Вечная любовь

Мой прадед Василий был похож на Гитлера. Та же челка наискосок, те же выпученные глаза в складчатых веках и щеточка усов под носом. Это открытие я сделала лет в десять. Бабушка, показывая мне старые фотографии, как-то сказала: «Его часто принимали за немца». Возможно, в свое время сходство с фюрером спасло прадеду жизнь. Странно, что не повредило после войны. Василий и его жена Евгения жили в Западной Белоруссии. Прабабка всю жизнь говорила только на польском, другого языка не признавала. Хотя, мне кажется, поступала она так исключительно из вредности и застарелой обиды. Потому что прадед говорил на белорусском. А еще Василий был сыном дворника, а молодую Евгению привечали в  домах богатых шляхтичей. Как ни странно, выйти замуж за Василия Евгению уговорила ее мать: «Он так тебя любит, всю жизнь будет носить на руках». История умалчивает, носил ли прадед свою жену на руках. Мне представляется, что он выбрал более удобное место – у нее под каблуком.
Бабушка была их первым ребенком. Вторую дочь, Елену, прабабка родила через несколько дней после объявления войны. Странное дело память. Еще более странными мне порою кажутся семейные предания. По крайней мере, я с большим удивлением услышала от бабушки историю появления на свет ее сестры. Евгения слишком поздно поняла, что беременна. Когда же осознала всю тяжесть ситуации, схватила единственное, что было ценного в доме – ковер – и помчалась к местному доктору. Но он отказался делать аборт – срок был слишком большим. Первые месяцы жизни Елены пришлись на самое тяжелое время: маленький городок в Западной Белоруссии непрерывно бомбили.
Оккупацию бабушка не вспоминала. Зато хорошо помнила приход советских войск. По одной-единственной причине: она влюбилась в офицера войск НКВД. И в семнадцать лет сбежала из дома, поскольку ее родители никогда бы не дали согласия на этот брак. Жениться на девушке с оккупированной территории не разрешали и влюбленному советскому офицеру. Ему повезло – его всего лишь уволили. Они поженились в южном причерноморском городе, на родине молодого супруга. Здесь же, через год после окончания войны (почти день в день) родился мой отец. В Белоруссию дедушка и бабушка вернулись с полугодовалым сыном: гнев Василия и Евгении утих. Так и росли они вместе: мой папа и его тетка Елена, которая была старше своего племянника всего на пять лет.
У бабушки и дедушки было много общего: их имена начинались на одну букву – Лидия и Леонид, да и родились они в один день – 14 апреля, с разницей в 6 лет. Бабушка была хохотушкой и кокеткой, всю жизнь красила губы «бантиком» и подводила брови «тонкой ниточкой». Дедушка был худощавым блондином с прозрачным взглядом светло-зеленых глаз. Единственным недостатком его внешности был, пожалуй, только рост – едва метр семьдесят. Но в ту пору люди были гораздо компактнее, низкорослым его не считали.
Внешностью и характером дедушка повторял своего отца – Емельяна. Хотя в семье прадеда все звали Эмилем: сказывались чешские корни. Женился Емельян не слишком рано – в 36 лет. Жена, прабабка Наталья, была моложе на 16 лет. Я помню ее: улыбка абсолютно счастливого человека, черные глаза и толстая коса обручем вокруг головы. Она очень любила вспоминать своего супруга, который умер за год до начала войны в пятидесятилетнем возрасте, и часто повторяла: «Он женился на мне только из-за моей красоты. Я ведь была бесприданницей». Впрочем, приданое у Натальи все-таки было: две сестры и племянница. Женившись, Емельян помимо своей воли взял на себя обязательства содержать почти всю семью прабабки. Три сестры так и прожили всю жизнь вместе в квартире, купленной прадедом. Там и родился мой папа. Но, видимо, даже для легкомысленной бабушки сразу три свекрови оказалось слишком много. И она предпочла вернуться на родину.
Я помню бабушку и дедушку пожилыми людьми. Мне казались смешными бабушкины губы «бантиком», брови «ниточкой» и крашеные хной волосы. А дедушка очень много курил. Я помню запах дешевых папирос, которыми он затягивался, когда мы играли в карты. Дедушка научил меня играть в «шестьдесят шесть». Мы могли часами тасовать колоду, не говоря ни слова. Бабушку это возмущало. Она считала, что девочка должна была быть хохотушкой и кокеткой – как она сама. Или как моя старшая сестра. А я была дедушкиной внучкой: серьезной и молчаливой, с прозрачным взглядом светло-зеленых глаз. И бабушка постоянно выговаривала маме за мой характер. Но характером я пошла именно в маму, которая только поощряла наши молчаливые беседы с дедушкой. Потому что свекор раз и навсегда покорил ее. Однажды, отвечая на вопрос соседей о том, нравится ли ему невестка, он сказал: «Она такая, какая должна быть. Потому что ее выбрал мой сын».
Дедушка был единственным курильщиком в нашей семье. И к 65-ти годам выкурил себя одно легкое. После операции он прожил полгода. Хоронили его в мае, сразу после Дня Победы и накануне папиного дня рождения. Я рвалась поехать с отцом, но родители мне запретили: «Ни к чему тебе смотреть на смерть. Еще успеешь».
А после дедушкиной смерти бабушка попала в больницу с нервным срывом. Ее охватила паника: «Без него я ничего не смогу сделать». Она забыла, как варить суп, который любил дедушка. Она не могла решить, что посадить на огороде. Она боялась выйти в магазин.
Бабушку выписали из больницы, когда стало ясно, что долго она не протянет. Ее выписали с диагнозом «слабоумие»: сказался многолетний курс сплошной химии.
Через три года после смерти бабушки, в солнечный майский день у меня родился сын. Я назвала его Леонидом.