Где твоя мать, поэт

— Сколько в Японии поэтов?
— Вы спрашиваете?
— Ну да.
— Столько же, сколько и японцев.
— ?!?
— Многовековая вера в Бога.
— Разве взаимосвязь настолько пряма?
— А то нет: поэт — у Бога, убогий, то есть человек. Жалеют их...
Встретились с Женей-самповцем. Раскрыл он под дождём тетрадь:
— Вот!
Сапожникова читает: песня. Хорошая песня, ритм образцовый, да не всё в ней складно, рифм совсем нет, а для песни это условие всенепременное. Ну ничего, рифма — дело поправимое, был бы талант.
— Как тётушка, Мария Яковлевна?
— Она сейчас у нас живёт. К ней японцы приезжали навестить.
— Передавай ей и от нас поклон. Мы её любим.
Приходили поэты Дима и Саша. У Саши новые стихи: разрывные осколки, как он говорит. Ну да, если стихи с ненормированной лексикой, то с Сапожниковой запросто может быть разрыв сердца или просто разрыв. Ненормированная лексика — заразная болезнь, которой не обязательно переболевать. Правда, Сапожникова переболела, в детстве. Её до пятого класса рвало (извините, в физиологическом смысле), если она слышала отборную ругань. И тут уж ничего не поделаешь, ребёнок — существо слабое, с неокрепшим организмом. Теперь-то Сапожникова организм в ежовых рукавицах держит, но душа болит.
Домой пришла, включила компьютер; стал он загружаться да как заругается. Сапожникова слышать-то слышит, да глазам своим не верит: компьютер басит отборным матом, двор чудес, да и только, человеческие отбросы то есть.
— Анна, ищи Олега, — успела проговорить Сапожникова до того, как в горле образовался ком, а из глаз потекли слёзы. Впрочем, что слёзы потекли, ничего удивительного нет: это единственное средство очищения души, и для достижения очищения прибегают к посту, молитве и покаянию. Сапожникова стояла возле плиты, переворачивала скворчащие на сковородке овощи, молилась и плакала, когда в кухню вошёл Олег-второй.
— Ма, звала?
— Сыночка, что я тебе сделала, что ты на меня такими грязными словами ругаешься? — Всхлипывая, забормотала Сапожникова.
— Это не я.
Сапожникова изумилась сквозь слёзы:
— И ты позволил ругаться здесь, где мы живём, — она обвела взглядом стены кухни, где висели иконка преподобных отцов Геннадия и Никифора Важеозерских, репродукции икон «Троеручица», «Достойно есть», образ преподобной Богородицы Тервенической, образы апостолов Петра и Павла и образок св. Иоанна Кронштадского, и остановилась на обесчещенном компьютере. — Я же на нём работаю. У меня уже пропала годовая работа, которую я делала на лабораторном компьютере. Я потому с работы домой этого малыша принесла, чтобы больше никто в него не лазил. Мне что, и дома нужно замки на всё вешать?
— Да я больше никому не позволю прикоснуться к компьютеру, — голос Олега-второго скрежетал, будто неимоверными усилиями вскрывалась заржавевшая от времени консервная банка.
— Звони тёте Наташе. У них стоит отцовский мешок картошки, так половину нам разрешено взять.
Олег-второй набрал номер. Там никто не брал трубку.
— Я пойду с друзьями дрова пилить.
— Которые, — Сапожникова посмотрела на компьютер, — ругались?
— Один, — Олег-второй потупил глаза.
— Как его зовут?
— Рома.
Рома жил с бабушкой. Мать повесилась восьмого марта, оставив дочь и сына. Дочь — ровесница Анны-второй, а Рома учится в восьмом классе. Отца у них не было и раньше. История была грустная, генетическая.
— Я за него помолюсь, — обессилевшая Сапожникова прислонялась к дверному косяку. Её хватило только на то, чтобы приготовить ужин, после чего она свалилась в кровать и бессовестно проспала до трёх утра.
Попробуй сказать, что некрасиво ругаться матом, в ответ тебе знающе говорят: так ведь это исконо русские слова. И они древнее многих иных, нормированных. То-то и оно, что кто-то из наших предков раз не стерпел, и даже покаялся в этом, а генетическая память зацепочку поимела. Но в памяти и другая зарубка имеется: о последствиях. А Иваны, не помнящие родства, слышат где звон, да не знают, где он. И каждый раз, когда произносится матерное слово, Бог, родивший Слово, содрогается. Люди, по сути своей добрые, свирипеют, когда обижают их ребёнка. Какова же скорбь Отца Небесного, слышащего, как поносят Его детище? А человечество возводит мат в ранг спасительного средства. Мол, руганёшься, оно и полегчает. Только это видимость лёгкости. Выворот души, а очищения следом (раскаяния то есть) никакого. Вот так вместо молитв на язык ругань приходит. Какому богу молятся? Спасёт ли такая «молитва» наизнанку? Один ведь у нас Спаситель.
Человек заводит возле себя кого-то, кто меньше его, в двух случаях: когда он сам вырос и может защитить и вырастить под своей защитой другого, и когда ему кажется, что он вырос, и может учить другого. Первый случай — это процесс естественный, сопровождаемый ростом чувств и светом любви. Второй — неестественный и характерен для так называемых клановых «семей». Но ведь и слабый ищет себе семью в клане. Мальчики, оставшиеся без матерей, ругаются матом. Все ли мальчики, оставшись без матерей, матереют таким образом?