Разочарование

Уже второй час он подпирал плечом стенку в душном полутемном коридоре
одного почтенного учреждения, где, помимо свершения архиважных дел,
выдавали гражданам и самые различные справки.

Ему тоже нужна была справка, потому он терпеливо ждал своей очереди -
сегодня решил, во что бы то ни стало добиться, тем более, что
пришел сюда уже не впервые.

В руках у него была свежая газета "Известия", но читать толком он так
и не смог, зациклившись на первых строчках статьи с заголовком
"Виновные наказаны". По очереди то и дело проходила волна всеобщего
движения - подходили новые мученики, выходили из кабинета счастливчики,
обладатели вожделенных справок. Вообще-то очень хитрая штука эта
очередь, тут надо постоянно держать ухо востро - того и гляди
обскачут. Вот в светлом проеме в начале коридора показалась очередная
фигура - высокая женщина в темных очках. Сначала, заметив скопление
людей, она невольно замедляет свои шаги, но тут же, на ходу, принимает
про себя, наверное, по ее мнению, самое разумное решение - она быстро
достает их сумочки какие-то бумаги и спорым, чеканящим шагом человека,
спешащего по делам, проходит мимо завороженно безмолвствующей очереди.
Он замечает, как решительно вздернут ее маленький аккуратный носик,
плотно сжаты тонкие губы и высоко приподнят округлый подбородок. На
глазах у всех она моментально скрывается за дверью.

По очереди пронесся ропот:

- Вот наглая!

- А вы, впереди, что смотрите?!

- Может, она здесь работает... - осторожно предполагает кто-то.

- Как же, "работает"... - накинулись на невольного защитника сразу
несколько голосов, перебивая друг друга...

Но дело сделано, и все в конечном итоге, повозмущавшись,
успокаиваются, хотя некоторые из особенно воинственно настроенных с
трудом сдерживают праведный гнев свой, приберегая уже заготовленные
едкие фразы на тот случай, когда высокая девица в очках выйдет из
кабинета.

Но его эта сценка как-то особенно не взволновала, он просто с
интересом наблюдал - а что же будет дальше?!

Мужчина с дипломатом, стоящий за ним, легонько тронул его за плечо и
тихо сказал:

- Я пойду, перекурю - сил нет... А потом вы, ладно?

- Хорошо, - согласно кивнул он. И в этот момент в коридоре появился
еще один посетитель - молодая женщина в светлом воздушном платье,
ведущая за руку двух-трехгодовалую девочку.

Женщина прошла вперед и, взглянув на номер кабинета, мягко обронила:

- Это все сюда, в сто десятый?

- Куда же еще, - буркнула ей в ответ наиболее сварливая в очереди
тетка с маленькими колючими глазками, то и дело вертящая головой по
сторонам и уже замучившая бесконечным ерзанием своих соседей по
скамье. Но она даже не удостоила взглядом эту тетку и спросила
тихим и удивительно приятным голосом:

- А кто последний? - и при этом она почему-то посмотрела прямо ему в
глаза. Он, невольно внутри сжавшись от этого прямо-таки ангельски
кроткого взгляда ее больших глаз, поспешно сказал:

- Последний? А последний вон там, - и он, как ему показалось, неловко
кивнул в конец очереди, где стоял, шумно отдуваясь и обмахивая лицо
огромным клетчатым платком, грузный дядя с выпирающим из-под рубахи
солидным животом.

- Я крайний, я, - подал тот свой до удивления тоненький для такой туши
голосок и для пущей убедительности постучал себя в грудь пухлой белой
ручищей.

Она обернулась на этот отзыв, а потом, наклонившись к своей девочке,
так же тихо, с какой-то нескрываемой нежностью сказала:

- Пошли, маленькая, вон туда. Там и скамеечка есть свободная.
Подождем, что же делать... - и она медленно, плавно пошла, грациозно
склоняя свою высокую шею в сторону ребенка, но, проходя мимо того
места, где стоял он, она опять вскользь взглянула на него, и он
почувствовал, как что-то шелохнулось у него в груди и сладко-щемяще
сдавило сердце. "Вот это глаза!" - Невольно восхитился он.

Да, а он уже считал, что ничего не в силах взволновать его в этой
жизни... Значит, как плохо еще он себя знает. А ведь уже, который год
"держит стойку", представляя из себя этакого серьезного и
невозмутимого дядю. У него вошло в привычку перед выходом из дома,
стоя в прихожей перед зеркалом, как бы примерять эту маску, тщательно
подгонять ее на себе и только потом, защищенным ее непроницаемой и
невидимой пленкой, выходить к людям.

Как он, оказывается, заблуждался, если один взгляд этой молодой
мадонны с младенцем моментально прошел через все преграды и проник в
самое уязвимое его место - сердце.

И он почувствовал, что хочет еще раз увидеть ее глаза, испытать такое
же волнение. Он обернулся и увидел, как она легко присела на скамью и
так же легко, словно бы та была невесома, подняла дочурку к себе на
колени.

Подошел мужчина с дипломатом и негромко предложил:

- Сходите, отведите душу, а я тут посмотрю...

Он не сразу оторвался от стенки. "Черт побери, оказывается, я совсем
еще мальчишка! Надо же, как колотится этот глупый комок мускулов и
клапанов... Неужели я волнуюсь?! Или боюсь?! Боюсь не увидеть ее глаз
или боюсь увидеть и найти в них безразличие?! Нет".

"Надо идти..." - приказал он себе и, резко оттолкнувшись от стены,
двинулся по середине коридора, стараясь идти как можно раскованнее.
Она словно бы ждала его и подняла голову, и вновь, но теперь уже почти
физически ощутимо ее взгляд полоснул его по сердцу. Он, словно
завороженный, смотрел и смотрел в эти широко раскрытые бездонные глаза
под пушистыми ресницами, и ему хотелось только одного - чтобы она
подольше не отводила взгляда.

И тут, когда он был уже на грани какого-то сладостного опьянения, у
той последней черты, за которой должно начаться что-то неимоверно
волнующее, радостное, нежное, когда глаза этой женщины заслонят собой
все и вся, она все так же неспешно перевела свой взор на девочку,
которая уже требовательно теребила мать за подол платья и что-то
лепетала.

Он, не помня себя, вышел за высокое гранитное крыльцо и с дрожью в
руках вытащил из нагрудного кармана рубашки смятую мачку сигарет;
долго и рассеянно похлопывал себя по карманам брюк, Отыскивая спички,
а сам глупо улыбался. В этот момент он напоминал человека, который
неожиданно стал обладателем чего-то безумно дорогого и теперь,
рассеянно озираясь по сторонам, искал, с кем бы поделиться своей
нежданной радостью. Наконец, прикурив сигарету, он глубоко затянулся,
запрокинул голову, подставляя лицо солнцу, прикрыл глаза и шумно,
облегченно выдохнул дым.

"Да", - только и мог он протянуть про себя, - да... Что-то давненько
со мной ничего подобного не случалось, даже немного жутковато..." И
тут он дал волю своей фантазии...

Вот сейчас, покурив, он войдет в этот ненавистный коридор и, когда
будет проходить мимо нее, снова поймает ее мучительно ранящий сердце
взгляд, встанет у стенки так, чтобы никто не маячил между ними и будет
изредка бросать свой взор на эту чудесную нимфу. А когда наступит его
очередь, он подойдет к ней и скажет: "Простите, пожалуйста, но вам с
ребенком тяжело ждать, так что вы проходите сейчас впереди меня..." -
и опять увидит ее глаза, которые, помимо своей чарующей прелести,
наполнятся еще и благодарным светом и, возможно, еще чем-то таким, что
будет предназначено только ему. Быть может, вся его жизнь с этого
момента переменится... А потом, когда получит свою справку и он, она
будет еще где-нибудь тут, неподалеку, и он подойдет к ней, задаст
обыкновенный вопрос: "Как ваши дела? Надеюсь, что все хорошо?" И она
согласно кивнет или скажет: "Конечно! Большое вам спасибо!" И тут он
придумает какую-нибудь очень красивую фразу, например: "А вы просто
чудо! Да-да-да, обыкновенное чудо! Вы даже, наверное, сами не
подозреваете, как вы необыкновенно прекрасны..." Она, может быть,
смутится и, чтобы скрыть неловкость, опять наклонится к своей дочурке
- поправит у нее на головке косыночку или спросит о чем-нибудь своим
тихим, неземной чистоты и нежности голосом... А потом? Потом он
вызовется их проводить до троллейбуса, и дорогой они познакомятся,
назовут свои имена, но уже сейчас, заранее, он предвидел, что имя у
нее будет необыкновенно звучным и красивым...

Резким щелчком, отправив сигарету в урну, он пригладил волосы и вошел в
здание. И первое, что он увидел, когда глаза освоились с коридорным
полумраком, - это ее, стоящую у двери кабинета, с дочуркой на руках.

"Неужели меня кто-то опередил?! - мелькнула первая догадка. - Кто-то
сжалился и предложил пройти без очереди... Тогда все пропало, она
уйдет - не будет же ожидать меня, ведь это было бы просто смешно и
нелепо... Хотя, все может быть..." И он, с трудом удерживая внутреннюю
дрожь, подошел и встал у стены как раз напротив нее. А она в это время
расспрашивала ту самую тетку с маленькими злыми глазками:

- Скажите, а там всего один человек принимает или несколько? - ее
голос звучал для него непередаваемой волнующей музыкой.

- Откуда я знаю, - начала было огрызаться тетка, но, видно, и на ее
кипящее злобой нутро подействовал весь облик этого ангелоподобного
существа, такого кроткого и нежного, что и она "сбавила обороты":

- Да кто их знает! Второй час уже маюсь. Что-то медленно они там
шевелятся...

А он мысленно прикасался к ее распущенным по плечам пшеничным пушистым
локонам, гладил их и заклинал: "Ну, обернись же! Я здесь... Ну
пожалуйста..." Но она не слышала его телепатических призывов и снова
начала было расспрашивать свою соседку, но тут из дверей кабинета
выкатился какой-то лысый коротышка в очках и, шумно выдохнув, помахал
в воздухе бумажкой:

- Ну, все! Кто следующий?! Заходите...

Вперед сразу ринулась тетка, а за ней и... она, как говорился, след в
след. Дверь за ними затворилась. Он даже не успел толком осознать
произошедшего, как кто-то из очереди уже подал возмущенный голос:

- Вот народ пошел! Строят из себя ангелочков, а сами - туда же!

- Она же с ребенком, - заступился мужчина с дипломатом.

- А у меня кто?! Теленок, что ли?! - возмутилась на это полная молодая
особа и горделиво выкатила из-за лавки коляску, в которой беззаботно
посапывал крепенький карапуз с раскрасневшимися щечками. - Что она,
лучше всех, что ли?!

Он почувствовал, что должен как-то вмешаться, вступиться за нее, но
почему-то не находил в себе необходимых слов и доводов и молча слушал
перебранку. Ему стало даже немного неловко, что она вот так, без слов,
взяла и вошла в этот злосчастный кабинет. "Ведь могла бы попросить...
Нет, она просто должна была это сделать! - вдруг обозлился он, но тут
же осадил себя. - Ну вот, всегда я так - не успел встретить человека,
как сразу начинаю искать в нем червоточины... И что за дурацкая
привычка?! Ведь не ради себя она так сделала - ребенок же мучается!
Чего только не сделает мать для своего чада, а тут какая-то
задрипанная очередишка! Подождут, не умрут..."

Дверь кабинета неслышно раскрылась, и он увидел ее, но только теперь
она не смотрела на него, а, прижавшись щекой к дочуркиной головке,
медленно пошла, тихонько приговаривая:

- Ничего, Наташенька, ничего, доченька, мы терпеливые... Мы подождем...

Он увидел, как она сказала что-то женщине, стоящей впереди нее, а
потом, опустив девочку на пол, повела ее за ручку к выходу. И он
скорее догадался, чем услышал:

- Пойдем, погуляем, маленькая.

"Нет, все хорошо. Все очень даже хорошо, - с облегчением подумал он. -
Хотя... На что я, собственно, надеюсь? Такая красавица, как она, вряд
ли одинока, но, с другой стороны, обручального кольца у нее на руке я
не заметил. Вообще-то, чем черт не шутит? Уж если даже в этой склочной
очереди заметили, какое это удивительное создание, то... Что и
рассуждать, конечно, у нее обязательно кто-то есть и, скорее всего,
она просто замужем".

Он всегда старался подготовить себя к самому худшему, какое бы ему ни
предстояло испытание. Вот и сейчас он стремился к тому же. И
вспомнилась ему, совершенно не ко времени, его первая, еще
мальчишеская любовь. Он тогда восторгался уже зрелой девушкой, напрочь
лишившей его и сна, и покоя, а она совершенно не подозревала об этом.
И тогда, в отчаянии, он написал ей восторженное письмо, изобиловавшее
красивыми словами и восклицательными знаками. А ответ оказался
самым тривиальным: "Передай ему, что он дурак!" И эта первая в его
жизни драма, очевидно, предопределила все его дальнейшие отношения
сначала с длинноногими девчонками-одноклассницами, а потом и со всей
"прекрасной половиной человечества". Одноклассницы, "бегавшие" за ним
наперебой, считали, что он просто избалованный мальчик, а позже уже и
зрелые женщины, с которыми сводила его судьба, утверждались во мнении,
что он просто скрытый бабник - иметь такую внешность, высокий
рост, атлетическое телосложение и такое умное, с тонкими чертами лицо,
и не охмурить кого-то - это уже фантастика. Но, как бы там ни было, он
и теперь все еще оставался симпатягой, тридцатипятилетним, с
проявляющимися уже залысинами, холостяком.

И вот сейчас вся его жизнь может круто перемениться. "Как забыть эти
глаза?! Как вытравить этот дурман из сердца, из души, из памяти?" -
мысленно задавал он себе вопросы и ответа не находил. Да-да, нужно
было вытравить все из памяти - ему на миг показалось, что с момента
появления этой нимфы здесь он столько пережил и перечувствовал,
сколько не пережил за последние несколько лет своей хорошо отлаженной
жизни.

Да, конечно, он радовался повышению по службе - но этого он добивался
и ждал давно; да, он радовался, когда въехал в свой однокомнатный
кооператив - но это опять-таки не было для него приятной
неожиданностью; да, ему было приятно вспомнить и поездку в Болгарию,
но... все-таки это все не то... Все несло на себе печать солидной
подготовки и всяческих хлопот, затрат - это были запрограммированные
радости. А потому, добившись очередного блага, он не позволял себе
расслабляться, и придумывал новые проблемы, намечал новые цели.

Хотел ли он жениться? Скорее, нет, чем да. Но хотел ли он встретить
вот такую необыкновенную женщину, которая вот так бы сразу и "наповал"
поразила его? Да! И еще раз да!

А очередь тем временем двигалась своим чередом - впереди него осталось
уже только два человека.

"Где же она?!" - вдруг спохватился он и тут же вспомнил: - Ах да! На
улице, гуляет... А что же я? Что же я стою?! Надо же что-то делать,
неужели все так и кончится?!"

Но он не побежал ее разыскивать, рассудив, что уходить ему сейчас не с
руки - столько стоял ради этой треклятой справки, ну а она все равно
придет...

И тут, словно услышав его мысленные стенания, опять появилась она, его
мадонна. Но только что это?! Куда исчезла вся ее грация и плавность
движения, девчушка хнычет, а она что-то раздраженно выговаривает ей,
поминутно одергивая ребенка за ручонку. Наконец девочка не выдерживает
и плюхается заднюшкой прямо на пол с криком:

- Не хочу-у, не пойду!

Вся очередь оборачивается на эти отчаянные вопли. Матери неудобно, она
нервничает и... идет ва-банк:

- Хватит, Наташка! Вставай! Что это еще за фокусы?! - она наклоняется,
пытаясь за руки приподнять и поставить девочку на ножки, но та
упрямится. А он, сам того полностью не сознавая, с каким-то тихим
злорадством и одновременно сожалением, видит покрасневшее от усилий и
гнева лицо своей избранницы, сразу изменившееся до неузнаваемости и
подурневшее; видит ее рассыпавшиеся в беспорядке волосы, замечает, как
больше, чем нужно, выпирают у нее скулы, как, в общем-то, некрасивы
ноги, обнажившиеся при наклоне, - и невольно отворачивается. Ему
становится невообразимо тоскливо и муторно от всех этих надоевших
чужих лиц, он чувствует, что очень устал и проголодался, и ему
захотелось как можно скорее убежать от этого кошмара...

Но он продолжает стоять, подавив в себе все эмоции, стоять с каменным
выражением лица, надев ту самую маску, что не раз спасала его от
душещипательных сцен, свидетелем или участником которых ему
приходилось быть. Смутно, еле уловимо, мелькает в его мозгу последняя
зацепка: "Но ведь ее можно понять - она устала, ребенок
капризничает... И эта духота, это ожидание... Все вполне объяснимо..."
Но нет. Нет! Он представляет, как она потом будет так же гневно
кричать на него, и от ее ангельского облика не останется и следа...
Нет. На такие сцены и на такие семьи он уже предостаточно насмотрелся,
живя еще в аспирантском общежитии. "Нет, лучше совсем ничего не надо",
- решает он.

Наконец наступает и его черед. Он входит в кабинет, терпеливо
втолковывает мужчине с осоловевшими глазами, что требуется сделать,
ждет, пока тот, прямо-таки с издевательской неспешностью, ищет нужный
бланк, потом долго и старательно заполняет его и, в конце концов, ставит
круглую печать, тщательно прижимая ее к бумаге.

Он выходит в коридор и, стараясь не глядеть по сторонам, устремляется
к светлому проему выхода. И тут он впервые увидел лицо девчушки в
белой косыночке, которая уже стояла посредине коридора одна и,
запрокинув головку, вопросительно смотрела на него своими голубыми
глазенками-пуговками. Он попытался, было, улыбнуться ей, но у него
ничего не вышло - губы, словно смерзлись, мускулы лица застыли, не
поддаваясь его желанию. Девчушка была некрасивенькой, и только изящный
миндалевидный разрез ее глаз с плавно загибающимися линиями был
истинно прелестен. Унаследовала она их от матери, а в остальном мало
напоминала ее и была, очевидно, "папиной дочкой". И еще он заметил на
ее ручонке большое красное пятно, оставшееся, наверное, после ожога,
испачканные землей белые гольфики на тоненьких ножках и голубенькие
трусики, явно ей великоватые, приспустившиеся... Ему вновь стало
неприятно от того, с каким подспудным удовлетворением он подмечал все
эти мелкие огрехи.

Выйдя на улицу, сразу же закурил. "Все! Дело сделано!" - с облегчением
подумал он и своей бодрой спортивной походкой пошел по середине
тротуара, под самым солнцем, привычно не замечая заинтересованные
взгляды встречных женщин, и твердил про себя: "Забыть... Наплевать на
все и забыть! Забыть - и только..."

1981 г.