Доктор Мебиус, 3

.iд.
Утро выдалось хмурое, сырое, серое. Еще с вечера не хотелось некуда ехать, но будильник прозвенел и пришлось открывать глаза. Вставать не было сил, но что делать ? Антон проволокся по пустой комнате, словно тянул время… под столом уцелела вчерашняя бутылка газировки… попил водички… Наверное, будут искать, звонить… Он выдернул из розетки телефонный шнур… Снова лег… И вдруг понял, с моментальной ясностью понял, что – свободен, абсолютно свободен, сейчас и всегда! И сделалось легко и тепло, стало понятно, что никуда он сегодня не пойдет.
В голове еще плыли рваные ночные видения: море, заполненное легкой рябью, старый корабль с набитыми трюмами, просторная каюта, дочка пирата, капитанский мостик… Тонга залез под одеяло, свернулся удобно и ушел…

.iе.
Доктор Мебиус летел над городом. Москва тяжело дрожала под ним, словно огромный ленивый зверь. Кварталы, улицы, шоссе и площади медленно истончались, покрывались дымкой, уходили вглубь. Небо казалось таким близким… можно было одним движением стопы вынырнуть вверх и дотронуться до голубеющего свода.
А потом послышался оглушительный звон, Доктор Мебиус упал… Вскочил с кровати, метнулся по комнате, к окну… Это не будильник, звонили в дверь. А внизу, в палисаднике, крутил башней и скрежетал гусеницами компактный, отчетливо реальный танк. Чушь, сон, пустота!
Если б можно было убежать от всех этих гонцов и гостей: напоминающих о времени, о провалах и правилах, о сегодняшнем дне…
Люди за дверью затихли, перестали звонить… Однако никакой радости Антон не испытал. Два дня назад продинамил уже зачет, так что теперь совесть была неумолима. Значит, предстояло одеваться, умываться и прочее. За окном накрапывал мелкий дождь, затянутое серым небо висело низко и безнадежно.

Снаряженный и отчасти проснувшийся, Антон шагнул за порог. Там, на лестничной площадке, ждали двое в потертых мундирах. В отличие от танка, это был не сон… Красавчики… Сразу перестали улыбаться и, перекрыв дорогу, приказали следовать за ними… Штейнману пришлось подчиниться. В полном молчании спустились по лестнице и пешком направились к платформе электрички. У сержанта, который шел впереди, разошелся на спине шов и торчали неаккуратные концы суровых ниток.
Поезд ждали очень долго; конвоиры перебрасывались негромкими, невнятными репликами и, казалось, вовсе не обращали внимания на Штейнмана. Хотелось плюнуть на все и уйти домой. Тем более что поезда не было и не было, а лужа под ногами пузырилась от падающих капель. В мутной воде кружился на одном месте длинный, измятый бычок, и когда он поворачивался одной стороной, то был похож на растоптанного человечка… а спустя секунду напоминал изогнутого поклоном, хищного аиста… Уже полчаса миновали здесь… а до дома, до родного дома – всего десять минут. Но нельзя. Нельзя.
Штейнман не знал, куда его везут и о чем будут спрашивать. Какова его вина, он тоже не мог понять… только чувствовал свое тело растянутым за ноги и за руки на каменной колоде… и видел тех, что готовят тонкий нейлоновый шнурок… Чтобы перетянуть горло и перекрыть дыхание… Потом появились мутные огни холодной электрички…

.is.
Китаец не был пунктуален, и Антон некоторое время ходил вдоль фасада гостиницы. Волшебным образом его настроение переменилось, как, впрочем, всегда бывало после долгой поездки. Ведь когда пару часов назад спешил на электричку, то от тоски и безысходности даже выдумал себе конвоиров. Но теперь мир казался смешным и немного прозрачным – можно было одним движением руки разорвать ветхие декорации города: стиснутые дома, зарытые в асфальт улицы, унизанные яркими тряпками толпы манекенов. Как будто показываешь вселенной огромный фак. Казалось, за всей городской мишурой, совсем, совсем рядом – сияет и дышит настоящее… и частица его надежно спрятана в Антоне, внутри, за грудной костью. И как бы не менялся местный антураж, Доктор Мебиус всегда будет с самим собой – живым…
Китаец все же появился – и сразу исчезло ощущение праздника. Другое пришлось: вникать в мелочи, обсуждать вопрос о деньгах, прицениваться, соображать, выслушивать поручение… Китайское дело на первый взгляд не предвещало никаких неприятностей: Мао требовался посредник для передачи товара на запретную для инородцев территорию. Миссия Добрынина должна была занять не более часа и в перспективе могла стать еженедельной…
Соучастники взяли машину и переехали в другой район, за реку. Там уже Мао долго петлял по глухим дворам, пока наконец им не открылось высокое, с коричневыми потеками, здание, стоявшее на отшибе. Вокруг были овраги и бесконечная грязь. Мао и Добрынин остановились в тени трансформаторной будки.
- Да, - сказал китаец. – Здесь будем, здесь. Общага.
Конечная точка их путешествия, студенческая общага, страшная на фоне неба, казалось, кренилась на бок и целилась в сторону заходящего солнца, как хищный клюв. До самого горизонта тянулось бугристое, голое поле, и на его дальнем краю темнели коричневым и серым неясные здания, утыканные трубами.
Мао протянул Антону целлофановый сверток и студенческое удостоверение с размытой фотографией.
- Чтобы идти, идти, - объяснил китаец. – Шестой этаж, шестой. Прямо, да ? Прямо. Прямо идти. Это – Вася.
- Васе отдать ? – переспросил Добрынин.
- Да, да, Вася.
- Так, и… сколько я получу ? – испытывая мучительный стыд, переспросил Добрынин. – Денег ?
- Потом, потом…
- Так, то есть я передам и возвращаюсь к тебе… и… что-то от него тебе принести – или нет ? Ты… что… здесь будешь ?
- Да, да, я. Здесь.

.iз.
Направо были сверкающие золотом клавиши, мигающие огоньки и шикарное зеркало. Слева – одинокая пластмассовая кнопка и обшарпанные, изрезанные дверцы. Правый лифт (над ним висело слово «Гостиница») ходил только по четным этажам, левый – по нечетным. Однако сверкающие клавиши оказались бесполезными: буржуйский лифт не отзывался. Ехать пришлось по левой стороне, на седьмой этаж.
…Одно то, что он пробрался сюда с поддельными документами, являлось уголовным преступлением. Мордастый мужик на вахте смотрел порнушный телеканал, поэтому только покосился на Штейнмана, когда тот, махнув нераскрытым удостоверением, проскочил через вестибюль. Однако на обратном пути фотографию могут сверить… Это для китайца все на одно лицо… Но что делать, надо зарабатывать деньги. Надо.

.iи.
Это действительно была общага. По длинному коридору волнами гулял тоскливо-своеобычный запах кислых щей и карболки. Добрынин прошел от лифта метров уже тридцать, по-прежнему не зная, как подняться вверх. Унылые стены периодически прерывались крашеными дверьми, и за каждой из них сохранялась неестественная тишина. И ни одного человека, ни единой живой души. Все, наверное, сидели по комнатам: трахались или, например, тихо пожирали пищу.
Интересно, а что в пакете ? На ощупь он был мягким и ничем не пах. Скорее бы все кончилось… забрать свои денежки и домой.
А потом Доктор Мебиус впервые увидел незапертую дверь… И Антон заглянул внутрь – сам не зная зачем. Пустая, совершенно пустая комната… только передвижная доска, запачканная мелом, возле окна, и огромная, почти до потолка, стопка книг в одном из углов. Яркий свет режет глаза. И отчетливые, словно вырезанные из картона, силуэты людей. Один стоит возле подоконника и нервно курит, нетерпеливо поглядывая на соратника. Иссиня-черные, до плеч, волосы, беспокойное лицо… Он – темный ангел… А рядом… доска, обильно исчерченная каббалистическими знаками – или чем-то похожим. И под черточками, крючочками, нездешними буквами – сидит прямо на полу второй… в белом свитере с широким разрезом… короткие рукава, обнаженные предплечья… Он блондин, он скрючился в невозможной позе, он ласково и со страданием смотрит в одну точку… Светлый ангел.
Вся картина одним мгновением явилась перед глазами Антона – и он даже успел расслышать последнюю фразу.
- Если они, бедняги, выделяют единственную субстанцию, - медленно произнес светлый ангел, - То они… ну… вынуждены…
А дальше – долгая пауза…

.if.
Никто не терпит, когда чужие мешают разговору… Ангелы замолчали, повернулись к Антону и, словно ожидая чего-то, стали смотреть ему в лицо. Надо было о чем-то спросить, но у Добрынина словно отнялся язык… Наконец он тонким голосом выдавил:
- А… лестница где здесь ?
Светлый ангел наморщился и хотел что-то ответить, но его опередил темный: неприятно улыбнувшись, переспросил:
- Лестница в небо ?
После этих слов Антон сразу же захлопнул дверь и, болезненно ссутулясь, поспешил по коридору прочь, на шестой этаж.

.к.
Здесь все уже было по-другому. В зеркальных дверях отражалось затемненное окно, а над полным благолепием красовалась вычурная вывеска – «Антикварная лавка».
Китаец сказал идти прямо от лифта. А здесь куда ? Чувствуя неприятную тяжесть в желудке, Добрынин нажал на серебряную ручку и вошел в богатый магазин.
Небольшой зал и огромное количество чучел – первое, что бросилось в глаза. Медведь на задних лапах с золотым подносом. Причудливо изогнувшиеся тигры. Два страуса и между ними восковые фигуры милиционеров и мушкетеров. А в дальнем углу – компактный, очень симпатичный детеныш мамонта.
За стеклянным прилавком стоял человек в ярком халате и в тюрбане: то ли индус, то ли хорошо раскрашенный бездельник. Добрынин испугался этого неподвижного господина, испугался великолепия мертвого зверинца… с удовольствием выскочил бы обратно… но неловко, неловко! Он шагнул назад, потом несколько раз вперед, помялся на месте… и медленно двинулся мимо чучел, сделал вид, что рассматривает перья и шерсть. При чем здесь китаец ? А вдруг они делают чучела из людей ? Краем глаза Добрынин высматривал выход из торгового зала… но выхода не было. Совершив полный круг среди мертвых оскалов, Добрынин приблизился к продавцу. Уткнулся взглядом в прилавок, в древние какие-то монеты, а потом, внезапно решившись, быстро и невнятно произнес:
- А скажите, извините, скажите, тут мне сказали, что тут где-то может быть Вася…
Индус ничего не ответил, однако после солидной паузы развернулся на месте и крикнул куда-то вдаль оглушительным и резким, чисто русским гласом:
- Ва-а-ся-а!
За спиной продавца висели деревянные и бронзовые щиты, наконечники копий и короткие мечи… А Вася оказался невысоким, улыбчивым корейцем. И вместо приветствия, словно из-под земли явившись, сказал только одно: «Не здесь!».

.ка.
Ничего понять было нельзя: в помещении, куда ввели Добрынина, было пусто и темно. И дорогу Доктор Мебиус не запомнил. Кореец, немного светящийся во мраке, забрал из рук Добрынина сверток, но ничего не сказал… продолжал стоять рядом… тихо дышал… Где-то высоко, должно быть, у потолка, перемигивались зеленые огоньки – словно тихие пауки открывали и закрывали свои мертвящие глаза. Приглушенно трещали зуммеры, попискивали непонятные устройства: безлюдная электроника, склад мультимедиа, свалка жучков и тараканов…
- Где мы ? – шепотом спросил Добрынин.
- Здесь – товар, - быстро ответил кореец. – Возьмешь ?
- Я… не знаю… Мао…
- Мао – нет. Ты сам. Что берешь ? Менять, деньги, деньги…
Слова корейца, тонкие, свистящие, множились тяжелым эхом и теряли смысл. Холод и страх.
- Участки берешь ? Под застройку, газ, вода, газ…
Казалось, голос шел со всех сторон… к тому же нельзя было разглядеть Васиных глаз. Почему бы не заделаться риэлтором ?
- Девочек берешь ? Европа, далеко, русские… целки, малолетки… свежие…
Наверное, кореец Вася был умелым человеком. Он, похоже, менялся товаром любого сорта.
- Спички, зажигалки, огонь берешь ? Огонь, гореть, долго…
И этот список мог растянуться до бесконечности… Добрынин почувствовал, что не в силах уже шевельнуться – завороженный шелестящим шепотом коммерсанта… Но все же сбросил с себя оцепенение и произнес торопливо:
- Я не торгую, я другим…

.кв.
Он захлопнул за собой дверь туалета и некоторое время не шевелился, словно застигнутый столбняком. Потом осторожно, чуть ли не на цыпочках, дошел до кабинки…
Десять минут назад, когда они с корейцем уже вышли обратно в магазин, через торговый зал вдруг побежали бесконечные люди с одним-единственным криком: «Менты! Менты!» Антон не сразу тогда сообразил, что делать. Лишь когда появился человек в черной форме, сказавший: «Паспорта готовьте,» – Добрынин по-настоящему испугался. Он вышел вслед за кем-то в коридор, такой же длинный, как и в общаге, и, ничего не понимая, ни на что не надеясь, зашагал куда-то вперед; в голове крутилась единственная мысль: «Так и знал, что этим кончится».
Вовремя подвернулся туалет, и вот пришлось прятаться в дерьме. Может быть, омоновцы прочешут магазин и все комнаты, но не станут заглядывать в сортир ? Верно. Надо ждать. Уныло стоять у грязной стены и уныло думать о своей несчастной судьбе. Почему у Антона все не как у людей: попал в идиотскую ситуацию: воры, шизоиды кругом, глухая московская окраина, страшные, чужие помещения… Это называется зарабатывать деньги! – ну ее к черту, такую работу. Доктору Мебиусу она совсем не нужна, Доктор Мебиус предпочел бы сейчас вылететь в окошко и унестись в предзакатное небо. Он передернул бы рубильник, тот что во сне, и выключил бы себя из этого уродского, поганого здания, оставив вместо тела лишь пустой, медленно гаснущий силуэт – как на экране телевизора… И снова раскололся весь мир от неба до подвала, и спасительным лезвием опустилась к Антону свобода!
Но тут вдруг распахнулась дверь… и полезли, полезли из коридора какие-то типы с кавказскими рожами… крича и причитая, заталкивая пистолеты в толчок и высыпая гашиш в умывальник. И стало ясно, что спустя несколько секунд вломятся сюда свирепые люди в масках, и тогда всем конец и дубинка по почками, и смерть от кованого сапога…
Но кто-то умный уже раскрыл окно, и вся бандитская толпа вместе со Штейнманом полезла наружу. Оказалось, что здесь вовсе не восьмой этаж, а самый первый, и что за окном лишенный всякой милиции пустырь.
По выцветшей на солнце траве побежали через поле к горизонту, туда, где маячила спасительная будочка метро. «Чем же это все кончится ?» – дрожала на бегу последняя, изумленная мысль. И почти уже добрались… там, в бесконечных переходах и тоннелях, сам черт не отыщет… Но станция оказалась закрыта. А за металлическими заграждениями уже лаяли собаки карабинеров; послышался стрекот лопастей: прямо над головой покачивался тяжелый вертолет. И мегафонный голос вещал словно из-под земли: «Всем лечь, не шевелиться! Всем лечь, не шевелиться!»
И потом, когда их обыскивали и били; когда, накинув мешки на голову, гнали с поднятыми руками через оцепление; когда положили опять мордами в грязь возле какого-то забора… все та же мысль, все та же мысль стонала и вскрикивала от ударов: «Чем же все это кончится?» И только очутившись на склизком полу зарешеченной машины, услышав дробный гул мотора и заприметив за мутным стеклом удаляющиеся огоньки, он понял наконец: это не кончится никогда…

.кг.
Те, кто не знал утром, узнали к обеду. Непонятно, откуда взялась информация… кажется, декану позвонили еще до рассвета. Да… и раньше было известно, что Добрынин раздолбай, но что до такой степени…
И все пребывали в шоке. Аввакумов молча ходил по коридорам и лестницам и никому не смотрел в лицо… А студенты вели себя тихо, и это было самым странным: на переменах все как один читали толстые книжки и как будто ничего не знали… Но ближайшие друзья Добрынина исчезли с занятий; их, кажется, видели возле деканата: понурых, испуганных…
Аввакумов расспрашивал всех… даже не расспрашивал… Добрынин – такой хороший мальчик… как же так ? И ответ получал неизменно краткий, негромкий: не надо об этом говорить.
Но конечно, целый день только об этом и шушукались по всем углам, а в деканате так и в голос огорчались… и посыпали голову пеплом, и планировали необходимые меры… но какие уж могут быть меры после милицейских… Следователь должен был прийти. И это внезапное вторжение в размеренную жизнь, похоже, заставляло всех ежиться, будто от холода. Словно от касания той самой реки – что течет над миром… они предпочли бы подальше от таких леденящих потоков…
Где теперь Добрынин, никто сказать не мог. В одном люди не сомневались: он уже не здесь, уже другой, уже выпал из дружных рядов… этот самый Д. …уходит по спирали в свой вечный путь… вычеркнут из списков и стерт словно мел с доски… Не надо об этом говорить.

.кд.
Все тот же роскошный дом – как и в первый раз, когда Антон его увидел. Цветочки в подъезде, коврик под лестницей, тяжелые стальные двери.
Медленно поднялся на третий этаж… под ребрами встрепенулась черная воронка: воздуха не хватало. И когда нажал на кнопку звонка, понял, что все, назад не повернуть. Потому что мама и папа, и даже бабушка – все на даче. И Аля открыла дверь.
Поцеловались и, не покидая прихожей, стояли так несколько минут… обнявшись. Нежные губы и все такое. Оставаться здесь долго, дышать ее волосами… Это действительно приятно – любить. Но потом все же переместились в комнату, и Аля, кажется, была не против продолжить… Антону хотелось говорить.
- Ну что, вспоминали меня ? – получился вопрос к собственному отражению: в зеркальном стекле импортной стенки, в глубине темных полок, загадочно дрожали очертания хрустальной посуды… и сдавленное рюмками, искажалось и расслаивалось лицо Антона… Лицо господина Добрынина, неопытного соблазнителя.
Аля ничего не ответила, и Добрынин, повернувшись, заговорил почти торжественно, пронзая взглядом ее лицо, ее прозрачные, словно акварелью нарисованные глаза:
- Я всегда не сомневался, что мои друзья, мои подруги, мои близкие… и далекие, родичи и прочие, и тэ дэ и тэ пэ – предадут и забудут. Да. Я потерян здесь, совсем, совсем. Они ничего не хотят, и если бы я исчез, стало легче. Вот так.
И хотел уже перейти на личности, но внимательнее посмотрел на Алю и осекся: она испугалась, не оценила черного юмора. Хватит играться!
- Тоник, Тончик, перестань, ну перестань, - растерянно произнесла его девушка, объект несомненной страсти.
- Знаешь, что со мной вчера случилось ?
- Что случилось ?
- Я подумал… Как все будет, если я исчезну… А ?..
Ладно. Скажи ей что-нибудь ласковое и понятное, в меру циничное, в меру романтичное. И делай то, для чего пришел! Но язык не остановить, и вообще, какая разница, если любые слова впустую.
- Вот любопытственно. Я представил, как всякие там… Реагируют: моя пропажа, гибель… Если б меня забрали менты… Я не знаю. Ну вот: Поспелов скажет, что, короче, кретин; Гурьяныч поднимет рюмочку за упокой; а что до Вадима, так он и вспомнить забудет. Вот так. И только светлый ангел, да и темный, пожалуй, –никуда не денутся. Потому что они вечные, как и я.
Аля наконец сориентировалась (кажется, начала привыкать к Антоновским закидонам). Подошла близко, совсем близко… одарила этаким с паволокой взглядом и проворковала своим развратным говорком:
- Тоник, опять ты лечишь… Ну ты какой-то… не загружайся.
Аля смотрела ему в лицо и улыбалась. И знала, что ее хотят, страстно хотят и не могут не хотеть. Тогда Добрынин поцеловал эти губы, и провел ладонью по щеке, и провел ладонью по плечу, и прижал, и она очутились на диване.
Щеки, мягко поддающиеся жестким губам, и ухо, самое изящное в мире ушко… благородная шея – и нежная тонкая ямочка за подбородком: куда всегда устремляется поцелуй, чтобы замереть, застыть, задохнуться. И исчезает ткань: с плеч и дальше – и языком по безукоризненно гладкой коже… и одновременно прижать рукой, округлить ладонью и поймать в поцелуй… и дразнить кончиком языка… Потом будет еще и еще… Но! в конце он услышит «нет»!
Тоник резко отстранился, вскочил с дивана, вразвалочку прошелся по комнате.
- Что случилось ? – встревоженно спросила Аля.
- Я песню новую придумал.
Девушка немного помолчала, словно бы скрывая раздражение, а потом быстро привела себя в порядок и села на край постели.
- Ну спой.
- Как я спою тебе ? Где твоя гитара ?
Аля пожала плечами:
- Нет у меня ничего такого… Хочешь, у соседей поищем ?
- С-час, побежал!
Аля внимательно на него посмотрела и произнесла чуть капризно:
- Ну ладно тебе, спой.
- Да как я тебе спою, блин ? Отстань!
- Нормально! Ты же сам хотел!
- У тебя нету ни гитары, ничего нет.
Тоник сел на пол рядом с ее загорелыми коленками.
- И что теперь, меня убить ?
- Почему у тебя гитары нет ?
- Ну спой без гитары.
- Да не могу я без гитары, не могу! Неужели не понятно ?!
Аля легла под оделяло, и минут пять они оба молчали; Антон смотрел в окно, смотрел в небо.
- Иди ко мне, - вдруг тихо сказала девушка.
Добрынин не ответил.
- Я тебя хочу, - сказала она.
- С чего это вдруг ? – сквозь зубы, не оборачиваясь, произнес Тончик.
- Правда.
- Совсем – совсем ?
- Да.
Он повернулся к Але, придвинулся ближе, попытался заглянуть в провалы ее зрачков… Но девушка закрыла глаза и разомкнула дрогнувшие губы.
Время пришло. Теперь вжаться в нее, и любить, и делать то, что надо, и делать то, что хочется. Не теряться! – показать ей настоящую ночь… Добрынин долго ждал этого дня и уже почти уверился, что с Аллочкой ничего не выйдет. А значит, нельзя считать себя мужчиной и человеком, и весело смотреть в глаза проходящих, и спокойно засыпать, вспоминая веселый уик-энд. Но кажется, сегодня все обещало сложиться как у людей… как показывают в кино, как рассказывают друзья, как требует скучающее сердце… Он хотел стать как все, таким же уверенным и счастливым. И надеялся, что в этот раз все случится легко и без проблем…
А все так и случилось. И упругая плотность земных оков, и быстрый, невнятный стон, и движение к движению, и… Он – мачо, она – его девочка. Только вперед, к силе и радости. И забылись слова, и движение к движению, и… он остался доволен, его любовница, пожалуй, тоже.
А потом он постепенно вспомнил этот мир и даже вспомнил, о чем хотел спросить. И уже не из постели, а стоя над Алей с футболкой в руках, проговорил словно невзначай, невнятно:
- У тебя уже был кто-нибудь ?
- Да, - ответила она спокойно.

.ке.
Совсем близко, словно зернышки на ладони великана, мигали летние звезды. И Антон очень хотел смотреть на них вместе со своей любимой. Но из форточки тянуло ночным холодком, и дым сигареты никак не могу уйти в небо, клубился возле окна. Вот как это в первый раз по-настоящему.
А в кругу собравшихся для инициации вздымается столбом пламя костра, горячий дым тянется к маслянистой луне: небо насквозь пронзено. Но мятые мягкие облака заслоняют прореху, жмутся к огню, и на землю падает дождь…
Где-то внизу заиграло диско. На кухню вошла Аля: она скучала без любовника. Прижались друг к другу, потерлись, поцеловались. Антон хотел рассказать о своих чувствах, но решил, что нет смысла.

.кs.
Ощущение полноты и правильности – было ли так в первый раз ? Сейчас он трахал Алю, а вспоминал тогдашнее, почти детское приключение. А игра в мачо – была ? – жесткий энергичный секс… Сейчас женщина под ним стонала, а он старался вовсю: сжимая ей голову, раздирая волосы, впиваясь губами… трепал и таскал – так чтобы трещал диван… И наконец вспомнил свой первый раз: тогда, на даче. Это была…
Он ускорился и с неосознанной яростью стал вбивать свои удары. И Аля… черт, неужели они все так похожи в этом ?! И как тогда, у Али были закрыты глаза и жадно распахнуты губы… и как тогда, она уже не просто стонала, но кричала: страстным, плотским, животным криком. И это искаженное лицо: все лица одинаковы в такой момент. И он уже не узнавал свою девочку и никого не смог бы узнать. Лицо, словно раздавленное общим для всех удовольствием, лишенное неповторимости и света… Еще, еще! Ну!
И вдруг почувствовал, что он уже не здесь. Это душная полночь в далекой комнатке… второй этаж… порнушные плакаты на стенах… И так же та женщина умело изогнулась под ним в последние секунды и впилась ногтями в его плечи… И так же он не закричал ей в такт, но застонал, словно от боли.
Наваждение почти сразу исчезло, но Аля и Тоник уже лежали врозь… совсем рядом, но не касаясь друг друга… тяжело дыша, но каждый сам по себе. И это было так похоже, что Добрынин не смог больше оставаться в комнате.
В том месте, где холодный душ, ему стало легче. Но даже стоя в ванне, жмурясь под потоком воды, он не мог избавиться от навязчивого воспоминания. Запах тела той женщины, ее молочно-белая кожа в бледном свете ночника… Добрынин добавил горячей воды и почти кипятком ударил себя по щекам. Лишь после этого он смог нормально дышать.
Сел на дно ванны и стал слушать, как журчит, закручиваясь в воронку и навсегда исчезая, вода. За шумом падающего тепла терялись все остальные звуки. Та женщина… Она, в общем-то, была любовницей отца. И все случилось в чуть хмурое летнее воскресенье… Добрынин тогда заехал на дачу, один, без матери, по мелкому делу… не зная, что там в это время зависает папаша. Ну что ж, дело его… родители как раз недавно развелись…
У костра было тепло, и отцовские приятели, сплошь странные мужики, угостили вермутом. Вокруг пели песни, трепались о пустяках… Но за всем балагурством неизменно оставалась непонятная нервозность – как если бы люди играли случайные, придуманные роли, забывая уже, что там на самом деле у сердца, срастаясь уже с небрежно начерченными масками… Добрынин, помнится, быстро захмелел и совершенно перестал понимать, о чем затеваются споры и чего хотят люди вокруг… В конце концов, окончательно утомившись, он отправился спать.
Там была достаточно красивая женщина… она слушала всех молча и без малейшей улыбки. Отблески костра слабо освещали ее лицо, и казалось, что женщина – чужая для всех в этой компании, что когда погаснут последние угли, они растворится в ночном мраке, чтобы вновь воскреснуть вместе с новым костром.
И Добрынин встретил эту женщину еще раз – ночью, когда проснулся от присутствия в комнате кого-то чужого. Все случилось очень быстро и слегка непонятно… Женщина хотела секса, ее лицо казалось искаженным и болезненным. Она добилась своего, что было, конечно, нетрудно, но даже имени ее Добрынин так и не узнал… но уснул счастливым, ощущая себя красавцем и покорителем сердец. А утром, начав спускаться по лестнице, внезапно увидел там, внизу, то же самое лицо с тем же выражением жаркого удовольствия и страсти. Любовница отца! – теперь она была со Штейнманом-старшим, делила с ним ложе… неудачливая мачеха… любви все возрасты покорны!.. И мир сделался гадок и пуст… Грязная, осклизлая лестница… Добрынин выскочил из окна второго этажа – никто его не заметил. И бежал до самой станции, бежал через поле, и блевал по дороге – наверное, с перепоя.

.кз.
А что дальше ? Любит ли он свою Алю ? Есть ли что-то, кроме тела ? Если не о чем говорить ? Любовь ? – они просто сняли друг друга на эти сутки: купили, чтобы получить удовольствие. А неплохая, должно быть, получилась бы из нее жена… для хорошего человека. Можно было бы трахать ее каждый день, и кормиться обедом, и если все сложится хорошо, растить детей…
Рассвет лег на плечи, словно мерзлая мешковина. А с утра о чем говорили?.. Ссорились ?.. Кажется, нет. Это был какой-то бред, утром. Алю интересовал вопрос, умеет ли ее новый любовник стелить линолеум. Слава Богу, не спросила о китайце – и Добрынин тоже не проронил ни слова о последних событиях.
Но каждый раз! Каждый раз, вспоминая искаженное страстью лицо, Антон чувствовал себя распятым над всеми проклятыми семьями. И разговоры о современных кухнях, о ремонтах и прочем заглушали голос Доктора Мебиуса. Тоник провел ночь с девушкой, и так повторится снова и снова – но это не настоящее. Переплетаются тела, но не касаются друг друга души. И вся их нежность умирает вместе с этим смертным утром. Безнадежность, отчаянная глухота – до и после. И так будет всегда. Всегда и со всеми.
…Добрынин чуть раньше, чем нужно, шагнул с тротуара. И тяжелый, темно-коричневый джип, даже не затормозив, вознес его над асфальтом и швырнул на середину шоссе. Это случилось мгновенно, и вид окровавленного, изодранного тела ужаснул прохожих. Даже мертвый, он не стал похож на человека – лишь на небрежную груду тряпья… И все так же играла последняя, любимая песня в уцелевшем плеере. И все оборачивались – не в силах отвести взгляда. А институтские запомнили его красивым: старую фотографию в черной рамке повесили прямо напротив входа. Девочки плакали, мужики были в шоке и пили водку.
Хватит! Когда Добрынин подошел к метро, станция была еще закрыта.

.ки.
Ворона каркнула два раза. Кому кукушка – а кому так. «Ворона, ворона, сколько мне жить осталось ?» – медленно прошептал Добрыня. И успел выучить еще два билета, прежде чем мерзкая тварь заткнулась.
Так с самого утра и каркала, обещая долгую и счастливую старость. Обязаловка – вещь противная, но когда зубришь билеты к экзамену Аввакумова, то желание засунуть голову под подушку возникает не так уж часто. Имена и даты, подробности, важные термины… Интеллект! Но все же по каждому, почти по каждому вопросу можно будет на экзамене рассказать что-либо интересное, свое, от души. Какая оценка в итоге получится – это другой вопрос. Двойка с плюсом.
А когда совсем невмоготу стало, когда возненавидел даже Аввакумова, когда упрямые буковки зарябили в глазах… и настенные часы тяжело запрыгали по комнате… И депрессняк – психоз подступил так близко… Антон оставил все бумаги как есть и уселся скорее на пол. И приладился к гитаре, и задрожали струны, и ритмом напрягся воздух. Очень долго сидел и пробовал аккорды: одну мелодию, другую.
А потом прогорланил три раза подряд свою любимую песню: про несчастную, но и самую, конечно, счастливую птицу. День прошел не зря.

.кf.
Бывают такие дни, что не задаются с самого утра. Сонный и злой, Добрынин поднимался по эскалатору и не хотел никого видеть. Заметил в вестибюле знакомца из параллельной группы и сделал вид, что не узнал. Потом на другой стороне улицы померещились две симпатяги из деканата, и Добрынин специально отвернулся к книжному ларьку.
До института было идти не более пяти минут, но на полдороге Доктор Мебиус вдруг остановился и, повинуясь интуитивному желанию, свернул в переулочек… дальше за ограду… в маленький парк. И там сел на случайную скамейку, откинул голову и, взглянув на небо, закрыл глаза. Время остановилось, время закончилось.
А когда снова началось, Добрынин сумел уже дойти до института. Но пока поднимался на верхний этаж, туда, где сдают экзамены, все знакомые очень странно косились на него – словно желая спросить о чем-то… И оказалось, не случайно. В десяти шагах от аудитории, услышав шепот за спиной, резко обернувшись, Добрыня обнаружил под арочкой – Вадима: что-то тому было нужно. Добрыня двинулся навстречу товарищу и… подходя… делая шаг… потом еще один… от горла вниз, к животу, осыпались холодные, липкие комки… остатки души.
Так не бывает! Ведь ни с кем другим! И Добрыня с ужасом, с ужасом, с… ощутил где-то под сердцем одно-единственное слово: засада. Он напрочь забыл об этих поганых карточках – как будто и не было никакого разговора. А вспомнил только сейчас – увидев мерзкую рожу Вадима. Но поздно – не время уже отчаянью, раскаянью и прочим… разбитной товарищ о чем-то спрашивает, интересуется… Где распечатанные материалы ?
- Я ничего не буду делать! – ляпнул Добрыня.
- Ну давай, давай быстрей! – похоже, впервые в жизни Вадим не мог сообразить, что происходит.
И снесло, пожалуй, крышу, и единственное, что оставалось:
- Да нет, нет! – почти заорал Доктор Мебиус. – Не буду ничего делать. И распечатывать не буду: ни тебе, никому, ничего! И не хочу продавать! Не хочу продавать никого и ничего. И соображай, устраивайся, суетись! А меня оставь. Оставь!

.л.
Добрынин раз в десятый обошел из конца в конец верхнюю галерею и в очередной раз не встретил никого из знакомых. Это его добило. Сейчас-то он был готов поделиться с кем-нибудь из людей… Никаких людей! Бесконечное одиночество казалось уже невыносимым – но такова судьба: не быть услышанным, не быть понятым… Никто не может знать, как здесь хреново, как муторно было сидеть в забитом людьми буфете и, тупо пережевывая котлетку, пытаться сквозь вечный гомон уловить хотя бы один родной голос.
А когда он еще раньше, сразу после разговора с Вадимом, спускался в буфет, то встретил, мимолетно разглядел Надежду… но та с ним даже не поздоровалась – как будто Добрынин, Антоха, Антон – вычеркнут. Навсегда.
Если бы только момент, только один момент! Если б утром еще вспомнить про карточки, все бы сложилось иначе. Ведь правда ? Все бы сложилось иначе. Все бы… Происходящее вокруг, беготня и ожидания – казались бесконечным, нелепым, ненужным сном. Совсем недавно еще можно было все исправить. Объясниться с Вадимом, придумать выходы… Но теперь уже бесполезно… Антон прыгнул с горки, Антон в пропасти над рекой.
И в глазах людей он теперь предатель… подставил всю группу… Хотя дело, наверное, не только в карточках. Не это самое главное. А то, что вокруг пустые коридоры, и нет в них толкущихся, толкующих товарищей, этих, быть может, фантазий, сновидений, призраков. А сами проходы, неопрятные, кривые, и арки, старинные, полутемные – похожи на остывающую оболочку случайного, постороннего места. Доктор Мебиус одинок, и нет никого кроме в этой Вселенной, в этом чужом, незнакомом, болезненном мире. И остаются лишь суровые, резкие нити, держащие его у земли… И надо быть далеко, быть не здесь, быть… И пора идти к Аввакумову.