Мужественность

Ad Actum/Materalium

В тот день я не пошла на работу – голова болела так, будто в ней поселилась подростковая панк-группа. Телевизор не работал, и я провалялась полдня за какой-то унылой книжонкой, из тех, про которые забываешь, чуть только успев дочитать. Делать было больше нечего, и я решила прибраться в своей монотонно-депрессивной квартире. Я живу одна, и, надо сказать, не очень-то слежу за порядком в доме – глядя со стороны на мое жилище, и не скажешь, что здесь живет одинокая женщина тридцати с лишним лет. В отличие от своих ровесниц, я ничего в жизни не добилась, да, собственно, ни к чему никогда и не стремилась. Я скорее похожа на одинокого холостяка из тех кинодрам девяностых, коротающих свое время среди завалин грязного белья и немытой посуды. Люблю выпить, покурить травки, не люблю магазины и уборки.
Родственников, тем более – близких, у меня нет, мать умерла недавно, отца я не помню. Друзей тоже нет, телефон может молчать месяцами. Внешне я не примечательна, по характеру – человек, как, наверное, уже можно догадаться, не семейный, в общем, одиночество, телевизор и книги – мои единственные друзья. Но сегодня, когда я, собрав волю в кулак, решила пойти на кухню, выпить очередную порцию таблеток – голова мучает меня далеко не первый год, и необходимый запас всегда имеется – проходя мимо телефона, я заметила на автоответчике мигающий символ непрослушанного сообщения. В моей больной голове завертелись в бешеном танце все чувства и мысли, которые только могут появиться в голове адекватного одинокого человека, когда у него появляется возможность послушать чей-то чужой голос. Жизнь в одиночестве наполняется лишь теми звуками, картинками и запахами, которые создаешь или впускаешь сам, и поэтому всякая неожиданная возможность вторжения воспринимается чрезвычайно многогранно и многолико – каждый раз, как к тебе стучат, твое сердце начинает судорожно биться, а в голове прокручиваются за секунды миллионы мыслей, подозрений, чувств, сомнений, будто это как раз точно то самое событие, которое обещает перевернуть всю твою жалкую жизнь вверх тормашками. В общем, я стояла, как полная дура, в халате и тапочках, перед своим же собственным автоответчиком и не знала, что делать дальше – с одной стороны, прослушать сообщение и убедиться, что это очередной телефонный СПАМ, было бы гораздо хуже, чем просто забыть об этом, хотя бы на время, и тешить себя заведомо ложной надеждой на простое человеческое общение. С другой – пропускать единственный за последнее долгое время звонок потому, что боишься испытать то, что испытаешь в любом случае – то же, что и, скажем, откладывать в долгий ящик необходимую гастроскопию. Да к тому же начинает походить на безумие.
Не придя к окончательному выводу, я пошла на кухню. Несмотря на то, что головная боль немного поутихла, я решила все-таки принять таблетки. Сварив кофе и закурив сигарету (все-таки как по-мужски – курить при раскалывающейся надвое голове), я подошла к телефону. Сообщение никуда не делось – это не мираж, и я не сошла с ума. Нажав на кнопку, я приготовилась уже услышать, как роботы автопрозвона будут втолковывать о том, как их в свое время замучила перхоть (клопы, мыши, тараканы, соседи) и о том, какое прекрасное средство они нашли, но вместо этого неуверенный мужской голос произнес:
  - Э… Александра? Это… э… я… э… исполняю последнюю волю вашей покойной матери – Царство ей небесное, конечно, но… э… В общем, э… нам надо встретиться, э… мой телефон, э… сто двадцать… э… три… э… сорок пять, м-м-м… шестьдесят семь… э… всего доброго… э-э-м-м… перезвоните мне, как… э… сможете.
Моя мать умерла два месяца назад – не так давно, чтобы забыть, но и не так недавно, чтобы убиваться. У нас с ней всегда были довольно странные отношения – я – единственный ребенок в семье, но, несмотря на это, я никогда не ощущала себя неким центром маленькой семейной вселенной. Конечно, мы любили друг друга, но я не могу сказать, что это были классические отношения матери и дочери, о которых столь много пишут и говорят. Это было что-то очень странное и ни на что не похожее. Я скорее чувствовала себя сыном, мужчиной, но при этом видела, как мать старательно пытается сделать из меня девочку. И в то же время, когда я начинала, наконец, ощущать себя женщиной, мать снова начинала вести себя так, что я оказывалась актером, исполняющим главную мужскую роль в ее жизни. Об отце она ничего мне не рассказывала, вплоть до двадцати лет твердила мне, что я "подросту и все пойму сама". В конце концов, я бросила все попытки разыскать его или что-либо о нем. Конечно, все это отразилось на моей психике и моем жизненном пути, как, я уверена, отражается на всех нас все, что происходит с нашими родителями. Я никого ни в чем не виню – в конце концов, если бы не они, у нас бы вообще не было никаких судеб и путей, надо научиться радоваться тому, что мы имеем, и быть благодарными за это.
Как ни странно, единственная встреча с мужчиной ("э… примите… мои… э… соболезнования… э… мать… э… все-таки… э… мама… ээээ…") прошла абсолютно тускло и забылась в тот же вечер. Как выяснилось, мать через него передала мне кое-какие бумаги – документы на дом, полупустой счет на мое имя и… письмо.
Как бы то ни было, письмо с того света воспринялось мной легче, чем пугающая и в то же время обнадеживающая неизвестность автоответчика, хотя, признаюсь, было довольно странно получить письмо, настоящее письмо, на бумаге, напечатанное на старомодной печатной машинке, словно специально воскресшей из вязкой мути времен по такому случаю, в заклеенном конверте, от мамы – мы и при ее жизни-то не особо общались, а уж тем более писем мне никто никогда не посылал. Я даже не подозревала о существовании печатной машинки у нас дома (если бы знала – давно бы прибрала к рукам – очень люблю всякие раритеты и просто вещи, помнящие многое на своем веку). Я, недолго думая, распечатала таинственное письмо.

"Дорогая дочка! Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что, когда ты получишь это письмо, ты, скорее всего, будешь уже не ребенком, у тебя уже давно будет своя, самостоятельная, но, наверняка, неполноценная жизнь, но для меня ты навсегда останешься любимым чадом, воплощением меня в будущей жизни. Наконец пришло время рассказать и пояснить тебе кое-что относительно твоей жизни и тебя вообще. Чем ближе подходишь к концу, тем острее ощущаешь важность начала." – еще одна неожиданность – во-первых, никогда я не была "дорогой дочкой", во-вторых, никогда на моей памяти мать не выдавала подобных философских острот, все наши разговоры сводились к бытовым мелочам, составлявшим, подобно деталям мозаики, всю целостную картину нашей жизни. Мне внезапно захотелось, наконец, чего-то ясного и понятного, каких-то знаний, от которых можно отказаться и стереть их при малейшем намеке на назойливую и пугающую остроту эмоций и чувств, которые они вызывают. Я сложила письмо обратно в конверт и пошла на кухню – сварить кофе и закурить очередную сигарету, "раковую палочку", как их называл один писатель. Поняв, что бросить это я уже не смогу, я вновь вернулась к чтению и дала себе слово не отвлекаться и дочитать письмо на одном дыхании, и, если мне это не понравится, счесть нежданного гостя за сумасшедшего, а письмо – за дурную выдумку его воспаленного мозга.

"Прежде всего, хочу заранее тебя предупредить – некоторые вещи в этом письме покажутся тебе бредом сумасшедшего, выдумкой больного мозга в предсуицидальном состоянии – во-первых, это действительно кажется бредом, но все это, к сожалению, чистая правда, а во-вторых, если я прав, и это письмо ты получишь нескоро, учти, что это письмо мы с твоей мамой писали много лет назад" – я изо всех сил постаралась ничего не ощущать в этот момент, и снова отправилась подогревать уже успевший остыть кофе. Старалась себя убедить в том, что это бред. Старалась заставить себя не читать…

"Я подозреваю, что многого ты обо мне не знаешь. Я – твой отец. Я не погиб, не нашел другую, не сменил ориентацию и не сбежал. Я люблю тебя больше всего на свете, хотя, когда я в последний тебя видел, ты была совсем еще маленьким комочком нервов, соплей и воплей. Сейчас я расскажу тебе всю твою, мою и мамину историю. Прошу тебя заранее, не бросай нас в такой момент, я догадываюсь, что нас обоих уже нет на свете, и все же сейчас как раз настает такой момент, когда мы все вместе, когда мы ближе всего друг к другу. И, прошу тебя, не обвиняй нас в том, что мы наделали. Поверь, свою чашу вины мы с мамой выпили до дна. Мы просто хотели тебя спасти, хотели быть вместе, хотели лучшего для тебя, как, наверное, хотят все родители на свете для своих детей.
Шел первый год так называемой "второй холодной войны" и первый – потенциально – третьей мировой. Я намеренно пишу названия войн с маленьких букв, не считаю, что они заслуживают большего. Я работал хирургом в одном из крупнейших институтов нашей страны, и, пока был молод и неопытен, занимался, в основном, сложными родами – учился я параллельно на акушера-гинеколога и хирурга, и своей уникальностью в этом плане представлял особую ценность для нашего института. Год выдался довольно тяжелый, масла в огонь предвоенной напряженной ситуации подливал тот факт, что рождались, в основном, одни мальчики, в связи с чем нарастала паника в кругах медицинского руководства страны. Кое-кто "сверху" начал поднимать тихий бунт, основной целью которого стало выражение несогласия с природой со всеми ее циклами и нашей от нее полной зависимостью. Дошло до введения сначала геометрически увеличивающихся налогов на рождение мальчика, а затем и указов о снятии ответственности за роды со стороны медиков – в итоге с мальчиком в животе ни одна женщина не могла попасть ни в одну больницу. И, пока несчастные отцы метались в панике по инстанциям, а матери корчились от боли по квартирам, мы, врачи, получали страшные распоряжения "сверху" – провоцированные выкидыши. Я не мог позволить себе совершить убийства нерожденного и ни в чем не повинного человека, а все мои попытки доказать весь ужас этой затеи ничем не кончились. Я стал "болеть" – просто исчезать, якобы по болезни, с работы при появлении беременных женщин. Так продолжалось до тех пор, пока нас не стали стращать вещами, более ужасными, нежели сложившаяся ситуация с родами. Доктора искали выходы из сложившихся ситуаций, это была пора, окрещенная в своих кругах "медицинской истерией" – массы врачей всего мира сходили с ума, опускались до алкоголя и наркотиков, кончали с жизнью… Это было панически ужасное время, обнажившее миру истинное диктаторское лицо глобалистической власти.
В то время твоя мать была беременна, и, пока мы не знали пол ребенка, у нас была надежда. Вера и любовь позже нас заставили сделать то, что мы сделали – когда мы узнали пол, надежды не осталось. У нас должен был скоро появиться и исчезнуть мальчик. После долгих мук и героиновых терзаний меня осенила идея, светлая мысль, своим бессмысленным и загнанным в угол величием осветившая последние дни ожидания приговора и первые дни после окончания нахлынувшего на нас безумия. Я решил во всех смыслах – и формально, и физически – изменить тебе пол. Сговорившись с полностью меня понимающими коллегами по работе, мы провели операцию и, теперь уже имея на то полное право, записали тебя как девочку. Ты была, или… был… лишь первым птенцом моего, я свято верю, светлого дела. До того, как меня… увезли, я успел спасти многие жизни. Скорее всего, кто-то, и даже, я уверен, многие, меня проклинают, но многие и благодарят. Что произошло дальше? Меня в какой-то момент просто вызвали, якобы за кражу сильнодействующих наркотических препаратов, и домой я не вернулся. Также, как и ты, я был своего рода первенцем из числа будущих мертвых, пропавших, глупо погибших, сошедших с ума, посаженных и просто исчезнувших хирургов, акушеров, медсестер и простых мужчин. Я, как, я уверен, и множество жертв того времени, не виню ни в чем никого – ни правительство, ни природу, ни судьбу, ни того обезумевшего мужчину, жену которого я потерял при родах, а сына – при операции, который сдал меня властям, ни тех родителей, подтвердивших его правоту. Я лишь хотел немного справедливости и благоразумия. Я лишь хотел немного правды и счастья для тебя, мой сын, Саша…" – перед глазами у меня все поплыло, воздух стал вдруг вязким и горьким, а в груди появилось какое-то странное ощущение, и я упала… или упал…