Потемкинская деревня

 Князь Потемкин, молодцевато каблуками стуча, по ступенькам мраморной лестницы вбежал, анфиладой бесконечных комнат царского дворца прошествовал. Был он высок ростом, красив и своим единственным глазом глядел в оба. Унизанную бриллиантами шляпу свою он передал у входа адъютанту, столь тяжела она была от драгоценных камней, что гнулась шея.
Князь покашлял в дверь императрицыных покоев.

 — Войди, князь! — послышался голос.

 — Войди, князь! — дурачась, ответствовал Потемкин точно тем же бархотным голосом, но с властными переливами.

 Недоброжелатели Потемкина, митрополит Платон в частности, уверяли, дескать, своим возвышением фаворит обязан своему скоморошьему умению подделываться под голос государыни, чем смешил ее до слез. Но не будем слушать недоброжелателей.

 Григорий Александрович швырнул на ковер шубу черного меха, к державной длани припал. Царскосельская Минерва приняла его, сидя за маленьким выгибным столиком в белом гродетуровом капоте и немного набекрень чепце.

 С поклоном изящным он подал ей плод ночных трудов своих (глаз не сомкнул!) — проект записки: “Об государственном оптимизме, на пользу отечества проистекающем, и об вреде пессимизма и скептицизма как таковых”. Князь проводил мысль, что скептицизм и пессимизм Россию к добру не приведут и могут ее дальнейшее плодотворное развитие притормозить, поскольку — суть неверие в будущее, а в оное державы нашей верить должно неукоснительно денно и нощно, в хорошую погоду и особливо в плохую.
 
 Царица проект захлопнула с улыбкой.

 — Ведомо тебе, князь, чем оптимист от пессимиста отличие имеет?

 — Чем, матушка?

 — Пессимист хнычет да слезами заливается: “Ну, и жизнь, хуже быть некуда”, а оптимист на своем стоит и утверждает: “Может быть хуже!”.

 Потемкин заколыхался от хохота всеми своими могучими телесами, ох, остра умом государыня! Вот уже благополучно из царства красот по возрасту возвратилась, лучшие годы у нее природа отняла, а ум остался, да еще какой! Мигом самую суть любого прожекта уловит, да так повернет, что тебе самому яснее станет. Нет, не зря он бросил к ногам этой женщины жизнь свою целиком и без остатка.

 На дворе шел 1784 год. Ей было 55 лет, он на десять лет моложе. И все-таки казался ей мальчишкой, будто бы еще только вчера покинул свое мелкое поместье свое под Смоленском и прибыл в Москву. Вынашивал тогда Григорий честолюбивые замыслы: скупить множество домов за Яузой, поставить их один на другой, дабы получилось единое здание, но огромное-преогромное, этакая Вавилонская башня, самих небес достигающая, чтобы ухватить бога за бороду. Здание то высочайшим в мире быть должно и вящей славе России служить. На дом тот из-за тридевяти земель глядеть приедут, а сам Потемкин в маскараде, чтобы не быть узнанным, станет вокруг того дома расхаживать и время от времени, льстя самолюбие, вопрошать:

 — Кто ж такой домище возвел?
 
 А народ ответствовать:

 — Князь Потемкин выстроил.

 — Тот самый?

 — Ага.

 …И вот теперь он сидел перед царицей, увешанный бриллиантами, ее любимец Григорий, избалованный славой Потемкин, фельдмаршал, президент военной коллегии, генерал-губернатор Крыма и главнокомандующий Черноморским флотом (всех постов, званий и регалий не перечислишь!), самый недюжинный из ее помощников, богач, который не имеет стола, кроме своих колен, другого гребня, кроме своих ногтей, всегда лежит, но не придается сну ни днем ни ночью, беспокоится прежде наступления опасности и веселится, когда она уже настала, несчастен оттого, что счастлив, любит бога, но сатану почитает гораздо более, одной рукой крестится, а другою ласкает женщин, принимает бесчисленные награды и тут же их раздает, больше любит давать, чем платить долги, говорит о богословии с генералами, а о ратных делах с архиереями...

 Царица встала. Прочь воспоминания! Видно, она стареет, если им предается. Займемся делами. Она сняла с лица улыбку, как парик с головы.

 — Вот что, князь. Намереваюсь я совершить вояж на юг, в новоприсоединенные тобой земли.

 Потемкин тут же стал отговаривать ее от этой затеи.

 — Не езжай, матушка, не надо!

 — Почему, мой друг?

 — На юге... холодно.

 — Здоров ли ты, мой друг? Как это, на юге холодно? Юг — благословенный край. Фрукты, вино, солнце. У меня будет отпуск. Я столько лет не отдыхала.

 — Но если не холодно, значит, там слишком жарко. А скорее всего, там и холодно и жарко. Одновременно.
 
 — И все-таки, пожалуй, я съезжу.

 Потемкин еще сумрачнее стал.

 — Скажи честно, матушка, недоброжелателям моим поверила?

 — Каким?

 — Что жалеют о бородах, еще Петром I сбритых. Знаю: они тебя науськивают, дабы ты ехала и самолично в неисправности моей администрации убедилась. А ведь я недосыпаю, недоедаю. Все о благе государства Российского, преумножению твоей славы, матушка, пекусь. Крым тебе присоединил, Херсон заложил, Севастопольскую гавань соорудил, флот на Черном море основал. И в армии преобразования: косы-шляпы, клапана, обшлага у солдат отменил. Завивать, пудриться, плести волосы, букли — солдатское ли сие дело? У них камердинеров нету!

 — Спасибо, князь, за все. И за Херсон благодарствую, думаю, со временем вторым Амстердамом станет. И за флот кланяюсь, и за усовершенствования в армии... Но слухи ходят, дескать, поставлен флот спешно из негодного материала. И в первую бурю пойдет ко дну.

 Вперед забегая, отметим пророческие эти слова, так оно и случилось: флот русский почти целиком погиб в шторм, когда биться с турками вышел.

 — Говорят, что мильоны, истраченные тобой, оказались далеко не выгодною капитализациею. И присвоил по слухам ты немало.

 — Клевещут! Чист перед тобой, как белый лист бумаги!

 — Вот приеду, все на месте проверю. И отчета об истраченных тобой суммах потребую.

Однако Потемкин просил отсрочить отбытие лет на 10—20.

 — Ого! Глянец хочешь навести? — хитро улыбнулась царица. — Нет уж, братец, отбудем, когда я укажу. И как можно скорее.

 
 Но путешествие состоялось лишь три года спустя. Потемкин все-таки получил какое-то время, чтобы подготовить управляемый им край и показать его Екатерине в выгодном свете.
В 11 часов утра 2 января 1787 года императрица вместе с иноземными послами выехала из дворца при пушечной стрельбе с Адмиралтейской и Петропавловской крепостей. Остановилась у Казанского собора, где приложилась к иконе, облобызала крест, потом села опять в карету.
Была она в длинном суконном кафтане на меху со шнурками впереди, на голове высокая соболья шапка. В том костюме крепостной человек Потемкина, самоучка-живописец Шибаев, и написал ее портрет.

 Сухопутным путем царице предстояло следовать через Великие Луки и Смоленск в Киев, где по вскрытии Днепра ото льда предполагалось пересесть на галеры и плыть в новоприсоединенный Крым. Мчались даже ночью, по обеим сторонам дороги горели смоляные бочки и костры из хвои, освещая путь. К тому же рядом с возком царицы скакали верховые с факелами. Ехали при колокольном звоне. Купечество подносило хлеб-соль. Мещане бросали цветы под ее возок. Крестьяне швыряли в воздух шапки и не спешили их надеть, несмотря на сопутствующие времени холода.

 29 января в Киеве ее встретил Потемкин. Салютовали войска, гремела полковая музыка, никли к ее ногам штандарты. Прогремел 71 выстрел с Печерской крепости. Льды держали ее в Киеве три месяца. Потемкин тому втайне радовался. Выиграть время! Любой ценой! Пока Синельников — правая рука князя — наведет последний лоск.

 27 марта, в страстную субботу, Днепр против Киева очистилсяи императрица вступила на специально выстроенную для нее по древнеримскому типу роскошную галеру. Путешествие по Днепру на юг началось. Галера отличалась огромными размерами и богатством убранства. Гребцы были подобраны молодец к молодцу, прекрасны собой , на правой корме сидели брюнеты, на левой блондины. Для иноземных послов ловкий Потемкин выстроил специальную галеру, окон не имеющую и без навесов на палубе, с расчетом, что иностранцы без окон поменьше недостатков разглядят, а при отсутствии тентов долго на палубе под южным солнцем не пробудут и с палубы также ничего не узрят.

 “Хорошо бы им глаза завязать да уши воском залить, а уж тогда пускай себе путешествуют, — мечтал Потем¬кин. — А то эти иностранцы вечно в каждую дырку свой длинный нос суют и всюду одно худое зрить тщатся”.

 Свою галеру без окон увидав, послы вопросили: тюрьма ли это либо корабль? — и жалобу Екатерине принесли. Та распорядилась спешно окна прорезать. Потемкин окна прорезал, но меньше, нежели на других галерах, так что послы принуждены были глядеть в них по очереди, чуть ли драки у иллюминаторов устраивая.

 Плыли не спеша. В особливо живописных местах изволили причаливать, манерно прогуливаться, из пушек палить. Казаки проводили свои маневры, дабы императрице мощь потемкинского гения, сделавшего в русской армии уклон от пехоты в пользу конницы, продемонстрировать. Бравые казаки громили с ходу любого супостата: турецкого, прусского, аглицкого и прочих к вящей славе русского оружия. На маневрах любого супостата победить — раз плюнуть. Екатерине молодцеватые казаки нравились, она махала им августейшей ручкой. Однако число казаков было меньшим, чем ожидалось.

 — А где еще пять полков, о которых ты, князь, мне письменно свидетельствовал? — по окончании смотра императрица вопросила.— На плацу я их не вижу. Почему ты их не вывел?

 — Их нельзя вывести, матушка,— вздохнул Потемкин.

 — Почему?

 — Они на бумаге.

 — Ты хочешь сказать, что они лишь числятся. Ну, и как они там маршируют... на бумаге?

 — Отменно, матушка. Мчатся ровными рядами. Интервал, дистанция — все соблюдено. Аллюр три креста. Господа офицеры впереди. Знамена на ветру вьются. Враг дрожит и с позором бежит.

 — Фантазер! — оборвала императрица.— Однако потрудись объяснить, зачем эти придуманные части отмобилизованными числятся?

 — Военная хитрость, матушка. Это войско на бумаге пострашнее натуральных будет, потому как дислокация реальных частей врагу виднее, все их слабости и недостатки как на ладони, ведь повсюду шпионы и агенты кишат, зато фиктивные части приводят супостата в недоумение: где они, какие они, чем вооружены, каков боевой дух их? Шпион их ищет по всей России, доискаться не может, а они хитро у меня в бумагу запрятаны. И покуда враг их не найдет, нас остерегаться будет и войну не учинит. Такова стратегия. Пока эти бумажные полки у нас есть, можешь спать спокойно, матушка.

 — А зачем же в таком случае ты средства на их содержание аккуратно из казны брать не стыдишься? — проворчала императрица.

 — Для секретности. Не получи я денег, сразу все агенты догадаются, что этих частей нету. Я, государыня, хочу тебя об увеличении этих ассигнований вдвое просить, дабы враг ведал, что секретные части растут и крепнут...

 Императрица грозила ему пальцем, но плохое настроение ее улетучивалось ввиду прекрасных весенних погод, она выражала похвалу благорастворенному воздуху и теплому климату. Подолгу часами простаивали они с Потемкиным у самого борта, любуясь всем окрест. Порой от полноты чувств она проводила дланью по его волосам, зная, что ему это нравится. Выразила сожаление, что на холодной Неве, а не на берегах Днепра выстроен Петербург.

 Потемкин сразу спохватился:

 — А что, матушка, перенесем сюда столицу?

 — Как?

 — Погрузим дворцы да храмы на телеги и перетащим. Чего тебе там мерзнуть и лихорадиться? Да и ко мне поближе будешь.

 Днепр был широк и величав. Закаты были спокойные, тихие и чуточку грустные. Солнце всходило на востоке, а садилось на западе и никогда наоборот, в природе был образцовый порядок. Глядя на уходящее в тартарары солнце, императрица вздыхала:

 — Ах, если бы крепостное право на Руси отменить. Как далеко бы наша Отчизна шагнула!

 — И отмени, матушка,— подсказывал Потемкин.

 За эту подсказку единомышленник и прогрессивно настроенный человек получил еще 500 душ крепостных.

 Пока шла территория Малороссии, подвластная Румянцеву-Задунайскому, спокоен был Потемкин, ибо за тот край личной ответственности не нес. Но вот в Кременчуге, куда причалили через несколько дней, началось его наместничество, надо было резко подчеркнуть разницу между двумя администрациями в пользу, разумеется, потемкинской.

 Однажды на горизонте гигантское облако пыли появилось. Государыня испугалась: пыльная буря.

 — Отнюдь! — успокоил ее Потемкин. И точно. Когда пыльная туча приблизилась, то оказалась небывалого размера стадом коров.

 — Тучное крестьянское стадо,— пояснил Потемкин.

 
 — Коровки! Коровки! — радостно вскричала императрица, распорядилась высадить себя на берег, приблизилась к однорогой корове с белым пятном на черном боку, по шее погладила. Однорогая буренушка на ее величество печальным и утомленным взором глядела, словно хотела на князя Потемкина пожаловаться за долгие дни своих скитаний по дорогам. Ведь когда по ночам императрица почивала, ее, однорогую, обгоняя галеры, гнали вниз по течению к следующей остановке вкупе с другими коровами, дабы создать видимость благополучия края.
Государыня ласково гладила однорогую пухлой белой рукой, а корова от удовольствия вытянула шею стрункой и закрыла глаза.

 — Ну что ты, глупенькая, что? — допытывалась государыня.

 На другой день снова вдали возникла пыльная туча, стадом коров оказавшаяся. И вновь государыня пошла смотреть буренушек и опять с той же однорогой столкнулась.

 — Мне эта корова кажется удивительно знакомой,— заявила она Потемкину.

 И хотя в душе фаворита закипела злость против помощников, не убравших из стада столь примечательную во всех отношениях корову, все же не моргнул глазом:

 — Ваше величество, все коровы на свете удивительно похожи друг на дружку.

 Но государыня не совсем убежденная осталась. Уже галера в путь тронулась, а она все выглядывала в иллюминатор, рассматривая однорогую, дожевывающую поднесенный царицей кусок пирога.

 Потемкин приказал помощнику Синельникову гнать однорогую в три шеи, но то ли по бестолковости слуг, то ли из-за общей неразберихи, с приемом связанной, но однорогая еще не раз попадалась Екатерине II в пути, и всякий раз государыня удивленно терла глаза.

 — Опять она?

 — Отнюдь,— опровергал Потемкин.

 — Как же! С одним рогом, черная, на боку пятно белое. А главное — взгляд. Такой взгляд не забывается.

 — Однорогая и черная — это точно. Но та особь была тучной, а эта же худая, фараоновой корове подобная.

 Однорогая в самом деле значительно похудела от бесконечной погони за царицей.

 У Потемкина внутри все кипело и пузырилось. Мысленно уже он резал эту треклятую корову и пожирал ее филейную часть. “Ничего, я еще из тебя такой бифштекс велю приготовить и подать на стол государыне. Будет есть да нахваливать”.

 Но прирезали и подали по русской расхлябанности вовсе не ту корову, однорогая уцелела, будто заколдованная, окончательно выведя из себя царского сатрапа. Ночью эта однорогая снилась ему во сне, как черный однорогий кошмар, он просыпался в холодном поту, ожидая разоблачений.

 На первой остановке государыню встретили по русскому обычаю хлебом-солью. Она приняла поднос, понюхала корочку, но, поскольку была неголодна хлеб, не отведав, передала Потемкину. Он отдал Синельникову. Последний еще кому-то сунул. И хлеб-соль пошли вниз по инстанции, в конце концов вернувшись к тому, кто хлеб испек и соли в солонку насыпал. Кухмистер тот, оглядев хлеб, нашел его вполне пригодным для повторного употребления и по врожденной лености на новую церемонию подал те самые хлеб-соль.

 — Авось-небось не заметят.

 И сошло. Хлеб-соль вновь властительницу в умиление привели. Она распорядилась наградить кухмистера новыми яловыми сапогами со скрипом. Надев их, кухмистер вовсе обнаглел, дела свои забросил, а лишь вышагивал туда-сюда по галере, изрядным скрипом наслаждаясь, при этом зерно испрашивать для новых хлебов и новую соль кухмистер случая не упускал, спустив за это время налево три мешка зерна и два соли. Вперед забегая, скажем, чем кончилось сия история для проказника кухмистера. В самом конечном пункте путешествия императрица, приняв подношение, машинально отломила кусочек от хлеба, положила в рот и вскрикнула от боли, чуть не сломав августейший зуб.

 — Что мне подали? — спросила она в ужасе. — Испробуй, князь.

 Он откусил, и, если зуб его остался цел, то лишь по причине особой крепости, могущей перетереть корабельный канат. Князь немедля разыскал того кухмистера и изрядно теми сапогами со скрипом отдубасил. Однако сей факт имел благотворное международное значение, ибо послы иностранные дали своим государям срочные депеши: воевать с русскими возможности нет, поскольку они такой черствый хлеб едят, а значит, могут потреблять и дерево и, выходит, способны обходиться без провианта, а, значит, непобедимы.

 Пассажиры шептались, что галеры выстроены Потемкиным наспех, из негодного дерева, могут затонуть, и, когда галеры неожиданно в мель уткнулись, среди пассажиров паника началась. Кое-кто истошно кричал:

 — Спасайся кто как может!

 Подобно спелым грушам многие за борт посыпались. Какая-то придворная дама над рекой повисла, длинным подолом за нос галеры зацепившись, болтала в воздухе прехорошенькими обнаженными ножками и молила ее снять, обещая большую награду за спасение своих прелестей. Ее сняли рекруты, правда оставшись без награды. В общей суматохе только императрица не потеряла присутствия духа. Стоя на борту своей галеры, она кричала:

 — Что за глупости! Мы не тонем!
 
 И обращалась к Потемкину:

 — Удостоверьте их, князь, что мы не тонем. Ведь мы не тонем?

 — Да, ваше величество, мы не тонем. Мы идем ко дну.

 — А в чем же разница? — не поняла власть предержащая.

 — Много приятнее, ваше величество, целеустремленно, в хорошем настроении ко дну идти, нежели камнем тонуть.

 Паника была напрасной, галеры устояли, но картина была весьма забавной: дамы и господа на прибрежных кустах одежду ради сушки развесили, а сами в легкомысленном белье у костров грелись, дамы отдельно, господа отдельно, а позже и вместе. Происшествие вспоминая, хохотали. Прочих более потешалась Екатерина, довольная, что нелепый случай сам собой посрамил маловеров.

 Далее путешествие шло как по маслу. На берегах почти всегда дежурил народ. Мужики и бабы, согнанные за двести верст окрест, по команде махальника “Едут!” принимали добрые, гостеприимные, лица в соответствии со спущенным сверху наказом. Давалось им это нелегко, ибо улыбаться и смеяться они давно разучились. По разнарядке сверху каждому двору полагалось выставить для встречи не менее одного счастливого лица и трех сытых тел, потому как сытость более веселия о благополучии народа свидетельствует. Мужики учились улыбаться, глядясь в зерцало, выданное для этих целей.

 Синельников проводил репетиции.

 — Вот, мужики, например, я ее императорское величество. Ваши действия?

 Мужики бухались на колени. Синельников морщился.

 — Этого не надо. Государыня наша либералка известная, с Европами якшается, так что на колени не обязательно. Поклона вполне достаточно. Вы ей улыбку выдайте. Ну, чего медведями глядите? К вам властительница едет, самая ласковая в мире, а вы ее такими взглядами насмерть запугаете. Ну-ка, Ложков, покажи этим остолопам, как на русскую царицу глядеть надобно.

 Крестьянин Ложков, среднего роста, с острыми, хитроватыми глазами, курносый, молил освободить его от встречи государыни, обещая подарить за это Синельникову курицу. Но помощник наместника был неподкупен. Казакам приказал:

 — Всыпьте ему полсотни розог, может, улыбаться да смеяться начнет. Эх, да разве русский мужик начальство встречать умеет? Где уж ему, темному. Сюда бы артистов из Петербургской итальянской оперы кликнуть, уж эти-то зубы скалить да кланяться обучены.
 
 Крестьянин Ложков был переселенцем с Дона. Учинил побег от воронежского помещика Ивана Максимовича Синельникова, генерал-майора. Стремясь скорее новоприобретенные районы заселить, власть смотрела сквозь пальцы на такие побеги. И жил Ложков на Днепре свободным человеком целый год: но государыня щедро раздавала новые земли своим любимцам, и по иронии судьбы деревня, где Ложков поселился, досталась все тому же генерал-майору Синельникову. Состоялась встреча бывшего господина со своим беглым холопом. Обрадовался генерал-майор Ложкову более, нежели чем всей прочей деревне, ибо обожал господин сей с Ложковым в шахматы играть. Другие крестьяне гнули на Синельникова спину, сеяли и жали, а Ложков нес шахматную барщину, его заставляли пять дней в неделю играть со своим барином. То было похуже земледельческих работ, ибо барин в шахматах был туповат, и, хоть библиотека его ломилась от пособий игры, со всего мира свезенных, дальше двух ходов вперед не видел, а Ложков зрил на пять — восемь ходов вдаль, и играть с таким противником ему было хуже горькой редьки. Он молил Синельникова перевести его на четырехдневную шахматную барщину, но тот отказал. Из Воронежской губернии Ложков именно от той шахматной барщины и утек, но от чего ушел, к тому и пришел. На Днепре шахматная барщина стала шестидневной…

 Флотилия галер прибыла в Екатеринослав. В походной церкви, то есть в шатре, раскинутом на берегу Днепра, архиепископ екатеринославский и таврический Амвросий отслужил молебен, произнеся приветственное слово на тему, написанную для него самим Потемкиным, а позднее государыня слушала ораторию, приготовленную по случаю ее приезда известным итальянским композитором Сарти, приглашенным Потемкиным в Екатеринослав, а поэты читали в честь царицы свои одаы, справедливо полагая, что оные, как никакой другой жанр в литературе, лучше всего кормят, поят, одевают, обувают, да еще в чины производят.
В Екатеринославле заложили храм, по всем параметрамп похожий на знаменитый собор св. Петра в Риме. Впрочем, Потемкин требовал от архитектора “пустить на аршинчик длиннее, чем собор в Риме”.

 Архитектор уперся:

 — Ваше сиятельство, не смею больше, чем у римлян. В Риме все-таки папа.

 — А у нас мама. Матушка-государыня. И потом, ведь я тебя прошу на локоть побольше. Никто и не заметит.

 — А зачем, коли не заметят.

 — Пусть об этом лишь я и ты знать будем, а все равно на душе музыка, что папу переплюнули.

 Сразу после отбытия великой государыни постройка храма была приостановлена, а потом и вовсе забыта. Гораздо позже на том месте, построили церковь довольно скромных размеров, фундамент проектировавшегося собора, обошедшийся более 70 тысяч рублей, составил ограду той скромной церкви.
 
 Пока императрица в Екатеринославе прохлаждалась, приготовления к ее дальнейшему путешествию на юг велись с еще большим размахом. Под управлением специально выписанного англичанина Гульда на берегах Днепра разбивали парки. Наша природа Гульда не устраивала, он мечтал переделать ее на аглицкий лад. Гульду были по душе большие, ничем не засаженные луга, окаймленные красивыми группами деревьев и оживленные пасущимися стадами. Он смотрел на природу, как на картину. Если лесок или рощица на берегу по его мнению не смотрелись, он приказывал ее вырубить, а на ее место посадить другую. Деревья втыкались в почву на день-два, покуда государыня проедет, а потом хоть и не расти. И они не росли.
Вовсе упарилась правая рука Потемкина в наместничестве, уже помянутый генерал-майор Синельников. За малейшую нерасторопность он наказывал исправника, исправник сек сотского, сотский сек десятника, а десятник — крестьянина Ложкова. Волшебные дворцы вырастали в одну ночь. Когда императрица только входила в вестибюль, на другом конце дворца еще достраивалась кухня, стучали молотки, визжали пилы, а генерал-майор Синельников раздавал подзатыльники мастеровым.
 
 Артель доставленных из столицы художников, на огромных деревянных щитах рисовала сказочные деревни, утопающие в зелени. Те щиты ставили по берегам, создавая иллюзии богатых поселений. Там были просторные хаты, бегали, чуть не роняя куски сала, жирные свиньи. А один, молодой да ушлый художник, дерзнул допустить вольность: на одну из жирных свиней мальчишку усадил, озорник восседая, хлестал тупорылую скотину хворостиной по боку, как это делают деревенские ребятишки с времен сотворения мира.

 Но Синельников вольностей в искусстве не терпел.

 — Убрать! — распорядился он.

 — Так ведь хорошо,— артель вступилась.

 — Не спорю, хорошо. И мальчишка как живой, и все прочее вышло. Но именно поэтому убрать. Этот мальчишка на свинье отвлечет зрителя от главного, прикует к себе все внимание, а добротных домов никто и не узрит.

 — Черт знает что! — матерился Синельников по французски.— Наша государыня уже Вольтеру корреспондировала, что русский крестьянин курицу ест когда захочет, и ежели не ест, значит, не хочет, а у вас избы по черному топятся.

 Художники затылки чесали, туда-сюда ходили, охали, ахали, с этюдниками бегали, вдохновлялись. Получилось. Дома стали топиться по белому.

 Лето наступило жаркое, листва на деревьях без дождей пожухла, и даже облака запылились. Синельников приказал красить листву на липах зеленой краской, под малахит.
 
 — Эх, хорошо бы и облака в перламутр подкрасить,— вздыхал Синельников.— Или в лазурит. А то голубизны мало. Да разве достанешь. Не ухватишь облака.

 Послы иноземные стали шептаться, дескать, все кругом одна “липа”, ничему верить нельзя, богатых деревень нету, а Потемкин императрицу за нос водит. Слухи те ушей Екатерины никак миновать не могли, и изъявила она желание деревню посетить. Царица села в шлюпку, что в Стамбуле была заказана через посла Булгакова, точь-в-точь как султанская. Деревня расположилась на холме, белая ее церквушка стояла у самого обрыва подобно утесу. Сады уже стали осыпаться, лепестки груш и яблонь, сбитые речным ветерком, летели по воздуху, походя на метель. Государыня явилась запросто, в сером суконном капоте, с черною атласною шапочкою на голове. Князь Потемкин, напротив, блистал в богато вышитом золотом мундире. Идти в гору было нелегко, но предложение князя нести ее на руках отвергла.

 — Хоть ты силой да ростом удался, но я женщина в теле. Слаб в коленках, чтоб меня носить.

 Князь хохотнул, вдруг, словно пушинку, оторвал государыню от земли и понес, крупно вышагивая. Она шутя отбрыкивалась, колотила его кулаками в спину, охала:

 — Пусти уронишь!

 Князь повиновался не ранее нежели подъем преодолел. Поставил государыню на ноги, эффектно припав на колено, край ее капота поцеловал.

 — Силен дамский угодник,— восторгалась императрица.— Отдам на всю Россию указ: тебя двадцатипятилетним юношей считать. Вполовину того меньше, что нынче имеешь.

 Потемкин шутку сразу подхватил:

 — Не согласен, ваше величество. Ежели в двадцатилетнего превратишь, тогда другое дело. Тогда еще много дров наломать можно.

 Восторгам числа не было. Дома были каменные, крытые, один в один под черепицей. На улицах росли пальмы, способные переносить русские морозы, в колодцах вместо воды было пиво, в с 11 до 19 часов и что покрепче. Всех клопов выслали по этапу, блохи, правда, прыгали, но не кусались.
 
 Староста села встретил государыню у околицы, одетый франтом, его шею украшало жабо. Старики сидели на завалинках и клевали носами в жабо. Детишки бегали без штанов, но на шее у каждого тоже болталось жабо, которое они применяли вместо носового платка. С вилами на загорелых плечах прошли три мужика, их мощные шеи душили кокетливые жабо. Старуха протащила на жабо упирающуюся козу. Староста упрекнул бабку:

 — Себе надо на шею, Матрена, а не корове. Эх, культурки тебе не хватает. Без жабо не велено. Урядник прибить могет.
 
 В центре деревни играл сельский народный оркестр исполнял рондо Генделя. Староста приставив ладонь к уху, послушал. Огорченно заметил:

 — Кажись, Дуська на арфе фальшивит.

 Синельников подвел гостей к дому крестьянина Ложкова. Царица потрогала дом руками: всамделишный ли? Не муляж ли? Строение было основательным, с балконом, а его подпирал руками могучий атлант. Был он совсем как настоящий человек, и даже просил у гостей закурить.

 Крестьянин Ложков гостеприимно распахнул перед государыней дверь. Навстречу высыпала вся многочисленная семья. Сам хозяин был в новом, с иголочки, камзоле, жена Фрося в шелковой поневе, а детишки под казачков оформлены. Паркетные полы сверкали, на стенах висели персидские ковры, старшая дочка Авдюшка на клавесинах играла. Шкаф со стеклянной дверцей был сплошь набит книгами. Выделялось полное собрание сочинений Вольтера.

 — Молодец, Ложков! — похвалила государыня.— Читаешь?

 — А то как жа, матушка-государыня! День и ночь балуюсь.

 — И Вольтером?

 — Им больше всех. До утренней дойки и апосля вечерней. А супружницу мою Фроську от него за волосы не оторвешь. До дыр зачитала. Даже хряка накормить забывает.

 Императрица руками всплеснула.

 — Так, значит, грамотный?

 — Я-то? Никак нет,— простодушно пояснил Ложков.

 — А твоя жена?

 — Фроська? Тоже не разумеет. Откедова ей?

 — А детишки твои?

 — Сорванцы-то? Где им!

 — А как же ты читаешь, ежели неграмотный?

 — Так и читаю. Даже еще лучше получается.

 — Странно. Ну-ка, прочти мне вот эту страницу из Вольтера.

 Ложков взял книжку вверх ногами и наизусть стал шпарить.

 — Отдай мне книгу,— потребовала императрица.— Теперь читай.

 Ложков и без книги сыпал как по писаному, ибо имея память изрядную, всего Вольтера наизусть выучил. Синельников читал, он слушал.

 Иностранные послы отдали срочные депеши своим государям: дескать, смысла воевать с Россией не наблюдается, коли каждый русский мужик наизусть Вольтера знает. Значит, Россия не тирания, а европейская цивилизация.
 
 Ложков пригласил гостей отобедать чем бог послал.

 — Фроська, накрывай на стол! — заорал Ложков.

 Жена загремела серебряной посудой. Засим на стол был подан черепаховый суп, который государыня пригубила и закатила глаза:

 — Шарман! Как в Париже.

 И не ошиблась: суп только что был доставлен из столицы Франции, чтоб успеть вовремя, десяток лошадей загнали. Потом были устрицы, рагу из куликов, зразы а-ля Нельсон, жареные рябчики, судак вареный под холодным соусом, паштет из свежей лососины, блины берлинские, а на десерт пюре из земляники, булочки с мармеладом, пломбир с белым вином. Из напитков Фрося подала холодный глинтвейн, а также пунш.

 Сам Ложков почти не ел, а больше подкладывал императрице.

 — Мы, матушка, не голодные, утром щей хлебавши.

 За такой обед государыня Фросе со своей руки перстень пожаловала. Ушла весьма довольная. Около дома ей попалась та самая однорогая корова с белым пятном на черном боку. Буренушка вернулась из дальнего вояжа, гремя костьми, и мычала, недоеная.

 — Старая знакомая! — обрадовалась Екатерина.— Твоя, Ложков?

 — Наша,— ответствовал он. Фрося к шее коровы припала, запричитала:

 
 — Вернулась-таки, кормилица!

 Едва государыня удалилась, как слуги Синельникова унесли ковры, клавесины, прочую мебель, а исправник перстень с руки Фроси содрал.

 Тут налетела гроза. Хлынул дождь, и то, что лилось с небес, было зеленым, это краска с деревьев низвергалась на землю.

 — Боже, зеленый дождь! — восторгалась императрица.— Первый раз в жизни вижу!

 Вскоре костюмы гостей стали зелеными, лица, парики такими же. Стали люди похожи на домовых, леших, русалок и прочую нечистую силу. Жалкие, словно мокрые курицы, препровождены они были обратно на галеры.

 В распахнутый по случаю духоты иллюминатор каюты императрицы ночью кто-то с реки поскребся, показалась голова человека. Стражу звать она не стала, ибо узнала в том человеке крестьянина Ложкова.

 — Чего тебе? — спросила она.
 
 Он подал ей желтый одуванчик.

 — Спасибо, Ложков. Ты переплыл реку. чтобы мне подарить цветок? Настоящий рыцарь.

 — Красивый он?

 — Очень.

 — Ну-ка, дунь.

 Царица дунула, и одуванчик облетел, лишь голый каркас остался.

 — Ну и что? — уведомилась Екатерина.

 — Так и та деревня, что тебе показали нонче. Вся деревня нарисованная, окромя моего дома. Его Синельников поставил, чтоб тебя принять.
 
 Императрица гневно закусила губу.

 — Поди вон, холоп. Не твоего ума дело.

 Ложков уплыл на своей лодке к галере иностранных послов и выложил им все до малейшей детали. Послы дали сообщения своим государям, что воевать с государством, где люди проживают в деревнях без улиц, где улицы без домов, а дома нарисованные, нет никакого смысла. Такой народ непобедим.

 Прознав о разоблачении, князь Потемкин пришел к императрице, во всем ей покаялся и стал проситься в монастырь, уверяя, что ему пора подумать о душе.

 — В какой ты монастырь метишь? Мужской или женский?

 — Мужской.

 — Зря. Тебе, светлейший, больше женский подойдет. Ну, чего ты испугался, князь?

 — Так все открылось, матушка! Теперь позора не оберешься, пойдут по всей Европе языки чесать, дескать, князь Потемкин показывал то, чего нету.

 — Чего нету, князь?

 — Ох, многого, матушка. И парков, и деревень. Изобилия нету.

 — Думаешь, я не поняла? Все поняла. И хвалю, потому как не о себе пекся, а о славе и величии отечества нашего. Пускай сейчас нету, но будет, будет! Я верю в это.
 
 — Но ведь шептаться злые языки будут.

 — Скоро устанут. Истории до них дела нету. В ней часто все шиворот-навыворот. Порой деяние великое, а следа о нем в людской памяти никакого. А почему? Вовремя огласки не дали. А бывает наоборот: деяние с гулькин нос, а в анналы вошло, ибо люди себя с лучшей стороны показали, все хорошее выпятили, худшее спрятали.
 
 Князь в восторге глядел на эту женщину.

 — Матушка, значит, ты давно догадывалась, ну, в смысле обмана...

 — Знала.

 — Так почему же меня не остановила?

 — К чему? Наши интересы совпали. У тебя был свой интерес, а у меня государственный…

 Потемкин отступил на шаг и захохотал:

 — Что же получается, матушка? Выходит, это не я тебя водил за нос, а ты меня?

 — Будь точнее, князь: мы друг друга водили за нос.

 — А поскольку ты меня вовремя не остановила, а должность твоя много моей выше, то это не потемкинская деревня, а екатерининская?

 Она улыбнулась:

 — Нет уж, князь. Всю славу тебе отдаю. Пускай деревня будет потемкинской. Ныне, присно и во веки веков.

 Они простояли на палубе рука об руку почти всю ночь. Вместе им было хорошо. Когда-то они любили друг друга, теперь сообща любили Россию.


 * * *

В 1787 году в честь этого путешествия в Петербурге была отлита особая медаль. На ней вырезаны слова, избранные самой императрицей: “Путь на пользу”.