Налетели злые тучи...

Часть Третья повести «Блудная Елань».
Начало – здесь:
http://www.proza.ru/2006/08/22-31

- Саша, хочешь фугануть дощечку?

Братец Леша улыбался солнечно, как это погожее утро. Его, Лехи, облачение составляли пляжные шорты и толстый слой опилок на плечах, груди и прессе. Судя по всему, встал он давно и уже неплохо потрудился: распустил циркуляркой два десятка досок и теперь приглаживал их фуганком. Я напрочь не слышал этой столярно-плотницкой симфонии, спал как убитый. Что было неудивительно: той ночью у меня состоялось очередное рандеву с Кими. Я был блажен и выжат, как жмых. То есть, не уверен, что отжатые жмыхи бывают блаженны, – но я был. И ответил Лехе блаженной улыбкой счастливого олигофрена, которому произвели прямую инъекцию Спрайта в мозг.

- Всегда мечтал фугануть дощечку, - поведал я. – Вот только никогда этого не делал.

Подразумевая: «Неумелые мы, с тем отвяжись!»

- Все бывает в первый раз, - утешил Леха. – Каммон! Тебе понравится. O boy, это такой кайф – фугачить доски.

И через несколько секунд я вдруг обнаружил, что мои ладони лежат на черных текстолитовых рукоятках. Леха наставлял:
«Вот евойная кнопка. Навроде газа. Давить надо жестко, но без фанатизма… Основной упор – на заднюю часть… Поехали!...»

Вжжи-ррРРРЫРЫРЫ!!-вжшшш…

Наверное, в сердитых интонациях фуганка мне послышалась жгучая обида на меня – и я бросил кнопку, поспешно и малодушно.

«Да не бойся ты, блин! Зверь – не страшнее «Хонды» твоей. Только следи, чтобы провод под нож не попал...»

Кажется, Леха ошибочно принял мое милосердие за испуг. Как он мог?
Что ж, я сжал свое сострадательное сердце, стиснул рукоятки и постарался остаться глух к яростным жалобам фуганка. Со второго раза получилось лучше. Мне удалось произвести сколько-то граммов стружки.

- Ага. В таком вот аксепте, - похвалил Леха. - Ладно, пойдем порубаем, что ли? А то у меня тоже с утра во рту маковой соломки не было.

Это была обычная его присказка, без какого-либо намека на что-либо подобное в моем рту, легких, венах, или где еще. Леха, конечно, слышал, как я уходил посреди ночи, – но он смирился с моими походами в лес. Наверное, он считал, что я встречаюсь там с какой-нибудь особо застенчивой барышней. Что ж, он был недалек от истины.

- А зачем тебе доски? – полюбопытствовал я после завтрака.

Леха благоговейно закатил свои шабутные, электрически искристые глаза.

- О! Для стройки миллениума. Круче вавилонского зикурата и даже берлинского бундесрата. Хотя чыста семантически – есть что-то родственное. Короче, новый сортир я решил соорудить. Старый – подгнил малехо.

- Понятно…

Мы взяли этот домик в деревне в прошлом году, и тогда у Лехи как-то руки не доходили заняться новым приобретением. Ближнюю осиенду, под Воскресенском, перекраивал. А сейчас, когда в Подмосковье дым коромыслом и удушливая гарь пожарищ, – решил благоустроить наш пейзанский быт в дальнем захолустье.

Взялся ретиво. На прошлой неделе заказал сборный сруб под баню, его уже доставили и сложили, осталось только вагонкой изнутри обшить. Леха заказал и ее, на местном ДОКе. Теоретически – дело было на мази. Но практически нужно было договориться с каким-то Робертом, который в ответе за все, но появляется редко, но обещался как раз сегодня, но ближе к вечеру. И вот, чтобы не заскучать от всех этих тоскливых, ноющих «но», Леха, значит, озаботился сортиром. Мы управились с инталляцией этого немаловажного билдинга к полудню. К тому моменту я уже мог претендовать на диплом мега-фугатора международного класса.

Леха принялся названивать неуловимому Роберту, местечковому королю деревяшек и колобах. Отчаявшись - заругался:
- Блять… Я ***ю… А потом эти люди жалуются, как им трудно пробиться на рынок, и как душат отечественный древогрызный бизнес!

Я подначил:
- Чего ты суетишься? Зайди на их сайт, оставь заказ…

- На сайт? – в Лешкиных игривых глазах почти что слышно затрещали искровые разряды. – Хорошая шутка!

Он махнул рукой:
- Ладно, поехали купаться, что ли…

Деревня, где мы купили дом, стояла на берегу речки с забавным на мой ернический взгляд названием – Ить. Речушка живописная, но не слишком полноводная. Впрочем, чистая. «Ить – та же Итиль, токма что без «ила», - каламбурил Леха. И это правда – почти без ила. В том течении. В Ити мы преимущественно и купались, когда лень было мотаться на Рыбу.

Мы сели в Лехин «Форик» и поднялись на пару километров. Там у нас было облюбовано недурное местечко. Не песок, но берег чистый. Симпатичная полянка на краю рощи, укромно схороненная от посторонних глаз. Потому что лесная тропинка, ведущая к пляжу, давалась далеко не всяким колесам и даже не всяким ногам. Главное же – там прямо на берегу рос былиной стати дуб, и его толстенная ветвь простиралась над рекой уверенно и ровно, как шлагбаум над шоссейкой. Эта ветка словно сама приглашала попрыгать с нее, а Леха еще и подвесил тарзанку.

По дороге, на грунтовке за околицей, мы повстречали машину. Ту самую «нехорошую зубилку», размалеванную зелеными и серыми огнями.

«Их-то как сюда занесло? - подумал я. – Вроде, ярославская же гопня?»

Но тем не менее я решил, что это не повредит моему имиджу в масштабах области – если «охлупники» узреют мою скромную персону в таком серьезном автомобиле, как Тойота-Фораннер. И когда Леха обруливал «девятку» по полю – я не удержался, высунул из пассажирского окошка свою горделивую физиономию в стильных черных очках и посмотрел на них сверху вниз. Чтобы знали и помнили. А то мало ли?

На пляже, как мы и надеялись, не было ни души (по крайней мере – во плоти). Это радовало. Леха подогнал Форик к самой воде – бампер замер над обрывом. Сделал Сплина погромче, выскочил, стянул шорты, запрыгнул на капот и – рыбкой-семгой сиганул в реку. И сия пучина поглотила его в один момент.

Саша Васильев пел:
«Ты спроси у флейты из сухого тростника,
Что на дне своем скрывает мутная река…»

Да чего там спрашивать? Леху она скрывает. Уже минуту. Я сел на крутой берег, свесил ноги над водой. Закурил. Прошло еще полминуты. В речку лезть я не спешил. Я – не Леха, я – парень основательный. Мне нужно посидеть, попреть на солнышке, высмолить цигарку, испить баночку пивка… Его, кстати, не было. А не помешало бы. Я досадливо покривился.

Завелась новая песня:
«… дурдома нет без дураков,
рыбалки нет без рыбаков,
А я рыба, а я рыба без трусов…»

Я усмехнулся. Положительно, Саша Васильев сегодня в ударе: второй раз – в яблочко. Потому что «Рыба без трусов» - это про Леху. Вот только какого дьявола он уже три минуты носа из воды не кажет? Ждет, когда я разнервничаюсь и брошусь его спасать? Ага! Щаззз! Это он пусть несведущих девчонок так «на измену сажает», ихтиандр-кривляка! Но я-то ему – не девочка!

Малость ожесточенно отстрелил окурок. Вернее, подгоревший фильтр. Наконец, Леха вынырнул. Метрах в двадцати, посреди реки. Голожопым глиссером подлетел к берегу, в полдюжины порхающих взмахов баттерфляя. Встал, по грудь в воде.

- Приколись, Санек, там машина затонувшая.

Я кивнул:
- Ага. И полный салон скелетов… с абордажными саблями в зубах.

- Неа. Чисто. Человеческих жертв нет, - Леха отвечал так, словно вовсе не заметил подколки. – Но самое интересное – по течению стоит. И на середине. И я вот подумал: откуда ж ее, бедняжку, так сыграть-то угораздило? Здесь – неоткуда, вроде. Приволокло, что ли? Так ведь дно там вязкое. По стекла зарылась.

Я вздохнул:

- Да не боись. Пойду я щас в воду. Утопленницу твою заценю.

Леха помотал головой:
- Неа. Там метров семь. Не донырнешь, - усмехается: - Ты ж ведь, мелкий, стремаешься в «черные пучины» мырять?

Ну, стремаюсь. И в этом – исключительно Лехина вина, и ничья более. Нечего было стращать меня байками про старого огромного сома-людоеда, который, де, лежит на дне самой-самой глубокой, черной-черной ямы… лежит-лежит себе сонно и мирно, лишь усища его аршинные шевелятся, да жабры его колышатся, будто шторы на ветру, и неподвижен живоглот, и незрим, покуда не потревожат древний покой его. И никто не знает, где на озере яма та, ибо открывшие ее – уже никому ничего не расскажут...

Я тогда верил всему, что плетет Леха. Он тогда был гораздо старше, солиднее и взрослее. Ему было целых двенадцать. А мне, соответственно, шесть. Это было еще на ближней нашей даче, оставшейся от отца… Который, наверное, не стал бы внушать ребенку дурные фобии, в отличие от всяких безответственных малолетних раздолбаев. Но с отцом нам свидеться вовсе не довелось: я родился уже после того, как его сбили в Афгане. А Братец Леша – гад еще тот. Тем более по-гадски вел себя – когда был старше, солиднее и взрослее. Вот теперь, ему назло, я и боюсь глубины. В числе прочего.

- Какая машина-то хоть? – спросил я, когда мы подплыли к месту.

- Легковушка. Вроде, «жига», - ответил Леха без тени фальши. Что ж, это его призвание – вешать лапшу без намека на поварский колпак. – Светлая – точно. Но там, у дна, видимость не ахти. Муть.

Я предпринял с пяток попыток. Вода была прозрачная – я легко различал в ней Лехин гибкий силуэт. Рядом, чуть ниже. Иногда он изворачивался, посматривал на меня. Как мне чудилось, усмехался. Ободрительно? Снисходительно? И то, и другое, наверное.

Один раз, вроде бы, в темно-буро-зеленой неприветливой глуби мелькнуло нечто большое и блекло-белесое. И это смутное видение окончательно повергло меня в робость. Я уже поверил, что Леха не врет… и от этого сознания мне сделалось как-то не по себе. Не то, чтобы я как-то особенно боялся покойников – тем более, если их там нет, по Лехиному уверению. Не то, чтобы я как-то особенно боялся зацепиться за искореженный корпус или водоросли и захлебнуться – Леха-то рядом. Да нет, мне вовсе без разницы, чего именно бояться! А тогда, завидев впереди крышу почившего автомобиля, мертвенно-бледную, зыбкую, будто истлевший саван, колыхающийся над погостом на предутреннем ветру, – я просто вдруг запаниковал, без разбора причин. Судорожно выгнулся и вынырнул опрометью – если так позволительно говорить о выныривании.

В утешение своей боязливости – решил подразнить Братца Леху.

- Ну и чего? Коснулся я дна. В твердь уперся. И нет там нифига!

Леха осклабился своей фирменной «осклабкой»:
- Ндя? Если ты, Саш, за три метра от дна в твердь упираешься – недолго и по воде ходить научиться. На руках. Попробуй!

Я открыл рот, намереваясь ответить что-нибудь изящное и саркастичное, но Леха бесцеремонно заткнул мой фонтан, сунув в лицо некий прямоугольный предмет, обросший толстым слоем бурой донной слизи. Будто его проглотила некая особо жадная амеба – да не сумела переварить и с тем издохла, продолжая обволакивать. Тем не менее, в предмете безошибочно угадывалось автомобильное боковое зеркальце.

- На! Дарю! – сказал Леха.

Тут он поворотил голову, навострил слух. Мне тоже послышалась трель его мобильника с берега. Через секунду я остался посреди реки, с осклизлым зеркальцем в руке и глупо открытым ртом, одиноким буйком качаясь на волнах, поднятых Лешкиным кролем.

Я тоже поплыл к берегу. Была мысль избавиться от сомнительного подарочка – но я решил сохранить Лехину добычу. Все-таки – вещдок. Может, и сообщить куда надо, о нашей находке? Нашей…

Когда я подгреб, Леха стоял голый над обрывом и вовсю трепался со своей мобилой. По-французски. Смотрелось это экстравагантно. Судя по тону, Леха если не ругался, то был чем-то раздосадован. Из его энергичных тирад я уловил лишь «Oui» и «merde!» Если прежде, в начале беседы, Леша сказал «bonjour» – он использовал все известные мне тогда слова из наречия Вольтера и камамбера.

- Случилось чего? – поинтересовался я, когда Леха закинул мобилу на сиденье.

- Да так… - он поморщился. – Лапуля моя звонила. И огорчила вельми. Задерживается она. Еще на неделю.

Я фыркнул. Лехину «лапулю» надо видеть… чтобы понять, насколько это комично – обзывать ее «лапулей». И насколько небезопасно. Себе дешевле – черную пантеру «киской» кликать. Та хоть не поймет – и сожрет не за вольность языка, а единственно – из примитивного хищнического инстинкта. У «лапули» же - инстинкты куда более изощренные. И когти поострее.

Леха махнул рукой: «Аай…» И без предупреждения - пружинно прянул ввысь. Кувыркнулся в воздухе, сгруппировался – и с фугасным грохотом плюхнулся в воду в дюйме от моего плеча.

Когда я отряхнулся от брызг, а довольная Лехина физиономия вынырнула в десятке метров, я поинтересовался с вежливой заботой:
- Яйца не отшиб?

- А нафиг они мне, когда Лапуля задерживается? – беспечно ответил Леха.

***

Мы вернулись домой ближе к вечеру. По дороге заехали к знакомой бабке, привилегированной поставщице королевского двора. То есть нашего. Взяли трехлитровый баллон парного молока.

«Лучше б пива…» - буркнул я.

«Нельзя тебе пиво, - возразил Леха. – Ты мне сегодня трезвый нужен».

«Зачем?»

Леха пожал плечами:

«Ну как? Если я все-таки достану этого Деревянного Роберта – придется к ДОКу метнуться, ловешку отстегнуть. За рулем – ты. Должна ж быть от тебя хоть какая-то польза, бестолочь?»

Мой алкоголизм разом посунулся, а дух, напротив, воспрянул. Я в полной мере оценил Лешкину «каверзную» деликатность. Действительно, в пятнадцать лет уж как-то не пристало канючить: «Леш, ну дай порулить, ну пожалуйста…».

Неуловимый Деревянный Роберт объявился часов в девять, когда уже смеркалось.

До «древогрызного» комбината было километров тридцать. Туда и обратно – шестьдесят, соответственно. И все – мои. Я был счастлив: столь великие дистанции не доводилось мне еще покорять на четырех колесах.

Местная узенькая шоссейка была пустынна, как через сто лет после ядерной войны. И столь же неухоженная. Многочисленные выбоины коварно щерились своими острыми краями в золотисто-голубоватом, как сияние Кими, свете галогенок. Но я был настороже. Вел аккуратно, хотя уверенно. Не побоюсь этого слова: профессионально.

Первую машину мы повстречали минут через десять. Уже на новом, добротно залатанном участке. Где, собственно говоря, можно было и прибавить газу. Но водитель легковушки, которую мы нагнали, напрочь отказывался это понимать. Тащился еле-еле, километров сорок, не больше. Притом – не вдоль обочины, как положено таким колченогим инвалидам, а ближе к осевой. И наотрез отказывался что ускориться, что податься вправо, хоть на вершок. Даже – когда я почти уперся бампером в его стопари.

«Чего они там, укуренные, что ли?» - проворчал Леха. Я же подумал, что, может, тоже кто-то учится водить? Но студент – явно не такой «продвинутый», как я. Абитуриент, можно сказать.

И тут я узнал эту машину: все та же «нехорошая девятка», увитая серо-зелеными языками пламени. «Что ж, - прикинул я, - наверно, у местных гопников имеются подруги-гопницы. Дебилки. И дабы завоевать сердце и все прочее, что есть у гопниц, – гопники пускают своих гопняцких дебилок за руль своей гопняцкой «зубилки». Напрасно!»

- Малость отпусти, разгонись – и обходи, - проинструктировал Леха.

- И что б я без тебя делал? – отозвался неблагодарный я.

Но когда я поравнялся с «девяткой», ее водитель наконец проснулся. Очень некстати. «Зубилка» взревела и заметно прибавила прыти. Мы шли «ноздря в ноздрю». Или – поворотник в поворотник. Мне все никак не удавалось оторваться и вернуться на свою полосу.

- Сбрось на третью и втопи газ, - спокойно, даже дремотно, посоветовал Леха.

Я кивнул и ухватился за рычаг. Но от волнения малость запутался в передачах. И внезапный, закладывающий уши рев нейтралки – не больно-то поспособствовал обретению душевного покоя. Еще того меньше - чьи-то фары, проступившие вдали, в ночи. Огни чего-то большого, обильного железом. Возможно, автобус.

«Нехорошая» девятка вела себя и вовсе паскудно: вкрадчиво, исподволь сползала к условной разделительной черте, тесня наш «Форик» к противоположной обочине. А под конец – принялась стращать уже без стеснения, норовя просунуть свою наглую острую морду перед высоким бампером джипа.

Наконец найдя «третью», я предпринял последнюю попытку решительного спурта…

- Не надо. Осади назад, - Леха усмехнулся. И было в его усмешке нечто столь недоброе… что моя уязвленная гордость сей же час исцелилась ликующим предвкушением.

Я послушно притормозил, юркнул за корму «девятки». Из ее водительского окошка высунулась рука. Самой заметной деталью в ней был средний палец.

- Во-во, - хрипловато пробормотал Леха. – Именно! Запасайтесь вазелином, клоуны колхозные!

Не дожидаясь команды, я прижался к бровке и встал. Мимо, навстречу, вальяжно прокатила большая машина, обильная железом и светом. Действительно автобус.

 Леха неторопливо достал пачку «Лакки». Распечатал. Выбил сигарету звучным щелчком ногтя под донце. Закурил, затягиваясь со смаком. Задумчиво молвил:
- Ну чего, произведем рокировочку?

Я проворно соскочил на асфальт, шустро обежал машину. Леха, все так же неспешно, перелез за руль. Когда я устроился рядом, он скосил назад взгляд, заискрившийся по-особенному задорно:
- Саш, вон там, на полу, сумка стоит. Кожаная. Поищи в ней, пожалуйста, баллончик с краской. Он где-то наверху.

Дождался, когда мой торс вернулся из проема между сиденьями, с означенным баллончиком в руке. Лишь тогда – воткнул передачу. Но трогаться медлил.

- Пристегнись, Санек. И окошко прикрой. На закате солнышко было пурпурное, аки кровь… К ветру это… Приметы не врут…

По правде, я уж начинал опасаться, что сволочная девятка уйдет куда-нибудь на грунтовку, пока Леха…

Серая холстина асфальта разом взметнулась, вздыбилась - и натянулась до треска. И понеслась, все более стремительно. Будто полотно беговой дорожки, если запустить на нее, скажем, мустанга. Очень горячего и норовистого мустанга.

Первые несколько секунд я пребывал в полнейшей нирване, сделался плоским и нереальным, совершенно растекшись по сиденью. Потом вспомнил, что впереди – резкий поворот. Кое-как выкарабкался из нирваны и уподобился индийскому богу Шиве: наскоро отрастил себе еще пару конечностей, чтобы уцепиться за все, за что можно.

Вот и он, этот поганый изгиб, пагуба многих и многих самонадеянных и нетверёзых возниц.
Но Лёха трезв. Он вовсе не бывает пьяным за рулем, сколько бы ни выпил. И это не пижонское бахвальство, пусть он и пижон, и любит побахвалиться…

 Когда «Форик» с надсадным рыком юзанул и накренился, правым бортом размазывая мой восторженный ужас по очень-очень близкому асфальту, – я все-таки нашел в себе силы и смелость глянуть на спидометр. 160. Лучше б, ей-богу, не смотрел. Потому что стрелка, оправившись после поворота, тотчас снова навалилась на ограничитель.

Впереди замаячили красные габариты легковушки. Будто глазки кролика, удирающего задом наперед.

Леха, приткнув сигарету в уголок рта, расслабленно опустил руку и будто нехотя коснулся ленивыми пальцами вспомогательной панели. Один тычок – во все кнопки. Один щелчок – для всех лампочек. Две противотуманки, две овальные «карамельки» в радиаторной решетке, и четыре могучие галогенки наверху, на дуге.

Стало светло и радостно. Но, наверное, не для тех, кто был в той «девятке» перед нами. Думаю, это страшно, кроме шуток - когда у тебя за спиной вспыхивает снопами света грозный джип, и скалится плотоядно, и настигает неумолимо, с резвостью несравненной…

«Девятка» заметно занервничала, заерзала по трассе, заметалась в прицеле наших фар. Я представил себе, что должен чувствовать пилот тихоходного ночного бомбардировщика, попавшего в перекрестие зенитных прожекторов. Уж было видно, как истошно затрепыхались эти пресловутые серо-зеленые огневые язычки. «Свеча на ветру»… - вспомнилось мне. – «Это к ветру… приметы не врут…»

Перед самыми стопарями «зубилки» Леха вильнул на встречную и мигом сравнялся с «дичью». Как я давеча. Почти. Сбросил скорость – и резко, одним мановением ладони, крутанул руль вправо. Я непроизвольно зажмурился. Мне почудился скрежет металла. Конечно, почудился: меж бортов оставалось не меньше трех миллиметров. Может, и все четыре.

Девятка засуетилась пуще, притормозила. Но Леха не отпускал ее ни на дюйм, и «Форик» прирос к злосчастной легковушке, безжалостно притирая ее, буквально вдавливая в обочину.

Вскоре «зубилка» совсем сникла. Обе машины, спаянные в единый слиток адреналина и стали, замерли одновременно. Лишь в самый последний миг Леха чуть вырвался вперед, чтобы углом джипа окончательно пригвоздить к обочине жестяное тельце, испуганно подрагивающее на холостых. Пришпилил, словно трупик бабочки в альбоме юного некрофила.

Последний (и первый) раз я видел подобное в фильме «Бумер». И тогда, помнится, выразил свое авторитетное критическое мнение: «Да ну, нифига нереалистично! Выскользнуть – как два пальца!»

И Леха – мы смотрели фильм вместе - тотчас включил свою фирменную «осклабку»:

«Ндя? Посмотрел бы я на тебя, как бы ты из-под этого «лексюка» выскользнул!»

И пояснил: «Именно так, Саш, лохов и прижимают. Что менты, что братва. Первый маневр – имитация бокового тарана, чтобы погасить скорость. Чайник инстинктивно делает все, чтобы избежать касания. Ну а дальше – притирают, подрезают, и приветик!»

Сейчас Леха наглядно продемонстрировал жизненность методики «автостопа», использованной в фильме «Бумер».

Приняв из моих рук баллончик, Леха вышел. Игривой, непринужденной походочкой обогнул капот, ненавязчиво разминая плечи. Сказать честно, он щупловат, субтилен с виду. Как и я. С той лишь разницей, что я – всегда субтилен, а Лёха – только в верхней одежде. Сейчас он был в одних шортах…

Начинка «девятинки» выжидательно припухла, ни единой дверцы не распахнулось, ни единого возгласа не раздалось. Секунд десять Леха стоял перед ее понурым бампером, будто примеряясь, так и так склоняя голову. Пару раз пшикнул баллончиком в воздух, проверяя исправность. Потом – почти лег грудью на капот и протянул к лобовому стеклу руку, оснащенную орудием «граффитийной» Немезиды. И вывел презрительно-небрежными, размашистыми буквами: МУДАКЪ. Именно так – со знаком твердым, как диагноз. С которым трудно было не согласиться. Я хмыкнул.

Затем – Леха с нарочитым тщанием затушил окурок о капот, постоял еще немного, созерцая труды свои; вероятно, остался ими доволен и вернулся за руль.

Неподвижные фары униженной «девятки» истаяли вдали. На миг мне даже стало жаль этих ребятишек, которых Данилыч называл «охлупками», а Ромка – «тревожным бандосами». Они ведь крутые, понтовые, гроза лесов и пляжей. Увы, им не повезло. Братец Леха столь наивен и неискушен: он попросту не знал, что они крутые и понтовые. Думал, обычные «клоуны колхозные». Так чего б им не выйти, не разрешить сие недоразумение?
Я снова хмыкнул. Да, скоротечна жалость моя. К некоторым…

***

Леха отправился на комбинат, оставив нас на площадке перед воротами. «Нас» - это меня и «Форика».

Я вышел посмотреть на звезды. Понимаю, насколько это пОшло, но я люблю смотреть на звезды. В древности люди любовались звездами, выискивая в небесных серебряных россыпях фигуры героев и сюжеты мифов. Почетное, творческое занятие. В двадцатом веке романтики «космических опер» пялились на небо, задаваясь вопросами «одиноки ли мы во Вселенной?» и «не пялится ли сейчас точно так же на наше Солнышко такой же романтик, но только лиловый и шестиглазый, с какого-нибудь Бетельгейзе?». Дети и томные барышни обожали смотреть на звезды во все времена, не вдаваясь в причины своего пристрастия. «Потому что красиво». Они – самые благодарные зрители натурального «планетария». Их любовь к звездам столь же чиста, сколь бесхитростна.

В отличие от моей. Ибо я-то знаю мотивы моей любви к звездам. Они корыстны и неблаговидны. Они – кроются в дешевом самоутверждении. Попробую объяснить. Вот, допустим, смотрю я на Денеб, Альфу Лебедя. Это яркая звезда в Летнем Треугольнике. Вторая по яркости в нем после Веги. Вместе со звездочками потусклее, но все же заметными – образует нечто крестообразное, похожее на каркас воздушного змея. Что и принято считать «лебедем».

И вот смотрю я на этот Денеб – и думаю: «О, ты велик, Денеб! Одна из самых гигантских известных звезд. В тысячи раз ты превосходишь Солнце своим громадьем и яркостью. Но, Денеб, вся фишка в том, что до тебя двести с лихом парсеков, и потому с моей точки зрения, отсюда – ты просто ничтожная фигулька, мишурная блестка в моем небе. Презренный фонарик под куполом моего шапито. Жалкая чешуйка слюды на бескрайнем куске черной толи, что служит мне сейчас крышей. И вот я поднимаю пальчик, тыкаю в тебя – и нет тебя, Денеб. В упор не вижу. И можешь сколь угодно беситься от этого факта, исходить жаркой яростью, плеваться избела-голубыми плазменными протуберанцами - а мне пофиг. С двухсот-то парсеков».

Вот так-то. Кому эстетика – а кому попирание величий и самовозвышение на ровном месте. Гнусное, мелочное я существо? Ах, не говорите! Сам знаю…

От этих дурацких мыслей, равно кощунственных и покаянных, меня отвлек шум машины. Двух машин. Я обернулся. Да, две машины заехали на просторную площадку. Встали метрах в тридцати от нашего «Форика». Первая – раздолбанная, старенькая «волга». Двадцать четвертая. Ее я и заслышал: у них очень характерно и звучно дребезжит движок. А вот вторая…

Ее вид бросил меня в холод и дрожь (особенно – мои коленки). Да, вторая машина – была та самая «нехорошая девятка». С теми самыми аляповатыми языками серого и зеленого пламени. Вот только диагноз «МУДАКЪ» - волшебным образом исчез с лобовухи. Но тогда я как-то даже не заострил внимание на этом обстоятельстве. Были, знаете ли, мысли и поострее.

«Опознают ли они наш «Форик»? Смешной вопрос, правда? А меня? Может, сделать вид, что я – не я, и тачка не моя, и вообще я сбоку проходил, погулять вышел…» - плоские такие мыслишки, приплющенные, но, уж извините, мне тогда было не до оригинальничания.

Особенно – когда из «волги» вышли четверо мужиков и направились в мою сторону. Неспешно, вразвалочку, но целеустремленно. Мужики, в общем-то, как мужики. Деревенские. На бандосов не похожи. Средних лет, физиономии средней степени изжитости и испитости. Кто-то покрупнее, кто-то помельче, но семипудовых лысых «окороков», накачанных стероидами, среди них точно не наблюдалось. Одеты в брюки, джинсы; две рубашки с коротким рукавом, две футболки. Синих росписей, вроде, нет.

Но вот что их роднило, и что было диковинно – на всех четырех головах нахлобучены многодольные кожаные кепки. Я видел такие только в старых советских фильмах. И в этих кепках – сквозило нечто… уркаганское, что ли? Впрочем, долго ли было и вообразить, при моей-то фантазии и робости?

Я принялся мужественно сочинять отмазки, прокручивая предстоящий непростой диалог.

«Они: Пацан, ты попал! Ты попортил тачку нашим молодым друзьям. И оскорбил их.

Я (гордо и презрительно, но не до такой степени, чтобы сразу схлопотать заточку в печень): Во-первых, не я, а мой старший брат. Который, к слову, бывший боец спецназа, «чеченец», каратист по самбо и боксер по плаванью. А во-вторых, ваши молодые друзья сами напросились, провоцируя аварийную ситуацию и все такое…»

Они приближались.

«А может – когти рвануть? А толку? Они местные, а я куда побегу? Отловят посередь леса – точно грохнут…»

Они надвигались.

«Или так сказать: «Бродяги! Прежде чем горячку пороть – гляньте на номера! На черные номера этого черного Форанера. Вы на кого прете? Вы на Российскую Армию прете?»

Тут я не стану вдаваться, почему Леха ездит с черными номерами, хотя давно распрощался с Российской армией, а когда служил в ней – о таких машинах мог только мечтать. Я вообще стараюсь не слишком вдаваться в его дела.

Они, наконец, подошли. Обступили полукольцом. Я закурил. Они смотрели на меня. Без особой злости. Скорее – с ехидцей. В полприщура. Нехорошие взгляды. Не то, чтобы пронизывающие или, там, колючие – но вот опять меня охватило то же гадливое чувство, что тогда, на пляже, когда я впервые повстречался с «охлупниками» на «тревожной зубилке». Какие-то извращенно-понимающие, тупо-проницательные были их взгляды.

Вспомнился один одноклассник, редкостный дебил, не пойми как затесавшийся в наш лицей. Вот он точно так же заглядывал мне в глаза своими хитрыми поросячьими зенками, утопленными под очками глубоководного формата. И «уличал» меня: «А ты ведь дрочишь! Я точно знаю, что дрочишь!»

Я отвечал, поначалу миролюбиво: «Бля, это нихуя не твое дело, но конечно дрочу! По три раза на дню – правой, и столько же левой, знай только руки меняю!»

А он мерзенько улыбался и качал головой, с умудренностью китайского болванчика: «Ага! Ты думаешь, что прикололся, и, типа, я буду думать, что ты прикололся, а на самом деле не дрочишь. Но я-то знаю, что дрочишь!»

Я раздражался:
«Ну и будь счастлив своим неебательски ценным знанием!»

«Ага. Ты думаешь, сказал так – и я уже поверил, что ты не дрочишь. Только я ведь знаю, что да».

Он меня бесил, как мало что в этом мире. Он был паскудней передачи «Дом-2» с участием всего дружного коллектива «Аншлага».

Я сатанел: «Послушай, парень, ты совсем баран - или пидор? Или всё вместе? Тебя ****? Но если так уж ебет – то да, дрочу! Успокоился?»

«Говори-говори – но я-то знаю, что ты дрочишь!»

Главное: он не стебался. Он не подкалывал, доводя до белого каления, как это бывает модно в жестоких школьных кругах. Он действительно был уверен, что я пытаюсь его обмануть, но он-то меня раскусил, и надо непременно дать мне понять, какой он прозорливый… Рожает же природа…

Я готов был вколотить его очки в затылок, а потом два дня пинать его ногами, размазывая трупные пятна по этой пухлой безмозглой туше. Будь он хоть самую малость не таким инвалидом, изнывающим от ожирения, миопии, холецистита и потаенного синдрома Дауна, – клянусь, я бы так и поступил, несмотря на все мое благодушие. Но он был настолько убогим, что и бить его было как-то зазорно, противно, а проще говоря – «западло».

Прошу прощения за эту долгую интермедию – но те мутные мужики впрямь пялились на меня долго, очень долго, милостиво позволив вспомнить много всякой дряни.

Наконец, один из них сказал:
- А ведь нехорошо получается!

Мне бы не хотелось изображать его бОльшим уродом, чем он был в действительности, – но и против правды пойти не могу: у него и впрямь была необычайно уродская, крупная бородавка на самом кончике приплюснутого носа. Вспомнилось окончание гоголевских «Записок сумасшедшего», про «алжирского бея». Забегая малость вперед, скажу, что «Записки сумасшедшего» пришлись очень в тему. Ибо дальнейшую нашу беседу иначе как малахольной назвать сложно.

- Что нехорошо? – нахохлился я, готовый выложить всю правду про поведение наказанной Лехой «девятки» на трассе.

- Что к бабе моей ходишь – нехорошо! – ответил мужик. Без особого осуждения, скорее – все с той же свинорылой ехидцей. Мол - а я-то знаю, меня-то не обманешь.

«Приплыли!» – подумал я. И первой жуткой догадкой было: «Он про Кими, что ли?» Жуткое и гадкое предположение.

Моя сиятельная дриада ничего не рассказывала мне о своих прежних увлечениях и любовных делах. Вероятно, она щадила мою юность: выслушивать амурные истории существа, родившегося вскорости после Ига – юности моей точно не хватило бы. И жизни едва ли хватило бы.

Но я как-то ненароком заглянул в Инет и кое-что почитал про кикимор. Выяснил, что в одном значении кикимора – нечто вроде шаловливого и вредного домового, только женского пола. А в другом – жена лешего, тоже вредная и нисколько не притягательная. В общем, сделал я вывод, всё врут словари. Писаны все эти гнусности были – про кого угодно, но только не про Кими. Даже близко ничего похожего. Она – изумительна и прекрасна.

Однако вдруг все же у Кими водится супруг? А то и не один? И вдруг – сейчас по мою душу нагрянула делегация ревнивых леших? И как с ними гутарить? Заколдуют еще… Или – все будет по-простому, по-мужлански: заточку в печень?

Главное же, все мои моральные приготовления к «держанию базара» на тему поруганной лобовухи «девятки» - пропали всуе.

- Худо это, что к бабе моей ходишь! – настоятельно повторил мужик. – Хворь дурну подцепить могешь. Гулявая она, баба-то моя.

- Да с чего ты взял, что я с твоей бабой… чего-то такое? – сумел все же выдавить я.

Мужик кивнул на «Форик», столь энергично, что едва не слетела кожаная кепка:
- Ну как? Машина-то, поди, приметная. Тут не попутаешь…

Снова установилось молчание, тягостное, как мысли поутру с сильного похмелья, и гадостное, как привкус во рту в той же кондиции.

И тут вдруг в моей душе взыграла музыка. Ликующий туш грянул разом во все литавры и фанфары. Музыка звучала так:

- САНЁК!

Я живо обернулся на знакомый звонкий голос. Странно: Леха стоял не у ворот, а на краю леса, подступавшего почти со всех сторон к комбинату, расчленявшему детей этого леса своими злыми пилорамами. Возможно, чаща намеренно окружала ДОК, рассчитывая улучить момент и поквитаться… Какая только легкомысленная фигня не лезет в голову, когда слышишь Лехин голос, стоя в компании безумных «леших».

- Санек! – повторил Леха. – Они вагонку класть умеют?

- Не знаю! – ответил я. – Не уверен.

- Ну а хер мы тогда на них время теряем? – в задорном Лехином тоне послышалось «юморное» ворчание… но и нечто большее, нежели ворчание, и нисколько не «юморное».

Я направился к джипу. «Лешие» даже не пытались придержать меня. И лишь когда я уже подошел к машине, тот, с бородавкой на носу, окликнул. Но не меня, а Леху:
- Слышь, воин! Ты по земле ходишь!

Молвлено было с большой, великой значительностью, но я не совсем разобрал – то ли с угрозой, то ли, напротив, с почтением.

Зато в Лехином ответе – точно прозвучала явственная, нескрываемая и совершенно неожиданная ненависть. Он ощерился, как вся Сионийская волчья стая:

- Нда? А ты – уже, считай, нет!

Леха заскочил за руль, дождался, пока заберусь я, с силой захлопнул дверь. И, резко прянув задом, вертанулся на полицейский манер, почти что пригладив бампером крыло «волги». Почти. Как всегда – миллиметра три оставалось до касания.

Когда мы вышли на шоссейку – Леха заговорил буднично, как ни в чем не бывало.

- Короче, отловил-таки я за жабры Деревянного Роберта. Насовал ему денюжек… Завтра притаранят три куба. Завтра и положу. Сам и положу. Делов-то? Начать – кончить, кончить да забить. Если подсобишь – за день управлюсь. А местных припрягать – ну их к бую! Пьянь криворукая…

Он умолк: раскуривал сигарету.

- Слышь, Лех, - сказал я, подбирая слова. – Мужики эти – они нифига не про «зубилку» втирали. Они какую-то пургу несли. Мол, к бабе я чьей-то хожу… А вычислили – потому как машина приметная…

Я не стал ничего больше говорить: Леха догадливый. Что и подтвердил. Нарочито загыгыкал, скосил на меня свои шалые шоколадные глаза:

- Гы-гы-гы! И ты решил, что тебя за меня приняли? Что я тайком катаюсь в чужую дерёвню и тискаю чужую бабищу? Одного из этих?

Я улыбнулся, немного виновато:
- Нет, ну… мне, как бы, не хочется думать плохо о родном брате…

На сей раз Леха рассмеялся жестко, металлически, зло. Его смех был как полязгивание натянутого стального троса фуникулера: «Хе-хе! А вы-то и не знаете, что я перетерся до последней жилки, дурачки в кабинках!» Что-то вроде. Я поежился от этого смеха, совсем не Лехиного смеха.

- Не, Саш, врут они про бабу, - Леха ожесточенно пшикнул дымом. - Нет у них баб. Потому как – пидоры они!

- Почему так решил? – озадачился я. - Из-за кепок кожаных, что ли? Или просто к слову пришлось?

- Не к слову, не к слову… - пробормотал Леха, пристально уставившись в приборную панель. Оторвав от нее взгляд, пояснил: - Пидоры они – хотя бы потому, что грузили тебя с единственной целью. Чтобы ты на Форик не посматривал. Пока другие уроды прокалывают радиатор. И сейчас мы конкретно вскипаем!
 
Он ткнул пальцем в датчик температуры. И впрямь – в «красной» зоне.

- Ну да ничего… - Леха сплюнул в окошко. – Траса пустая – долетим как-нибудь. Чисто, ветром жар собью, аки подбитый бомбер – пламя в пикЕ!

 «Опять – про бомбер», - мне припомнилась мысль о ночном самолете, затравленном прожекторами. Про ту «девятку», нанизанную на лучи наших фар. А теперь – сказано про нас, и сказано Лехой. Люблю ли я совпадения?

Я привычно отрастил лишние руки, чтобы сподручнее было цепляться в виражах. Знаю я, что такое «сбивать жар» в Лешином исполнении!

Но тогда он превзошел сам себя: тридцать верст до деревни мы просвистели минут за восемь. Понятное дело, температура испугалась такой оголтелой прыти и сжалась в комочек.

Больше всего мне запомнился последний километр приходившийся на ухабистую грунтовку. Я даже сложил о нем хокку:

Лягушка спешит
И пох ей писк комара
В злом ее брюшке

Когда я вывалился из джипа, меня даже не штормило – меня колошматило внутри невидимой турбины ГЭС. Не удержавшись на ногах, я рухнул ничком в кучу старого торфа у нашей калитки. В глазах все плыло и рябило. Заросли цикория и лебеды, куда я ткнулся носом, полыхали зловещим багрянцем. Глянцевитые зеленые стебли таяли в пламени, истончаясь до едва зримых черных линий. Я не удивлялся, понимая остатками своего взболтанного сознания, что этот феерический пожар – внутри моей головы.

И лишь через пару секунд сообразил, что нет, не внутри. Огонь был настоящий, и бушевал он – в нашем поместье. А я – созерцал его сквозь травяные джунгли на куче торфа.

Это тревожное открытие мобилизовало мои силы, я кое-как поднялся и, пошатываясь, двинул вслед за Лехой, который уже направился к очагу возгорания со всей решимостью в сердце и с монтировкой в руке.

При ближайшем рассмотрении пожар оказался не столь уж масштабным: горел наш новый сортир. Даже не горел. Просто чьи-то злокозненные пироманские руки – ничего святого у людей! – развели костер подле свеженького дощатого сооружениьица, и копотно-красные языки лизали заднюю стенку. Судя по тому, как высоко они вздымались и как льнули к доскам, на стенку плеснули чем-то горючим. Мне почудился запах солярки. Наверно, и не почудился.

Леха, ни слова ни говоря, положил монтировку на землю, расстегнул шорты и, как истинный «пионер-герой», вступил в битву с огненной стихией. Униженный костер остервенело шипел, исходя клубами пара, сопротивлялся изо всех своих пламенных сил, но бой был неравный. Перед дорогой Леха выхлестал не меньше литра молока, и в пути не тратился. Как знал…

Поспешно раздернув молнию, я самоотверженно поддержал праведную борьбу старшего брата, как Гай Гракх – Тиберия. Меньше чем за минуту пожар совершенно капитулировал перед нашей совместной брандмейстерской мощью.

Застегнувшись, Леха окинул взглядом почерневшую стенку. Громко диагностировал:
- Ущерб – почти нулевой. КСП – рулез. Хорошо, не пожалел я пропитанных досок.

***

После незамысловатого холостяцкого ужина – сосиски да вермишель – Леха извлек из буфета початую бутыль «Чиваса». Кивнул мне:

- Будешь?

Признаться, я был польщен и оценил великодушие жеста. В последний (и единственный) раз Леха угощал меня скотчем в день моего рождения, тем же летом. Не сказать, что я был оглушен божественным вкусом этого благородного напитка. На самом деле, первое мое впечатление было весьма нелестным для «Чиваса». «Бурда какая-то, будто на карандашах настоянная. И деревом, и графитом отдает». Лишь много позже я освоил искусство смакования хорошего виски. Поверьте, это редкое в России искусство. И, не спорю, едва ли очень важное. Но, как бы то ни было, тогда меня растрогал сам факт: Леха не каждый день распахивает створки своего бара, и не перед всеми.

- Немного, - ответил я.

Леха хмыкнул:
- Да кто ж тебе много-то нальет? Только продукт переводить…

Без подколок – благотворительность ему не в кайф.

Мы выпили по стопочке. Меня как-то сразу проняло до самого нутра. Погорячело. Накатила дремотная истома. Ощущение «турбины ГЭС» давно прошло, в общем и целом, лишь в голове по инерции, вяло-механически ворочались неуправляемые мысли.

Леха плеснул себе еще стопку, а мне – половинку. Опрокинул свою, не дожидаясь, пока я притронусь. Я и не спешил притрагиваться. Мне и так было уютно. Леха же – малость распалился.

- Проверил я радиатор, - сказал он. – Ничего страшного. Одну трубку только и прокололи. Завтра или заделаю, или заглушу. Сейчас в темноте возиться неохота.

Я промолчал. Да, это был мой недосмотр, что я, увлекшись беседой с «кепчатыми» мужиками, не уследил за «Фориком». Можно сказать и так. Но если б и увидел – что бы я сделал супротив них? Я и газовый «Удар»-то свой дома оставил…

- Они бы тебя пальцем не тронули, - с усмешкой обнадежил Леха. Никогда я не умел скрывать свои мысли. Вернее, я-то умею, а мимика – нет.

- Не такие их методы, - продолжал Леха. – У них куда подлее методы.

- А ты их все-таки знаешь?

- Предпочел бы не знать! – банально, но с чувством ответил Леха. – Только не спрашивай, кто они. Пидоры – и все тут. «Ахтунги», если угодно.

Мне вспомнились диковинные песенки, игравшие тогда в магнитоле «нехорошей зубилки» на пляже. По мотивам «Шорьков» и «Глокой куздры». Гхм… Забавные. «Психоделические». Наркоманские. Могли ли быть пидорами те, кто слушает такие песенки? Да почем мне знать, что слушают пидоры? Как-то не задавался этим вопросом. Наверно, не только Борю Моисеева и Шуру. Может, означенных ушлепков слушают те, кто хочет послушать пидоров, а сами пидоры слушают чего-нибудь непидорское, человеческое? Типа, минус на минус, полюс от полюса, или как там?

- Сортир – тоже они, думаешь, подпалили? – спросил я.

- Уверен, - ответил Леха. Свирепо сверкнул глазами, разбрызгивая амперы и вольты: - Их собачье счастье, что не сгорел он! За сортир – точно переебашил бы нах! Взял бы карабин – и переебашил бы всех тварей до последней, без базара!

Я открыл рот, чтобы подколоть этого безжалостного мстителя, вроде: «Если учинять геноцид из-за сортира – что останется делать, когда спалят дом? Душам их анафему заказывать?» Но тут я озадачился:

- Слушай, а как они поспели в деревню раньше нас? Ну, чтобы сортир поджечь?

Леха пожал плечами. Объяснил, как нечто само собой разумеющееся:
- Они не поспевали. Пока одни радиатор прокалывали – другие здесь нас поджидали. Чтобы поджечь сортир аккурат к нашему прибытию. Чтобы мы затушить успели. Говорю же: подлые у них методы… И в их планы не входит, чтобы я попросту взял эс-ка-эску, пошел да переебашил их. Они другого хотят…

Лехину сентенцию я уразумел, скажем так, через слово. И задумался. Организованная и разветвленная пидорская мафия? Как мило! И чего они до нас докопались? Ах да: из-за надписи на лобовухе «зубилки»… Вот только…

Вот только тогда, пожалуй, я сообразил: а ведь не было уже этой надписи МУДАКЪ, в последнюю нашу встречу, у ДОКа!

Я осушил свою половинную стопку. Мои мысли завертелись резвее. Но теперь уж – вовсе бесконтрольно. Я и не пытался обуздать их и направить в какое-либо русло. Пусть мой поток сознания сам русло себе прорежет – а там уж поглядим на эту речку… «А видели вы когда-нибудь, как течет река?» Андрэ Моруа… Леха дал как-то почитать… Забавная рассказка… Забавная отмазка… Особенно – для трепа в Нете, когда всякие эстеты задалбывают мудреными вопросами… Ответишь так – и сразу ясно, что парень тонкий и начитанный… А не опознают фразочку – «Ф Бабруйск, жывотное!» И нет базара… Ценная фишка!

К черту Моруа! Главное – река. Тут – ключ. «Видел ли я реку?» Не далее, как сегодня. Реку со смешным именем Ить. «Что на дне своем скрывает чистая река»? !А на дне ее – машина!! Светлая!! Не идет из памяти. И не должна, наверно. !А надпись на лобовухе исчезла!! Без следа. А ведь все эти пакости – радиатор, сортир – это не из-за надписи. Они, «охлупники», ведь раньше глаз на нас положили. !Не случайно ж мы сегодня встретили эту «зубилку» на пути к лесному пляжу? !Не случайно ж и на шоссейке она подвернулась нам?

В моей голове стремительно листался детектив. Я едва успевал следить за шуршащей мельтешней страниц. Примерно до середины – успевал, читал по диагонали. А потом - сам собой опрокинулся жирный слипшийся пласт, похоронивший в своей толще с пяток глав, и я выскочил прямо на развязку. И уперся лбом в скрижаль – или что там – где была высечена ключевая фраза, которую я немедленно высказал вслух:

- А не контромоты ли они?

- «В моем доме прошу не выражаться!» - дежурно парировал Леха. Кажется, он не проникся глубиной и красотой моей гипотезы.

- В смысле, помнишь «Понедельник…»? Ну, обратный ход времени? - принялся объяснять я слегка охромевшим языком, отчасти потешаясь тому, как плотно меня накрыло с каких-то ста граммов скотча. Нервы, наверное. Или – сексуальное истощение. Флирт с кикиморой требует жертв.

Леха выразительно покосился на меня:
- Спасибо, родной, что растолковал, темному!

- Да ладно тебе… Я просто подумал… Вот главная зацепка: надпись на стекле «девятки» исчезла. Ты ведь видел эту «девятку», с огнями? Там, у ДОКа? И надписи твоей уже не было. А что это значит? Это значит, что «девятка» существует в другую сторону. Темпорально. И там, у ДОКа, этой надписи не было не Уже, а Еще. Логично?

- Охуительно! – подтвердил Леха. – Развивайте, коллега!

Я зарделся. Леха – замечательный товарищ по совместному «схождению с ума». Иногда это полезно, для профилактики. И я принялся развивать:

- Ну дык вот… И, наверно, в будущем – мы как-то крепко насолили… насолим этим ребятам. Рискну даже предположить, мы утопили эту клятую «зубилку». Собсна, она сейчас и покоится на дне речном. Ржавеет вглубь веков…

- И одновременно – раскатывает по дорогам, подрезая чайников, - подхватил Леха. – Налицо – типичная контрамоция с эффектом дупликации объекта. Нормальная фигня. Чего еще скажешь?

Я чуть смутился:

- Да все, вроде, сказал. Типа, дикси, - и тотчас спохватился: - Да, но ты же не станешь отрицать, что у ДОКа надписи МУДАКЪ – не было? А всего-то полчаса прошло. Не могли ж они успеть лобовуху поменять?

Леха пожал плечами. Сказал:
- Что я, зверь, по-твоему, чтобы использовать на лобовухе краску, которую нельзя счистить бензином?

- Ну а машина в реке? – упорствовал я.

- Другая, разумеется. «Классика», не «девятина», - он усмехнулся: - Ты ж зеркальце ее видел? Даже в руках держал?

- Точно, от «классики», - признал я смущенно, припомнив вид осклизлого зеркальца с длинной ручкой.

- Меня другое интересует, - Леха прицокнул языком. – Почему она, собственно, по дну пошла, вверх по течению? Чего на берег не выберется? Боится, что поймают?

Леха подался вперед и посмотрел на меня в упор. В его живейших глазах мерцали искорки живейшего недоумения.

- Кто – она? – переспросил я.

- Кто, кто? «Жига» эта, естественно…

И я понял, что теперь черед Братца Леши «сходить с ума».

Мы не курили ничего, зеленее табака. И – виски. Только виски.