Второй азиатский дневник 1982 год 6

17-27 августа
ТУСОВОЧНАЯ ДЕСЯТИДНЕВКА

Все это время я жил в бригаде Довладъёра. Поначалу ел, спал и... одним словом, копил жиры, которые отложились у меня в области живота и бэксайда внушительными складками. А что делать? Каждый день чай, лепешки (и все такие вкусные и разные) да сахар, и всё «Кушай! Кушай!..» Числа с двадцатого я решил приступить к работе в бригаде у пресс-подборки, орудуя вилами. К этому времени в Болохты (так называлось это высокогорное место) приехал первый секретарь райкома. Когда-то это место было обжито, по склонам выращивалась пшеница, ячмень, была своя мельница, склады-амбары и около 25 домов, конная тропа снизу, зимой непроходимая. Поля пахались на бычьей тяге, весной дорога очищалась от снега жителями по очереди (своеобразная дорожная повинность). Потом было землетрясение, многое разрушилось, как Болохты, так и Сугат, а остатки населения направили в район Шартуза – в южное таджикистонское пекло. И вот теперь люди стали возвращаться – Сугат отстроился, а вот в Болохты стоят только две бригадные палатки, долина засеяна овсом и ячменем, засажена картофелем, а по склонам косят сено. Так вот, этот первый секретарь, инспектируя район, приехал погулять в Болохты.
На живописном берегу речушки быстро устроили очаг, зарезали в джайло барана, разостлали курпачи. В то время, как бригада (и я в ее составе) прессовала аккуратные тюки сена, бригадир с пьяными слезами на глазах умильно рассказывал первому секретарю, что приехавший ОТДЫХАТЬ в горы студент (это я) самоотверженно прессует воооон там сено, и первый секретарь наложил резолюцию: снабдить студента транспортом, когда тот надумает уезжать... до района. А 21-го августа меня задержала славная Джиргитальская милиция, т.е. я все-таки попал в азиатский ямынь.
Какой-то местный житель, не находящий себе покоя от скуки, и у которого, видимо, сильно засвербило в одном месте, позвонил куда следует и сказал, что по горам ходит подозрительный европеец, один, и не геолог... Долго потом ходили среди местных жителей пересуды о той поимке мнимого шпиона, т.е. меня.
Как раз с трактористом и Назырдином я шел после обеда к агрегату, чтобы продолжить свои славные сельские трудовые подвиги. По дороге подкатил грузовик, и из него вышли: младший лейтенант милиции в форме, представившийся начальником местной ГАИ и человек в штатском, показавший мне красную книжечку и представившийся следователем по особо важным делам. Впоследствии он оказался сотрудником ОБХСС. Я тоже представился: «Студент Петряков». Меня попросили показать паспорт. Посмотрели, отобрали. Велели сесть в машину. Оба сотрудника были очень молоды, как говорится, только-только... Оба стали щеголять новенькими ПМ-ами, пускать зайчики вороненой сталью, щелкать затворами, вынимать обоймы, любоваться оранжевым блеском тупоносых пуль и с эффектным щелчком задвигать магазин обратно в рукоять, младший лейтенант даже выстрелил. Все это время они гордо посматривали на окружающих и приосанивались, как бы говоря своим видом «вот мы какие сильные... с пистолетами. Власть!» Следователь велел мне не убегать, ни то... того... патроны боевые... Меня отвезли вниз к палаткам за вещами. По дороге расспрашивали, кто я, откуда, зачем, все, как обычно. Узнав, что я филолог, младший лейтенант стал меня экзаменовать: когда родился Есенин – я ответил – когда умер – я ответил – когда родился Пушкин – я ответил – как его имя-отчество – я ответил – как имя-отчество Есенина – я ответил только имя, и лейтенант сказал, что я не филолог.
В Болохты я забрал вещи, кинул их в кузов, забрался туда сам, и мы поехали вниз в Центральную усадьбу. По дороге ОБХСС-ник сказал, чтобы я сел в кузове и ни коим образом не вздумал бежать, иначе пристрелит. Я снял шапку, наклонил к нему через борт голову и сказал, что готов сам подставить череп под его пулю, если уж ему так охота в меня выстрелить. До самого Сугата он меня больше не беспокоил.
В Сугате милиционеры долго пили чай в чойхоне с совхозными раисами, которые втолковывали милиционерам, что занимаются они ерундой. Однако милиционеры не успокоились. Через час они вышли из чойхоны, и ОБХСС-ник сказал мне:
- Ты жив, Виталик (он всё время называл меня почему-то Виталиком)? Сейчас поедем вниз, там все выясним, и утром ты опять встретишься со своей подружка...
Какая «подружка»? Бог его знает, может он имел в виду свободу... По дороге встретился бригадир на машине. Остановились. Водитель бригадирской машины сказал мне:
- Всё. Садись в мою машину!
Гаишник оказался его братишкой. Неееет! ОБХСС-ник был против. И меня повезли дальше. В Центральной усадьбе были монтеры. Здесь уже вроде оба служителя ямыня размякли, хотели было разрешить оставить мои вещи в Центральной усадьбе, довольствуясь их беглым осмотром. Но... найдя в моих вещах альпинистскую карту-дециметровку, подаренную немцами, оба, хищно оскалившись, пустили в меня полные ярости лучики из черных своих глаз, велели собрать все вещи, грузить их в кузов, а самому садиться в кабину. Я трогательно простился с монтерами и выразил искреннее сомнение в том, что смогу ехать с ними в Душанбе 25-го числа. По догоре на повышенных тонах гаишник стал опять выпытывать у меня, зачем я сюда приехал, почему ОДИН хожу – я отвечал, что просто гуляю, отдыхаю – на это он заорал и спросил, что я – дурак что ли?! – дурак, - ответил я, - молчать!!! Я улыбнулся и развел руками.
- Уххх, студент! – ощерился он. – Отвечай, где ты нарисовал эту карту??!!
- Не рисовал я ее.
- Молчать !!!
Вот так и доехали до отделения милиции, куда меня два мОлодца и сдали, торжественно положив на стол к дежурному папку с картами и акварельными рисунками. В душе они ликовали, предвкушая награды и повышения по службе – шпиона ведь поймали!
В отделении все расспрашивали меня одно и то же, так, что у меня язык устал, повторяя, поворачиваться. С видом экспертов рассматривали карты и акварели. Какой-то начальник в штатском особо пристально рассматривал акварели вверх ногами, и даже когда правильно брал лист в руки, то все равно упорно переворачивал его голубым небом вниз и пристально вглядывался в горные расселиины. Я его не поправлял и лишь устало следил за выражением его маленького лица. К вечеру меня отпустили, везде и все проверив. Посоветовали идти в гостиницу.
За ночь в гостинице я отдал 1 руб. 70 копеек. А утром добрался вначале до Центральной усадьбы, потом на самосвале с цементом до Сугата. Там встретил бригадира монтеров и решил ехать с ним завтра, попрощаться с бригадой из Болохты. Встреча была столь восторженной, что меня уговорили не ехать завтра 23-го, а остаться до 25-го, причем бригадир Довладъёр обещал лично посадить меня на самолет.
Так я продолжил работу в бригаде. Видел еще много разных людей: трактористов, чабанов, косарей, аксакалов и т.д. Один товарищ, слушая мои ответы, говорил все время: «МолодЭсс!..». Был водитель ГАЗ-53-го, который все смотрел и смотрел на меня, как он говорил, чтобы изучить, а я ему постоянно говорил, что так можно и дырку просмотреть. Здесь мне рассказывали легенды о местных снежных людях. Одами-пштоги – горный человек. В районе Джулондэ один старик (как правило, старик бывает в рассказах очень сильным и обычно охотником) рано поутру, часов в пять, вышел в поле и на подъеме в гору повстречал одами-пштоги. Тот был огромен ростом, исключительно широк в плечах, волосат (волосы до пояса) и «как человек» гол ниже пояса. «Давай бороться!» - сказал одами-пштоги по-таджикски. Старик согласился, и они стали бороться. Силы были равными, никто не мог одолеть другого. Одами дал старику отдохнуть, потом опять предложил меряться силами. Внезапно рядом появились люди, и пштоги дал тягу. «С кем это ты боролся?» - спросили подоспевшие люди старика. Старик рассказал, с кем. С того дня старик заболел непонятной болезнью, силы стали покидать его, месяц от месяца он становился все слабее и через год умер от истощения. Так и говорят в народе, что, поборовшись с одами-пштоги, человек не живет после подобного состязания дольше года. Обычно бывает так, что, если одами одолевает человека, то убивает его на месте, но если же человеку удается побороть пштоги, то тот клянется не трогать род такого человека семь поколений, да еще впридачу предсказывает на этот срок судьбу. Одами-пштоги борется только с теми людьми, которые чувствуют в себе столько сил, что могут противостоять пштоги и реально имеют в себе эти силы. Многие люди могут похвастаться своей удалью и решимостью, но, не имея достаточно сил, просто не встретятся с одами. Имеющий же силы и решившийся обязательно его встретит. О встрече с другим одами-пштоги рассказывал мне еще один старик. Было это еще в то время, когда в горах не проложены еще были автомобильные дороги, ездили тропами. Поднимаясь от Сугата вверх по тропе, старик увидел под деревом человека огромного роста с длинными волосами по самые плечи, волосатым же туловищем и ногами, тоже волосатыми, «как у козы». Человек отдыхал. Старик осторожно отъехал в сторону и пустил лошадь в галоп. Еще рассказывали такой случай из недавней практики, совершенно фантастический: ходили-бродили по горам два геолога. Мужчина и женщина. Встали они как-то лагерем. Мужчина ушел по дрова или поохотиться и легкомысленно оставил женщину одну-одинешеньку. Тут откуда ни возмись, появился... пштоги. Схватил он женщину и дал тягу. Вернулся геолог в лагерь, хвать – нет подруги. Обыскал, обрыскал все окрестности, прокричал до хрипоты горло – нет и все тут. Пришлось вызывать спасательно-поисковый вертолет. На сороковой день с воздуха обнаружили ее в компании с одами-пштоги. Тот держал ее при себе именно в качестве женщины. Уходя за пищей, он клал ее в яму и приваливал валуном, вернувшись откатывал камень, кормил и пользовался ею. Дождавшись момента, когда одами ушел и укрыл свою «жертву», люди на вертолете приблизились, отвалили камень и , только успели подхватить несчастную женщину, как появился разъяренный одами-пштоги. Он схватил с земли огромный камень и кинул его в удаляющийся вертолет (этакий своеобразный Полифем). Один человек из поисковой партии ответил на это выстрелами из карабина, за что потом пропал в застенках особого отдела. Женщина была в полушоковом состоянии. Она оказалась беременна от одами-пштоги, ее отправили на исследования сначала в Душанбе, потом в Москву... дальнейшие нити этой истории для местных жителей утеряны.
25-го числа вечером сломалась пресс-подборка. Затупились отрезные ножи, постоянно летели предохранители. Утром попробовали... но результат был таким же. Довладъёр решил везти меня вниз. Я собрался и влез в грузовик. С другом Садыком попрощаться не удалось, друг Садык косил где-то траву. В кузове ехали девочки из джайло и мальчик. Всё. Джайло эвакуируются. В горах выпал снег.
Доехали до Джиргиталя (Чиргатол), Довладъёр пошел хлопотать насчет билета на самолет, но билетов не оказалось. Тогда он накормил нас всех обедом, дал мне 25 рублей и предложил ехать машиной.
- Мошина опязатэльно путет, - сказал он, извинился, что нет времени, показал мне место, где можно купить «душанбинские батончики» и уехал. Я остался на дороге. Прошелся туда-обратно. Доехал я до Душанбе на самосвале с водителем Сережей. Он называл таджиков зверьми, а водителей-таджиков на КРАЗ-ах – тиграми. Заплатил ему 10 рублей и в одиннадцатом часу уже пил чай у Ивана Михайловича.
На следующий день 27-го числа купил билет домой, прогулялся по городу, тратя деньги, поглощая дыни, виноград, персики, сливы, манты, пирожки, выпил даже на базаре за рубль кружку кумыса.
В положенное время сел в вагон, зашел в купе и... не смог найти места для рюкзака – все было забито дынями, арбузами, ящиками с яблоками, чемоданами и сумками. И это все двух пассажиров вещи. Кое-как они уплотнили вещи и нашли-таки местечко и для моего многострадального «Ермака».

28 августа
Суббота
Да-а-а... Еду в сторону Москвы. Пора заканчивать дневник. Вчера Душанбе («Понедельник») был забит молоденькими девушками. Их привозят в столицу перед сбором хлопка поразвлечься, потом три месяца их руки будут неустанно собирать с кустов хлопковую вату. Сегодня ехали мимо хлопковых полей Туркменистана. На ходу одна туркменская девочка недалеко от Чарджоу пыталась попасть в меня из рогатки. Пулька стукнулась о стекло рядом с моим лицом. Девочка смотрела сурово, с ненавистью, как на врага. Попутчики у меня – резонеры-всезнайки.

ТАК ВОТ ОНО – УЩЕЛЬЕ ШАЙТАНА
(Вместо послесловия)
 
Тяжело дыша, он вскарабкался на гребень и посмотрел вниз через кромку на каменистую осыпь. Осыпь эта тянулась наклонно метров пятьдесят, а может и сотню, и обрывалась черной бездонной пропастью. Еще никто не отважился увидеть дно этой бездонной пропасти, никто не знал, что она таит, реку или острые скалы. Чабаны неохотно объясняли, как пройти к Ущелью Шайтана, все их неторопливые рассказы были насыщены легендами и чудесами.
И вот он здесь. На самой кромке. Внизу за осыпью неизвестность. Она полна холода и мрака.
А может все-таки попытаться? Что, если осторожно упираясь в более крупные камни, пройти осыпь и заглянуть? Он невесом и легок, как пушинка, во рту уже шесть дней не было рисового зернышка, только горные травы и ключевая вода.
Он перекинул ногу через кромку и уперся пяткой в большой фиолетовый камень. Тот зашуршал по песку, прополз сантиметров пять и встал. Тогда он перекинул вторую ногу и еле отыскал для нее опору, столь же зыбкую и ненадежную.
Осыпь молчала. Она ждала. В небе полыхало полуденное солнце, со снежных гор дул ветер, а осыпь ждала. Ждала, пока человек не спустится еще метра на два, когда уже будет невозможно ухватиться за скалистый край, откуда он только что сполз.
Наконец она ожила. Камень под правой ногой неотвратимо пополз, не желая фиксироваться в зыбком щебне, нога тутже нашла другой камень, но и тот пополз следом за первым, ожил камень и под левой ногой. С нарастающим шорохом и стуком вниз покатилось все: камни, песок и он сам, отчаянно перебирая ногами и хватаясь руками за ускользающие осколки. Сердце колотилось так, будто пыталось пробить напором крови барабанные перепонки, виски и затылок, глаза округлились, челюсти сжались. Он медленно скатывался к зияющему краю. Все ближе черная пропасть. Вот сорвались в ничто уже первые испуганные им камни, вот заструилась с края полоса песка, вот приблизился с бьющимися, кувыркающимися камнями он сам и... сорвался.
«Увидел». – промелькнуло в его сознании, и он закричал, отчаянно, зажмурившись, ожидая удара.
Ветер свистел в ушах. А он кричал.
Когда кончился в легких воздух, он с новой силой их наполнил и закричал опять.
Отказало горло. Крик сорвался на хрип, и он закашлялся.
Ветер свистел в ушах и рвал грязно-желтый халат.
Когда он наконец откашлялся, то решил расслабить скрюченное тело и открыть слипшиеся веки. Уж больно долго не было удара. Это его озадачило. А может быть он уже умер?!
По сторонам мелькали проносившиеся вверх скалы. Там, куда они неслись столь стремительно, узкой белой полосой светилось небо, и полоса эта становилась все Уже и Уже, внизу... Он боялся посмотреть вниз, ведь оттуда должна была появиться смерть в виде острых обломков скал, гранитной плиты, да мало ли еще в виде чего, обо что расшибется его несущееся вниз тело.
Он посмотрел.
И увидел черноту. Все такую же бездонную и глубокую, какую он видел там, на краю пропасти.