, тем он становился замкнутее и неразговорчивее; за столом говорили только Лиза и Андош, Антон же не сказал почти ни слова, что было даже несколько неловко со стороны. Наконец, когда обед заканчивался, Антон сказал, что хочет подарить тете какую-нибудь из своих картин.
- Я плохо знаю вкус тети; я попросил бы вас посмотреть и сказать, какая будет ей приятнее, - сказал он, обращаясь, может быть, и к Андошу, но взглянув только на Лизу.
Только услышав о том, что Антон тоже рисует, Андош нервно и пренебрежительно улыбнулся и во весь остальной разговор смотрел вниз перед собой. Лиза, заметившая это, ответила теперь:
- Но ничего, если в другой раз?
- Значит, в другой раз, - спокойно решил Антон.
- Нет, почему же. Мы посмотрим теперь. Я хочу знать, что вы подарите моей матери, - вдруг высказал Андош, слегка запрокидывая голову назад.
- Тогда пойдемте, - быстро согласилась Лиза, вставая и бессознательно смягчая улыбкой резкость Андоша.
Антон быстро посмотрел на Андоша, как будто пронзив его взглядом, и, едва заметно, с оттенком какой-то усталой горечи усмехнувшись, тоже поднялся.
- Пойдемте, - сказал он.
Картины были очень хороши, особенно восхитила Лизу та, где была изображена гроза; пейзаж был необыкновенно выразителен и верен. Лиза помнила, что у Андоша была похожая картина и невольно сравнила их; эта была несравненно лучше, и Лизе стало чуть не физически больно, когда она поняла это. Но она чувствовала себя очень напряженно, догадываясь о теперешнем состоянии Андоша, и старалась ничем не выдать своего впечатления от картин.
- У Андоша есть похожая, она мне очень нравится; может быть, Андош вам покажет, - сказала она очень сдержанно. – Мне кажется, тете понравится вот эта, она милая. Как ты думаешь? – Лиза указала на картинку, изображавшую детей, и оглянулась на Андоша, чтобы узнать его мнение.
Андош стоял со сверкавшими и измученными глазами, выражавшими тяжелое напряжение. Щеки его заливал яркий румянец. Он молча смотрел картины. Лиза поняла его с первого взгляда и бессознательно взглянула на Антона растерянными и умоляющими глазами. Антон встретил этот взгляд и, опустив глаза, стал убирать картины.
- Так вам понравилось? - сказал он вдруг, не глядя на нее.
Лиза с невольным упреком посмотрела на него, но он смотрел в сторону и не заметил ее взгляда.
- Да, вы хорошо рисуете, - ответила Лиза, но встретилась со взглядом Андоша и невольно покраснела. Андош понял ее, тут же весь вспыхнул, видимо хотел что-то сказать, но едва сдержался и, резко развернувшись, почти выбежал из комнаты, с ужасной силой хлопнув дверью. Лиза невольно вздрогнула от слишком громкого звука и, измученно улыбнувшись Антону и ничего не сказав, скорей пошла за Андошем.
- Хвалить картины своего мальчика? – спросил Антон ей вслед.
- Вы жестоки к нему и, значит, несправедливы, - ответила Лиза, вспыхнув, и, с горячим укором посмотрев на Антона, вышла из комнаты.
Когда она открыла дверь и хотела пойти вниз, надеясь найти там Андоша, он распахнул дверь своей комнаты и несколько мгновений стоял, видимо борясь с собой, и наконец с досадой и раздражением громко сказал:
- Иди сюда!
Выражение, сказанное тем не терпящим никаких возражений тоном, которым обычно говорил отец Андоша, было слишком резко, но только потому, что Андошу видимо стоило большого труда вообще выразить свое желание, чтобы Лиза зашла к нему.
Сказав это, Андош ушел в комнату, оставив дверь открытой. У Лизы сердце сжалось, когда она увидела его измученный лихорадочный взгляд, и теперь она пошла к нему, почти не понимая, что делает; она не могла даже подумать, что теперь скажет ему. Зайдя в комнату Андоша и увидев его сидящего на стуле, не смотревшего на нее и молчавшего, она тоже медленно опустилась на диванчик. Андош наконец пристально посмотрел на нее и вдруг очень нервно, хотя и почти весело рассмеялся; он не мог не понимать, что вся эта его комедия выглядит очень глупо и по-детски.
- Не правда ли, у него дрянные картины! – вдруг сказал он серьезно и раздраженно, и тут же вспыхнул от мучительного стыда за свое унижение.
- Но, Андош, как же можно… Ты прекрасно рисуешь, - сказала Лиза голосом, слегка задрожавшим от готовых набежать слез.
- Правда? Тебе нравится? Но ведь тебе нравится? – сказал Андош, воодушевляясь, и в его взгляде и голосе тут же пробились наивность и всегдашняя нежность, отозвавшаяся в Лизе тоже нежностью, но нежностью тяжелой и мучительной.
Андош быстро подошел к ней и взял ее за руку.
- Я тебя огорчил, прости меня. Ну, и кончено, не правда ли? – сказал он, с теплой, грустной нежностью заглядываясь на Лизу, поцеловал ей руку и быстро покраснел. Лиза улыбнулась, на него глядя.
Антон снова куда-то ушел. Давняя знакомая Лизы и Андоша, Елена, которая дружила с ними еще в детстве, узнав о приезде Лизы, решила навестить ее; она упросила Лизу пойти к ней погостить; Лиза ни за что не смогла бы противиться мольбам этого «самого славного, доброго и легкомысленного ребенка на свете», как говорила об Елене тетушка.
- А как Гришуня обрадуется! Он еще недавно о тебе вспоминал. Да ты помнишь ли Гришу? – говорила Елена о своем брате, заглядываясь на Лизу детски восхищенным взглядом.
- Конечно. Я все хочу о нем расспросить, а ты все перебиваешь, - улыбнулась Лиза. – Я много помню; как он носил из дома первосортные кушанья бродячей собаке, которую мы с тобой нашли, и как его за это заперли на чердаке, а он выпрыгнул из окошка и едва не расшибся; помню, как он перелазил через самые высокие заборы и ходил по всем окрестным дворам, как будто у себя дома; мы с Андошем раз нашли его на нашем чердаке и долго не могли поверить своим глазам, - рассмеялась Лиза. – До сих пор помню, как он прибегал к нам с тобой с полными руками персиков, и хохотал, как сумасшедший, рассказывая, как его чуть не заела сторожевая собака; он при этом успевал еще отбирать у тебя зеленые персики, выбрасывать их и очень благоразумно внушать нам обеим, как вредно есть недоспелые фрукты. Он все так же любит смеяться?
- Да. Только он… ну, да ты сама увидишь. Только ты не смотри, что он кажется таким… как будто… злым; он добрый.
Наивные объяснения милой Елены огорчили Лизу, и она с беспокойством думала о том, как мог измениться Гриша; впрочем, он и раньше был очень зол на своих родителей и почти с жестокостью враждовал с мальчишками.
У Елены как раз собирались ужинать, когда пришла Лиза. Владимир Егорович и Ольга Константиновна, родители Елены, были заняты беседой с каким-то мужчиной почтенных лет, который у них гостил, и, поприветствовав Лизу, оставили ее в покое. Лиза всегда как-то боялась Ольгу Константиновну в детстве, да, признаться, боялась и до сих пор. Она принадлежала к тому типу людей, здоровых и красивых, совершенных физически и умственно, которым всегда и все удается. Те из них, с которыми Лизе приходилось встречаться, были людьми замечательными в своем роде, даже добрыми, но всех их объединяла излишняя строгость и равнодушие к людям. Они просто не понимали людей страдающих и, может быть, не могли понять в своем процветании. Муж ее, Владимир Егорович, был человеком очень высокой нравственности и выдающегося благоразумия; больше Лиза о нем почти ничего не знала.
Елена побежала звать брата, а Лиза, чтобы не мешать чужому разговору, стояла в углу комнаты у слегка приоткрытого окна, как вдруг услышала чьи-то голоса.
- Как же, они, наверно, теперь ужинают, а мы придем – как же это… - говорил какой-то молодой человек, и по голосу было слышно, что он чуть ли не стучит зубами; на улице было холодно, а он, наверно, уже долго шел и был плохо одет.
- Да уж так, - спокойно ответил другой мужской голос.
- Но, как же… может быть, нам…
Вместо ответа второй молодой человек постучал в двери дома. Лиза немного выглянула из-за шторки и увидела двух незнакомых ей молодых людей; один из них, судя по одежде – тот, кто замерз, понравился Лизе откровенным и энергичным выражением лица и грустно-рассеянным взглядом; черты его лица были неправильны, но выразительны. Второй, брюнет со светло-серыми глазами, был серьезен, но как будто слегка насмешлив; у него был очень умный и немного тяжелый взгляд.
- Послушай, а там много девушек? – вдруг спросил замерзший молодой человек, во внезапном порыве схватив друга за руку выше локтя. – Ведь я совсем не умею…
- Одна.
Молодой человек вдруг замолчал и даже убрал руку. Второй внимательно взглянул на него и чуть усмехнулся; но им уже открывали дверь, а к Лизе чуть ли не выбежали Елена и Гриша.
- Элис! – радостно воскликнул Гриша. – Дай же мне руку. Ну, вот ты какая, – добавил он, взяв руку Лизы в свои и задумчиво разглядывая гостью своим пристальным взглядом.
Тем временем два молодых человека прошли в столовую.
- Черненький – это Алеша, давний друг нашего дома; а этого я не знаю, - шепнула Елена Лизе.
- Дмитрий Петрович Александров, - представил Алексей, с легкой улыбкой посмотрел на Елену и, не утруждая себя дальнейшим вмешательством в дела своего друга, спокойно уселся за стол. – Мы немного замерзли, на улице такой страшный холод, - добавил он совершенно серьезно две секунды спустя, видимо не обращая никакого внимания на неловко оставшегося стоять за его спиной друга.
Глядя на не по погоде, но блестяще одетого Митю, Гриша понял намек Алексея и, не сдержавшись, довольно громко усмехнулся. Елена посмотрела на своего брата с веселым укором, сама закусив нижнюю губку. Митя заметил это и покраснел; Ольга Константиновна представила гостям Лизу и еще раз пригласила Митю садиться; он уселся на свободный стул рядом с Лизой; по другую руку от него тут же уселся Гриша; получилось так, что они втроем сидели в некотором отдалении от остальных. Владимир Егорович и Ольга Константиновна с удивлением смотрели на Алексея, который вдруг привел в их дом какого-то странного гостя и даже не потрудился объяснить, кто он, собственно, такой. Представленный своим другом ровно настолько, чтобы в конец потеряться, Митя с легкой краской на лице оглядывал присутствующих своим открытым взглядом и понемногу переставал трястись от холода; Лиза, в свою очередь, наблюдала за ним с интересом. Полненькая Елена, с прекрасными синими глазами очень простой, но почему-то страшно красивой формы, с просто забранными кверху темно-пепельными волосами и в белом шелковом платье, самом простом, какое только можно придумать, должна была бы поразить Митю больше всех; но Гриша, видимо, произвел на него гораздо более сильное впечатление. Лиза вслед за Митей вгляделась в своего старого друга, стараясь посмотреть так, как будто он был ей совсем незнаком. Это был очень молодой человек лет двадцати двух, с причудливо вьющимися белокурыми волосами, голубоглазый, высокий, стройный, прекрасно сложенный; его умный, серьезный, задумчивый, тяжелый взгляд неприятно поражал ожесточенностью и ледяной твердостью; казалось, этот человек способен на жестокость и слепую ненависть; тем удивительнее была легкомысленная улыбка, играющая на его губах, две небольшие морщинки от смеха возле губ, как у людей, которые очень часто смеются, и его дружелюбная веселость, обращенная к собеседнику с самой замечательной непосредственностью. Вообще все лицо его было очень приятно и оставляло впечатление потрясающее; вероятно, во сне, с закрытыми глазами, он казался ангелом; может быть, поэтому он с ранней юности искал приключений, которые позволили бы ему уснуть навсегда. Тем не менее на этом лице мерещилась тень разочарования и как будто обиды, придающая особенный смысл ожесточенному, как будто измученному взгляду. Казалось, он не по годам умен и слишком многое понимает. В то же время в лице Гриши, особенно как-то в светлых бровях и вокруг глаз, была как будто грустная нежность, которая становилась заметна, если дольше смотреть в его лицо. Гриша показался Лизе красавцем, и не напрасно: так считали все, несмотря на довольно неправильные черты лица; особенно красивыми казались глаза, может быть, потому, что во взгляде было что-то завораживающее, очаровательное, что сразу влекло к этому человеку; казалось, именно с таким взглядом можно повести за собой толпу.
Владимир Егорович продолжил свой разговор с Романом Яковлевичем, тем самым уже немолодым гостем; в разговоре принимали участие все, кроме Гриши.
- Вот видите, что значит планировать: мы хотели завтра выехать на природу, но, если будет такая же погода, придется нам остаться дома, - сказал Владимир Егорович после недолгого молчания, когда тема для разговора была исчерпана.
- Надейтесь на лучшее; погода может перемениться, - заметил Роман Яковлевич.
- Да, в это лето погода очень переменчива, - отозвалась Ольга Константиновна. – Еще вчера было так тепло.
- Непременно переменится! – вдруг с легкомысленной уверенностью заключил Митя. – И, знаете, мне знакомо одно место, где можно хорошо отдохнуть. Это на озере, прекрасный вид, и, к тому же, там недалеко есть небольшой домик вроде кабака, так что можно заказать что-нибудь съестное – правда, я это точно не знаю, но вот вино всегда есть, и замечательное.
- Какая прелесть, отец! Кабак! Мы обязательно поедем, не правда ли?! – вдруг воодушевленно ввязался молча скучавший Гриша, с веселой насмешкой глядя на покрасневшего Владимира Егоровича. – Не правда ли, матушка? – посмотрел он на строгую Ольгу Константиновну, не обращавшую на него внимания и, напротив, взглянувшую на Алексея, в видимой надежде, что тот как-нибудь уймет приведенного им Митю. Алексей покойно кушал, и, если и поднимал взгляд, то только чтобы рассмотреть что-нибудь в комнате, взглянуть на сидящую напротив Елену или Лизу.
Заметив выражение лиц хозяев дома, Митя слегка покраснел.
- Извините, если я… - начал было он, но как-то завяз на середине фразы, видимо не зная, что сказать дальше. Он видимо заговорил о вине по своему простодушию и вовсе не был таким, какое впечатление произвел на благородных хозяев дома; судя по всему, он и вообще был человеком честным и из хорошей семьи; он напоминал юношу, выросшего в военной среде.
- Видите, даже сами не знаете, что именно если; значит, не за что, - громко сказал Гриша и, наклонившись к Мите, тихо добавил, однако так, что сидевшая рядом Лиза невольно расслышала: - Да уж что, приятель; послушай, как надо просить прощения. – И Гриша самым простодушным образом обратился к присутствующим: - Этот кабак, о котором так прекрасно рассказал Дмитрий Петрович, действительно презанимательная штука, и какое вино! Мой друг, который содержит этот кабак, каждую ночь выбрасывает за дверь пару-тройку веселых товарищей; а я самым скучным образом остаюсь внутри – по дружбе. Ведь так, Роман Яковлевич?
- Вы это ко мне? – возмутился почтенный гость. – Откуда я могу знать подробности ваших похождений?
- Похождений! Разумеется, не можете, я даже и не думал.
- А мне кажется, мы с вами знакомы, - вдруг сказал Митя, приглядевшись к Роману Яковлевичу. – Да, точно! Помните – у Загулякина? Вы еще быстро ушли, так что я вас плохо разглядел и сразу-то не вспомнил; к тому же, наверно, уже полгода прошло.
Владимир Егорович настоятельно посмотрел на Алексея, но совершенно напрасно.
- Вы перепутали, - с достоинством ответил Роман Яковлевич.
Гриша едва не задохся, стараясь сдержать смех.
- Загулякин – это весьма почтенный человек; вот только с фамилией не повезло, - вставил он между делом.
- Н-но все-таки мне кажется… - с сомнением продолжил Митя.
«Вот бы и сказать ему теперь: кажется, приятель, кажется, каждый может ошибиться», - говорил досадливый взгляд Владимира Егоровича, обращенный на Алексея. Алексей, самым обыкновенным образом смотревший на Романа Яковлевича, как на человека, к которому обращен разговор, как будто услышал мысли Владимира Егоровича.
- Ты, может быть, как всегда, спутал Загулякина с Забулдыгиным, - серьезно сказал он Мите.
- Так что же вы решили с вашим сыном? – громко спросила Ольга Константиновна, давая понять, что хочет переменить разговор; однако она слишком неудачно выбрала тему.
- Да – я решил отдать его в один прекрасный дом, это исправительное заведение, которое содержит превосходная женщина, - ответил Роман Яковлевич с готовностью. – Программа воспитания удивительная. Вообще, заведения подобного рода очень помогают родителям.
- Да, воспитание детей – это, пожалуй, самая сложная задача из тех, что нам приходится решать в жизни, - заметила Ольга Константиновна.
Гриша закашлялся, видимо подавившись едой; Лизе показалось, что он вовсе не подавился.
- Безусловно, - продолжил Роман Яковлевич, с ненавистью взглянув на Гришу. – Но я уверен, что урок, который получит мой сын, пойдет ему на пользу. Его научат был послушней. Сбегать из дома – какая затея! Ведь его полмесяца разыскивали!
- Вот как! Исправительное заведение! Рассадник добродетелей! – вдруг воскликнул Митя, слегка покраснев от волнения; он с самого начала нового разговора с удивлением смотрел на Романа Яковлевича и наконец, с последними его словами, не сдержался. – Да знаете ли вы, что делаете со своим сыном? Я знал одного мальчика, которого за пару шалостей засадили в ваше исправительное заведение; он вышел оттуда похожим на маленького звереныша; там, в этом доме, ему дали кличку, как предводителю тех мальчишек, которые были заперты вместе с ним. Вы запираете туда ребенка, потому что он сбежал из дома; а знаете ли вы, за что туда отдают других детей?
Роман Яковлевич покраснел, с пренебрежением взглядывал на Митю и снова опускал на свою тарелку взгляд, полный оскорбленной гордости. Ольга Константиновна, посмотрев на Митю с удивлением, перевела взгляд на Алексея и, немного подождав и не дождавшись, опустила глаза и больше уже во весь разговор не поднимала их; она немного побледнела. Елена смотрела на Митю с тем восхищенным оттенком удивления, с которым обычно дети смотрят на говорящего взрослого. Во взгляде Лизы было что-то пристально-задумчивое, как будто ее поразила какая-то внезапная мысль. Гриша поставил на стол локоть и, подняв руку, закрыл ею свою усмешку. Владимир Егорович, безусловно, страдал больше всех; жалко было смотреть на то, какими глазами он взглядывал на Алексея. Алексей с самым простодушным спокойствием наливал себе вино, с изящной аккуратностью подождав, пока упадет в бокал оставшаяся на горлышке бутылки капля. Было трудно угадать, слушает он своего друга или нет; но, во всяком случае, он видимо был со всем согласен.
- Исправительные заведения – это возможность для родителей сложить свою вину на собственных детей, - продолжал Митя, краснея еще больше. – На детей, которые попадают туда, смотрят, как на преступников. Пусть они действительно заслуживают осуждения, но я почему-то в первую очередь думаю о их родителях.
Владимир Егорович хотел было вмешаться, но покраснел и посмотрел на Алексея так, что у любого другого сердце бы перевернулось от жалости; но Алексей был занят кушаньем и вполне наслаждался этим обстоятельством; легкая улыбка, подернувшая уголок его губ, может быть, выражала радость именно по этому поводу; хотя, может быть, и по какому-то другому. Уже и Елена слегка покраснела и бросила на Алексея быстрый, растерянный взгляд. Лиза посмотрела на Гришу, который подмигнул ей с видом веселого недоумения, и едва не рассмеялась с ним на пару. Наконец Гриша мужественно вмешался в непристойный разговор.
- Я слышал, сын Загулякина, с которым, кажется, бежал мальчик, отсылается к своей двоюродной бабушке… - заметил он вполголоса.
- И как только хватает совести! – продолжал разгоряченный Митя. – Надо же, как это хорошо придумано! Действительно, легко отделались от своих воспитанников! И, знаете ли что, вовсе я не путал с Забулдыгиным…
- А не хочешь ли икры? – спросил Алексей с самой проникновенной серьезностью; его рука застыла над тарелкой с икрой и недвусмысленно намекала на ожидание.
- А, что? – спросил Митя с простодушной, немного растерянной искренностью.
Воспользовавшись этой заминкой, Владимир Егорович с жаром заговорил о новой охотничьей собаке соседа, на днях привезенной из-за границы, как будто только эта занимательная тема и обсуждалась с неугасимым пылом на протяжении всего вечера. Митя покраснел и молча положил перед собой хлеб с икрой, не спеша приготовленный Алексеем.
- Кушайте, кушайте; икра действительно превосходная, - сказал Гриша с веселой и очень искренней интонацией, негромко обращаясь к Мите и не мешая общему оживлению по поводу собаки. – И, послушайте, попробуйте вы вина; ваш приятель вас гораздо находчивее. Вот это – прелесть, мое открытие; вы еще не знаете, что я годен только для таких открытий. Подай, Алеша. Фу, ровнешенько на три стакана осталось; ну, да нам с вами хватит. – Гриша рассмеялся своим очень молодым, обворожительно веселым смехом. – Послушай… те, тут завтра будут скачки; пойдемте со мной, а? У меня теперь Элис и вы. Из моих близких кроме Элли – это Елена – никто не хочет иметь со мной дело, а я не хочу, чтобы она присутствовала при таких развлечениях, в прошлый раз один наездник сломал себе шею. Жалко, что не я. Но вы посмотрите на мой заезд, если… вам приглянулись мои глаза, - и Гриша снова рассмеялся; небольшие чисто голубые глаза его действительно нравились Мите все больше и больше, насколько можно было судить по его лицу. – Хотя, знаете, я больше беру голосом. Если здесь кто-нибудь меня и любит, то за пение. Впрочем, музыка – вздор, а вот попробуйте-ка; с вас сегодня два бокала, а мне хватит одного, мне врачами запрещены излишества.
Последнее, видимо, так рассмешило самого Гришу, что он не выдержал и, смеясь, обратился к Владимиру Егоровичу:
- Не правда ли, отец, Николай Петрович (это самый веселый доктор на всем земном шаре, - пояснил он мимоходом Мите), - обещал мне весьма скорую смерть от невоздержания?
- Григорий, ты опять говоришь глупости, - недовольно ответил Владимир Егорович.
- Ну да, разумеется, можете продолжать о собачьих достоинствах; в конце концов, собаки – звери более диковинные, чем я; право же, я наскучил.
Роман Яковлевич посмотрел фраппировано. В голосе Гриши, видимо по-прежнему легкомысленно веселом, совершенно внезапно послышались серьезность и ожесточенность его взгляда.
- Ты выдумываешь обиды из ничего; это просто по-детски, - слегка покраснел Владимир Егорович, и очень напрасно.
- По-детски! Да чего же вы ожидаете от безмозглого ребенка, которому не позволяют иметь собственную лошадь?! Я убью вашего конюха, если он на этот раз посмеет коснуться моего нового коня по вашему приказу!
Гриша весь вспыхнул от слов отца; жестокое бешенство в его глазах было страшно и отталкивало, в нем было что-то неистовое и вместе с тем мертвое; кончив, он вскочил с места и быстро вышел из комнаты, хлопнув дверью так, что на столе зазвенели бокалы.
- Что это с ним? – тихо спросил Митя в видимом волнении, наклонившись к Лизе.
Алексей, сидевший к Мите и Лизе ближе всех остальных, расслышал этот недостаточно тихо заданный вопрос и, видя замешательство Лизы, слегка наклонился и ответил с серьезностью, на этот раз самой неподдельной:
- Очередное проявление высшей тоски и заодно мальчишеской спеси, по крайней мере десятое на людях при мне.
Обед закончился мрачновато; Роман Яковлевич поспешил уйти; Владимир Егорович, прощаясь с ним, покраснел и совсем смутился.
Однако Лиза тоже как можно скорее ушла, пообещав Елене теперь постоянно приходить в гости, и с Андошем; она уже давно чувствовала какую-то странную тревогу, которая заставляла ее быстрее вернуться домой; ей почему-то казалось, что эта тревога возникла с тех пор, как она услышала о Грише; что-то как будто давило ей на грудь.


Глава пятая.

Путь обратно был долгий. Лизе нужно было проходить лесом; она зашла совсем недалеко, как вдруг увидела детей, двух девочек; они играли в лесу, бегая друг за другом, забираясь на деревья, прыгая по старым пням, как дикие зверята; тем чуднее казался их не по погоде легкий наряд – необычные светлые платья с пышными, легкими, как пух, юбками – и их короткие кудряшки, как у мальчишек. Это были словно не дети, а какие-то странные существа, живущие в лесу; Лиза невольно вспомнила сказки, которые любила в детстве. Подойдя ближе, Лиза разглядела, что это двойняшки; одна из них, заметив Лизу, повернула к ней свое миловидное личико; большие, глубокие темные глаза ее взглянули на незнакомку с диким любопытством, и двойняшки тут же отбежали дальше, прячась за деревьями и выглядывая из-за них; их звонкий смех разносился по лесу, и было в их голосе что-то странное, как будто это смеялись не дети, а взрослые. «Странно, откуда здесь дети? Наверно, где-нибудь рядом есть дома», - подумала Лиза. Она окликнула было девочек, боясь, не заблудились ли они, но они только еще громче рассмеялись и бросились еще дальше в лес.
Но Лиза не прошла и полдороги, как вдруг собралась ужасная гроза. Воздух потемнел, как поздним вечером. Лиза надеялась успеть до дождя и шла как можно быстрее. Гудение и свист ветра в деревьях и раскаты грома сливались в страшный гул, который, казалось, был одним таинственным звуком. Платье почти разрывалось ветром; Лиза держала руками шляпку, защищая ею лицо и беспокойно взглядывая вверх на черные тучи. Гроза взволновала Лизу еще больше, всколыхнув в ней всю прежнюю тревогу. Странное, томительное, больное предчувствие появилось с новой силой. Ветер постепенно приближался по ветвям деревьев леса, создавая нарастающий шум, по которому никак нельзя было понять, что это всего лишь ветер. Один из раскатов грома был ужасен; Лиза едва не задрожала и в непосильном порыве подняла лицо к небу. Никогда, за всю свою жизнь, она не слышала ничего подобного. Громкий удар сдавил сердце страхом, неприязненным и почти отвратительным чувством, но оно тут же сменилось странным восторгом и упоением, как будто наслаждением и восхищением красотой и силой этой власти над человеком. Лиза сама не поняла, отчего ей вдруг так ясно вспомнился Антон; она как будто увидела перед собой его лицо, всматриваясь в темное, высокое, мрачное небо, вселяющее ужас. Дождь вот-вот должен был хлынуть с ужасной силой, и Лиза еще ускорила шаг, как вдруг ей показалось, что кто-то идет рядом с ней, она вздрогнула и, быстро оглянувшись, увидела перед собой Антона.
- Я напугал вас? – крикнул он, перекрикивая ветер и гром, хотя стоял рядом с Лизой, - но, если б я стал кричать раньше, вы бы просто не услышали. Прекрасная погода?
Антон весело рассмеялся. Он тоже держал рукой свою черную шляпу; ветер откидывал назад его русые волосы, открывая бледный овал лица. В его спокойных глазах мелькал какой-то веселый огонь, особенно при сильных порывах ветра или громких раскатах грома.
- Что будем делать? Надеетесь добежать до дома? – крикнул он, весело улыбаясь; казалось, что он спрашивает это, вовсе не нуждаясь в решении проблемы.
Лиза кивнула. Странно: несмотря на хорошее расположение Антона и его веселость, Лиза не могла ответить ему улыбкой. Он угадал, как всегда: она действительно испугалась его, но не только от неожиданности. Как будто все те предчувствия, которые несла в себе эта гроза, сбывались теперь. Лиза смотрела на Антона странным, пристальным, взволнованным, будто ожидающим чего-то страшного взглядом. Антон, еще улыбаясь, тоже всмотрелся в нее тем самым пронзающим взглядом, от которого Лизе всегда хотелось закрыться; теперь, когда ее сердце принимало каждый шорох, как раскаты грома, она действительно слегка приподняла руку, как бы защищаясь.
Губы Антона едва заметно поползли в привычную непосредственную усмешку, но в глазах появился мягкий оттенок тихой, как бы замыкающейся грусти, в которой Лизе всегда чувствовалась несообщительность; в такие минуты казалось, что Антон смотрит на того, с кем говорит, как будто не видя его, как будто через него; вместе с открытостью взгляда это всегда было как-то ужасно грустно. И в этом неподвижном взгляде Лиза увидела – да, то самое выражение как будто укора, которое ей уже когда-то казалось в нем; но укора не горького, не кричащего об обиде, а едва пробивающегося из-за спокойной задумчивости и понимания – понимания тех, к кому обращен укор, понимания того, на что он направлен; это была как будто великая трагедия ребенка, у которого отняли его детство, и который смотрит вслед убегающим от него веселым товарищам-мальчишкам.
- Даю слово, что не успеете. Здесь недалеко я видел дома; нужно немного вернуться. Согласны? – спросил он, устав держать шляпу и снимая ее.
Последние его слова почти заглушил ветер, потому что он говорил тише, чем раньше. Лиза не отвечала; порывы ветра толкали ее обратно, в ту сторону, куда указал Антон, и она как будто держалась на краю пропасти. В ее уме почему-то промелькнул милый, привычный дом, который ждал ее впереди, дорогое лицо Андоша, который, наверно, сидел теперь на подоконнике раскрытого окна, всматриваясь в дорогу. Странно, но самое обыкновенное и ни к чему не обязывающее предложение Антона, которое можно было бы объяснить простой вежливостью, почему-то приобрело для нее какое-то значение; все ее чувства к Антону, которые были когда-то, теперь дали о себе знать; казалось, он сам почувствовал это. Прошло несколько секунд странного молчания, как вдруг Антон опустил глаза, посмотрев в землю, как в необъятное пространство, тихим, задумчивым взглядом, и Лиза внезапно перестала слышать рев ураганного ветра и раскаты грома, а только видела это бледное молодое лицо, неподвижное, как мрамор, все словно светящееся тихим, печальным светом, устремленным в никуда, губы с легким оттенком мягкой улыбки и пепельные локоны, разбросанные ветром. Она слабо, невольно протянула к нему обе руки. Свет его лица лился на ее плечи.
Вспышка молнии резко осветила две фигурки на темной дорожке среди черных сосен. Антон поднял глаза, отражавшие молнию, и взглянул на Лизу; только теперь она как будто очнулась, со страхом прогнав свое видение; она все так же стояла напротив Антона, смотря в его лицо напуганным и растерянным взглядом.
Антон увидел, что, если он промолчит теперь, она не пойдет за ним, но, стоит ему только сказать «пойдемте» и, развернувшись, пойти обратно – она пойдет. Антон посмотрел на ее лицо тяжелым взглядом и усмехнулся с горькой иронией, промолчав.
- Я успею, я дойду, - быстро сказала Лиза и, отвернувшись, почти побежала домой. Она не успела скрыться из вида Антона, как пошел дождь. Антон еще долго стоял на дороге, смотря ей вслед и чувствуя, как холодные струи дождя льются по его лицу.
Лиза вбежала в дом промокшая, запыхавшаяся, как будто испуганная.
- Ах, Лиза! Скорее переоденься и садись у камина, – захлопотала тетушка, мягко беря Лизу за руку и с заботливостью и некоторым удивлением заглядывая в ее полные ужаса глаза.
- Андош, где Андош? – спросила Лиза, оглядываясь по сторонам.
- Наверху, у себя. Пойдем же, Лиза.
- Наверху? – Лиза, как будто не слушая тетушку, остановилась и в сильном волнении посмотрела на лестницу.
- Лиза! Живая! – раздался громкий голос Андоша, и он быстро сбежал с лестницы. – А я тебя проворонил! Фу, какая мокрая! – рассмеялся он, беря Лизу за мокрые руки. – Что с тобой? Устала? Испугалась грозы? – с нежной и немного растерянной настойчивостью спрашивал он, заглядывая в ее глаза, на которых заблестели слезы.
Антон, которого с радостью приняли в одном из тех домов, только что прошел в комнату и сел на стул у камина, неподвижно смотря на огонь. В комнате тихо возились с куклами хозяйские дети. Лицо Антона, на котором играли блики огня, было страшно; то, что всегда таилось за его бледным спокойствием, теперь как будто на мгновение показало свою сущность, и сам огонь словно уступал сокрушительной неистовости этого взгляда. Он просидел так минуту или две, наконец заметил в своих руках шляпу и вдруг, вскочив с места, бросил ее в огонь камина и выбежал на улицу, хлопнув дверью.

Уже темнело, а Антон все не приходил. Лиза сидела у окна в своей комнате, в которой пылал камин. Воспоминания беспорядочно и мучительно вставали в ее голове; ей было, о чем вспомнить. Небрежно, будто думая о другом, она взяла свой дневник и стала почти механически листать страницы. Та, на которой она писала о дне приезда Антона, попалась ей на глаза, и Лиза успела прочитать несколько знакомых слов, первое описание, сделанное ею Антону: «Очень твердое, холодное лицо его странно гармонирует со взглядом серо-голубых глаз, пристальность которого как бы приглушается впечатлением тишины и нежности; в нем есть что-то очень юное, что-то трогательное и что-то страшное…» Но вдруг одно из пришедших ей на ум воспоминаний заставило ее подняться с места. Она что-то прошептала и взялась рукой за спинку кресла. Среди тех картин, которые она видела в комнате Антона, была одна, о которой она забыла из-за Андоша – это был черно-белый рисунок, портрет, выполненный в профиль, в котором Лиза узнала Антона. Этот рисунок лежал в стороне, Антон не показывал его; теперь, припоминая, Лиза вспомнила, что там же внизу стояла роспись автора, явно не Антона. Значит, это был чей-то портрет, кто-то нарисовал Антона. Воспоминание страшно поразило Лизу: ей показалось, что рисунок был прекрасен, что в нем было еще что-то такое знакомое, до боли знакомое, страшное… Ах, как бы еще раз, хоть одно мгновение, взглянуть на него! Лиза несколько мгновений стояла в нерешительности, но вдруг вышла из своей комнаты и быстрым, неслышным шагом подошла к двери Антона. Она остановилась, прислушавшись к тишине, царившей в доме, и решительно зашла внутрь. Чемодан с картинами стоял тут же, на стуле; Лиза раскрыла его и стала перебирать картины. Ей не пришлось долго искать; она взяла в руки рисунок и быстро подошла к окну, стараясь рассмотреть его в сумеречном свете. Но что это был за портрет! Казалось, это лицо ангела. Ни одного пятна нельзя было найти в этом прекрасном видении; все лицо, нежное, как у девушки, светилось молодой энергией и устремленностью, чистым восторгом. Это был юноша лет восемнадцати. Но что за тайну скрывало его лицо? Лиза несмело протянула одну руку и закрыла юноше губы с прекрасной ямочкой, от которой казалось, что он улыбается – что сделалось с этим лицом! Лиза смотрела и не могла поверить глазам. Казалось, все оно покрылось мертвенной, изможденной бледностью, прекрасные глаза застыли в неподвижности, и тяжелое, спокойное равнодушие смерти, очарование смертью появилось в них, а огонь юности, так заметно потухший, смешался со злой иронией разочарования. Это была нежность мрака и вечность идеала. Как, как она раньше не понимала этой смерти в его глазах! Но теперь в них всегда словно светилась новая, отчаянная идея, и смерть терялась за ней; не потому, не потому ли это полубезумное лицо всегда казалось Лизе так странно спокойным? Лиза смотрела в оцепенении, не в силах оторвать взгляда; ей стало страшно. Вдруг ей послышались чьи-то шаги, она вздрогнула, быстро положила рисунок обратно в чемодан, захлопнула его и успела выйти незамеченная.
 
Лиза не ложилась; она знала, что не уснет. И странное, страшное чувство появлялось у нее, когда ее воспаленный взгляд падал на привычную, уютную кровать, на которой она спала еще в детстве, теперь пустую и холодную – как будто случилось что-то неисправимое, что-то безвозвратно потеряно, и его не вернуть назад; как будто вся ее спокойная, светлая жизнь, тихое, милое детство теперь были ей чужды, и она могла только с болью смотреть им вслед, как блудный сын, которому нет дороги назад и который холодной, темной ночью смотрит на светлые окна той комнаты, в которой играл ребенком, смотрит долгим взглядом, в котором застыла тоска безнадежности. Эта ночь была теперь за окнами Лизы; страшная ночь. Ветер то жалобно стонал в ветвях деревьев, то вдруг в неистовом порыве бился в окно, и дикое отчаяние его наполняло сердце ужасом. Лиза сама не знала, что так манило ее в эту ночь, на волю тьмы и сырых ветров, но ей все казалось, что стоя здесь, в этой едва освещенной комнате, она словно теряет, словно упускает что-то, чего нельзя упускать; Лиза накинула плащ и вышла из дома.
Деревья сада, уже подвластные тьме, еще как будто рвались к дому и своим грустным стоном удерживали Лизу и предрекали несчастья. Девушка открыла калитку и пошла дальше, в непроглядную тьму ночи.
Дорога под ногами была мокрой от недавнего дождя, ветер срывал с веток крупные капли и бросал в лицо; не слышно было ни звука, только дикий, вольный ветер, отверженное дитя природы, выл и стонал, как зверь, гонимый испуганными людьми, да еще откуда-то издалека едва слышно время от времени доносился крик ночной птицы, жуткий, несущий смерть крик неистовствующего на последнем издыхании. Сырая тьма была пуста, как бездна. Девушка шла, закутавшись в темный плащ, и вся душа ее терзалась и стонала, как будто эта ночь была для Лизы родной, как будто она знала и любила ее, как будто дышащий ужасом ветер белокурым ребенком играл на ее коленях когда-то давно, давно. Ее мягкие локоны растрепались на безжалостном ветре и были мокры от ночной сырости. Она шла вперед, на разбирая дороги, как вдруг будто услышала какие-то звуки, не звуки этой ночи, а другие, знакомые, такие милые, приятные сердцу. Лиза остановилась и прислушалась: да, там, на исчезающей во тьме дороге кто-то звал ее; и она побежала вперед. Звуки становились все слышнее, и наконец Лиза, наклонившись над землей, едва разглядела во тьме белого котенка; наверное, он сбежал из какого-нибудь дома, что были здесь совсем рядом. Что-то как будто коснулось сердца Лизы, когда она дотронулась до этого маленького, теплого существа; бедный котенок был мокрый от дождя, грязный, и весь дрожал.
- Сейчас, сейчас, мы пойдем домой, - сказала Лиза и хотела было спрятать котенка в складках плаща, но он стал вырываться и, так как Лиза удерживала его, в кровь расцарапал ей руку своими острыми коготками; Лиза вскрикнула и выпустила его из рук.
Вырвавшийся котенок бросился прочь и скоро потерялся во тьме. Лиза звала его, шла за ним, пыталась его найти, но он словно исчез, и только ветер с жалобным неистовством стонал в ветвях. Трудно описать, какое чувство вдруг поднялось в груди Лизы; она закрыла лицо руками и разрыдалась; и во тьме сырой ночи казалось, что это ветер, на минуту утихнув, горько плачет о своих детских грезах, которые никогда не вернутся к нему.

Холодный дождь, бесцветные холодные струйки, стекающие по стеклу. Лиза стояла у окна, смотря в сад и дальше, на дорожку, уходящую в поля, ту самую, по которой она пришла сюда всего несколько дней назад. Несколько дней. Неужели только несколько дней! Бледный свет утра, сменивший ночную тьму, был тих и грустен. Внизу отворилась дверь, и Лиза увидела, как в сад вышли двое мужчин, высокого роста, один из них был в черном плаще, с узкими плечами, на которые падали светлые локоны. Эти люди стояли в саду и о чем-то говорили. Она знала, что он уезжал; так же внезапно, как и приехал; как он делал все и всегда. Она знала, о чем они говорили. Сегодня утром Антон стал случайным свидетелем поступка дяди, поступка далеко не идеального, с одним молодым человеком; Антона, кажется, очень это поразило. Лиза заметила тяжелую грусть на его лице, которое и без того со вчерашнего дня было как-то особенно бледно. Антон холодно и резко высказал дяде свое мнение по поводу его поступка, удивительно искренно поблагодарил его за гостеприимство, но сказал, что теперь же покинет его дом; его лицо, как всегда, казалось холодным, равнодушным и дерзким.
Он повернулся, чтобы уходить, но его окликнули, и он оглянулся; она увидела его бледное тихое лицо, показавшееся из-под шляпы; только мгновение, всего лишь мгновение. Вырваться, выбежать из дома, догнать этот мир, этот свет, который уходил, оставляя за собой только безжизненную пустыню! Всего один шаг, один взмах, всего одно мгновение жизни!
Холодный дождь, бесцветные холодные струйки, стекающие по стеклу. Так же было в тот день, когда приехал родственник, брат тетушки, когда он на расспросы об Антоне рассказал о том, что брат его жены погиб несколько месяцев назад во время политической неразберихи в какой-то далекой стране… «Одни назвали его убийцей, другие – героем», - сказал брат тетушки и вдруг расплакался, как ребенок.
Дядя уже скрылся в доме, когда он поднял голову на ее окно. Нежные серо-голубые глаза. Всего одно мгновение. Мгновение страдания и жизни. Он всегда слишком спешил.
Она долго смотрела на его стройную удаляющуюся фигуру, страшно одинокую на фоне дождливого, холодного пейзажа.