Цыганка

В октябре 19… года мы, наконец, покинули этот провинциальный городок, название которому Буда-Кошелево. А тремя годами ранее все это начиналось и происходило именно так.
Папа некоторое время сидел без работы после строгого выговора по партийной линии. И за первое предложение поработать в управлении сельского хозяйства Буда-Кошелевского района главным агрономом ухватился сразу, не раздумывая. И вот когда на семейном совете определились с жильем, (а предлагали либо квартиру, либо дом), а папа уже работал месяца два, мы начали сборы. Мама всегда со смехом рассказывала историю о том, как папа первый раз привез ее в это захолустье.
Это было весной, в марте или апреле. Было уже темно, когда они въехали на «Козле» в Буда –Кошелево. При въезде дорожный знак, обозначающий населенный пункт, естественно, отсутствовал. Папа сказал, что сейчас они проедут эту деревню, и въедут в город. А мама все ждала, когда деревня кончится, но она не кончалась. Пока папа ее не привез к самому дому и сказал: "Вот это дом, где мы будем жить".
Дом находился на улице Луговая. Улица отдаленно напоминала участок с травой. И только где-то там, за околицей, находилось подобие зеленого луга, полностью вытоптанного коровами. Начиналась улица с нашего дома №2, единственного двухэтажного. Дом под первым номером почему-то отсутствовал. За ним - еще 3-4 кирпичных дома, а далее деревянные, между которыми свалены горы дров и большие кучи навоза.
 Четыре комнаты, приходящиеся на наше жилье, для семьи из четырех человек мне показались настоящим царством. Зал и кухня – на первом этаже, на втором - три комнаты и ванная, в которой стоял «титан» (так называли котел, нагревающий воду дровами).
Возле дома росла красивая плакучая ива, которую мы с друзьями облюбовали для лазаний, воображая себя Тарзанами.
Буда-Кошелево – это районный центр. Буду и Кошелево, к сожалению, не разделял Дунай. Городок находился в центре железнодорожной магистрали Гомель-Жлобин. Когда запустили дизель –поезд «Гомель –Буда-Кошелево» учительница по географии всегда с гордостью на каждом уроке по географии напоминала нам, что город (!) Буда-Кошелево стал узловой станцией. Не узловая, а сквозная,- я в душе категорически не соглашался с ней, но перечить не хотел, - себе ж в убыток,- могла и оценку снизить.
Сейчас - не знаю, ну а тогда Буда-Кошелево даже к провинциальному городу нельзя было отнести. Так, два десятка улиц, с незаасфальтированными дорогами, две школы, одна из них восьмилетняя, железнодорожная и автобусная станции, площадь – вот и весь городок.
Самая большая достопримечательность города – это площадь, вокруг которой располагались по периметру все культовые заведения того времени - памятник Ленину вместе с трибуной, красивое трехэтажное здание райкома партии, дом культуры, и, конечно же, универмаг. Слева от памятника Ленину примыкала улица, на которой находились деревянные дома. Дорога на улице, естественно, не была покрыта асфальтом. Пробраться в непогоду представлялось всегда затруднительным. И поэтому жители городка предпочитали всякой обуви, обувь резиновую. Вот на такой улице в одном из этих домов и жила моя любимая девушка Галя, Галочка. Однажды почти всем классом мы сбежали с уроков и, меся всю эту уличную не городскую грязь, забрели к ней домой, а потом убегали и прятались от вдруг неожиданно появившегося ее отца. И смеялись, потому что сама Галочка очень интересным образом спряталась: в каком-то углу своего дома, присев на корточки, накрыла руками свою голову. А папа сделал вид, что не увидел.
В школе ее звали цыганкой. Нет, не подумайте, она не умела гадать по картам, она не знала что такое хиромантия. И рода она не из цыганского. У нее были восхитительно мягкие иссине-черные волосы. Глаза темно-карего цвета были такими выразительными и пронизывающими, что казалось, она читает все твои мысли. Только стрижка каре нарушала весь ее внешний цыганский имидж. За её нос - прямой, тонкий и, как полагал двоечник Коля – длинный, он прикрепил ей еще одно прозвище - «носатая». Впрочем, не помню, чтобы кто-то сошелся с ним во мнении. Вся ее внешность соответствовала и ее фамилии – Чернова. Я же в душе называл ее цыганочкой, но вслух никогда не произносил.
Училась она ни хорошо, ни плохо - посредственно. Да не это было главным. Она всегда была аккуратна, чиста и опрятна. И однажды, сами знаете, как это бывает, она мне показалась красивой, и я в нее влюбился.
Лена, моя соседка по парте и ее подруга, после того как мы с Галей начали встречаться, всегда почему-то напоминала о ее худых ногах. И когда Галю вызывали к доске, Лена шептала, что та носит по две пары колготок, только за тем, чтобы не было видно какие у нее худые ноги. А предположить, что человек просто теплее одевается, Лена почему-то не могла.
Подозреваю, что ее лучшая подруга просто завидовала. На Гале были сапоги-чулки, тогда ультра-модные. И все девчонки класса умирали от зависти, потому что все современные шмотки, ее мама доставала без всяких проблем, так как работала продавцом в универмаге.
Я помню, моя мама, посетив однажды универмаг, очень удивилась, когда увидела мужской чехословацкий светло-бежевого цвета очень красивый костюм за 40 рублей. И мама, не раздумывая, мне его купила.

Первый раз мы с ней встретились в позднем августе. Металлической прохлады золота осени, как это бывает в последние летние дни, еще не было. Вечерами было тепло и уютно. И вот в один из таких августовских вечеров я увидел ее возле школы. Солнце уже село, но ночь не наступила. В сумерках школьного двора было очень тихо. Даже комары в тот вечер куда-то исчезли. На ней была синяя пионерская юбка, спортивная майка салатового цвета с короткими рукавами. Два коротких и смешных хвостика торчали по бокам ее головы. Вглядываясь в глаза, мы словно старались понять ту первую необходимость друг в друге.
От ее нежной улыбки у меня просто пересохло во рту. Она, как несорванная ромашка в чистом поле, была так очаровательна в своей девственной красоте, что я ни то, что сказать, промычать что-либо не смог. Я страшно хотел ее обнять, но не решался. Наверно со стороны это выглядело странно и нелепо - на газоне среди кустов, мы стояли друг перед другом и молчали. Я заглядывал в ее черные глаза и видел там мигающие озорные огоньки. И это казалось безумным, потому что в моих глазах - ее глаза сливались в одну звездную галактику.
-Ну, что ты молчишь? –совсем на долю секунды она опередила меня с точно таким же вопросом.
Я дернул вверх плечами и молча взял ее руки в свои. Всем своим телом я ощутил биение сердец, почти в унисон – ее и мое. Дрожь охватила меня, или ее, а может быть нас, я не понял тогда. А разве надо было понимать? Сколько это продолжалось? Мгновение? А хотелось вечности. Чтобы унять дрожь, она медленно и нежно высвободила руки, очаровала меня улыбкой, помахала рукой и ушла. А я все стоял и ощущал мягкое тепло ее прикосновения.

Как-то быстро, вместе со школьными уроками в сентябре наступила осень, не календарная, а настоящая - солнечная и прохладная, желтая на земле и голубая в небе. Скучные уроки прерывались моим созерцанием соседней парты, где сидела она. Какие-то мечты, подробностей которых я уже не помню, посещали меня в то время. Но мечтал я о встречах с ней, а самое главное, о более сокровенных дерзаниях, какие только могут быть в этом возрасте.
-Гарев, иди к доске, - совсем некстати прерывала мои мысли учительница по алгебре. И я покорно шел к доске и видел там цифры вроде такого - (2 +4) в квадрате.
 – Решай уравнение.
И я автоматически решал: 2 в квадрате + 2х2х4+4 в квадрате. И затем вновь слышал голос учительницы: «Садись, отлично». И это все, как в каком- то тумане.

Где - то в октябре, в унылое несолнечное воскресенье, и почему-то утром, мы снова встретились. Было это во дворе старой, деревянной школы, еще сохранившейся и использовавшейся под какие-то склады. А одно время мы там занимались в спортивной секции волейбола в убогом и маленьком спортзале этой школы, до тех пор, пока не запретили, наверное, из-за аварийного состояния помещений.
Мы болтали о всякой ерунде. Вроде той, что мой тренер по волейболу Михаил Адамович встречался с молодой учительницей по английскому языку. Песочили всех учителей, и в первую очередь, классного руководителя Василия Матвеевича, который преподавал физику строго и безапелляционно. Я показывал спортзал, где занимался. Все было так здорово. Но время летело неумолимо. Мы стояли на грязно-желтой земле, среди черно-серых покосившихся стен старой школы, - почти замкнутое пространство, которое давало какое-то непонятное космическое ощущение страха, только потому, что мы были одни во вселенной.
Как и в прошлый раз, я держал ее руки. Но уже не просто держал, а гладил их, и перебирал ее пальчики. Ноготки хоть и были строго подрезаны, без всякого намека на маникюр, но в руках угадывались внутреннее благородство и совершенство – длинная кисть, с такими же пальцами и гиперболическими ногтями. Нежная смуглая кожа без единой морщинки отдавала приятной прохладой.
-Ты озябла,- я своими руками начал укутывать ее руки.
-Нет, нет, нет, я не замерзла. Мне хорошо с тобой.
Я обнял ее, и это получилось как-то неуклюже. Её осеннее пальто мешало мне по настоящему проникнуть к ее телу и сковывало мои движения. Я совершенно не мог ее чувствовать. Было так обидно, что от созданного человеком толстого заслона одежды, я обнимался не с худенькой девушкой, а с теплым медвежонком.


От желания быстрее закончить учебный год школьные сумрачные зимние дни тянулись непомерно медленно.
Но весна пришла.
На день рождения Галочка подарила мне толстую книгу венгерского писателя Антала Гидаша «Другая музыка нужна» в красивой глянцевой обёртке, где на внутреннем листе обложки большими буквами каллиграфическим почерком была выведено: «Саше от Гали в день рождения. 4 марта 19…». Аннотация этой книги мне показалась скучной. Роман посвящался какой-то борьбе за права венгерских пролетариев. Поэтому я не стал её читать, а ограничился беглым пролистыванием страниц.
В конце марта или в начале апреля мы большой компанией пошли в лес. Снег стаял совсем, но вода, особенно в низинах, еще стояла. Последние подснежники все еще пытались тянуться к солнцу. Первые ландыши, усеянные повсеместно, но так компактно, что казались, как с высоты самолета, маленькими зелеными городами. Их белые цветочки еще не распустились в полной мере – огни этих изумрудных городов. Шныряли под ногами змеи и ужи, проснувшись от зимней спячки. Мы разом вздрагивали от этих леденящих душу движений рептилий. От земли веяло холодом, а над головой уже припекало солнце.
В березовой роще, вооружившись небольшими топорами, на многих березах мы сделали насечки, в которые прикрепили металлические лопатки.
Поставив трехлитровые банки и перекусив скудным провиантом – салом и хлебом, к сожалению, мы не имели понятия о вообще какой-либо колбасе, - мы принялись обсуждать, как и сколько мы соберем березового сока.
Галочка сидела напротив. А как хотелось быть рядом, но нельзя было даже намеком дать понять, что мы влюбленные. В душе клокотало, я испытывал настоящие муки от того, что я не мог быть ближе к ней. Ее же взгляд, напротив ничего не выражал. Это было таким необъяснимым, что вызывало желание подойти к ней и всю ее заграбастать в свои руки, может даже сделать ей больно, только чтобы она обратила на меня внимание.

Накануне 9 мая нас всей школой повели в дом культуры на просмотр фильма «Освобождение». Фильм должен был захватить - военные баталии были поставлены грандиозно. Олялин в роли мужественного капитана Советской Армии с грязным лицом все время появлялся на экране. Но рядом сидела она. И сосредоточиться было просто невозможно. Почти в сплошной темноте, только над головами летел сплошной целенаправленный киношный поток света, который с силой врезался в экран, мы сидели, затаив дыхание, не от того, что происходило там, на далекой и непонятной войне, а от того, что рядом и вместе. От ее плеча исходило тепло, меня всего обволакивающее. Она пахла весной. Это так возбуждало, что я по настоящему обнаглел. Моя рука оказалась под её юбкой и нежно начала исследовать каждый сантиметр бедра, подбираясь все ближе и ближе к заветному месту. Но моя Галочка все глубже и глубже вдавливалась в кресло, не давая мне проникнуть дальше. В конце концов, она застыла мумией и казалась такой же деревянной как кресло, на котором сидела. Даже дыхания ее не было слышно.
Мои робкие попытки изучить ее всю закончились также неожиданно, как и начались: вместе с включенным светом, на экране появилось ненавистное мне слово «Конец».

В конце учебного года нам объявили, что из класса подбирают лучших, для участия в соревнованиях по спортивной гимнастике, которые будут проходить в Минске. А готовить и обучать нас будут на базе одной из пригородных школ Гомеля. Занимались мы в школе совхоза «Березки», что в десяти километрах от Гомеля.
Как оказалось потом, эти соревнования по спортивной гимнастике были своего рода «ответом Чемберлену». В Америке, как вы знаете, тогда и сейчас очень распространены групповые выступления тинейджеров, показывающих специальные упражнения с определенными предметами и соревнующихся между собой школами и колледжами. Лучших девчушек определяли в группы поддержки, и они своими зажигательными ритмическими танцами заполняли паузы в соревнованиях взрослых. На наших советских соревнованиях заполнение пауз танцующими, да еще и полуобнаженными девчонками было исключено.
Поэтому советские чиновники посмотрели на все это «буржуазное безобразие» и решили, что отроки в Советском Союзе выступят без излишеств, но с комсомольской или пионерской энергией, зажигающей сердца чиновников не «голыми телами девок», а целеустремленной волей к победе.
По замыслу каждая команда области, а это человек 100 в команде, не меньше, должна была показать гимнастические упражнения, - какие-то замысловатые фигуры, которые, если посмотреть сверху, обязаны были содержать рисунки с советской символикой или слова, вроде «Слава КПСС», «Слава Ленину» или «Слава Советской Родине», в общем, какая-то пропагандистская советская мишура, в которой я не разбирался. А затем вся команда на второй день соревнований должна пройти строевым шагом.
Галочку и меня взяли в команду. Каждое утро нас поднимали в 6 часов утра, мы делали зарядку, завтракали и направлялись на тренировку.
На берегу Ипути, на зеленых лугах, не тронутых ни техникой, ни стадами коров, и разделенных небольшими посадками мы отрабатывали до автоматизма эти упражнения. В перерывах нам разрешали купаться в реке, чистой и по горному быстрой. Вода была прохладной, и долго находиться в воде нам не позволяли. И выгоняли на берег тогда, когда вдруг у кого-то появлялась синева губ.
Я видел ее, выходящую из воды, дрожащую и худенькую. Взрослый раздельный оранжевый купальник на ней подчеркивал ее стройность, просвечивал насквозь два небольших апельсинчика, и темно-оранжевый треугольник между ног, - у меня сразу чернело в глазах и бросало в жар. А она, обхватив себя всю руками, пыталась согреться, но сразу не получалось. И потому было смешно наблюдать, как не попадает зуб на зуб. Только солнце, согревая ее окончательно, дарило ей теплую улыбку, и мягкая нега, наконец, разливалась по всему телу.
Однажды организаторы соревнований устроили самодеятельный концерт, в котором участвовали мы сами. Мы сидели рядом и смотрели эту самодеятельность. Выступала незнакомая нам девушка с гимнастическими упражнениями: разные там шпагаты, сальто, стойка на руках. И тут вдруг она села на поперечный шпагат так, что спортивный купальник бесстыдно завернулся между ног… Возбужденная мальчишеская энергия хлынула смехом в зал. Да и девчонки некоторые ехидно и зло хихикали. А я не понимал почему. И смотреть на такое было совсем неприятно. Галочка сидела мрачнее тучи.
-Отвратительно,- прошептала она в никуда, но чувство собственной вины меня не покидало.
Потом, после концерта, в лестничном пролете между вторым и третьим этажами я увидел ее и паренька из параллельного класса, обнимающихся как-то странно, не прижимаясь друг к другу. Она блаженно улыбалась той потускневшей улыбкой, от которой становилось страшно, потому что принадлежала она не мне.
 Я молча ретировался.
В тот раз я впервые испытал состояние ревности. Поверьте, это хуже физической боли, которая появляется и тут же проходит. Ревность, она как кислота, медленно разъедает тебя всего изнутри.
Я постоянно возвращался к ужасному эпизоду в моей жизни. Все конец,- это ужасное и безликое слово снова появлялось у меня перед глазами. Я приводил себе веские аргументы, вроде того, что они и не обнимались вовсе, и не целовались, и ничего не было между ними. Я уговаривал себя отнестись к этому спокойно. В конце концов, я так и сделал. Да и напрасно я переживал. Все это было так глупо и несерьезно.
В Минске, на стадионе «Динамо», на котором вовсю шла надстройка дополнительных трибун, мы выиграли эти соревнования. В награду организаторы оставили нам в вечное пользование спортивную форму: белую махровую майку и оранжевые брюки с белыми лампасами - мальчишкам, а девчонкам –оранжевые маечки и белые юбчонки. Я всегда гордился этой формой, хотя она и напоминала мне тягостные минуты отчуждения моей любимой.

В новом учебном году я обнаружил себя в актовом зале, где шла подготовка к осеннему балу. Я сносно играл на гитаре, к тому же и неплохо пел. И тройка таких же, как я, приступила к репетициям.
Нас очень часто посещала молоденькая учительница по черчению. Она скромно приходила в актовый зал, тихонько садилась где-то в пятых- шестых рядах и молча слушала нас. Любимой ее песней была «From souvenirs to souvenirs» Демиса Руссиса, потому что после ее исполнения она также тихо вставала и, слегка покачивая аккуратными бедрами, которые заканчивались (или начинались?!) тончайшей талией, удалялась.
Играли мы здорово, на одном дыхании, как единый организм. «From souvenirs to souvenirs» мы пели в русском переводе. Кажется, группа Стаса Намина «Цветы» ее впервые спела на русском языке. Мы слушали тексты песен на пластинках, переписывали слова, подбирали, и уже со своей аранжировкой выходили на сцену и срывали аплодисменты всей школы. Аншлаг был всегда. Он гарантировал нам обожанье девчонок и уважение всех остальных. Особой популярностью пользовались песни «С этой девчонкой знаком был всегда», «А ты опять сегодня не пришла», какой-то бессловесный шейк, и какие – то стихи, на которые Вовка Круглов – наш лидер-гитара написал музыку, и из всего текста в сознание врезалась только одна фраза: « …картина Пабло Пикассо…».
Ужасно хотелось танцевать с ней. Досаждало то, что заменить меня было некому. Горечь настроения угадывалась в надрывном голосе моих песен.
И, наконец, подчинив себя законам природы, плюнув на все мыслимые и немыслимые нормы этикета, мы договорились, что на новогоднем балу каждый по очереди будет иметь возможность потанцевать. Но троим, оставшимся в группе, надо было выкладываться. И вот когда подошла моя очередь, я сел за ударник, до этого ни разу не держа в руках барабанные палочки, можете себе представить, что из этого вышло. Был бы прав Ян Пейдж , если бы сломал об мою голову эти злосчастные палочки, как когда-то учительница пения ломала линейку, только потому, что я измывался над «Во поле березка стояла».
В кружевах медленного танца мы обнимали друг друга. От нее пахло сиренью. И я вдыхал в себя запах ее духов, словно хотел всю проглотить. Кто- то баловался, выключая свет. И в эти секунды я прижимал ее все сильнее и сильнее, почти сливаясь с ней. Но учителя не давали нам полностью отдаться сладостной страсти объятий. Свет включался и обнажал общую картину нежно обнимающихся пар, пугливо пытающихся отпрянуть друг от друга.

Родители сделали мне подарок на новый год – разрешили в нашем двухэтажном доме всем классом встретить зимний праздник, только с условием, что некоторую еду принесут одноклассники.
-Такую ораву прокормить у нас денег не хватит, - сказала тогда мама. Мы все согласились, и праздник начался.
Девчонки быстро отправили мою маму из кухни, сказав, что они сами управятся. Стол был накрыт в одной из комнат на втором этаже. В родительской спальне стоял магнитофон - то была танцевальная комната, а на первом этаже в зале расположились смотреть телевизор родители, потом ушедшие в гости к соседям.
Мы всем классом дурачились, пили лимонад, ели картошку и какие-то салаты, потом пили чай с тортами, начиненными толстыми слоями масляного крема, от которого тошнило. Ели арбуз, привезенный еще осенью с Украины и сохранивший в погребе свои первозданные вид и вкус до самого нового года. Потом бегали танцевать в родительскую спальню.
И, наконец, утомленные и счастливые от удавшегося праздника начали расходиться по домам.
-Пойдем, потанцуем, -нежно взяв за руку, я потянул ее в спальню.
-Пойдем, -легко согласилась она.
Ночь за окном спальни и в самой спальне своим одиноким безмолвием совсем отключила нас от внешнего мира. Парализованный, и от этого неловким движением, я каким –то образом вдавил клавишу магнитофона. И теперь настоящий Демис Руссис затянул «I need you».
Мы не танцевали. Просто стояли обнявшись. Ее тончайшие руки мягко лежали на моих плечах. Через кримпленовое платье я ощущал каждое ребрышко ее спины, и, сжимая ее всю, притягивался к ней всем телом. Ее щеки горели, от нее исходил какой-то летний аромат. Представляете, там за окном настоящая завируха , а здесь пылающий жар лета и запах летних цветов. Становилось невыносимо от бессилия окунуться с головой в эту неизведанную пропасть. Боже, она мне действительно была нужна в тот миг, - вторила песня моему сознанию. А неутомимый Демис Руссис уже перешел к «Good bye my love, good bye».
Мы даже не целовались, мы просто прижимались губами друг к другу. Попробуйте губами дотронуться к мягкой ткани лепестка ромашки, не срывая и одновременно вдыхая его очарование, и вы почувствуете всю прелесть чистоты первого поцелуя. Я прижимал ее к себе, и она, потеряв рассудок, совсем не сопротивлялась и не обращала внимания на мою упругость внизу. Теперь, и я уже теряя рассудок, чувствуя свою влагу, данную мне природой, задыхался от мужского нетерпения…
Мы шли по снежному покрову и молчали. Ее руку в варежке я держал крепко и с надежной уверенностью в нашем прекрасном будущем.
Порывы ветра накрывали наши лица снежными масками. Пустынные новогодние и заснеженные улицы нашего городка походили на сказочную Лапландию. И вновь возникало то самое космическое чувство отрешенности-оторванности от окружающей действительности. Мы совсем не торопились, мы продлевали себе удовольствие быть вместе.
-Неоконченная пьеса, - философски заметил я.
Она наверно не поняла, что я хотел сказать, а может быть, и не захотела понимать, и потому также философски промолчала.
Мы долго стояли возле ее дома. Я целовал ее мокрые от снега губы и не хотел ее отпускать, пока не наступило изнеможение и неохотное желание быть дома, только потому, что можно было попасть под родительский гнев.

Сдав базовые экзамены, мы собрались всем классом в поход под руководством нашего неутомимого классного руководителя Василь Матвеевича. Разработав маршрут: «Буда-Кошелево –берег реки Прони, недалеко от деревни Лесной – Славгород –Чечерск- Буда-Кошелево, мы с ребячьим азартом принялись собираться.
Соорудив кукиш прямо перед объективом фотоаппарата, а он на «фотке» должен был получиться почти в натуральную величину, я погрузился вместе со всеми в автобус и двинулся на живописное место Могилевщины.
Часов через шесть езды, не доезжая до реки Прони, с рюкзаками, палатками и казанами для пищи, нас высадили у церквушки недалеко от деревни Лесной, где находились немногочисленные и бедные экспонаты, оставшиеся после знаменитого нападения 28 сентября 1708 года русского летучего отряда на большой обоз шведов с провиантом. Кто-то из учителей с воодушевлением рассказывал о мужестве русских воинов, о гениальном замысле великого русского царя Петра 1 оставить голодной шведскую армию. О проклятиях шведского короля Карла ХII в адрес своего генерала Левенгаупта, командовавшего корпусом и потерявшего в этой резне около 9 тысяч солдат. О несостоявшейся помощи предателя Мазепы и крымского хана вместе с поляками. И, конечно же, о рождении Полтавской битвы, которая началась ровно через 9 месяцев с точностью до дня, и поэтому всю эту резню Петр 1 обозвал пророческими словами: «Матерь Полтавской битвы». Все было интересно и здорово. До тех пор пока не начали сравнивать все это с «гениальными планами» горячо любимого Леонида Ильича Брежнева, воевавшего на Малой земле и осваивавшего Целину. Нам откровенно становилось скучно, но мы были комсомольцами, и поэтому безропотно стояли и слушали весь этот пропагандистский бред.
Учителя, наконец, поняли о бесперспективности политического лектория, и повели нас к Проне.
Эта небольшая по ширине речушка поражала неизведанной темной глубиной и своим быстрым течением. Она как игривая девчонка прыгала и резвилась в низком русле. Берега ее были очень высоки, и поэтому все как по команде, очарованные ее красотой, затихли и, пытаясь завоевать ее доверие, долго смотрели на нее сверху вниз, осознавая ее непокорность.
Мы поставили палатки и занялись собой. Будни отдыха протекали в своей безмятежной прелести.
Однажды, когда у моих соседей по палатке было ночное дежурство, она пришла ко мне в палатку и легла рядом. Была она в какой-то куртке, которую я тут же расстегнул. Я обнимал и целовал ее. Мои руки сразу властно легли на нежную плоть возбуждающе упруго-мягких грудей, которые помещались в мою ладонь. Сливаясь в едином порыве, мы задохнулись от вдруг наступившей близости лежа, как жених и невеста, примеряющие первые радости брачной ночи.
Рядом послышались тихие шаги, вход палатки распахнулся, и, чеканя каждое слово противный и грубый голос исторички (читай истерички) прервал начало нашего первого неопытного сексуального восторга:
-Чернова, а что это ты тут делаешь в палатке мальчиков?
-Ничего, просто сижу,- она к этому времени успела подняться и запахнуть куртку. Конечно, дать логичное объяснение просто сидению в два часа ночи, да еще и в палатке мальчиков, где находился только один я, было совершенно глупо.
-А ну- ка, марш в свою палатку.
И Галочка покорно, но, сохраняя девичье достоинство, молча оставила меня, злого и неудовлетворенного.
-Вот старая дура, - думал я, - мало того, что рассказать толком исторические события не может (на уроках она, никого не стесняясь, иной раз клала учебник на стол и беспардонно считывала содержание новых тем), так и тут не спит ночами, блюдет нашу нравственность.
Днем я случайно в штанах свалился в холодную Проню. И пока они сохли, Галочка дала мне свои, спортивные. А когда, одевшись в свою одежду, я вдруг поднес к лицу ее брюки и в полуобморочном состоянии вдыхал запах ее тела, впитавшийся в каждый сантиметр этой волшебной ткани.

Неделя пролетела быстро. Пешком пять километров до Славгорода, на «Ракете», рассекая водными крыльями речные глади Сожа до Чечерска, а оттуда на автобусе. И мы уже дома.

Через месяц мы снова с ней были вместе, теперь в спортивном лагере, расположившемся недалеко от совхоза-техникума в лесу, в березовой роще, там, где когда-то мы собирали березовый сок.
Мы, как старшеклассники помогали взрослым ставить палатки и присматривать за детворой.
Июльскими вечерами темнело совсем быстро и становилось холодно. Палаточный городок мы достроить не успели и стали располагаться как попало.
В этот первый вечер, когда луна накрыла заколдованным неподвижным светом многолетние березы, от которых тени пугали своими незамысловатыми разорванными паутинными картинками наших девчонок, Славик, мой друг из параллельного класса, близоруко щурясь возле одной из крайних палаток, прошептал:
-В этой палатке будут нас ждать Танечка и твоя Галка.
Я кивнул. Славик, не обделенный сексуальным опытом, судя по его рассказам, давно уже млел от маленькой и хрупкой Танечки – моей одноклассницы.
В двухместной палатке мы с легкостью поместились вчетвером: девчонки внутри, а по краям - мы, согревая их теплом ненужной одежды, от которой мы тотчас постепенно начали освобождаться. Что делали Славик с Танечкой, -мне неведомо,- ненужность их присутствия меня не интересовала вовсе.
Через палаточную ткань, чуть заметно проникая, ложился лунный свет, в сумраке которого мы спешили отдаться той сумасбродной свободе, выпавшей так неожиданно на нашу юношескую счастливую долю.
Ее молочно-белый лифчик, а на нем, между чашечками, маленький ало-зеленый цветочек завораживал меня все более и более, подчеркивая всю его невинность и умоляя-прося не расстегивать. Подчиняясь внутреннему голосу, я и не пытался снимать одежду, прикрывающую всю эту прелесть, аккуратно вынув ее из мягкой ткани, так поражающей своей белизной… Там, внутри, мне вновь открылась безмятежная радость маленьких девичьих грудей с мягко-сладкими и одновременно упруго-возбуждающими сосками.
Захлебываясь от поцелуев, до боли в губах, целуя ее всю, ощущая приятную сладкую солоноватость ее совершеннейшей гладкой кожи, моя рука все ниже и ниже опускалась вниз, освобождая ее от всего лишнего. Ее начало трясти чуть заметной мелкой дрожью, от которой я совсем потерялся в этом штиле безмолвного любовного сумасшествия. А она, глубоко вздохнув, позволила себя захватить той полной страстью-хваткой, на которую способны молодые девушки…
Где-то на рассвете, когда прощается ночь, а первые лучи солнца еще не трогают кроны деревьев, на нас навалилась какая-то жеребячья резвость и молодая возбужденность от пережитых часов природного слияния.
Сначала Танечке, уставшей от Славкиных притязаний, вдруг захотелось проверить верность наших с Галкой отношений.
Прикинувшись спящим, я услышал шепот Танечки:
-Интересно, проснется он или нет, если я поцелую его в засос в шею?
Не испытывая восторга по поводу происходящего, совершенно равнодушно, я почувствовал легкое прикосновение губ, от которого у меня потом, как от укуса вампира, осталось небольшое красное пятно на шее, и за которое я потом был бит родительской рукой.
Галочка, разбудив меня совсем не спящего, удивленно допытывалась:
-Ты ничего не чувствовал?
-Нет, - врал я, нежно сжимая ее руки.
Потом откровенно дурачились, щипались и кусались. Как молодые бычки и телята, пинали друг друга ногами.
Наверно, было очень громко, потому что молодые учителя-инструкторы начали обход лагеря, выясняя, откуда раздается девичье хихиканье и неокрепший бас старшеклассников.
Когда возле палатки послышался шорох, а палаточная ткань заиграла фонариковыми «зайчиками», Танечка укрыла Славика одеялом, а Галка накрылась сама, напрочь забыв о моем присутствии.
На мне оставались махровые носки голубого цвета - последний бастион от учительского нападения.
Накрыв голову руками, вместе с лучом слабого света от фонаря, я почувствовал неуверенное прикосновение инструктора:
-Девочка в голубых носках, - очень аккуратно начал он меня пробуждать.
Я спал. Я хотел убедить себя в этом, а больше всего я хотел убедить в этом инструктора. Я сопел, похрапывал, и постанывал. Однако мой глубокий сон на него никакого действия не возымел.
-Девочка в голубых носках, - голос был настойчивее, а моя ступня уже чувствовала откровенную боль.
-Девочка в голубых носках, поднимись пожалуйста!
Стало ясно, что он от меня не отстанет. И я поднялся.
Его глаза широко распахнулись, рот мгновенно открылся, и только тогда я понял, как может отвиснуть челюсть.
-Так ты мальчик? –глупый вопрос, не правда ли?- подумал я и скромно пожал плечами. Поверьте, молчание в этом случае, единственное оправдание таких поступков.
-А-а-а-а…Иди - ка ты, в свою палатку,- задумчиво выдавил из себя молодой инструктор.
Я молча повиновался. Но он не знал, что мое место в палатке занято. Там играли в карты.
Молчаливо разъяренный таким исходом, я начал освобождать свое место и, заняв его на законных правах, чуть приоткрыв вход палатки, молча стал наблюдать за происходящим сквозь образовавшуюся щель.
Владимир Климов, или просто Клим, ранее согревший мне место в палатке, уныло побрел к своей.
Его место в палатке было тоже занято. По царски расположившись только вдвоем, предаваясь любви одноклассница Лена и студент из совхоза- техникума, заранее отвергли все притязания на их любовное ложе. Сильно возмущенный таким фактом Клим, всхлипывая, стал орать о том, что у него нет возможности спокойно отдыхать. Заинтересовавшись такой интригой, инструктор пошел на абордаж в эту палатку и вытащил оттуда бедного студента.
-Ты кто? – строго поинтересовался он.
-Студент, - молодой человек оказался не из робких, ответив твердо и с достоинством.
-Быстро уходи, или ты им точно не будешь,- а вот угрожать было совсем ни к чему: студент и инструктор были одного роста, да и телосложением друг от друга не отличались.
Молча, без суеты и с глубочайшим достоинством, студент пошагал по направлению к своей альма-матер.
Несколько минутами ранее, когда инструктор совершал глумление над прекрасным, данным нам природой, палатка, которую я недавно покинул, распахнулась и показалась голова Славика, резко посмотрела сначала в одну сторону, а потом в другую. Потом показалась рука, сразу ухватившая кроссовки, мгновение… и я только успел увидеть среди деревьев, уже освещенных первыми лучами утреннего солнца, мелькающие Славкины синие трусы, по бокам которых болтались в его руках одежда и кроссовки.

Когда лагерь зажил полноценной спортивной жизнью, когда все успокоились, боясь быть обнаруженными, мы тайком, поздними вечерами встречались и целовались. Но такой ночи у нас с ней больше никогда не было. Ее подруги приглашали нас к себе в палатку, уверяя, что меня никто не обнаружит, если я расположусь под согнутыми коленями девчонок. Мы отказывались, отвергая глупые идеи, несерьезность которых была очевидна.

В сентябре я узнал, что ее в классе нет. Она поступила в какой-то гомельский техникум, а в какой - я не знал.
Спустя два месяца, когда папа получил новое назначение, в Гомель переехала и наша семья.
Я пытался найти ее. Зима в Гомеле всегда теплая, повсеместная грязь и слякоть, совсем не лучшее время для встреч. Но я упорно, по воскресеньям, а иногда в будние дни отправлялся на вокзал, встречал дизель-поезда, приходящие из Буда –Кошелево, и жил надеждой увидеть ее. Но мне так тогда и не повезло, и поэтому я оставил тщетные попытки разыскать мою Цыганочку.

В марте, когда стоят некрепкие морозы, а солнечные лучи уже тайком вас согревают, и надвигается сильнейшее чувство потребности общения с девушками, я, наконец, ее встретил.
На спортивных соревнованиях по волейболу, в спортзале сельскохозяйственного техникума, трибуны которого располагались сверху, и по которым сплошной поток студентов перемещался из аудитории в аудиторию, я мельком увидел знакомый остроносый профиль, не утративший своей очаровательной красоты.
Бывшая одноклассница, которая училась там же, задержалась на спортивном зрелище, и, воспользовавшись перерывом, я продиктовал свой телефон и попросил, чтобы та передала номер моего телефона Гале.

Через два дня мы встретились в парке Луначарского, в этом месте незабвенной красоты, подаренной гомельчанам природным ландшафтом, на обустройство которого бросил все свои силы великий граф Румянцев.
Она меня сильно поразила. Это была уже не девушка, а молоденькая, красиво-смуглая женщина, портрет которой был нарисован впечатлительной рукой художника. Она была прекрасна. Только портили, как мне тогда показалось, непомерно большого размера ее груди, которые невозможно было даже скрыть под драповой тканью нового красного пальто.
Я приглашал ее к себе домой, но она почему-то отказывалась, и в тоже время мне звонила поздними вечерами, когда я уже ложился спать. Меня всегда это злило. В конце концов, устав от весеннего поражения возможных и несостоявшихся встреч, я перестал подходить к телефону.

Однажды я в своей библиотеке наводил порядок и наткнулся на книгу венгерского писателя Антала Гидаша «Другая музыка нужна». Я смотрел на неё, долго гладил обложку, словно хотел стереть многолетнюю пыль и увидеть отражение прошлого. Я не удержался, сорвался, сел в машину и как сумасшедший помчался в Буда –Кошелёво.
Чистые асфальтированные улицы и современные пятиэтажки – Буда-Кошелёво действительно походил на умытый провинциальный городок.
А в универмаге все также работала мама Галочки, которая без всякого удовольствия и с горечью в голосе что-то промямлила про свою дочь, которая где-то с мужем живет то ли в Тюмени, то ли в Нижневартовске.




Май 2006