клф нло н. бодров Темное пятно

 Темное пятно
 «Нет, весь я не умру…»

 1. Корнелий Кул
 Новая тога неприятно шуршала в подмышках, а сандалии, старые привычные сандалии, словно живые, ерзали по ступне и мешали сосредоточиться на какой-то неотвязной мысли в по-
раженном любовью мозгу. Что- то произошло... Он мог поклясться, что когда он впервые увидел
ее (кефара выпала из его рук), что- то случилось в мире, окружающем его. Что- то неуловимо мелькнуло в воздухе, заставив вздрогнуть и надолго потерять покой. Он списывал это на любовь
на то радостное возбуждение от мыслей об этой танцовщице, но душа смутно подсказывала ему,
что это не так, что любовь - только рычаг огромного неведомого механизма, который он обречен привести в движение, что ощущение радости таит в себе ощущение беды, что женщина- это ловушка... Но что он мог с собой поделать? Это было выше его. Вот уже третий день он безот-
четно томился, закатывая к небу глаза, вечно что- то искал, оглядывался в доме, точно ощущая чей- то недоб-рый взгляд в спину. Что- то постоянно выводило его из равновесия. Он велел скор-
мить псам роскошный ужин, отказался от визита к наместнику, вспылив, рассек голову нерасторопному моло-дому рабу-виночерпию. (Весь забрызгался кровью. Было очень неприятно,
особенно от осознания напрасной глупости) Только вчерашние термы немного успокоили его.
Один раз, может быть от жара, а может от этого тягостного состояния, какая-то непонятная мгла
опустилась на рассудок. Все предметы вокруг стали как бы размытыми, звуки сделались глухи-
ми и посреди, закрывая середину обзора, темнело пятно, величиной с ладонь. Корнелий Кул тер
глазницы, вращал зрачками, тряс головой... но нормальное зрение еще какое- то время не возвращалось. Его стали спрашивать, что произошло, но он только отнекивался и улыбался. Опа
саясь осуждения возлег на каменное ложе и стал скромно вслушиваться в разговоры о Космосе,
о Небе, о Богах, О звездах и Вечности... Сам же участия в разговорах не принимал, только со-
средотачивался на этом темном сгустке в поле зрения и время от времени поливал голову хо-
лодной водой.
 Лишь когда вошли танцовщицы, а он взял в руки свободную кефару, наваждение прошло. Оно исчезло так же внезапно, как и появилось. Но его уже заботило другое. Одна из девушек была особенно прекрасна...
 Новая тога неприятно шуршала в подмышках, а сандалии, старые привычные сандалии (Эту пару он осо-бенно любил), словно живые, ерзали на ступне и мешали сосредоточиться. Ноги сами несли его в знакомый квартал и он, не стесняясь встречных, улыбался, точно мальчишка и
бежал навстречу неизведанному и неотвратимому... Громадный мрачный стражник в тяжелых
кожаных доспехах, увидев пурпурный орнамент на краешке тоги, подобрался, устремил взгляд
в одну точку и хлопнул мечом о щит.
 - Молодец,- скупо похвалил его Корнелий Кул, пробежав мимо по ступеням и нырнув в арку.
Машинально сунув две монеты привратнику, он прошел прохладным узеньким коридорчиком,
миновал мраморную анфиладу, увитую плющом и... остановился, не решаясь выйти на площадку. Сердце его глухо и часто колотилось, точно что- то страшное и одновременно пре-
красное ждало его буквально в двух шагах...

 2.
 Вселенная была темным пятном на светлом зеленом фоне, не набравшей еще сок мелкой ве-
сенней травки. Она была огромным рогатым жуком на обочине лесной дороги. Жук полз в неведомую страну жуков с непонятной целью и мириады звезд, закрученных в пушистые спи-
рали и так, россыпью, мелко насеянные по поверхности его антрацитных крыльев, ползли вместе с ним. Они неуклюже переваливались через крупные травинки, веточки, шишки, застряв-
шие в растениях. При каждом движении его суставчатых лап сшибались миры, уничтожая и снова порождая друг - друга. Неощущаемые убийственные поля плескали в лица жуткие волны
невероятных энергий, с хрустом выдавливая из себя материю и тут же поглощая ее. Планеты, скор-
пионами расползались от остывающих светил, как от тухнущих ламп, метеоры лезвиями секли мут-
ную поверхность чужого неба...
 Время, словно расколотый сосуд разливало свою питательную влагу, раздвигая границы безграничного пространства и начинало жизнь, чтобы, вдоволь насмотревшись, вновь вобрать ее в себя. Унести в свои по-ристые недра розовой расправляющейся губкой. Мысль, едва забившись, едва осоз-
нав себя, трепыхалась и верещала от ужаса небесконечности своего существования, от ужаса неотделимости от носителя - дряхлеющего человеческого тела. Жуткие катаклизмы духа мелькали искрами, уносящимися от хвойного костра в бесконечно тупую и всегда внемлющую поверхность, пронизанную клубами водяного пара.
 Жук полз. Солнечные блики калейдоскопом мельтешили на ворсинках, так что слезились глаза. Он куда-то спешил. Шуршала по надкрыльям трава.. Раскидистые (а вовсе не уродливые!) рога попеременно натыкались на препятствия и он (смешной), очевидно сердясь на свою наследственность,
их энергично преодолевал.
 Большое было заключено в малом, а малое в большом (очевидно). Бесконечность на блестящих хитиновых надкрыльях обползала сухую шишку, когда небольшое темное пятно, закрыв свет, нависло над нею. Пятно (тень) некоторое время прыгало, точно примеряясь к скорости ползущей Все-
ленной, прицеливалось, выбирая момент. И Вселенная, наша с вами родная Вселенная в настоящем времени и в единственном количестве, была обречена. И этот стул, на котором вы сейчас сидите, и автомобиль за окном, который газует прямо в форточку первого этажа, и этот киоск с заспанной мордой в амбразуре - все были в прицеле. Всем нам оставалось существовать минуты. Впрочем, что это за отрезок времени, когда иной раз за секунду проносились века, тысячелетия, даже эры... В момент катаклизма время становится абстракцией, понятной только театральным актерам. Отсчет начался...
 Мальчик немного понаблюдал за насекомым. Зверь был крупным, замечательно рогатым, энергичным и неимоверно интересным. Он просто притягивал взгляд. Олень - да и только! Человечек пе-
реступил через сосновую ветку, сложил ладошки домиком и стал склоняться ниже к траве, чтобы одним бро-ском пленить букашку. Он даже оставил без присмотра стеклянный стакан с прежней добычей, терпеливо захваченной в течение последнего часа (кузнечик тут же выпрыгнул).
 Его еще вчера что- то манило сюда, на лесную опушку. Какое- то неизъяснимое чувство возможного при-общения к чуду, тяга к неизведанному, к тайне в которой он будет главным действующим лицом. Но вчера вечером мама грела ему ноги в горячей воде и закапывала в нос какую-то дрянь. Было не до вылазок на опуш-ку. Ну, а уж сегодня, когда насморк прошел, никакие гости не заставят его сидеть в душной застекленной ве-ранде и слушать их грустные речи. И он удрал, когда взрослые
всерьез занялись водкой и пением под гитару. И вот добыча! Да какая!
 ...Жук сердился в пустом стеклянном стакане, Вставал на задние лапки, шевелил усиками, расталкивал собратьев по несчастью, но удрать не мог. Темное пятно заперло Космос в маленький прозрачный объем. Свобода была недалеко, но так недостижима!
- Посиди-ка, голубчик!
Мальчик присел на корточки и стал наблюдать, как разбегается вытряхнутая из стакана мелочь:
две божьих коровки, муравей, успевший больно укусить озверевшую в новой компании гусеницу и
куколку (впрочем, куколка не разбегалась). Шевелящаяся кучка вскорости частью расползлась, ча-
стью затаилась, свернувшись калачиком, а частью, просто свалилась на землю без движения.
 А тюремщик, полюбовавшись этой суетой, пошел домой.
 Ох, и влетело ему!
 Обед давно остыл. Гости, подарив пожарную машину, уехали, так и не попрощавшись с “пре-
лестным ребенком”. Дядька в одиночестве ушел на озеро - рыбачить. Вдобавок обнаружилось, что колени новых, почти не ношеных “брюк на лямбочках”, несмываемо запятнаны зелеными полосками травы. (Да-да, - грустно вспомнил мальчик,- за кузнечиком я гнался на четвереньках, да и за ящерицей, которая не далась в руки, тоже.)
 Стоя в углу, лицом к стене и размазывая по щекам жирные, как бульон, слезы, он ревел, заодно наблюдая, как жук- олень пытается выкарабкаться из кулака на волю.
А тот, проклиная судьбу, рвался на солнышко, на травку, рвался к своей неведомой цели в стране жуков, рвал-ся к своим неотложным жучьим делам. Но его не пускали. Плотные потные пальчики крепко держали его, душили, лишали способности двигаться, шевелиться, бороться за собственную жизнь, за право заниматься, чем он хочет. За многое, многое, многое....очень многое, что стояло сейчас за его хитиновой спинкой, сража-лось, сотрясалось, задыхалось и гибло во влажной детской ручке
 3.
 - Раздался жуткий треск и огромная глыба, нависавшая над выходом из пещеры, рухнула.
 - А-а-а!!!- заорали все сразу. В течение одной секунды все поняли, что обречены, что пещера из дома пре-вратилась в склеп для всего племени. Все словно оцепенели, замерев на месте и только несколько придавлен-ных, спавших под шкурами, слабо шевелились, еще живые под камнями. Повеяло холодом и из глубин пеще-ры донесся слабый шорох сотен кожистых крыльев. Падение монолита растревожило колонию летучих мы-шей, гроздьями свисавших с потолка...
 - Раздался жуткий треск и огромная раскаленная каменная глыба вылетела из жерла расколотого вулкана.
 - А-а-а!!!,-заорали все бегущие и на минуту замерли. Темнеющее малиновое пятно влажно блестело в их расширенных глазах. Ужас и оцепенение завладели их сердцами. Ослепленным от ярости ненасытным крова-вым червем под гору, извиваясь, неслась река лавы. Поток шипел, пузырился и искрил гранатовыми крапин-ками, шипящими в раскаленном воздухе. Первым сел на скручивающуюся в спирали траву, Колахас. Он за-крыл лицо руками. Путь вниз был отрезан. Смерть подступила совсем близко. Ее дыхание обжигало кожу....
 - Раздался жуткий треск и огромная ледяная глыба врезалась в хрупкий борт “Северной звезды”. Холодная, вызывающая оцепенение вода, сокрушая переборки, понеслась по трюмам. Несколько крупных сосулек со-рвалось с верхних рей и с треском проломило свежеочищенную палубу. Корабль
резко качнулся...
 - А-а-а!!!- заорали все, кто сразу не свалился за борт. Подминая под себя доски, людей, разный хлам, льди-на, навалилась, словно тюлень, на ледяное поле, где покоилось вмороженное судно. Льдина хрустела, увлекая судно под воду и медленно переворачивалась. Слабо блеснула на затуманеном солнце мокрая подводная часть, потерявшего баланс айсберга...
 - Мама! Мама!,-отчаянно закричал мальчик,- Что это?! Что случилось?! Где мы?! Мама!
 - Что с тобой?!,- женщина кинулась к ребенку и успела схватить его прежде, чем мельтешение в
глазах и нарастающий шум в голове, отключили ее от восприятия мира.

 4.
 Вселенная с ядовитым шелестом сжималась...
Сокрушались горы. Океаны, жадными рыбами заглатывали целые континенты. Заглатывали и тут же превра-щались в хрусткие ледяные пространства, неподвижные и безжизненные... Сотни, тысячи планет сходили с орбит, затягиваясь по спирали в страшные черные воронки, неведомо куда уносящие все сущее. Легкими ко-сынками мелькали сорванные покрывала атмосфер. Звезды жаркими светляками сбивались в ослепительные жгущиеся скопления и ухали в неведомую безмолвную бездну, которая и сама катилась с грохотом в неведо-мую пропасть...
 Космос шершавой шагреневой кожей сжимался в точку и корчился в судорогах невыносимой боли. Сжи-малось, корчилось и страдало все, что находилось в ней...
 Женщина, обнявшая ребенка неудержимо уменьшалась в размерах, не ощущая ни боли, ни страха. Ничего, кроме болезненного перехода к новой сути. Уменьшался мальчик в ее объятиях. Умень-
шался детский кулачок с зажатым в нем насекомым. Уменьшался жук. Жук- Вселенная. Жук- Бесконечность. Жук- Вечность. Жук- Непредсказуемость. Космос неумолимо стремился внутрь себя, стягивался и углублял-ся, изгибая стрелки координатных векторов в самое свое сердце. В ноль. Ни в что.
 Не успели детские щечки обсохнуть от слез, мир превратился в точку. В ничто. В пустоту. Не было ничего. Нигде. И никогда. И длилось это миллион лет. Или миллиард лет. Но нигде и ни в чем
осталось Стремление. Мысль. Идея движения. Развития. Стремление длилось, длилось... В мире не было ни-чего, что можно было бы увидеть или пощупать. И не кому было это сделать. И никому это не было нужно. Отсутствие всего болело отсутствием чего- нибудь. И, в конце - концов, переболело.
Идея возникновения Пространства - вот каким был симптом выздоровления. Было только желание рождения мира. Начало. И длительность обрела рамки. По-прежнему проходили эпохи, для которых продолжительность жизни человека, да что там!, человечества, короче вздоха спринтера. Но предел уже существовал. Пружина разжалась. Маятник качнулся обратно. Уснувший проснулся...
 Вдруг появилась точка. Хотя и не точка. Точка только казалась точкой. Конечно, никто бы не стал ручать-ся, что это было тело. Его и различить- то было нельзя- поднеси хоть к самому носу. И все-же
это было уже пространство. Это была сфера. Маленькая. Неразличимая, бесплотная поверхность ша-
ра. И эта поверхность, уже охваченная идеей движения, наконец, шевельнулась. Устремилась. Еще не неся ничего, она уже расширялась. Она кинулась и понеслась сразу во все стороны. В 0,237секун-
ды все заполнилось. Пространство возобновилось. Вещество вернулось в мир и создало мир. Волна все еще неслась в Беспредельность в поисках границ, которых не существует, а Земля уже была. И были на ней люди, звери, птицы. В морях плескалась рыба. На деревьях зрели плоды. В небесах гремел гром. И пускай это был уже другой гром. Пускай это, были другие плоды, другие звери, другие люди. Никто не знал, что они другие и потому считалось, что они были первыми и единственными. И где-то уже воевали, где- то завершали войну, которая длилась долгие годы. Где-то происходил первый вздох, а где-то последний. Где-то закладывали баш-ню, а где-то разрушали. И все осознавали себя самими собой и знали, что история, как и жизнь, как и смерть бесконечны. И что они лишь маленький кусочек на бесконечной ленте рода человеческого. День клонился к вечеру.
 Пастух гнался за отбившейся от стада овечкой и знал, что он прожил на Земле 38лет. Гробокопатель, со-крушив фамильный склеп, снимал с иссохшего мертвеца серебряные мониста и диадему с
изумрудами и знал, что украшениям 8тысяч лет. Каменотес, плеская мутную воду на блок, выравнивал камень и знал, что извес4тняк этот существовал всегда. Ребенок, впервые поднесенный к груди, знал, что он родился, а значит, будет всегда. И все были правы и неправы одновременно. И все были глупы и мудры одновременно.

 5.
 Он знал, что не должен так поступать. Он знал, что должен быть там, где все рабы, но что-то заставило его поступить по-другому. Словно неведомая сила подняла его с циновки, заставила длинным сухим прутом сбро-сить щеколду с двери и выйти наружу. И опять, как и год,,,,,,, назад, он пошел в ту же корчму. Его вновь охва-тило невероятное чувство. Словно он приобщался к чему-то великому и страшному, словно ему Богом отво-дилась какая-то миссия, которую он обязан выполнить. Он ощущал, что судьбы неведомых ему людей, даже целых народов, скоро окажутся в его руках. Непонятная озабоченность охватила все его существо. Он дрожал. Вертел головой и не понимал разумом, что с ним происходит. То ли кто-то невидимый исподтишка смотрел на него, переворачивая ужасом взгляда все внутренности, то ли он сам искал кого-то невидимого, даже не зная, что ему нужно. То ли тонкий, едва уловимый запах, нитью с бантиком кружил его, как котенка по кор-чме. То ли мрачные тени лунного мира вторгались в его мозг, нашептывая что-то безотчетное и страшное.
 Он дико озирался, приседал от обиды и насмешек, но был уверен только в одном. Он снова здесь. Там где нужно. Он явился. Он пришел. Он должен. Он обречен присутствовать в данной точке мира.
И уже ничто не зависит от его воли.
 На глаза попалась шкура белой овцы на стене. Белая шерсть и черное пятно в шерсти. Он понял, что это именно тот магнит, что затянул его сюда. Понял и остановился. Все были обречены. И он первым узнал об этом. Толпа по - животному заржала, радуясь необычному развлечению. Десятки рук выталкивали его на центр круга. Он пытался выбежать - бросался на подставленные ладони, но снова и снова отлетал, падая в пыль. Усталые караванщики смеялись, а он, как затравленный волк, дико озирался и мычал невероятные зву-ки, с трудом ворочая огрызком языка. Опять и опять он поднимался, сложив руки на груди и пригнув голову, разбегался, чтобы вновь быть отброшенным. Натыкался на растопыренные пальцы верховых, на поставлен-ные поперек кнуты погонщиков, на плечи, на груди, на полы халатов... И вновь, вновь, вновь отлетал, как перьевой волан в круг света к столбу, на котором тускло светила масляная свистулька с бараньим жиром.
 Старший караванщик, едва подойдя к двери, понял, что тощий погонщик был прав - происходит что- то неладное. Взрывы хохота, гиканье, какой-то непонятный шум. Мелькание теней. Дверь сухо скрипнула и в полумраке он сразу наткнулся на брошенный кем-то тюк. Так и есть! Атлас! Безъязыкий бросил! Ах, сволочь! Ну, держись!
 Растолкав сутулые спины он гортанно крикнул что- то бессмысленное и шагнул в полосу света. Раб трясся всем телом и, утирая кровь из разбитого носа, пытался что- то объяснить, нелепо размахивая руками.
 - Что?! Что ты машешь?!,- заорал Карим,- Почему ты здесь?! Где твой тюк?! Где?!,- он толкнул безъязыко-го в грудь - Где мой атлас?! Где, я тебя спрашиваю?!
 Но раб только ударял себя в грудь кулаками, что- то мычал, пытаясь объяснить. Карим видел, что ему больно, что он напуган, но ярость, еще большая, чем в прошлый год, вдруг охватила его. Помнится тогда слу-чилось то же самое. Этот же раб почему-то покинул сой хлев и пришел сюда в корчму. Только плетью удалось прогнать его отсюда. Это стоило бунтарю языка. И вот опять...
 - Убей! Убей его!- понеслось со всех сторон.
 - Убей! Раб должен знать свое место!
 - Убей! Убей!
 Толпа, измученное долгой дорогой животное, которого необходимость лишила необходимого - свежей воды, фруктов, ласкового гарема, жаждала крови. Она хотела, она жаждала видеть того, кому хуже, чем ей. Ей непременно нужна была отдушина в бесконечной цепи тягот перехода. Она требовала, чтобы кто- нибудь умер у нее на глазах. Людское стадо в депрессии жестоко и неразборчиво к жертвам. Этому скопищу все рав-но кто умрет. Жажду жизни надо подкреплять жаждой смерти.
 - Ну-у! Убей! Убе-ей!!!
 Старший караванщик схватил безъязыкого за отвороты халата и злобно крикнул:
 - Ты-ы! Ты, свинья, знаешь, где спят рабы? Почему ты здесь? Ты умрешь!
 Он схватился за пояс, но кинжала не было. (Помнится, тощий погонщик всполошил его, когда Карим хотел переодеться.) Караван-баши кинул взгляд по толпе и тут же две или три руки услужливо протянули ему смер-тоносные ножны.
 - Убей! Убе-ей!!!- взвыли все - Полосни ему по горлу!
 Безъязыкий попятился, но вдруг остановился и стал озираться по сторонам, точно высматривая какую-то вещь за спинами. Его толкнули, и он резко обернулся к толкнувшему. Те, кто увидел его лицо, на секунду замерли. Покорный раб стал похож на разъяренного Бога, готового свершить кару. Глаза его сверкали. Губы искривились в страшной гримасе. Крылья заострившегося носа затрепетали, отчего он стал похож на клюв хищной птицы.
 - Убей!,- еще орали сзади, а он уже сшиб стоявшего перед ним, перешагнул и пошел к белой овчине, ви-севшей на стене. Подошел и взглянул назад, полный ярости и гнева. Ах, как он жалел, что ему год назад здесь - же отрезали язык!
 Карим понял, что свершается что- то непоправимое, что раб сейчас сделает нечто, после чего будет только смерть. Но ничего было уже не исправить. Безъязыкий стоял перед шкурой и готов был прикрыть ладонью темное пятнышко на шерсти. Его еще можно было убить. Еще можно было вонзить в его, покрытую рубцами плетей спину, острое лезвие. Карим уже почти ощутил хруст и податливое сопротивление, пронзаемых сталью тканей. Его нужно было убить! Но остановить было уже нельзя.
 Клинок выпал из дрогнувшей руки караванщика. Что-то сильное, мудрое и ласковое, словно руки матери, объяло его тело. Что-то зашептало в его взбудораженный от ненависти мозг, слова, полные уверенности, не-избежности и убедительной покорности. Что- то легкое и невесомое, как осенняя паутинка, коснулось его лица. Он остановился, и слезы потекли по его щекам.
 - А-а-а!!!,- орала озверевшая окончательно толпа, лишенная зрелища,- Уби-ить!!!
 Эти люди были готовы кинуться и руками разорвать безъязыкого, но он не боялся их. Понимание повто-ряемости, многократности и бесконечности Природы жило в его глазах. Ему было только немножко жаль расставаться с этим воплощением своего кусочка разумной материи, который, еще се-
кунду, и начнет стремительно уменьшаться в размерах, пока не исчезнет совсем на очередные миллионы лет, на очередные доли секунды...
 Крикнув что-то громкое, страшное и бессмысленное, отчего у всех похолодело в груди, безъязыкий при-крыл ладонью черное пятно и сжал в кулаке...

 6.
 - Раздался жуткий треск, и страшная молния огромной сверкающей вилкой распорола небо. Все кинулись прочь из корчмы, но было поздно. Среди бескрайней степи молния почему- то выбрала именно это приземи-стое строение. Шарахнулись с привязей кони. Испуганно заревели верблюды. Запахло паленой шерстью, а может человечьим волосом.... Кто-то еще вскидывал руки среди сполохов огня. Кто-то страшно кричал, ката-ясь по траве, а степь- огромное плоское пространство с непонятным шипением стала сужаться, сжиматься, уменьшаться в размере, вбирая в себя с краев к середине волны ковылей, курганы, поросшие полынью, тре-угольнички шатров, колодец со стремительно изливающейся через край, водой.. -Раздался жуткий треск и основание храма Аполлона пошатнулось. Слепой жрец выронил алтарную чашу и согнувшись, стал шарить руками по полу... Рухнула крайняя правая колонна, разлетевшись на сотни мелких фрагментов. Трое остав-шихся в живых монахов, спотыкаясь, побежали к выходу. Но было поздно. Размытый песчаный холм осел и святилище наверху, точно карточный домик, стало рассыпаться, хороня под обломками гранитных глыб кри-чащие жертвы. А дождь, точно наемный плакальщик, все лил и лил и лил свои бесконечные слезы и они сли-вались в новые потоки.
 - Раздался жуткий треск и колеса с комьями засохшей грязи, точно они успели пустить корни, буквально оторвались от доходящей до ступиц глины. Скрипя всем своим нутром, всей своей сущностью, телега, словно избитая хозяином собака, поползла в город. Стояло морозное августовское утро. Зеленые, не успевшие изме-нить цвет, листья, сыпались с окоченевших прутьев, казалось от любого звука, хрустели под ногами. Идти не хотелось, но превозмогая усталость, он двинулся на вывозку. Из города уже везли первую партию трупов, умерших за сегодняшнюю ночь. Знобило. Неприятная скользкая дрожь змейкой пробежала вдоль позвоноч-ника и он достоверно осознал, что тоже заболел Страшная неизлечимая болезнь, выкашивающая целые стра-ны, коснулась и его краем своего заразного савана...
 - Раздался жуткий треск и небольшой, размером с комнату, метеорит, словно шилом, от стенки до стенки проткнул центральную трубу космического города. Утечка остатков атмосферы стала неизбежной. Такие про-ломы никакая аварийная служба залатать уже не могла. Огромная “гантель” сбилась с курса и нелепо кувыр-каясь, понеслась по неведомой траектории в бездну. Разрежение почувствовалось почти сразу. Захотелось меньше двигаться, глубже и чаще дышать. Но обескрыленные легкие только нелепо колотились о ребра, не получая необходимого. Он нажал на клавишу селектора и глухо произнес: “Мы обречены. Раздать снотворное самым слабым...”
 Вселенная с ядовитым шелестом сжималась. Сокрушались горы...
 Не успела темная подвижная кровь засохнуть в редкой серой щетине раба, мир превратился в точку. В ни-что. В пустоту.

 7.
 Новая тога неприятно шуршала в подмышках, а сандалии, старые привычные сандалии, словно живые ер-зали на ступне.
 - Черт возьми!- подумал Корнелий Кул,- и сдалась мне эта танцовщица...Мало других женщин? И стройнее и гибче и ласковее. Почему, ну почему, я стремлюсь только к ней, хочу только ее, мечтаю только о ней? По-чему?
 Он уже не удивлялся. Ноги, точно они жили сами по себе, несли его в знакомый квартал, бежали по знако-мым ступеням, проскальзывали в знакомую арку.
 - Это необъяснимо,- думал он,- не зная женщины, не представляя себе, кто она, уже влюбиться...ждать... тратить деньги... Невероятно!
 Громадный мрачный стражник в тяжелых кожаных доспехах даже не заметил (или сделал вид) пурпурный орнамент на краешке тоги и демонстративно стал смотреть в сторону, чтобы не встретиться глазами с сенато-ром. Квартал, который он патрулировал пользовался дурной славой.
 - Молодец,- скупо похвалил его Корнелий Кул, пробежав мимо по ступеням и нырнув в арку. Тот
 только буркнул в ответ что- то раздраженное...
 Машинально сунув четыре монеты привратнику, он прошел узеньким прохладным коридорчиком, пробе-жал вприпрыжку мраморную анфиладу, увитую вьюнами и... остановился, не решаясь выйти на площадку. Сердце его глухо и часто колотилось, точно что- то страшное и, одновременно, прекрасное ждало его бук-вально в двух шагах...
 Плеска воды в бассейне слышно уже не было, но прислушавшись, можно было уловить неторопливые шаги мокрых босых ножек по разогретому летним солнцем, камню. Кровь забилась в жилах, словно на состязаниях и, переборов нерешительность, он выглянул на площадку.
 Вся яркая в потоке солнца, в мелких алмазах влаги, она прекрасно улыбалась ему, не стесняясь, а скорее, даже, делая вызов, своей наготой. Неконтролируемые разумом глаза жадно ухватились и обласкали каждый изгиб, каждую выпуклость красивого женского тела, Они прошлись по каждой косточке, по каждой поре на молодой мокрой коже. Она была великолепна. Плотная стройная,точно точеная из слоновой кости. Идеально пропорциональная, как богиня, почти прозрачная, кажется даже сладкая на вкус. И главное- она улыбалась ему. У него зашлось дыхание. Боже! Как прекрасно!
Неотрывно поедая ее глазами, он все боялся перевести взгляд туда, ниже, где запретным темным пятном, воз-вышался треугольничек ее прелести. Было как-то немного стыдно, радостно и восхитительно. Темное пятно так манило к себе. Оно словно бы говорило: “Ну, смелее...Протяни руку...Погладь...”
 Вселенная расширялась. Но уже медленно, словно нехотя...