Театр

Известно, наверное, каждому, что ночью, когда люди отдыхают, ангелы принимаются за свои прямые обязательства и идут охранять тех, кто только готовится ими стать. Они ведут их по жизни по трудному, тернистому пути, по раскаленным камням судьбы, по светлым радостям и светлым горестям. Трудно сказать, кто был первым ангелом, и кого он охранял, известно лишь, что он был примером последующим, был мудр, не в пример современным, веселым, раскованным, иногда чересчур свободным ангелочками и ангелам. Так же не известно жив ли он сейчас или его дух навещает его памятник, воздвигнутый в честь его самого, его ума и величия, его жизни, его благодушия.
Егор наблюдал за небом, стоя на крыльце, вдыхая благодатный аромат лесов. Шум ночного ветра ласкал его уши, заставлял плакать его глаза, пытался сдвинуть его с места и заставить двигаться себе в такт. Этот шум был так нежен, так сладок, так тепл, что даже хотелось подхватить его и унестись в осеннем вальсе закружившихся листьев. Он спустился с крыльца, и ноги его утонули в пушистом ковре, аккомпанирующем трепету, его жизни. Свечи притухли, лишь один, бледноватый прожектор полуживой окраской освежал вершины крон.
В таком чудном расположении духа, находился он в последние часы своей жизни. Ему казалось, что он подобен вампиру, ожидающему рассвета, как самой страшной и зловещей кары и, одновременно самой долгожданной и нужной. В его жизни не было больше ровным счетом ничего. Он не был скован пустыми обязательствами, и не был в ожидании далекого будущего. Для него оно заканчивалось последним, цвета вечерней, осенней земли, закатом, чарующим и тянущим за собой наверх, туда, где Бог его знает, что творится.
Мир, в котором жил Егорка, был слишком сложным. В нем давно уже все кружилось, подобно падающим листьям, волею судьбы, парящих, последние мгновенья над землей, отдающей остатки тепла всем, кто идет по ней. Порой казалось, что кто-то там, сверху, отчаянно злой, или, возможно отчаянно жаждущий провести его через огонь воду, медные и золотые трубы, специально ставит ему подножку за подножкой. Такой расклад никак не смог устраивать импульсивного, открытого человека, душевные иголки которого могли поранить кого угодно, но только, к его величайшему сожалению, не судьбу или, как это там еще называется, в народе.
Прошлое голубоглазого, высоко, широкоплечего шатена было весьма интересным и могло бы дать фору многим и многим плачевным историям заполонившими собой все телеканалы и многие радиопередачи. Он не гордился своей судьбой, и не мог сказать, что он был рад за нее. Просто для него это была лично его, маленькая, скромная судьба. И было совершенно не важно, что там про нее подумают другие, что она могла бы принести ему славу или возможно даже финансовое благополучие.
Сонно шуршала под ногами земля. Он вспоминал, как еще недавно, он был в центре неприязни глупых людей, как он стеснялся быть самим собой, как он боялся своего голода. Ему так хотелось встать посреди полупустого вагона, несущегося в сторону его гибели, и сказать им, брезгливым, что нет его вины в том, что он такой, как он есть, ему хотелось встать и кричать им это, срывая горло, кричать изо всех последних сил, так, что бы им было понятно, что он не виноват, так что бы они, отвернувшиеся от него сейчас, поняли его состояние, поняли его и не бросали на него свои рассказы. Но страх быть непонятым, страх, что все это не приведет ни к чему, заставляли его молчать, даже когда хотелось бросить все, даже когда хотелось быть выслушанным, когда хотелось освободиться от мучений.
 Теперь все было позади, настолько далеко, что уже с трудом вспоминались подробности. Ночи уже были промозглыми, тяжелыми, немного гнетущими. Остатки лета ушли в небытие еще совсем недавно, канули в пожелтевшую листву и похолодевшие реки, унося с собой беззаботное тепло и блаженное спокойствие засух и ливней. Егор незаметно для себя самого дошел до большого, полуразрушенного моста, огляделся в округе, и начал вспоминать, все то, что превратило его в бомжа, все то, что заставило искать его свободное, никем не занятое крыльцо, что познакомило его с небом и землей, что дало ему право осознать себя отбросом общества, все то, что разложило его как личность за каких-то два месяца, в долгой тридцатипятилетней жизни. Сейчас он смотрел на свою жизнь как на спектакль двух актеров, трудный для понимания, иногда ироничный, иногда трагичный, иногда длинный, иногда немыслимо быстрый, иногда чарующий, иногда отталкивающий, как он сам, отталкивающий от себя людей, спрятавшийся в самом дальнем углу и украдкой жующий батон, при любом взоре останавливающий трапезу, так словно он нарушал закон, когда ел, иногда светлый, как жизнь в детстве, иногда черный, как тугая ночь. И спектакль ему этот нравился, нравился таким, каким он был. Он торопил его, когда тот затягивался, потому что ему хотелось сыграть свою роль, в этом спектакле наиболее красиво, наиболее импозантно, с эффектом и блеском, блеском в глазах и на сцене, ведь он впервые выступал на сцене. Ему доверили сразу две главные роли, и он должен был достойно сыграть их.
В какой-то момент, в зале потух свет. Тишина стала трагичной и с воплем я не виноват, он бросился в мелкую бурную, реку с высоты верхушки пожелтевшего дерева.
Холодная вода, как дорогой фарфор, разлетевшиеся по телу брызги, и свет в амфитеатре – вот, что он почувствовал в последний миг своей жизни. Видимо, ангелы провели его по пути от начала и до конца. Теперь, он тоже готов был стать ангелом…
Только сова безутешно уркала по гениальному актеру, которого уже никто не найдет, но ищет ли?