Кормление кровью

КОРМЛЕНИЕ КРОВЬЮ

Поверх обуви надеваются тряпочные чехлы. Слишком узкие их съежившиеся носки загибаются; чехлы — по колено; мы все как будто надели национальные костюмы и стали то ли народцем, то ли коллективом песни и пляски этого народца.
Чехлы мятые, брюки у работяг мятые, да и лица мятые — какая-то мятая сторона жизни.
Большая часть доноров — рабочие.
Но как я это определяю?
Уже упомянутая мятость. Прожженный и грубо заштопанный свитер. Непричастность. Руки заметны особенно. Инфантилизм. У пятидесятилетнего лысого, развлекающего женщин — горделиво развернутые плечи, демонстративно выпяченная грудь, отставленная нога ухажера. Женщины тоже — сорокалетние хохотушки, поводящие крепко вбитыми в джинсы широкими тазами. Может быть, простодушны — потому что в жизни рабочего все больше чужие приказы, а чтобы взрослеть, надо самому принимать решения... Рабочие — они как дети, так и не выросшие, попавшие в беду. Они и грозят (переговариваясь в очереди) своей подростковой жестокостью: “Ой, будет! Ой, дождетесь!” “Я еще удивляюсь, почему до сих пор не началось!” Внешне беспечны, пересмеиваются (“пересмеемся — останемся целы”), но по сути — беспомощны. Желудок становится их требовательным, управляющим центром, заставляет собираться, ехать, идти, предлагать часть себя, лишь бы желудок хоть ненадолго заткнулся.
Перед регистратурой — очередь. Девушка — окошку — максимально убедительно:
— Я хорошо себя чувствую!
— Нет, женщина, нет!
Очередь тревожно прислушивается и перетаптывается. Основная тема: люди, нуждаясь, не дожидаются срока, приходят раньше. Доноры напрягаются по несколько раз: перед регистратурой, перед сестрой, берущей кровь из пальца, перед врачом, измеряющим давление, — все они имеют власть отправить тебя домой. Унижение. Причем унижают не медики — унижает кто-то другой.
В дверях кабинета появляется врач. Устала, начальственна. Поднимая подбородок, прищуривается на очередь:
— Это кто у меня тут с запашочком? Кто с запашочком — может не стоять, все равно не пропущу.
Что-то знакомое — а? “Кто здесь? Чую, русским духом пахнет!”
“Это вы с запашочком?”
Свитер с горлышком, достоявший до самого окошка, крупно вздрагивает траченной спиной, но не оборачивается.
Врачиха раздвигает очередь покачивающимися полными плечами.
“С запашочком” изгнан.
Особенно беспечность овладевает после допуска врача, когда уже ясно, что кровь они сдадут, деньги получат и давление проблем хоть на сегодня ослабнет.
В наличии знакомые всем типы: балагур из рабочих, всех вокруг веселящий и радующий; спивающийся интеллигент, на сухом лице которого — достоинство, измученность и борода.
Перед сдачей крови полагается чай с печеньем. Густой, остывающий чай пьют основательно, по несколько чашек, печенье тоже замечают.
Пытаюсь завести разговор с погруженной в себя женщиной, флегматично прихлебывающей и надкусывающей:
— Похоже, что работяги в основном кровь сдают...
Поднимает на меня глаза:
— ?
— Работяги в основном кровь сдают...
— ... Сдают.
— Я шесть лет на заводах проработал, отличаю их...
Помолчали.
Сержантский голос медсестры: “Правая, — (В смысле: сдающий с правой руки — заходи!) , — залягайте!” (Кивает на кресло, наклоненное как гинекологическое.)
Холодный, вставший в вене стержень, ощущение тающей руки, лихость полной сестры, со вкусом управляющейся со шприцами, донорами, ощущающей вкус ситуации, человек в ритме труда.
Ты выходишь, придерживая туго перебинтованный сгиб: как будто в вену вставили шарик, который плотно закупорил ее, а, во-вторых, холодит.
... А морали никакой, в принципе все ясно: “хотим есть” — как пишут на плакатиках в метро.

1996