Завещание Альбиери

 Завещание Альбиери

 фантазия по сюжетным мотивам
 бразильской теленовеллы O Clone («Клон»)









































Я, Аугусту Альбиери, пока еще жив, хочу сам рассказать обо всем. Почему я сказал «пока жив»? Нет, я не болен. Я просто чувствую – срок истекает… все скоро закончится. Ну а я еще могу думать, могу вспоминать и записывать… Значит, я должен. Если не сам расскажу, то меня не поймут… правда уже открылась, но это – лишь факты… это не МОЯ правда. А имеет значение только она…
Эгоист? Да, я знаю, что я эгоист. Ничего нового вы мне не скажете. Я говорю о себе, думаю о себе, все, что я сделал, я сделал только лишь потому… Но тогда мне так не казалось. Сейчас – кажется, а тогда – нет.
Если б ученые были такими, какие все прочие люди… если б действительно могли быть эгоистами, как и другие, думать о своей жизни, ставить ее превыше всего… Но наш «эгоизм» - это другое. Вот этого и не поймут те, кто будет читать! Да, я знаю… Но все-таки я расскажу это сам. Пусть услышат меня. Не поймут, но услышат… Не могу объяснить, почему, но я знаю: так нужно.
Лео ушел. Я сейчас уже не могу думать, гадать, надолго ли… или вернется и будет искать меня… это было уже, уже было! Я этого больше не вынесу…
Так ли? Я думал - не вынесу, если Лауру потеряю, но вынес, я вынес потерю Диогу, я столько всего еще вынес… Только это уже был не я, во мне умирала какая-то часть… то одна, то другая… Всю жизнь я пытаюсь одолеть Смерть и сам не заметил, как умер.
Я этого не понимал, а теперь понимаю… Моя рука держит ручку, выводит какие-то буквы – слова, строчки, строчки… И кто же их пишет? Мертвец.
Когда вы поймете, вам будет не до обвинений, не до приговоров… ведь мертвых не судят.
Всю мою жизнь Смерть играла со мной… это была ее игра, не моя, я теперь это понял. Во мне еще что-то шевелится, я что-то чувствую, я умер, но я еще теплый, не окоченел… хотя, думаю, это скоро случится. Недавно я бы сказал, что надеюсь на это… сейчас промолчу. Надеяться – это с моей стороны уже наглость. Я не заслужил ни рая, ни ада, ни даже чистилища… и мне не страшно. Я теперь знаю, что это такое – когда умирает душа, а не тело, а тело живет… это – худшее, вы уж поверьте мне. Добрый христианин бы сказал, что, если раскаюсь, НА САМОМ ДЕЛЕ раскаюсь, меня простит Бог, и душа моя обретет бессмертие… но это – не то, что мне нужно.
Самонадеянно звучит, правда? Гордыня – вот он, мой грех. Но не могу я поверить в то, во что верят они, христиане… или мусульмане… Если уж раньше не мог, то теперь и подавно. Тут я не лгал, я был честен. Али это знает… легко ему жить – доверяй Аллаху, он, мол, лучше знает… Али искренен, но я так не могу. Для меня это равносильно желанию снять с души тяжесть ВЫБОРА, пусть выбирают другие – священники, но не я. Пусть они мне скажут, что хорошо, а что плохо… Али бы сказал, что я упрощаю, возможно… но так уж я чувствую. Люди, даже самые умные, часто боятся ответственности, боятся сомнений… ведь страшно САМИМ выбирать.
Вот я и выбрал.
А сколько лет набирался смелости, думал, мысленно бился головой об стену своих страхов, косности и упрямства… боялся… Я тоже боялся! Черта, которую мы переходим, когда на что-то решаемся, только кажется далекой от нас, на самом-то деле она очень близко… Мгновение – и ты уже действуешь, а не только сотрясаешь воздух длиннейшими спорами с видимыми и невидимыми собеседниками.
Али, сколько мы спорили… Ты никогда не смотрел на меня с тревогой, тебя это лишь забавляло, в душе ты не верил, что я решусь не только сказать, но и сделать… Вот видишь – решился. Потом-то ты понял, но поздно… назад пути не было. Я изменился. Я теперь знаю, как велика пропасть между мыслью и действием… черта совсем рядом, но стоит ее перейти, как в тебе все меняется… Тебе предстоит теперь заново узнавать себя. Кто из нас знает, на что он способен?..
В юности я читал «Гамлета» и не совсем понимал его: медлит, мстить не торопится, хотя знает правду… почему же он произносит свои монологи о сомнениях? «Быть или не быть»… Я теперь понимаю. Дело даже не в том, что он был не уверен, правда это или неправда, хотел доказательств, бесспорных улик… нет, дело не только в этом. Это даже не главное… Главное – нежелание действовать. Потому что назад пути нет. Каков бы ни был исход, ты теряешь себя. Ты что-то в себе убиваешь…
Но ведь и мне, и ему иначе было нельзя! Вот в это я верю.
Эгоизм… что вы знаете об эгоизме? Ученые – одержимые, они живут не одним днем, не десятилетием, не одной своей или чужой какой-нибудь жизнью… они живут тысячелетиями. Они думают, чувствуют совершенно иначе. Для многих из них жизнь человека – все равно что жизнь комара. С точки зрения этого человека – чудовищно, а для прочего человечества? Что, если одна несчастливая, сломанная, исковерканная или прерванная раньше времени жизнь даст другим такое, о чем они и мечтать не могли? Даст Науке прорыв…
Во время Второй Мировой Войны вот такие чудовища ставили опыты над живыми людьми. Такая у них была логика. Но ведь есть в этом безжалостная бесчеловечная жуткая правда. О ней даже думать не хочется… люди в своем большинстве гонят от себя эти мысли. Но прорыв в науке действительно был.
Вот это я понимаю – нелюди… неужели и я такой же? Нет, по сравнению с ними я – просто младенец, сама чистота и невинность. Я никого не убил, никого не пытал… то есть физически.
Да, жизнь Деузы я поломал, искорежил… но она ведь жива и здорова. Так я себе говорил все эти годы. Вы видите, что я мастер оправдывать себя? А на что мне было еще тратить все эти дни и месяцы, которые постепенно складывались в двадцать лет… на что еще тратить, как не на бесконечное самооправдание? Я говорил с самим собой, искал доводы в свою пользу… нашел я их столько, что самому стало тошно…
Вот этого я себе не говорил.
Во мне ЭТО умерло в первую очередь, сразу же – искренность, непосредственность… Нет, я чувствовал боль или радость… не так, как до этого, но все же чувствовал… Только все мои ощущения стали какими-то боязливыми. Выяснилось, что я просто дрожу за свою репутацию, что я ей дорожу больше, чем я мог даже представить… вцепился в нее мертвой хваткой как за спасательный круг. Она – это все, что у меня было. Нет Лауры, нет Диогу, неизвестно что с Лео, покоя нет и нет чистой совести… казалось бы, что же мне остается? Она – репутация. Вывеска. Ложь обо мне.
И оказалось, что мне она дорога. Так, как я и не думал.
Я долгие годы ее зарабатывал, я заслужил ее… так я считал. Так неужели же все пойдет прахом из-за того, на что я решился сейчас? Мы не ценим того, что имеем… какая банальная фраза, но что из того? В ней же истина… Я никогда не задумывался над тем, чем, оказывается, так всю жизнь дорожил…
Неужели потеря ЭТОГО оказалась для меня худшей из всех потерь? Самой тяжелой? Да нет, быть не может… Что для меня репутация этика, так называемой «живой совести ученого мира Бразилии», по сравнению с Лаурой, с моим мальчиком… Я понимаю это, я и тогда понимал, но малодушнейшим образом чувствовал, что без нее я – ничто.
Почему? Ведь мнение окружающих было мне безразлично, в душе я давно перестал ценить даже мнение своих коллег, тех, кого уважал… Мне КАЗАЛОСЬ, что мне все равно, что подумают обо мне. Самое страшное – что я трус, что просто не вынес общественного приговора. Да что приговора – самой даже МЫСЛИ о нем… А думал, что вынесу… что я смогу… что хватит сил…
Мы – не то, что мы думаем о себе.
Я бросил перчатку – и не кому-нибудь, самой Смерти, богам… если их много, Богу – если он все же один-единственный и всемогущий… И при этом дрожал при мысли о том, что может подумать какая-нибудь лаборантка, если узнает, что я, Альбиери, наделал… Нарушил все заповеди ученого – я, председатель комиссии по этике, я – сама Безупречность. Ведь я для таких, как она, был святой…
Лаура, ты не такого любила. Может быть, правильно то, что Смерть отняла тебя у меня? Я тогда думал, что худшего в моей жизни не будет… а это было началом. Началом пути, который привел меня к этой дуэли со Смертью, с жизнью, с судьбой… Столько лет я набирался сил для этого поединка, не зная, решусь ли… Если бы не Диогу, не знаю, случилось бы это? Наверное, нет… Я – ученый-генетик мечтал подарить людям вечную жизнь. Победить Смерть, вывести из игры, убить страх перед ней. Не первый и не последний из смертных, кто не желает мириться со своей смертностью… Но впервые за всю историю человечества мы подошли так вплотную к разгадке.
Мы теперь точно знаем, что можем родиться заново – то же тело, но та же душа или нет? Нам еще предстоит долгая битва. Полное повторение невозможно, таких иллюзий я и не строил, здесь нужно многое – сочетание времени, места и обстановки. Человека нужно было вырастить, воспитать точно так же, здесь бесконечное множество мелочей, случайностей… Но все же… я так надеялся, что хоть и не полное, не стопроцентное, но повторение будет. А может быть, и улучшение… Можем ли мы возродить себя без недостатков, мешающих нам в предыдущей жизни? А если исправить их?
Ах, мечты, фантазии… Но ученый не может без них.
Ты все смеялась, я помню, над тем, как я грезил о будущем человечества… Лаура, Лаура, я тогда и не думал о Смерти, я просто не сталкивался с ее разрушительной силой, ее беспощадностью. Она убивает не только тех, кого мы хороним, она убивает и нас. Я ее ненавидел. Во мне это было сильнее любви – к тебе ли, к Диогу, к науке, к людям вообще… сильнее всего. Я ненавидел ее так, как мы ненавидим только живых.
Я наблюдал за ней столько лет, я ее изучал… как врага перед схваткой. Я готовился. Больше всего меня раздражала ее хаотичность, бессмысленность, с которой Она наносит удары. Я понимаю еще – уносила бы только лишь человеческие отбросы, самых отъявленных негодяев, например, или жертв каких-либо пороков… Ну, что ж, виноваты ведь сами. Но ты, Лаура! Сама Жизнь – красота, доброта, ясный ум, и какое здоровье! И такие, как ты, должны гибнуть – вот так вот, без всякого смысла, на заре своей юности, не начав толком жить…
Не мог я смириться. Я просто не мог. Даже Диогу – я же не слепо любил его, как Леонидас, нет, я видел его недостатки. Ну пусть он не ангел, но все же… ведь это уж слишком. Я знаю, что он образумился бы, у него было все для этого – и интеллект, и характер… еще немного, еще пара лет, и он возмужал бы и перестал быть капризным упрямым мальчишкой. Он был мне как сын, все, что во мне оставалось хорошего, светлого умерло вместе с ним.
Один удар в юности, другой – в зрелые годы… За что это мне? Что я сделал? Родители Лауры – что они сделали? А Леонидас – у него нет жены и нет сына, любимого сына!
И сколько таких, как мы, сколько! Не счесть… После похорон моего мальчика я уже был не я, а кипящий котел – так во мне все бурлило… Все – Ненависть. Только она и осталась. И я с ней должен был жить.
Я так долго скрывал ее ото всех, что теперь не знаю, поверят ли мне… Поверят ли, что за маской благодушного ученого слегка «не от мира сего» скрывался фанатик, одержимый желанием убить саму Смерть?
Во мне это росло… день за днем, час за часом… росло и росло, пока я не осознал, что только этим своим желанием я и живу. Уже Жизнь потеряла значение, люди – живые… Все было – ничто, только ненависть к смерти – реальна. Она и давала мне силы.
Знаешь, Лаура, в юности ты говорила, что во мне живут два человека – один смелый, дерзкий, бесстрашный, а второй – нерешительный, слишком зависимый от окружающих… даже не дорожа ими, не уважая, ему все же важно знать, что ОНИ о нем думают. Я потом вспоминал твои слова, наблюдая за Лукасом и Диогу… Почему я так привязался к Диогу, а не к его брату? Если вдуматься, Лукас мне ближе, он трус, как и я. Но я не люблю в себе это, стыжусь… именно потому, что слишком хорошо сознаю свою трусость, хотя никогда никому об этом не говорил. Диогу был отражением неукротимой, мощной части моего духа, моего внутреннего льва, Прометея, титана, который мысленно совершал подвиги ради людей и готов был рисковать и смотреть в лицо людям бесстрашно, уверенный в том, что он делает.
В том-то и дело, что МЫСЛЕННО… Моя мысль была смелой – и только. Я мог представить себе, как я это делаю, и мне казалось, что это – то же самое, что проделать свой опыт в реальности. Я всматривался в лицо Диогу, когда рассказывал ему о своих замыслах, видел в его глазах восхищение и считал себя смелым. Я смотрел на Леонидаса, не находящего общего языка с сыновьями и боящегося чересчур задиристого Диогу, и считал себя мудрым и всепонимающим. Я спорил с моим старым другом Али, верящим в своего Аллаха, и мне казалось, что я независимее в суждениях и умнее.
Как легко на свой счет заблуждаться!
Леонидас вот всю жизнь думал, что Лукас его по-настоящему любит, в то время как Диогу оспаривает его авторитет. Бедняга! Любил-то его как раз дерзкий Диогу, а Лукас, тихоня, в сущности, им не очень-то дорожил. Я видел, сколько любви, сколько боли было в глазах Диогу в то время, как он ругался с отцом, злился на него… ругался и злился, ЛЮБЯ. Потому он и воспринимал так близко к сердцу каждое слово Леонидаса, что отец для него очень многое значил. А Лукас – не спорил, делал то, что папа ему говорил, но в душе он хотел убежать, освободиться, может быть, даже забыть об отце… он ему был не нужен. Только мешал жить так, как хотелось бы. Но, даже влюбившись, он не решился уйти, бросить вызов отцу, сделать по-своему хоть раз в жизни. Не смог. Характера нет.
Вот такие с виду покладистые, мягкие и пушистые предают. Подставляют. Бросают. Не потому, что им хочется это сделать, а потому что нет мужества сделать иначе. Он мог бы предать и отца, как предал Жади, Маизу… И нашел бы себе оправдания. У таких, как он, всегда они есть. Они скажут тысячу слов, но не правду: «Боюсь. Я просто боюсь отвечать за себя и других и предпочитаю не брать на себя ответственность». Он может мечтать о любви, но боится реальной любви… Его смелость – лишь в мыслях. Как у меня. Я так хорошо его вижу насквозь потому, что и сам я – такой же.
Если во мне и был титан, был другой человек, то он ушел с Лаурой. Смерть забрала его…
Сила моего чувства к ней делала меня смелым, решительным, я иногда чувствовал, как становлюсь невесомым – мне неведомы боль, злость и страхи… Я как будто парил над землей.
Лаура, знаешь, когда родился маленький Лео, когда он подрастал, и я будто заново проживал детство Диогу, я думал: «А ведь я мог бы сделать это с тобой. И видеть тебя во младенчестве – носить на руках, успокаивать.. а потом водить за руку… Твои первые шаги – интересно, как это было? Я мог бы все это наблюдать, ведь я же не видел, какой ты была до встречи со мной, да и не мог – мы ровесники…» Все же наука творит чудеса, и я сделал чудо. Как жаль, что ТОГДА это было еще невозможно, когда ты была жива, о клонировании еще только мечтали… я не думал, что вообще приближусь к такому при жизни. Мне казалось, что это – дело далекого будущего, уже без меня…
Но я это сделал. Я – первый. Втайне от всех… а разве я мог иначе? И то – не вполне осознанно, это вышло случайно… хотя, возвращаясь назад в тот день, в ту минуту, я уже сам не уверен, не хотелось ли мне, чтобы так вышло… Но я мог сказать, что мою пациентку не оплодотворили, что вышла ошибка, произошло КЛОНИРОВАНИЕ, а не искусственное оплодотворение. Мог сказать тут же, но я не сказал… конечно, я нашел себе оправдание, мне даже трудиться тут не пришлось, причины лежат на поверхности – скандал скомпрометировал бы мою клинику. Но с Деузой можно было договориться, и она бы скандал не устроила. «Ошибку» исправили бы, и через какое-то время я выполнил бы ее желание: она забеременела бы. Ждала бы ребенка. Не клона, а своего. Настоящего. Какой матерью она стала бы! Она просто была создана для этого, только об этом мечтала, только о том и молила Господа… с каким трудом накопила деньги для дорогостоящей процедуры в нашей клинике. Сколько ждала, сколько вытерпела…
И вот чем все обернулось – родился ребенок. Но не ее. Ей он был чужой. И всегда это чувствовал. С такой силой и яростью, что меня это даже пугало. Он на нее почти не смотрел, для него ее будто не было… Мальчик видел только меня, только я был ему нужен… Разве я не мечтал об этом, еще когда мой Диогу был маленьким? Но как-то странно исполнилась эта мечта…
Лео меня мало радовал. Я только сейчас признаюсь себе в этом. Я даже не знал, что к нему чувствую. Любовь? Да, конечно, но только безрадостную… нет в ней непосредственности, нет в ней жизни, огня… а есть только тоска и мучение и постоянно ноющая разъедающая меня изнутри боль.
Почему? Из-за страха разоблачения? Может быть, полюбить его с полной силой, отдаться этой любви всей душой мне мешал страх? Да, во многом. Ведь я хотел совершенно другого – открытости, ясности… и признания. Мне хотелось гордиться собой, а не трястись от этого страха как какой-нибудь жалкий плут. Ведь я сделал чудо, я создал первого клона. Я вернул Феррасам Диогу…
Знаю, какой ценой, знаю… не надо мне говорить. Ценой погубленной мечты Деузы. Я лишил ее того, что ей было нужно, а она узнала об этом только сейчас, когда поздно думать о новом зачатии. Ей уже сорок пять. Что она чувствует, понимая, что матерью ей никогда не стать, и что она ей так и не стала? Кажется, она это не совсем поняла из объяснений моих коллег, она - простая женщина, и совсем запуталась в наших технических тонкостях, и, слава Богу. Для нее это – милосердие, да будет благословенна ее слепота, иначе этот удар мог убить ее.
Но Лео… он тоже меня беспокоит. В нем как будто эхо отозвалось и Диогу, и Лукаса… но своя душа – есть ли она у него? Он льнет ко мне как к источнику света, как к солнцу… но я-то – ни то, ни другое. Почему он так ко мне тянется? Может, каким-то таинственным образом ЗНАЕТ, что я его создал, что я так мечтал о нем, что в первую очередь МНЕ он был нужен… и сам не знает, зачем он живет. Мне кажется, что он ждет от меня ответов…
Ведь я – его творец, его Бог… получается, это я дал ему душу? Да нет, чушь какая… у меня уже просто мистический бред начинается.
Но как может один человек знать, зачем жить другому? Ответы есть внутри нас… но, видимо, так не у всех… Есть люди, которые не понимают, какой это дар – жизнь. Им дали ее, а они не знают, что им с ней делать.
Диогу был не таким, даже Лукас – и тот другой… Лео – хороший мальчик, он в чем-то лучше тех двух, но как будто он – зеркало, в котором лишь отражаются их достоинства и недостатки… и не больше. Иногда мне кажется, нет его самого… нет ЕГО характера, нет его самобытности… просто нет. А внутри него – неприкаянность… вот такая – гигантских размеров. Пустота, вакуум… и он не знает, чем его заполнять. Душа-инвалид… недоделанная, несамостоятельная.
И вместе с тем я любил его… любил его больше всех, пусть безрадостно, пусть болезненно, но мне плакать хотелось, когда я смотрел на него… хотелось взять его на руки – уже взрослого – и успокоить. Все, что он чувствовал, во мне отзывалось с утроенной болью. Он – часть меня, иногда мне казалось, что он – это я.
Неудача? Удача? Как это определить?
Иногда мне казалось, что в нем что-то ангельское – он с легкостью находит слова утешения для тех, кого трудно утешить… как Мел, например. Кроме него, их никто не нашел. И в то же время есть в нем бесчувственность – и она тоже гигантских размеров… по крайней мере, в детстве была. Отрицание матери, бабушки… отторжение. Это нельзя объяснить ничем – они очень хорошие женщины, пусть простые, но добрые, сильные, великодушные. Но вместе с ними он будто бы отрицал себя – ту версию его появления на свет, которую я придумал… знать правду Лео не мог, но и в ложь он не верил. Ребенком не верил. Зато когда вырос, начал искать простые ответы… он стал вести себя проще, естественнее… он как будто бы захотел очеловечиться… его стала пугать эта огромная льдина внутри… со мной он оттаивал… да, так было всегда.
Что мы знаем о клонах? Продолжительность жизни – короче, чем наша? Физическое здоровье, интеллект, отзывчивость… Мы можем пока фантазировать, думать, мечтать… мы и хотим узнать, и боимся. Ведь я не могу не признать: есть причины того, что клонирование на настоящий момент под запретом. И отнюдь не надуманные… я это понимаю, ведь я же ученый… Но когда-то так относились и к вскрытию трупов и к искусственному осеменению и еще много чему… Боялись, подозревали бог знает что… Если так рассуждать, то наука вперед продвигаться не будет. Всегда есть причины – религиозные, этические, в конце концов, просто невежество и предрассудки…
Али говорит: «Вы, ученые, безответственны. Вы изобретаете бомбу, не думая, чем это обернется. Вам важен сам факт изобретения». Да, он прав, но мы не можем быть всем сразу: и политиками, и священниками, и психологами… Мы – это мы. Мы служим науке. Мы делаем свое дело. А нам все время мешают – то церковь, то короли, то парламент… Всегда было это «общественное мнение» самодовольных невежд. Но ведь я сам соглашался - без этики нет науки, иначе мы оправдаем любой самый чудовищный эксперимент.
Я возглавлял эту комиссию, в глубине души мне НРАВИЛАСЬ эта роль благородного патриарха Науки. Все говорили: «Он одинок. Он потерял невесту и посвятил жизнь генетике. Наука – его лучший друг, его семья, лаборатория – это фактически его дом». Красиво звучит… я всегда был тщеславен, я это сейчас признаю. Мне нравилась роль, но я с ней не справился. Во мне была не благородная одержимость наукой, а злость, моя личная злость… слишком много ее накопилось.
Для ученого это не плохо… совсем даже нет. Плохо то, что я хотел усидеть на всех стульях – не смог сделать выбор, решиться на что-то… Или стать изгоем в ученой среде, откровенно пойти на риск – найти женщину, которая добровольно пошла бы на это. Зная все. Быть с ней честным, на равных, не делать из нее просто зверушку для моих опытов… С человеком нельзя так… И ведь была у меня такая – Эдна… она пошла бы на все. Я уверен. Да, ей было уже под сорок, но все же не поздно тогда еще было… она была бы горда и счастлива, что я ей доверился, ей одной в целом мире. Она бы молчала. А если бы все завершилось удачей, тогда...
Что тогда? Я решился бы все рассказать? Хотя бы Феррасам? Не знаю, не знаю… я слишком боялся того, что они не поймут… что потрясение будет для них велико, они не смогут молчать…
Я хотел одновременно и действовать и оставаться вне критики, «священной коровой», совестью нашей науки… я уже с этой ролью сроднился, не мог от нее отказаться.
Эдна, я помню, как ты была рада, когда я тебе рассказал о Лео. Спустя двадцать лет, но я все же решился… Тебе было достаточно моего доверия, этим ты готова была бы довольствоваться… тебе всегда было так мало нужно… Поэтому я на тебе и женился. Мне было с тобой хорошо – приятно лишь брать, ничего не давая. А дать тогда я не мог.
Или я все же ошибся в тебе?.. Иначе откуда в тебе эта ярость, желание отомстить мне… за что? За то, что я был откровенен не только с тобой, но с другой, с той молоденькой журналисткой? И ей рассказал даже больше – сообщил все детали… Я уверен – ты знала, что я тебе не изменял, ты сама себя убедила в измене, потому что так проще… Тогда тебе легче было бы объяснить мотивы своих поступков. Это не выглядело как предательство, это была благородная месть оскорбленной жены.
Как ты не поняла, мне НУЖНО было восхищение этой девушки… Амалия, кажется… да, она молода и красива, но разве я бабник? За столько-то лет ты меня не узнала. Я хотел, чтобы хотя бы одна живая душа знала все. Я создал первого в мире клона и никому не мог рассказать. И меня это мучило… Я все думал, ждал… из года в год – а вдруг будут какие-нибудь послабления? Может быть, будет снят этот строгий запрет? И тогда… тогда я все расскажу. Молчать о своем создании – для ученого это мука.
Ты скажешь, что эта душа у меня была… Но, Эдна, прости, для меня ты настолько сроднилась, срослась со мной, что стала как бы частицей меня самого… Отдельно, саму по себе, я тебя не воспринимал. Сказать тебе – все равно что себе рассказать. Да, я все-таки не решался, тянул, но когда это сделал, вздохнул с облегчением, понял, что опасался я зря – ведь с тобой мы одно, у нас будто одна душа на двоих. Для окружающих ты – моя тень. И тогда у меня и возникло то самое искушение – поделиться с другим человеком…
Надо было мне все тебе объяснить. Но я не подумал… я просто вообще очень мало задумывался о тебе. У тебя накопилось столько вопросов, сомнений… все эти годы ты видела, что я был не в себе, я вел себя странно… ты изводила себя подозрениями и ревностью, но, узнав правду, обрадовалась. По большому счету у тебя нет своих принципов, взглядов на жизнь – для тебя есть только я, и важно тебе лишь мое внимание и мое одобрение. Только у преданных псов бывает такая любовь к хозяевам, но у людей… Вот тут-то я и споткнулся. Ты – не собачка, ты женщина… И ты долго терпела. Взрыв должен был наступить, я теперь понимаю…
Видишь ли, мне нужно было все – и любовь Лео и уважение и доверие окружающих и коллег и восхищение ученого мира и твоя преданность… все! У меня не было сил хоть от чего-нибудь отказаться. Выбрать что-то… сказать себе: «Это важно. А вот без этого я проживу». Но я так не мог. Амалия была просто капризом… мне захотелось порисоваться перед очаровательной девушкой тем, что я сделал… и тут сыграли роль и ее молодость, и красота. Я не бабник, мне не нужно было приключение, но я тщеславен… и это в конечном счете меня погубило.
Я так измельчал… все, что во мне еще оставалось живого, сводилось к капризам и прихотям моего самолюбия. Я уже был не способен, давно не способен любить или злиться… только тщеславие и осталось… оно еще тлело во мне, пока не погасло. Теперь уже ничего нет.
Может быть, в молодости у меня была смелость пойти против всех? Любовь и отчаяние дали бы мне эти силы… силы плюнуть на всех, делать то, что хочу.
Да, но в молодости легко рисковать… у тебя еще нет так называемой «сложившейся репутации», ты ее не заработал, не тратил на это десятилетия… В мои годы уже стать изгоем было бы не романтично, а очень обидно… Мне было бы легче выдать себя за слабоумного, пусть говорят, что я впал в маразм, сам не знал, что я делаю… у меня было искушение поступить именно так, ведь и объяснения этому можно найти: потери близких людей, горе, затмившее разум… Меня все жалели бы, даже Деуза с матерью. «Несчастный ученый – у него была слишком тяжелая жизнь»… а что? Красиво звучит.
Но есть один человек, который бы мне не поверил, - Али. Он всегда меня видел насквозь. Хотя, может быть, он промолчал бы.
Пишу и вижу перед собой это лицо – образованного просвещенного человека, который добровольно и всей душой принял ислам, вверил себя воле Аллаха… Господи, сколько мы с ним переговорили за все эти годы, спорили, спорили, спорили…
«Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную: так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующего, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит Писание, «реки воды живой», иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же. «Искание бога» - как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда еще не было народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные», - вот что Достоевский говорит в «Бесах». Устами своего персонажа. Ему Али бы понравился… хотя говорит он не совсем то, но он – герой в его вкусе.
А я? Может быть… как полемист, как искушение и как противоядие для истинно верующих… но верил ли в это он сам? На другой же странице от лица этого же персонажа он уже сомневается… но он же философ.
Хорошо им двоим – Али, Достоевскому… ведь они не ученые. Им не приходится самим делать выбор. Они и не знают, ЧТО может наука. Боятся ее…
Ведь пересадка сердца тоже пугала людей. Как же – ведь это разрушало их романтические представления о том, что такое сердце. Как это можно жить с чужим сердцем? А поэтические воспевания «сердца»? Или человек уже будет не тот, что прежде… На полном серьезе я слышал все эти глупости. Так же когда-то все обсуждали переливание крови – ведь «кровь, текущая в жилах злодея, якобы одна, а кровь добродетельного человека – другая». А донорство органов? Про зачатие в пробирке я уже не говорю.
Ах уж эти поэты с их воспеванием сердца и крови и прочих физических составляющих организма… Что же им было теперь прославлять? Но с этими-то все понятно, они без романтики просто не могут, это их хлеб и внутренняя потребность видеть солнце, луну, облака, небо, звезды, гром, молнию, дождь в романтическом ореоле загадочности. Ученые – их враги, ведь они эту загадочность убивают.
Но не только поэты, не только религиозные, но и ЛЮДИ ВООБЩЕ боятся науки. Видят в ней прежде всего орудие разрушения, не созидания. Даже не будь всех этих войн, бомб… они все равно бы боялись. К сожалению, ЭТИ возможности науки дали церковникам и обывателям слишком мощные аргументы.
Вот - я все спорю и спорю… с кем же? С Али? С самим собой? Я уже и не знаю… просто инерция. Я проспорил всю свою жизнь, так и уйду, продолжая… а что мне еще остается? Слов много, но я их уже столько раз произносил. Они просто мне надоели.
Завещание… я ведь с этого начал. Я долго думал: кому мне это адресовать? Кто должен первым прочесть? Лукас, который считает, что я украл его личность? Ведь с появлением юного Лео все стали их сравнивать, и сам Лукас выглядел копией – с потухшими глазами с сединой в висках располневший обрюзгший ворчливый и желчный… Мы не видим себя со стороны. Не замечаем, как мы меняемся с возрастом. И появись наше молодое подобие, кто смотрел бы на нас, а не на него?
Конечно, бывает всякое. Вот Али с годами стал интереснее – и внешне, и внутренне… он не испугался бы своего клона.
Может быть, написать на конверте имя Али? Сейчас он гораздо лучше меня понимает, он и сам небезгрешен – как часто он выдавал желание настоять на своем за волю Аллаха! Признал ли он это? Такое признать очень трудно.
Эдна? Ну, нет… она теперь для меня – незнакомка. Я ее не сужу, просто не знаю, как с ней говорить, чего она ждет от меня, от других… Я не разглядел в ней чего-то важного, может быть, самого главного, а теперь уже поздно. Жалеет она о сделанном «разоблачении» негодяя-ученого или нет, не имеет значения. Я бы ей больше не смог доверять.
Я эгоист? Да знаю, мне это прекрасно известно. Но я предпочел бы ее молчание ее любви или ненависти – всем этим страстям. Мне нужен был преданный друг, а не безумно влюбленная и ревнивая женщина. Такая любовь мне даже не льстила при всем моем тщеславии… И этого Эдна мне не простила.
Амалия? Я ей и так уже многое рассказал, все обо мне ей знать необязательно. Она – человек в моей жизни случайный.
Ученики, коллеги? Им дорого мое имя, дорога будет память, когда я исчезну… боюсь, как бы они из деликатности не постарались все затушевать, приукрасить… чтобы я выглядел лучше, честнее и благороднее… Мне эта роль надоела. В конечном итоге она погубила меня, превратив в лицемера и труса, такого же обывателя, как и все прочие, дрожащего при одной мысли о неодобрении окружающих.
Кому же мне отправить? Не членам же комиссии по этике? Не своим недругам в научном мире? Еще не хватало… Представляю, что они из этого сделают – сенсацию, дешевую сплетню для желтых газет. Для них это будет оружием – нет, не против МЕНЯ – но против других ученых.
А они – не такие, как я… у них должен быть шанс.
Я адресую письмо своему адвокату. Завещаю это ему, как и все остальное. Вот моя воля. Он – человек непредвзятый.
Сверну, положу в конверт и запечатаю, пока не передумал.
Палец затрясся… боюсь?
Оказалось, осталось во мне еще что-то живое.
Неужели я все же цепляюсь за жизнь?