Ты жива еще

 Целый день в доме звонил телефон. Дребезжащий, прерывистый звук заполнял время от времени пустоту комнат, гулко отскакивая от стен, мебели, так что казалось, будто звенит все вокруг…

 …Звенел старый-престарый рояль, одиноко доживая свой долгий век. Его покрыли скатертью и поставили на крышку старичка букет в красивой вазе. Крышку иногда открывали, чтобы показать гостям или полюбоваться самим на медную табличку с полустершимся названием марки(разобрать, правда, удавалось лишь пару немецких букв, написанных курсивом с изящными завитками)… - тут же крышу закрывали, и ничьи пальцы так и не касались упругих пожелтевших клавиш.
 …Звенела кукла, наряженная так, как ее хозяйка когда-то, во время венчания: палевое, с узорами, платье, плотно обтягивающее талию, со сборенными рукавами и светлыми тончайшими кружевами на узких манжетах. Длинная коса, мерцающие бусинки на ткани платья и головном уборе… А рядышком – шерстяной мухоморчик, купленный как-то у бабушки на рынке за 10 рублей. Прекрасно сделанный мухоморчик с крапинками и трогательным листочком на шляпке, с малюсенькими мухоморчатами, упруго выглядывающими из пестрой земли, с зеленой ниточкой-травинкой, легко обмотавшей белую ножку с кружевной юбочкой. Позвенивала бывшая когда-то музыкальной шкатулка, что пела: «Что танцуешь, Машенька? Польку, польку, Пашенька!»… И прочие, прочие мелочи со своей историей, которых так много в старых домах со старыми хозяевами…
 …Звенели лежащие на столе краски –их акварельный запах носился по саду, когда в погожие дни к хозяйке приходили ученики или когда она сама выносила их, чтобы набросать легкий, изящный ствол сливы, зелень, запечатлеть огненную красоту флоксов, строгое совершенство лилий… Ее картины, наброски кажутся простыми, но то простота, от которой не оторвешь глаз. Кроме того, в них есть самое важное – жизнь, воздух, «легкое дыхание» - по Бунину))
 …Звенели сухие букеты, зачаровывающие каждого, кто переступит порог этой комнаты. И кто бы мог подумать, что эта красота, эта гармония, это очарование были сотворены из мертвых, отживших свое цветов и трав! Осенний, печальный огонь кленовых листьев, легкая дымка гипсофилы, полевых травинок, паутинка высохших веточек…
 Рядом с ними вникали телефонному звону книги и рисунки, что были заранее приготовлены для того, чтобы показать ученикам: антика, Леонардо, - рядом Шишкин, Поленов, русские промысли, собственные работы… Вдумчивые ученики отмечали: в ней как учителе есть потрясающее качество – она учит видеть. Да, способность видеть дана нам от рождения, но, в сущности, как мало мы видим вокруг себя: мы видим дерево: листья – зеленые, ствол – землисто-коричневый. Что видит она? Блики солнца сквозь листья и на них, причудливую паутину веток, подсвеченный ствол, шершавый рельеф коры… Мы ведь тоже это видим, но принимаем как должное – и потому не замечаем. Так она учит удивляться.
 А как человек… Она пустит в свое сердце всякого, кто постучит. Другое дело что один приоткроет дверь, окинет ленивым взором содержимое – и прикроет ее осторожненько. Он не вернется туда: там слишком сложно: придется задуматься, постараться понять. Непроста, неоднозначна душа каждого человека, но душа художника – более других. Потому на того, кто не поспешит закрыть дверь, обрушатся несметные богатства, ошарашат вначале, зачаруют – и не отпустят от себя. Он попадет в ослепительный водоворот ощущений, красок, чувств – он потонет в нем, но как сладко будет это! Именно с такими учениками она просиживала целыми днями у себя в саду – они разговаривали обо всем на свете: о птицах, цветах, знаменитых мастерах, о солнечных лучиках и человеческих улыбках и, конечно, о рисовании. Время пролетало быстро – неслышно наступал вечер, они уходили, сладко усталые, охмелевшие, вдохновленные, обнаружившие крылья у себя за спиной, а она оставалась дома, смутно припоминая все, что хотела сегодня сделать, и хмуро смотрела на часы…
 
Забавное существо человек…

 * * *
 Однажды она подарила пару своих работ на память одной ученице. Та поступила в институт и стала заниматься живописью там, даже один раз выставлялась. Через некоторое время приехала навестить старую учительницу и заодно показать свои достижения. Да вот незадача – когда художница смотрела работы, приметила случайно одну знакомую – одну из тех работ, которые подарила девушке. Лишь одно было отличие. Внизу, в правом нижнем углу, она не нашла своей подписи (а подписывалась она всегда мелко, едва заметно) – на том месте стояла грубая, размашистая подпись – фамилия преданной ученицы.
 * * *

 …А телефон все звонил.
 Теплый свет летнего солнышка, просеянный сквозь стекла окон и ткань занавесок, сменился легкими вечерними сумерками, которые через пару часов обещали стать гуще и превратиться в темноту негостеприимной августовской ночи.
 На столике возле дивана звенели лекарства. Год назад врачи вынесли немилосердный приговор: она слепнет. Да, старость, да, постоянное напряжение, да, этого можно было ожидать – и тем не менее. Капли, потом операция, но что потом? Еще операция и еще. Ненадолго облегчение – и снова. Как объяснить, что это значит для нее? Ей нельзя напрягаться: таскать тяжести, рисовать, работать в саду. А если именно это и составляет ее жизнь? Думаю, это страшно, когда не видишь наверное, гдЕ нужно сделать мазок, где провести линию. Отнять у птицы крылья? Слух у музыканта? Да, но не то. Не понять и того, насколько должна быть крепка воля, чтобы перешагнуть через «страшно», «трудно», «невозможно». Возможно. И она день за днем доказывает это. В ее работах по-прежнему есть солнце, а рука ее по-прежнему стремительна и легка, так же точна и смела. Просто приходится все чаще брать со столика капли и надевать широкие очки-бабочки, что лежат рядышком.
 Звенела посуда на кухне, полотенца, плита, так хорошо знакомые ее хозяйке. Не слышали настойчивых звонков лишь… груши в холодильнике. Они лежали и портились. Просто груши, купленные на рынке у веселого армянина. Или таджика? С забавным акцентом и играющей белозубой улыбкой. «Вот сын обрадуется,» - думала она, покупая его любимый фрукт. Но сколько времени прошло с тех пор? И без того мягкие, «медовые» груши совсем размякли (несмотря на постоянные напоминания: «Ешь скорей груши – испортятся ведь совсем!»), а одна, надкусанная, и вовсе испортилась – сынок откусил кусочек и расхотел, забросил в холодильник и забыл о сочном лакомстве.
 
 Сколько раз она задавала себе вопрос: почему он так? Из смешливого, заботливого, нежно любящего маму, ее работу мальчугана вырос равнодушный молодой человек, которого уже мало интересует резьба по дереву – бывшее любимым занятие. И ведь действительно здорово получалось – мать думала, что из него вырастет настоящий мастер. Что это? обыкновенная история, скажете вы? Обыкновенная трагедия, которая в каждой такой семье становится НЕобычной, пронзительной, порой навевающей жуткую тоску, от которой хочется завыть на луну – или на фонарь, или на лампочку – просто завыть в тишину, чтобы весь мир услышал, кАк это больно.

 * * *
 Темный, бесконечно долгий зимний вечер-ночь. Мама тащит усталого ребенка к платформе: после занятий и работы они наконец едут домой. У мальчика слипаются глаза, и от монотонного шага он готов вот-вот уснуть. Прямо на дороге. Прямо стоя – неважно. Мать это чувствует рассказывает ему смешные истории прошедшего дня – действительно случившиеся и только что выдуманные. Она останавливается и трет ему щеки снегом, приговаривая: «Еще немного, родненький, потерпи еще чуточку… Сейчас приедем домой, попьем чайку – и спать… Потерпи, маленький, потерпи…» Наконец приходит электричка – такая же сонная и неуютная, как и весь этот вечер. Сумерки, резво бегут огоньки окон…искорки в темноте. А мальчик спит, урывая несколько минут беспокойного детского забытья… и вот они снова бегут по заснеженной дороге к дому. Идти долго. Они оба устали. Ребенок из последних сил открывает глазки и теребит мать за руку – ничего, мамочка, сейчас придем, чайку, отдохнешь, идем, мамуля, я потреплю… и так, поддерживая друг друга, они приходят. Чайку? Нет сил. Спать…
 А ведь надо приготовить материалы для завтрашних уроков, сделать что-то на завтрак и чуть-чуть прибрать… а завтра уже медленно настает, превращаясь из лихорадочного вчера в такое же беспокойное сегодня. И так по кругу.

 * * *
 Кто теперь ее рассудит? Кто растолкует ей, правильно ли она поступила? Верный ли путь выбрала? Отдать свою душу десяткам, сотням учеников, которых уже и не упомнишь по именам и чьи лица уже давно растворились в причудливом мареве памяти? или посвятить всю ее единственному по-настоящему близкому человеку, которого никто не заменит? даже сто тысяч благодарных, но бесконечно чужих учеников?.. а ведь жить всего один раз, как это ни банально. И опробовать оба варианта не получиться - и это знают все. Но тут как с деревом: почувствовать это ее сердцем не сможет даже самый близкий знакомый, даже лучший психоаналитик, даже самый участливый друг.
 И где сын сейчас? Сидит с ней в больнице? Бегает по городу в поисках продуктов и лекарств?

 …Аппарат не умолкал, тревожа тишину, будто врезаясь в густой поток воспоминаний, которыми пронизано все в этом доме.
 Что хотел сказать неизвестный, но настойчивый человек? Что хотел послать через километры телефонных проводов? Обрадовать или опечалить? Посочувствовать? Ободрить, поддержать? А может, просто узнать, жива ли еще та сказка, в которую влюбился прошлый летом и которую с нежностью вспоминал зимой?..

- «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я… Привет тебе, привет…»