Пролог
В продмаге на проспекте Нефтяников выкинули сметану.
Рабочие еще только выкатывали к выставленному вперед обшарпанному столу тяжелые алюминиевые бидоны, а весть об этом уже обежала окрестные дома, добралась на 114-м автобусе до Баксовета, пробежала по троллейбусным проводам до садика Сабира, и в магазине начали собираться женщины, торопливо сбиваясь в длинную, неровную очередь. Неожиданно один из рабочих не удержал бидон в руках, тот повалился на пол и, когда из него, как назло вылетела крышка, со всех сторон к растекшейся по темному, грязному полу белесой жидкости бросились кошки...
Впрочем, если смотреть на сгрудившихся вокруг прилавка женщин сверху, они тоже были похоже на кошек. Разношерстных, молодых и старых, но в равной степени уставших и изголодовавшихся кошек, переминающихся с ноги на ногу в ожидании, когда же и им начнут разливать сметану и утробно ворчащих по поводу того, что продавщица никак не приступит к этому ритуалу. И оттого, что одни женщины держали в руке большие трехлитровые баллоны, другие – скромные литровые баночки, а третьи и просто целлофановые кульки, в которые они надеялись залить сметану, сходство их с кошками почему-то не исчезало…
Наконец, Рена-ханум, старая продавщица кондитерского отдела, еще помнившая времена, когда в этом отделе продавался не только бледно-коричневый, утративший свой первозданный вкус арахисовый торт, но и большие вытянутые торты «Сказка», на поверхности которых шоколадная глазурь прерывалась прозрачным марципановым ломтиком, присыпанный тертым шоколадом; и украшенный шестью шоколадными коронками торт «Трюфельный», и кисловатый «Фруктовый»; и покрытый толстым слоем шоколада с шоколадными же резными веточками и листьями «Шоколадный» и… Да, наконец-то, помнившая много чего на своем веку и теперь часами маявшаяся от безделья Рена-ханум подошла к столу, одернула топорщащийся на ее пышной груди халат и взяла в руки половник…
Женщины глухо заурчали и подались вперед, грозя опрокинуть стол, Рену-ханум и стоящие позади нее бидоны.
- Спокойнее, спокойнее! – прикрикнула Рена-ханум. – Сметаны много, всем хватит…
- Давай свой баллон! - скомандовала она первой, нависшей над ее столом женщине.
Наполнив его, Рена-ханум приняла у нее из рук заранее приготовленный червонец, сунула его, не глядя в карман халата, бросила на стол грязный желтый рубль сдачи и, пока женщина, отойдя в сторону, плотно закрывала баллон целлулоидной крышкой, приступила к обслуживанию следующей покупательницы.
Очередь двигалась быстро, почти без перебранок, и из нее то и дело выныривала очередная счастливая обладательница банки или вздувшегося белым пузырем полиэтиленового кулька со сметаной. Это ж надо – такое счастье, целых три литра сметаны! Теперь оставалось зайти по дороге в кооперативную пекарню, купить за два рубля длинный, присыпанный кунжутными семечками горячий чурек с хорошо пропекшейся снизу, хрустящей на зубах корочкой, и можно с чистой совестью сказать, что сегодня дома будет, что есть…
На шум гудящей от нетерпеливого вожделения очереди со стороны склада вышел завмаг и, став в сторонке, начал наблюдать за тем, как управляется Рена-ханум.
Он уже давно приметил этого завмага и симпатизировал ему: было видно, что человек не только для себя старается, но и для людей. Вот и сейчас: мог же продать ту же сметану с заднего крыльца, из-под полы и сделать приличный навар, но нет – выкинул ее в открытую продажу и сверху велел брать только рубль за литр. И люди на эту наценку не ворчали, как прежде, потому как начали понимать, что за эти бидоны он и сам дал кому надо на лапу, а сейчас явно получал удовольствие от счастливого мурлыкания женщин…
К тому же завмаг выбирал время, когда можно будет выкинуть доставленные сегодня утром двадцать палок любительской. Не той картонно-зеленой колбасы, из-за которой весь магазин пропах тухлятиной, а свежей, настоящей, чуть влажноватой, за которую он тоже немало отвалил на мясокомбинате. Конечно, официально она будет продаваться, как положено, за два двадцать, но он вернет свое на бумаге, на обвесе, на обсчете у кассы на пару копеек, чтобы и он сам, и его люди чувствовали, что недаром работают...
Он заметил эти колебания завмага, взявшего на себя нелегкую роль судьбы, призванной решить, кто сегодня принесет домой сметану, кто – колбасу, а кому эта судьба улыбнется настолько, что он получит и то, и другое сразу…
Наконец завмаг решил, что пора, и подал знак продавщице колбасного отдела. Заметив колбасу, очередь за сметаной заволновалась, встала на цыпочки и метнулась в сторону…
В этот момент он снова почувствовал, что его знобит, а во всем организме чувствуется предательская слабость. На мгновение он подумал о том, чтобы потолкаться в очереди, послушать, о чем она толкует между собой – когда-то это прибавляло ему сил и на душе делалось как-то теплее. Но и очереди в последнее время стали какие-то холодные, слишком злые даже для того, чтобы пропустить вперед женщину с ребенком на руках, и от этой носящегося над ними грязного облачка злости ему становилось только хуже. Еще раз окинув взглядом магазин и печальную фигуру завмага, он вышел на улицу.
Был март, и в старые добрые времена в такие дни на улицах стояли старухи, пристроившие в ногах ведерки с белоснежными ландышами, или держащие в руках ветки мимозы. Но в этом году все они куда-то подевались, словно вымерли в одночасье, и угрюмые серые дома тянулись вдоль серого, покрытого грязными проплешинами быстротечного бакинского снега асфальта.
Его знобило, и дома то и дело расплывались перед его взором, так что казалось, что еще минута - и они вовсе исчезнут в небытие, растворятся в холодном мартовском воздухе. Но он знал, что на самом деле уходит в небытие не город, а он сам. И этот озноб, и приступы беспамятства – только признаки этого неизбежного ухода.
Он сам не помнил, как оказался в троллейбусе, который вез его по расплывающимся в окне улицам. Посередине одной из них штанга сорвалась с проводов, повисла в воздухе и водитель, ругнувшись, вылез из своего кресла. Раньше в подобном случае вслед за ним непременно вылезло двое, а то и трое юнцов, готовых подержать штангу, пока водитель вбивает в нее новый угольный электрод, а оставшиеся в троллейбусе люди начали бы немедленно обсуждать это событие, затем переключились бы с него на совершенно другие темы, и вскоре возникло ощущение, что в троллейбусе едут не случайные пассажиры, а старые добрые друзья или даже родственники. В сущности, так оно и было, потому что одним и тем же маршрутом, как правило, пользовались одни и те же люди, и потому бакинские троллейбусы, автобусы и трамваи часто превращались в настоящие клубы на колесах. Но сейчас сидевшие в троллейбусе люди молчали, и от этого молчания становилось еще холоднее, и его еще сильнее передергивало от озноба…
Не дожидаясь, пока водитель подтянет штангу на место, он вышел через двери из троллейбуса и медленно побрел, или даже скорее, поплыл, покачиваясь от слабости, по начинающей темнеть и ставшей пронзительно холодной улице. Теперь озноб не отпускал его ни на минуту, и ему казалось, что еще немного и если он не согреется, не окажется в тепле человечьего жилья, то упадет прямо здесь, на грязный рыхлый снег. В темноте наверняка никто не заметит, что он умер, и какой-то случайный прохожий равнодушно наступит на то, что от него останется…
И уже в полубреду, теряя сознание, он нырнул в широкий проем первого попавшегося подъезда
Глава 1. Явление полтергейста
За заявление об уходе Марьяхин засел сразу после обеденного перерыва.
Сначала он подумывал просто попросить его напечатать секретаршу, но затем решил, что это будет выглядеть слишком уж официально, придвинул к себе лист бумаги, отступил, как положено, чуть больше половины от левого края и начал выводить четким каллиграфическим почерком:
«Начальнику
Азербайджанского филиала
Всесоюзного Научно-производ- «
Слово «производственного» никак не влезало в строку, а перенос смотрелся не очень красиво, и Марьяхин, скомкав лист, начал писать заново:
«Начальнику
Азербайджанского
Филиала
Всесоюзного
научно-производственного
объеде…»
Черт! Нужно же было сделать такую глупую описку! Теперь, если даже исправить «е» на «и», будет заметно и некрасиво. Марьяхин отправил в урну еще один лист, придвинул к себе новый, но, чтобы окончательно успокоиться и написать, наконец, нормально это проклятое заявление, решил перекурить. На лестничной клетке, где обычно толкалось человек пять-шесть из их НПО и находившегося в соседнем крыле НИИ, так что каждый перекур за разговорами растягивался обычно на десять, а то и на все двадцать минут, на этот раз почему-то никого не было. Тем не менее, Марьяхин со смаком, не торопясь, выкурил подряд две сигареты, и только затем вернулся в свой кабинетик, выделенный ему всего полгода назад. Вытянув из стопки чистый лист, он снова отступил чуть больше половины от левого края и начал писать:
«Начальнику
Азербайджанского
Филиала
Всесоюзного
Научно-производственного
Объединения
«Промтехстрой»
Искандерову Р.Г.
От и.о. начальника КБ
ст. инжененера Марьяхина А.И.
Заявление»
Оглядев лист, Марьяхин решил, что вышло совсем даже неплохо, и он может с чистой совестью еще раз перекурить. Вернувшись, он продолжил:
«Заявление
Прошу Вас освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию.
Подпись….»
Марьяхин уже собрался поставить свою подпись, но тут понял, что не написал самого главного, без чего ему потом не получить необходимых справок для ОВиРа. И значит, нужно было писать все заново. Он уже хотел было отложить написание этого заявления на завтра, но тут вспомнил, что утром клятвенно обещал Ленке, что напишет и подаст его именно сегодня, и придвинул к себе новый лист.
На этот раз дело пошло ходко, так как он уже не писал, а лишь, по сути дела переписывал написанное:
«Начальнику
Азербайджанского
Филиала
Всесоюзного
Научно-производственного
Объединения
«Промтехстрой»
Искандерову Р.Г.
От и.о. начальника КБ
Ст. инжененера Марьяхина А.М.
Заявление
Прошу Вас освободить меня от занимаемой должности в связи с переездом на постоянное место жительства в Государство Израиль.
Подпись: Марьяхин А.М. Дата…»
Вписав дату, Марьяхин вышел из своей кабинки и, не глядя на стоявших у кульманов сослуживцев, протопал через всю комнату и поднялся на третий этаж. В принципе, он мог бы передать свое заявление начальнику отдела кадров и на этом поставить точку. Но поступить так, значило бы совершенно незаслуженно обидеть РГ, и Марьяхин направился к его кабинету, по дороге задев плечом плотного усатого мужчину в светлом костюме, сидевшем на нем с какой-то неестественной для человека его комплекции элегантностью.
- Видал, кто только что отсюда вышел? – возбужденно заговорил Рауф Гасанович, едва Марьяхин переступил через порог его кабинета. – Гость из Турции! И не просто гость, а крупный бизнесмен, владелец трех консервных заводов! Хочет сделать нам заказ! Ты понимаешь, Марьяхин, какие перспективы в связи с этим заказом для нас открываются, а?!
- Я, собственно, Рауф Гасанович, по делу… Вот… – и Марьяхин положил на стол заявление.
РГ взял в руки листок, поднес его к глазам, на которые, вопреки всем уговорам, вот уже несколько лет упорно отказывался водрузить очки, прочитал, шевеля губами, и положил на стол.
- Значит, решил?! – спросил он, жестом приглашая Марьяхина присесть.
- Решил, Рауф Гасанович… Жена говорит, что ради дочки надо - у нее здесь нет никакого будущего... Да вы же и сами видите, что происходит - все летит в тартарары…
- Для тупиц и бездельников – да, но для таких специалистов, как ты, все как раз только начинается. Ты помнишь, сколько за прошлый месяц получил? Тысячу двести рублей! Ты год назад мог представить, что будешь такие бабки получать?! И это только начало, Саша, поверь мне. Еще немного – уволим окончательно всякую шваль, будем сами выходить на заказчиков и начнем, наконец, нормально зарабатывать. Врать не хочу, что будет дальше - не знаю, но вот что проектировщики и конструкторы будут всегда нужны – это точно! Без нас не обойдутся! И получать мы будем не так, как раньше, а сколько нам положено! По труду! И вот тогда ты сможешь дать своей дочке все, что хочешь – и образование, и нормальный уровень жизни… Ты уверен, что все это сможешь дать ей в своем Израиле?!
«Странно, - подумал Марьяхин, - когда он Олежку Арутюнова уговаривал уезжать, то совсем другое пел…»
Он вспомнил, как сам Олег в сентябре 1989 трясущимися от волнения руками прикуривал сигарету, а затем пересказывал ему разговор с шефом.
- К сожалению, мы проиграли эту войну, Олег! Не знаю, временно или навсегда, но – проиграли! Когда я говорю «мы», то имею в виду нормальных людей – таких, как ты и я. Так что тебе надо уезжать из Баку, и чем скорее, тем лучше, - сказал ему тогда Рауф Гасанович.
Потом он сам договорился о переводе Олега в филиал НПО в Горьком, помог Арутюновым обменять квартиру и провожал их на вокзале. А через два месяца все началось…
- А может, все правильно, Рауф Гасанович?! – спросил вслух Марьяхин. – Все разъезжаются по домам. Как в поговорке – петушки к петушкам, курочки – курочкам. Русские – в Россию, евреи – в Израиль. Вы ведь и сами три года назад из Минска на родину перебрались…
- Ты меня с собой не сравнивай. Я, если помнишь, вернулся по личному приглашению Кямрана Багирова, меня здесь ждали и квартира, и дача, и персональный автомобиль. А тебя там кто ждет? Там ведь, Саша, своих хороших инженеров хватает. Ты уверен, что в свои сорок пять лет сможешь там устроиться?! Да и потом, какой ты к черту еврей? Ты на еврейском понимаешь? Ты хоть одно слово по-еврейски знаешь?!
И хотя ежу было понятно, что РГ не ждет от него ответа на этот вопрос, Марьяхин вдруг почему-то начал усиленно вспоминать, какие же он знает еврейские слова. Но в памяти почему-то всплыло только одно слово – «поц», но было ли оно еврейским или армянским, Марьяхин точно не знал.
- А я вот хоть одно слово на еврейском, да знаю! – продолжил Рауф Гасанович. – Знаешь какое? Поц! Мой научный руководитель профессор Борис Миронович Айзенберг, когда я дурака валял, обычно говорил: "И что ты, поц, о себе думаешь?!". Вот и я тебе сейчас тоже самое хочу сказать: «Что ты, поц, о себе думаешь?!» Никакой ты к черту не еврей, ты – бакинец! Есть такая нация, и ты это лучше меня знаешь… Короче, давай так: ты еще две недельки подумай, а твое заявление пусть у меня лежит…
- Да меня же, Ленка, торопит – говорит к отъезду готовиться надо, квартиру продавать, документы подавать… - вяло стал сопротивляться Марьяхин.
- Так я же вам мешать не собираюсь. Наоборот – зачем тебе с работы раньше времени уходить, деньги терять?! Считай, что я даю тебе две недели отгула – на работу можешь это время не являться, занимайся своими делами. Передумаешь – буду рад. Просто вернешься на работу так, будто никакого заявления не было. А не передумаешь – сам знаешь: если что-то от меня нужно – всегда с дорогой душой…
Домой Марьяхин направился через свой любимый Губернаторский садик. Он шел по влажным от подтаявшего снега дорожкам, мимо «Зоны здоровья», скульптуры грустного мальчика, которому из года в год такая же, как он, мраморная девочка, капала на голову из кувшина, и еще раз обдумывал свой разговор с РГ. В памяти у него невольно всплыла история, происшедшая с ним осенью 1989 года, когда город уже жил ожиданием погромов. Он тогда как раз закончил разработку новой автоматизированной линии для Хачмаского консервного завода, осталось доработать кое-какие мелочи и в надежде поймать какие-то новые технические идеи, Марьяхин вышел с работы пораньше, спустился по Коммунистической на улицу Гуси Гаджиева, чтобы просмотреть новые журналы в расположенной напротив ЦУМа Центральной научно-технической библиотеке.
На входе он, как обычно, взял учетную карточку, заполнил ее, заказал новые журналы и сел с ними за самый дальний у окна стол. Закончил он работать около семи, когда библиотеке пришло время закрываться. На выходе он вернул учетную карточку с отметкой о том, что всю взятую литературу он благополучно сдал и уже собирался направиться в гардеробную, как услышал сзади резкий окрик:
- А ну, стой, билядь!
Только сейчас он обратил внимание на двух невзрачных, явно «районовских» парней, сидевших рядом с регистраторшей.
- Документы, билядь! – сказал один их них, брызжа слюной ему в лицо, а второй в это время начал хищно заходить из-за спины. Марьяхин выхватил взглядом ладонь парня, грозно накрывшую его регистрационный листок, и все понял: когда он писал на нем свою фамилию, то буква «и» почему-то получилась у него с закорючкой, так что ее можно было прочитать и как «я». И от того, что его приняли за армянина, и от одной мысли, что за этим может последовать, в руках и коленках возникла предательская дрожь. И трясясь одновременно и от ненависти к этим двум подонкам, и от страха, и от стыда, что ему так страшно, он расстегнул свой портфель и начал рыться в бумагах, ища паспорт.
- Тебе сказали, быстрее, сука! – повторил голос за его спиной, и рука с грязными обкусанными ногтями вдруг полезла в его портфель и начала, безжалостно комкая, вытаскивать из него чертежи и техдокументацию.
- Вот! Вот паспорт! – и он протянул им бардовую книжечку.
Стоявший рядом с регистраторшей парень выхватил ее у него из рук и начал листать.
- Можешь идти, билядь! – сказал, наконец, он, швыряя паспорт на стол и брезгливо подвигая к нему груду бумаги.
Больше всего Марьяхину в этот момент захотелось порвать немедленно, у них на глазах все эти бумаги. Нет, даже не порвать, а вывалить их на пол и растоптать ногами, приговаривая: «Вот вам, твари, ваш завод! В говне жили, говном остались – в говне живите и дальше!»
Но вместо этого он поспешно стал запихивать чертежи обратно в портфель и также торопливо, до омерзения торопливо вышел на улицу. Проклятая дрожь продолжала бить его всю дорогу домой, и едва ввалившись в квартиру, не сняв пальто, он сказал хриплым, не желающим слушаться голосом:
- Все, Лена, мы едем! Заказывай вызов!
Он помнил этот случай в библиотеке до мелочей, до той завитушки в букве «и» в его учетной карточке и каждый раз при воспоминании о нем у него начинало колоть в сердце. Но помнил Марьяхин и другое: как в начале января, когда, как рассказывали, где-то на Монтино и на Завокзальной уже шли погромы, его соседи-азербайджанцы стали привозить к себе целые семьи своих армянских друзей. Помнил, как мужчины устроили круглосуточные дежурства в подъездах, вооружившись на всякий случай всем, что подвернулось под руку – топорами, которыми кололи дрова для мангалов, молотками, кухонными ножами. А заслуженный нефтяник республики Мирза-Али из десятой квартиры, оказывается, все эти годы прятал дома трофейный немецкий пистолет с полной обоймой патронов. С этим пистолетом он и сидел на ступеньках и спокойно так говорил женатому на армянке Вагифу Кулиеву:
- Да не бойся ты их! Я этих гышдылахов знаю – они после первого выстрела побегут. Мужчины на такие дела не ходят!
Помнил Марьяхин и страшную ночь 20 января 1990 года, когда выстрелы гремели, казалось, у самого их дома. Тогда, отстранив повисшую на нем жену, он набросил пальто прямо на спортивный костюм, выбежал на улицу и почти тут же носом к носу столкнулся с армейским патрулем.
- Кто стреляет? Почему стреляют? – растерянно спросил он белобрысого солдата, почти мальчишку, с перекинутым через плечо автоматом.
- Азеров бьем! – задорно ответил тот. – Так что ты, мужик, давай, вали домой, сейчас по улицам гулять нельзя…
Потом наступило утро, и он вышел за хлебом, но хлебный магазин был закрыт, на улицах убирали трупы и азербайджанки в цветастых платках выли в голос, потрясая в небо рыжими от хны руками. И этот плач снова отдавался болью в сердце, и Марьяхин вдруг понял, что нет и не было у него никогда народа ближе азербайджанцев, с которыми он бок о бок прожил всю жизнь…
Так, вспоминая, Марьяхин и дошел до площади Азнефти, затем свернул направо, в сторону Баилова, и, миновав фуникулер, вскоре оказался во дворе своего дома.
«Может, и в правду еще раз поговорить с Ленкой? – подумал он. – РГ прав: здесь все свое, все еще наладится, а там… Кто его знает, что там вообще будет?! В сорок пять чужой язык нормально не выучишь, а без языка хрен где устроишься! Чего она хочет – чтобы я побирался или улицы пошел мести?! Что Ирке будет лучше от того, что ее папа из инженера превратится в дворника?!»
Он уже подошел к своему подъезду, когда почувствовал, что кто-то толкнул его в спину. Оглянувшись, Марьяхин увидел «дебильного Алишку» – десятилетнего пацана из соседнего подъезда, родившегося с синдромом Дауна. В школе Алишка не учился, бегал, что-то мыча, по двору, время от времени становясь предметом злых и жестоких шуток со стороны других мальчишек. Сейчас Алишка, высунув кончик своего большого языка, улыбался ему своими раскосыми глазами, протягивая в сложенных лодочкой ладонях комья мокрой бугристой земли.
- Нет, Алишка, спасибо, не надо! – как можно ласковее сказал Марьяхин. – Иди домой. Иди к маме…
Он повернулся, но спиной чувствовал, что Алишка продолжает идти за ним, держа эти комья на вытянутых руках, и отстал только, когда он вошел в подъезд.
«А ведь он мне землю предлагал! Землю! – вдруг пронзила Марьяхина мысль, когда он поднимался по лестнице. – Остаться он мне предлагал, вот что! А я не взял, отказался! Теперь точно уедем… А если бы взял, не уехали бы?!»
Но странная эта мысль тут же куда-то испарилась, едва он переступил через порог квартиры и оказался в просторной прихожей с встроенным еще до войны шкафом, с зеркалом в тяжелой малахитовой раме, с висящей на стене чеканкой с Девичьей башней, до которого от их дома было всего несколько минут хода…
«Счастье – это когда человек с удовольствием идет на работу и с удовольствием возвращается с работы домой», - вспомнил он чьи-то слова и подумал, что если это на самом деле так, то его вполне можно считать счастливым человеком. И кто знает – будет ли он так же счастлив в каком-нибудь другом месте?!
- Обувь сними! – властно сказала Лена. – Я сегодня паркет драила… И давай ужинать – все уже давно готово, тебя жду!
У них в квартире была вполне приличная по размерам кухня, но ели они почему-то всегда в комнате – так было заведено еще в те времена, когда был жив тещин отец, получивший эту квартиру бог его знает сколько лет назад от треста «Азгазнефтепром». Обычно они обедали всей семьей, но в последние месяцы теща приболела и редко выходила к столу из своей комнаты, а дочь вот уже два месяца как была влюблена, и едва придя из института, убегала на свидания с таким счастливым лицом, с такими светящимися счастьем глазами, что ни у Марьяхина, ни у Лены не поворачивался язык ей что-то сказать. Лена, правда, все время напоминала ему, что он как отец должен вмешаться, образумить, напомнить Ирине о том, как себя должна вести приличная девушка и вообще… Хотя, что именно такого «вообще» он должен сказать дочери, жена и сама не знала, потому как у Ирки это был первый настоящий роман, и им оставалось теперь только надеяться, что они правильно воспитали свою дочь. Во всяком случае, настолько правильно, чтобы она не наделал глупостей…
- А что у нас на ужин?! – спросил Марьяхин, входя в комнату. - О, картошечка со сметанкой! Лучше и в самом деле не придумаешь! И колбаска любительская! Слушай, Лен, я не помню, я тебе говорил, что ты - самая лучшая, самая добытчивая жена на свете?!
Но жена словно пропустила этот старый, затасканный до дыр комплимент мимо ушей и продолжала молча расставлять тарелки, что было явным признаком надвигающейся грозы.
- Ты заявление, надеюсь, написал?! – вдруг резко заговорила она. – Я могу с завтрашнего числа рассчитывать на твою помощь по подготовке к отъезду?! Или как?
- Заявление я, конечно, написал, - начал Марьяхин, накладывая себе на тарелку картошку и щедро поливая ее густой сметаной из трехлитрового баллона. – Ты же знаешь: я, когда что-то обещаю, всегда выполняю. Но… В общем, РГ советует подумать. И знаешь, когда он начал говорить…
- Что-что, а говорить твой Рауф умеет, это я и без тебя знаю! – взвилась Ленка. – Ему легко говорить – он все продукты из спецраспределителя получает! И тебе тоже – ты в очередях не стоишь, сидишь себе на своей работе, пока я по магазинам таскаюсь! «Картошечка со сметанкой»?! Ты хоть знаешь, сколько сейчас эта картошка стоит на рынке?! Пять рублей кило! А знаешь, сколько за этой сметаной я сегодня выстояла?! Я понимаю, тебе на это наплевать! У тебя все хорошо. Тебе никуда ехать не надо!
- Я не говорю, что не надо, - как можно спокойнее, чтобы не дать Ленке завестись еще больше, сказал Марьяхин. – Я говорю: «Давай еще раз все взвесим!». Смотри, Лен, я ведь только недавно начал нормально зарабатывать. Всю жизнь за 180 рублей в месяц вкалывал, на премию и на тринадцатую зарплату, как на Аллаха молился. А сейчас у нас впервые деньги появились. Мы с тобой впервые можем себе позволить то, о чем раньше мечтать не могли. Да, все дорожает, но, тем не менее, вы с Иркой новые куртки в кооперативном магазине купили?! Купили! Когда мы могли такие куртки покупать! И РГ говорит, что дальше только лучше будет… Если останемся – мебель новую купим, всю квартиру заново обставим, ремонт сделаем. У нас другая жизнь начинается, понимаешь?! А там что? Все с «нуля»?! Без языка?! В чужой стране?! Не страшно?!
- Да ты здесь скоро без языка останешься – когда они все на азербайджанский переведут. Ты же на нем ни бе, ни ме, ни кукареку! И если завтра картошка сто рублей кило будет стоить, что ты на твою зарплату купишь – двенадцать кило картошки?!
- А ты знаешь, сколько кило картошки ты сможешь купить на твое хваленое пособие в твоем Израиле?! Может, и того меньше?!
- Не знаю, люди пишут, что голодных там нет, и никто на улицах не ночует. И очередей за дефицитом там тоже нет! И все как-то устраиваются… Да ты же сам говорил: надо ехать, здесь больше делать нечего! Забыл?!
- Ну, говорил… теоретически. Но с другой стороны, Ленка, знаешь… Я сегодня шел по Губернаторскому, вспоминал всякое, и вдруг подумал, что вот этого у меня больше никогда не будет – ни Губернаторского, ни девочки этой дебильной, которая брата из кувшина поливает, ни Девичьей башни, ни бульвара – и так тошно стало. Мое это все, понимаешь?! Не могу я без этого! Да и об Ирке ты подумала?! У них с Ильгарчиком, кажется, серьезно. А ты ее сейчас вырвешь из института, оторвешь от парня… Куда?! Ради чего?!
- Если у них серьезно, то расстояние им не помешает. Пусть проверят свои чувства. Да и, честно говоря, я бы вместо этого, как ты говоришь, Ильгарчика предпочла бы какого-нибудь Абрамчика! Чем заканчиваются все эти интернациональные браки мы с тобой уже видели…
- Интересно, с каких это пор ты стала такой националисткой?!
- Жизнь научила!
- А я думаю, что Саша прав! – теща Марья Львовна возникла из двери своей комнаты неожиданно, как привидение, и Марьяхин невольно вздрогнул от ее голоса. – Нечего с насиженного места срываться, родной город бросать. Надо уметь жить в любые времена. Я помню, в войну тоже голодно было…
- Мама, хоть вы не лезьте! – Ленка, похоже, окончательно сломалась, и теперь сама хотела как можно быстрее закончить этот разговор – один из многих подобных разговоров, которые они вели в последние месяцы. – Значит, вы, выходит, большие Бакинские патриоты, а я предательница! Ну, так хорошо, давайте сейчас раз и навсегда решим: едем мы или не едем! Если едем – надо готовиться, квартиру продавать, багаж собирать. Если не едем – что ж, я вернусь на работу, будем делать ремонт, купим новую мебель, пока есть деньги… Давай, Саша решай! Только учти – если останемся, за все дальнейшее вся ответственность будет на тебе. Так что – никуда не едем?!
- Ну, так однозначно я этого не говорил, - неуверенно произнес Марьяхин. – То есть, конечно, есть резон остаться… Но с, другой стороны…
- Что с другой стороны, Марьяхин? Сколько можно: один день с одной стороны, следующий день – с другой стороны?! Кто у нас в доме мужчина – я или ты?! Вот ты и решай!
- Я не знаю, - признался Марьяхин.
- Я не знаю! – вдруг выкрикнул он. – Вот если бы был Бог и если бы он прямо сказал, ехать нам или нет!
- Эй, где Ты там?! – выкрикнул он, доведенный всем этим разговором до истерики. – Ответь: ехать нам ли не ехать?! Да разве Ты скажешь?!
И, чувствуя, как его начинает трясти, он сел на стул, погрузив локоть в тарелку с вымазанной сметаной картошкой.
- Смотри! – вдруг шепотом произнесла Лена. – Он тебе отвечает…
Обои вдруг начали вздуваться, словно пытаясь отклеиться от стены, и на них стали проступать большие красные буквы. Застыв, словно загипнотизированные, Марья Борисовна и супруги Марьяхины смотрели на стену, на которой явно вершилось некое магическое действие. Наконец, огромные алые буквы высотой в полметра, а то и больше
проступили на стене окончательно, образовав надпись:
ПАШЕЛ НА *** ГЕТВЕРЕН!
Понятно, что Бог подобную непотребщину написать никак не мог. Если бы Он действительно захотел ответить Марьяхину, Он бы написал "Я буду, который будет", «Мене, Текеле, Фалес» или что-то подобное, о чем Марьяхин читал в детстве в книжке «Библия для верующих и неверующих». Но допустить мысли о том, что Господь может так выражаться, неверующий в Него Марьяхин не мог.
С этого момента стало ясно, что в квартире Марьяхиных поселилась нечистая сила.
Глава 2. Полтергейст разбушевался.
Оставаться после всего происшедшего в комнатах было страшно, и, выключив повсюду свет, все трое перебрались на кухню – почему-то возникло чувство, что Нечисть, орудующая в комнатах, не решится перешагнуть через порог залитой люминесцентным светом и согреваемой жаром всех четырех газовых конфорок кухни. Здесь и решили дожидаться возвращения Ирки.
Марьяхин достал из холодильника початую бутылку коньяка «Гек-Гель», завалявшуюся со старых, добрых времен коробку слегка подпортившихся конфет «Кара-кум» и, чтобы успокоиться, залпом опрокинул в себя первую рюмку. Лена пить отказалась и начала колдовать над заварным чайником, а вот Марья Львовна с удовольствием пропустила крохотную рюмочку «для здоровья».
- Что-то задерживается наша красавица, - сказала она. – Одиннадцатый час как-никак. Вы бы как родители поинтересовались, чем она со своим кавалером занимается. Одно дело, если они в театр или кино ходят, и совсем другое – если по подъездам друг друга тискают.
- Да ладно вам, Марья Львовна, когда же им тискаться, если не сейчас?! – сказал Марьяхин, чувствуя, как по телу разливается блаженное тепло и вся эта странная история с надписью на стене отодвигается, отплывает куда-то в сторону.
- Не знаю, не знаю… Я тебе свою Лену чистой девочкой отдала. Да и сама, помню, в двадцать лет понимала, что муж должен быть первым и последним. У нас тогда высокая мораль была, мы совсем другими интересами жили, с девчонками на поэтические вечера бегали. И с Семой своим я, между прочим, познакомилась на вечере Иосифа Уткина. Он тогда часто в Баку приезжал, и каждый раз билетов не достать было. Красивый был – страшно. А когда начинал читать стихи, так у нас у всех сердце куда-то вниз ухало, мы от любви к нему головы теряли…
- Вот вам и вся ваша высокая мораль, Марья Львовна, - ядовито заметил в ответ Марьяхин. – Вы были готовы отдаться по первому зову совершенно незнакомого мужчины…
- Ах, что ты понимаешь! – отмахнулась теща. – Это же был Уткин! Уткин! Тогда вообще в Баку то и дело приезжали какие-то знаменитости. Ну, Михаил Жаров, понятно, был здесь постоянно. Утесов… И все они, как правило, выступали в клубе Дзержинского. Вот у Семы как раз и оказался лишний билетик на выступление Уткина. Ну, а после вечера он меня провожать пошел...
Марьяхин уже не раз слышал всю эту историю, знал, что Марья Львовна разрешила себя поцеловать своему Семе только после того, как тот сделал ей предложение, но сейчас вся эта тещина болтовня была даже кстати и хорошо шла под поданный Ленкой крепкий чай «мехмери».
- …А потом, помню, я его в Баладжарах на фронт провожала, - продолжала свой авторский вечер воспоминаний теща. – 23 июня 1941 года мы расстались, а вернулся он, как сейчас, помню, 23 августа 1945. Четыре года и два месяца мы друг без друга жили…
- Погодите, - сказал Марьяхин, проделав в уме нехитрые расчеты, - это получается, что вы мою Ленку в первую же ночь заделали?!
- Ну, ночью или днем, этого я точно не знаю, - улыбнулась начавшая пьянеть теща. - А то, что соскучились по друг другу, как сумасшедшие, прямо с порога он на меня кинулся – что правда, то правда. Жаль только, что Сема после своего возвращения всего пять лет пожил – умер от своего ранения как раз тогда, когда жизнь начала налаживаться… Я это к чему все говорю? К тому, что времена разные бывают, но родина остается родиной. А такого города, как наш Баку, вы нигде не найдете. Нет второго такого города!
- Мама, я же вас просила – хватит! Вы что, думаете, у меня у самой сердце не болит, я Баку меньше вас люблю?! Но нет другого выхода, понимаете?! Я вон и покупателя на квартиру, кажется, нашла, назавтра пригласила.
- Какого еще покупателя? – удивился Марьяхин, впервые осознавший, что все их разговоры об отъезде уже переместились в плоскость вполне практических дел.
- Миллионера! Если квартира ему понравится, он готов за нее десять тысяч долларов дать! И все оформление – за его счет!
Спросить, где она нашла этого миллионера, Марьяхин не успел – хлопнула входная дверь и зажегся свет в туалете.
- Мама, папа…- Ирка заглянула в кухню. – Фу, я думала, что вы уже спите. А чего свет по всей квартире выключили, экономите, что ли?! И лица у вас какие-то… Опять, небось, спорили, ехать или не ехать, да? А меня Ильгар до дома проводил. Можно он прежде, чем домой пойдет, чай у нас выпьет, а? Ильгар, иди сюда!
Оставив Ильгара в кухне, дочка тут же поспешила в туалет – видать, всю дорогу до дома терпела.
- Выпьем? – спросил Марьяхин, кивая головой в сторону бутылки.
- Ну, – замялся Ильгар, явно не зная, как отнестись к этому предложению. – Может, немного, грамм тридцать…
- Да не стесняйся ты, от коньяка еще никто алкоголиком не становился!
Марьяхин наполнил приготовленную для Лены рюмку, затем налил себе.
- Ну, давай, как в фильме говорится – "за наше случайное знакомство"!
Дождавшись, когда Ильгар выпьет, он как бы невзначай произнес:
- Ты, наверное, слышал – мы уезжать собираемся. В Израиль.
- Слышал, - кивнул головой Ильгар. – Ира говорила…
- И как ты к этим планам относишься?
- Хотите честно? – Ильгар поставил на стол рюмку. – Плохо отношусь, дядя Саша. Думаю, что вы поступаете, как предатели. Баку предаете.
- Это не мы его предаем – это он нас предал! – хмуро сказал Марьяхин. – Ты сам посмотри что происходит – ведь все уезжают! Лучшие учителя, врачи, ученые, музыканты – все, кто себе без этого города жизни не представлял. И без них это уже совсем другой город…
- Так ведь потому и другой, что уезжают, бросают город, когда он в беде оказался. Мы-то думали, что когда вы все эти высокие слова о бакинской нации говорите, когда клянетесь, что ничего роднее Баку у вас нет, правду говорили. А оказалось, что слова эти - фуфло. Чуть хуже стало – и вы все сразу стали сматываться. Разве не так?!
- Нет! – неожиданно резко сказал Марьяхин. - Не так! Дело ведь не в том, что жрать нечего стало, что цены растут – это как раз можно пережить и дождаться лучших времен. Только вот, Ильгар, никогда не думал я, что в моем городе, где мы все, как братья жили, людей будут убивать за то, что у них в паспорте какая-то не та национальность записана. В МОЕМ городе этого быть не могло! И в МОЕМ городе один человек другому не мог сказать «Убирайся в свой Россия!» - а я, извини, недавно эти слова сам в магазине слышал…
- Ну, допустим, это было… Я не отрицаю: было! Помню, когда первые вагоны с беженцами из Армении приезжали - я тогда младшим инструктором в ЦК комсомола работал - мне их принимать поручили. И вот, когда я увидел, как из товарняка трупы выносят, в каком виде люди из них выпрыгивают – порой избитые так, что живого места на них нет, а многие женщины в одних ночных рубашках, а ведь январь был, январь… Так вот, я тогда тоже подумал, что если мне сейчас встретится какой-нибудь армянин, я его на куски порежу. Но когда погромы начались, мы с отцом первым делом к его армянским друзьям бросились, к нам домой привезли. А потом я в спецотряд записался, который погромщиков останавливал. Да что я вам говорю – вы же сами знаете, что все это была провокация Москвы!
- Не знаю! – упрямо сказал Марьяхин. – Я до сих пор не знаю, не могу понять, что тогда на самом деле было и кто в этом виноват. А вот то, что прежнего Баку больше нет – знаю! Если так и дальше пойдет, скоро вы нам на русском на улицах говорить запретите – все на азербайджанский язык переведете…
- Ах, так вам это мешает! Ну, конечно, когда в столице Азербайджана все говорят по-русски, когда азербайджанцы своих детей в русские школы отдают, потому что без русского языка у них нет будущего – это для вас было нормально, это, по-вашему, и был интернационализм. А как только мы захотели, чтобы на нашей земле на нашем языке говорили, так сразу у вас в шовинистов превратились. Только никто вам на русском говорить запрещать не собирается – это вы сами себе врете для того, чтобы себя оправдать. А то, что в Азербайджане вся документация, вся работа должна идти на азербайджанском – так это, по-моему, правильно. И интернационализму это никак не мешает…
- Любопытно рассуждаешь… А что же тогда, по-твоему, интернационализм?!
- Вы как хотите – чтобы я вам по учебнику ответил?! Я это тоже могу, слава Богу, госэкзамен по научному коммунизму всего два года назад сдавал, в комсомоле опять-таки работал. "Интернационализм, - написано там, - это дружба между народами, основанная на ленинской национальной политике". Как вам такая кретинская формуллировочка?! Но, дядя Саша, я в последнее время, кстати, немало думал над этим вопросом и знаете, к какому выводу пришел? Что на самом деле подлинный интернационализм – это дружба между двумя националистами. Потому что каждый человек должен уважать свою национальную культуру и традиции и при этом понимать, что у других народов они также заслуживают уважения…
- Мама мия! – заголосила в этот момент Ирка из комнаты. – Вы тут что, совсем с ума посходили, что ли?!
- Что-то случилось? – насторожился Ильгар.
- Да ничего особенного, неприятности тут у нас небольшие. Ну, ладно, если Ирка сама увидела, давайте пойдем в комнату…
- Ну, вы даете! – сказала Ирка, когда Марьяхин в сопровождении жены и тещи смущенно выстроились у двери в гостиную. - Если уж так захотелось писать на обоях, могли бы хоть слова поприличнее подобрать.
- Да это не мы… - жалобно и как-то совсем по-детски сказал Марьяхин. – Честное слово…
- А кто, Пушкин?! Никогда не поверю, что Александр Сергеевич писал с такими грамматическими ошибками! И вдобавок умел выражаться по-азербайджански…
И Марьяхину не оставалось ничего другого, как, путаясь и то и дело запинаясь, рассказать о том, каким образом на стене появилась столь непотребная надпись.
- Слушайте, - почему-то улыбаясь, сказал Ильгар, – кажется, у вас в доме появился полтергейст. И если это так, то эта надпись – только начало…
- Начало чего? – растерянно спросил Марьяхин, невольно вспомнив свой разговор с РГ – тот, кажется, тоже говорил, что вот именно сейчас все только начинается. – И что это за полтергейст?
- Полтергейст в переводе с какого-то иностранного языка означает «веселый дух», - пояснил Ильгар. – Что-то типа Барабашки, про которого «Комсомолка» писала.
- Да бред это все, что она писала! – взвился было Марьяхин. – Лапша на уши! Читать было противно!
- Не противно, а интересно, - поправил Ильгар. – И потом, вы сейчас о полтергейсте уважительнее говорите, чтобы он вам новых гадостей не наделал. У меня, кстати, товарищ в Институте физики как раз изучает аномальные явления. Он в этом году даже был в составе экспедиции в М-ский треугольник. Так он говорит, что полтергейст – штука вполне реальная. Есть четко зафиксированные случаи появления полтергейста в разные эпохи в самых разных местах планеты… Слушайте, а давайте я вас познакомлю, а? Если я ему расскажу, что у вас здесь случилось, он прямо сейчас примчится…
- Ну, уж нет – только этого нам не хватало – гостей принимать в полдвенадцатого ночи! – прервала его Лена. – Ладно, Ильгарчик, тебе ведь еще на Монтино добираться. А про полтергейст – глупости все это. Наверное, просто кто-то это такой специальной краской написал, которая не сразу видна становится… Скорей всего, это сантехник сделал, который у нас вчера колонку ремонтировал. То-то он все время в комнату из ванной заходил – как будто инструменты взять. Мне этот парень сразу не понравился…
Ильгар подошел к стене потрогал буквы пальцем, зачем-то даже этот палец лизнул и сказал:
- Не похоже, чтобы это было написано как бы сверху. Такое впечатление, что эта надпись является частью ваших обоев…
- А! – вдруг осенило Марьяхина. – Так это проекция! Господи, как это я раньше не догадался! Ну, конечно, проекция! Посмотрите, эта стена прямо на улицу выходит… Помните, как на Советской каждый день силуэт Тринадцатого имама появлялся – тогда еще весь Баку бегал на него смотреть. Говорили, что вот-вот наступит конец света, а по телевизору, чтобы народ там не собирался, каждый день импортные фильмы крутили?! А потом выяснилось, что это какой-то шутник из своего окна на дома из кинопроектора проецировал… Видно, кто-то в соседнем доме купил проектор и теперь развлекается.
И от того, что, наконец-то все объяснилось и никакого другого объяснения искать не нужно, у Марьяхина стало легко и весело на душе.
- А вы какой-то «полтергейст», барабашек всяких хотели приплести! – довольно сказал он.
Но, выключив в комнате свет, он поспешно ушел в спальню, не решившись взглянуть на стену, хотя прекрасно понимал, что это и был лучший способ проверить его гипотезу: если речь действительно шла о проекции вроде «тринадцатого имама», то в темноте надпись должна была стать еще более четкой и яркой, а заодно высветился бы и световой круг, исходящий из проектора…
Ночь выдалась беспокойной – Марьяхину все время казалось, что он слышит в комнате и в коридоре какие-то приглушенные то шаги, то шорохи. Он вдруг вспомнил, как много-много лет тому назад, когда он был еще совсем ребенком, мать затемно уходила на работу, оставляя его дома одного. И ему тут же начинали мерещиться вот такие же шаги и шорохи в коридоре, которые продолжались до тех пор, пока за окнами медленно, не спеша, не начинало светать. Как и тогда, Марьяхин несколько раз вскакивал с кровати, подкрадывался к двери спальни и внезапно ее распахивал в надежде застать врасплох бродящего по квартире незваного гостя. Но, как и тогда, сразу после этого в квартире воцарялась абсолютная тишина и стоящая на своих местах мебель словно посмеивалась над этими нелепыми страхами сначала мальчика Саши, а теперь уже вполне взрослого мужчины Александра Марковича Марьяхина.
А утром никакой надписи на стене не оказалось – словно ее никогда и не было, и это означало, что его версия оказалась совершенно правильной.
Чрезвычайно довольный своей проницательностью, Марьяхин сбегал в хлебный, возле которого вот уже который год каждый день сидела старуха-азербайджанка, продававшая сюзьму, лаваш и литровые банки с мацони, терпеливо дождался, пока она щедро смажет изнутри густой, жирной сюзьмой большую круглую лепешку лаваша и затем рысцой затрусил домой в предвкушении завтрака – еще более вкусного от того, что ему не нужно торопиться на работу.
За завтраком он снова попытался поднять вопрос о целесообразности их отъезда, но Ленка оказалась неумолима.
- Ты же сам Ильгару все объяснил, - сказала она. – Я еще, слушая тебя, удивлялась: если он так хорошо все знает, чего мне мозги делает?! А сегодня ты опять начинаешь?! Лучше документы приготовь - скоро покупатель появится, ему нужно будет наши паспорта отдать, чтобы он все вопросы с жилуправлением и Баксоветом уладил.
И Марьяхин покорно, как под гипнозом, направился к старому комоду, в нижнем ящике которого они хранили все документы – от свидетельств о рождении до сберегательных книжек.
Присев на корточки, он вытащил из глубины ящика две бордовые книжечки, механическим движением развернул одну из них и так и застыл в этой неудобной позе…
На первой странице паспорта, там, где каллиграфическим почерком были выведены его фамилия, имя и отчество, одновременно ярко-красным фломастером, крупными печатными буквами было написано наискосок слово «***». Даже не написано, а как бы нарисовано – так, как рисуют это слово дети на стенах домов. Марьяхин начал лихорадочно перелистывать другие страницы паспорта, но у него вдруг снова, как тогда, в библиотеке, начали дрожать руки. Жесткие страницы поддавались с трудом, но каждая из них лишь подтверждала его страшную догадку – весь паспорт оказался исчеркан до ужаса неприличными словами, а две его фотографии – в возрасте двадцати пяти и сорока лет – пересекали какие-то странные каракули, вроде тех, какие самозабвенно, высунув от старания язык, рисуют дети в младшей группе детсада.
Марьяхин представил, что скажут в Баксовете, а затем в ОВиРе, увидев его паспорт, и ему стало совсем нехорошо…
- Лена! – позвал он вдруг севшим до хрипа голосом, все еще продолжая сидеть на корточках и уставившись в стену.
И тут он увидел то, чего до этого, наверно, просто не замечал: повсюду на обоях, от пола до потолка было даже не десятки, а сотни раз повторено все то же слово, выведенное все той же неумелой рукой, так что буква «Х» представляла собой просто две скрещенные друг с другом палочки. И в тот самый момент, когда Марьяхин задрал голову вверх, к трех-с-половиной-метровому потолку откуда-то сверху, прямо ему на макушку полилась вода. При этом сам потолок остался таким же девственно чистым, как небо над Испанией в знаменитом пароле повстанцев. И тут Марьяхин все понял.
- Ну, я тебе сейчас покажу, кентервильское привидение, или как там тебя! – завопил он, оглядываясь по сторонам в поисках хоть какого-то оружия – кухонного ножа, швабры или даже простого веника. – Ты у меня еще попляшешь, сволочь! Выходи, гад! Что, струсил, да?! Струсил, тварь?!
- Сабахыныз хеир, дорогой! Зачем ругаешься?! – услышал он за спиной бодрый мужской голос.
Оглянувшись, Марьяхин увидел невысокого, толстого человечка в черном длинном пальто из натуральной кожи, из-под которого торчали черные брюки, начищенные до блеска черные ботинки, надетые на неестественной белизны носки.
- Квартиру пришел смотреть, - пояснил незнакомец. – Квартиру вы продаете?
И, улыбаясь, добавил:
- Дверь был открыта, я подумал, что можно войти…
- Что? Квартиру? Да, конечно… - засуетился Марьяхин, пытаясь заслонить от гостя изуродованную стену и, одновременно, грозя за спиной кулаком той самой сволочи, которая ее так подло разрисовала, чтобы она хотя бы на время вела себя потише. – Лена, тут к тебе пришли.
Гость тем временем поставил на стол коробки пахлавы и торта «Птичье молоко», купленные в ближайшем кооперативе.
- Потолок течет? Соседи заливают? – деловито спросил он, глядя на растекшуюся по полу лужу. – Но ничего, с соседями я разберусь…
- Да нет соседи у нас как раз хорошие! – поспешил заступить за живущих наверху Буниятовых Марьяхин. – Это у нас тут так… мелкие неприятности…
- Вы, наверное, квартиру хотите посмотреть… Квартира у нас хорошая, дом из настоящего камня, построен в двадцатых годах… Видите, какие потолки? И комнаты большие!
- Дом неплохой, - согласился незнакомец в черном. – Жаль, конечно, что по другую сторону Азнефти, мне бы на проспекте Нефтяников больше подошло. Но ничего, ничего… Эта дверь куда ведет – в спальню? Можно посмотреть? Да, спальня у вас тоже ничего…
Через пять минут он уже расхаживал по всему дому, как настоящий хозяин, цокал языком, выговаривал хозяевам за то, что давно не делали ремонта, рассказывал им о том, как поставит в ванной импортную сантехнику, а Марьяхин все время испуганно думал о том, что будет, когда гость заметит трехбуквенные рисунки неизвестного художника? И лишь когда покупатель намекнул на то, что хорошо было бы выпить чаю и обсудить все за столом, у Марьяхина отлегло от сердца – значит, все-таки не заметил!
- Что ж, квартира у вас ничего, мне подходит, - говорил он, удобно расположившись за столом и прихлебывая темный ароматный чай-мехмери из армуда. – А люстра у вас в комнате просто замечательная, красавица-люстра…
- Это мы из Чехословакии привезли, - с гордостью пояснила Лена. – Пять лет назад впервые поехали за границу, в Прагу, и вот – истратили на нее всю валюту… Ну, так что вы все-таки надумали – покупаете или нет?
- Я же сказал, что мне подходит, особенно если люстру оставите…Сколько вы хотите?
- Мне говорили, что наша квартира десять тысяч долларов стоит… У нас и место хорошее, рядом с бульваром, и сама она большая, и дом такой, каких сейчас не строят…
- Что ж, десять тысяч так десять тысяч – у меня проблем нет. Только вы же знаете, что прежде, чем продать ее мне, вы ее должны приватизировать в Баксовете. У вас есть кто-нибудь знакомый в Баксовете?
- Нет, - честно призналась Лена. – Но мне сказали…
- Это вам правильно сказали! Хорошим людям я всегда рад помочь. Знаете, я думаю, вы правильно делаете, что уезжаете. Я даже вам где-то завидую – вы можете уехать в нормальную страну, а я нет, придется здесь оставаться… Вот только, чтобы я все это дело уладил, вам нужно будет мне генеральную доверенность написать о том, что вы поручаете мне все, что связано с оформлением приватизации и продажи квартиры. Если хотите, мы прямо сейчас вместе к моему знакомому нотариусу поедем, там за час все оформим…
«Симпатичный какой мужик! – пронеслось в голове у Марьяхина. – И ведь, в самом деле, кажется, хочет помочь».
- Даже не знаю, - помялась Лена, но, судя по всему, она думала так же, как муж…
- Хотелось бы все-таки что-то получить вперед…
- Конечно, конечно! – подхватил новый знакомый. – У нотариуса я вам тысячу долларов задатка, чтобы все честно было. И вы там же мне расписку напишете – так полагается, деньги все-таки…
- Ну что ж, - Лена, кажется, переборола появившиеся у нее сомнения и приняла решения. – Будем собираться?!
В этот самый момент Марьяхин бросил взгляд на хрустальную люстру, которую только что так расхваливал гость и увидел, как она начала раскачиваться – сначала медленно, затем все сильнее и, наконец, оторвавшись от проводов, с грохотом рухнула прямо на стол, обдав гостя брызгами острых осколков. Несколько из них врезались ему в лицо, по которому сразу же потекли струйки крови…
- Ой, Боже мой, как же это?! – сразу по-бабьи запричитала Лена. – Постойте, я сейчас принесу вату с водой и зеленку…
Гость провел рукой по лицу и вид собственной крови, оставшейся у него на пальцах, явно привел его в состояние паники.
- Сейчас, сейчас, - Лена уже стояла возле него с блюдцем с теплой водой и пальцами пыталась вытащить застрявшие на щеках осколки.
- Ну, знаете ли, люстры надо нормально вешать! – возмущенно сказал он, приходя в себя. - Как вы тут живете, не понимаю! И не смейте меня трогать – я лучше в поликлинику обращусь! А к нотариусу давайте завтра поедем…
Когда за покупателем закрылась дверь, Марьяхины ошалело взглянули на стол, посреди которого на пахлаве и «птичьем молоке» лежало, сверкая осколками то, что совсем недавно было настоящей чешской хрустальной люстрой. А когда они перевели взгляд на стену, то увидели, что на ней все теми же по-детски неумелыми огромными буквами было выведено:
ДУРА
- А ведь и вправду дура, - спокойно заметила Марья Львовна, все это время молча наблюдавшая за происходящим со стороны. – Как это можно – незнакомому человеку генеральную доверенность выписывать?! Чтоб ноги этого жулика больше в нашем доме не было!
Глава 3. Война с полтергейстом.
…Вскоре о том, что в квартире Марьяхиных "нечисто", знали уже все жильцы дома. Да что там дома – слухи о том, что где-то рядом с Баилово завелось то ли привидение, то ли шайтан, а то ли нечто и того похуже, стали кругами расходиться по всему городу.
Виновата в этом была, конечно, Марья Львовна. Это она уже на следующий день по большому секрету рассказала о том, что у них в доме поселился самый настоящий черт, который разбил чешскую люстру и то и дело норовит вылить на тебя с потолка ведро воды или пишет на стенах такие слова, которые она, Марья Львовна, несмотря на свой возраст, до сих пор стесняется произносить вслух.
Вскоре после этого в дверях Марьяхиных сначала появились соседи по подъезду, затем соседи из других подъездов и даже двое каких-то совершенно незнакомых мужиков. Все они просили разрешения "посмотреть на привидение", а мужики вдобавок предлагали заплатить по червонцу, и если поначалу Марьяхин делал недоуменное лицо и отвечал, что не понимает, о чем речь, то потом просто стал громко посылать непрошенных гостей на те самые три буквы, которые, судя по всему, новый жилец их квартиры знал куда лучше всех остальных. Но когда в дверь постучали две женщины из жилуправления и заявили, что хотят осмотреть квартиру, Марьяхин им отказать не смог.
Секретарь начальника жилуправления - интеллигентная, молодящаяся Севиндж-ханум, продолжающая в свои почти пятьдесят лет ходить в мини-юбке и кофточке с большим вырезом, вместе с подругой продефилировала по всем комнатам, с интересом разглядывая оставшиеся на обоях каракули.
- А больше он ничего не пишет? – наконец поинтересовалась она.
- Да как вам сказать? – замялся Марьяхин. – В начале он… или оно, я уж не знаю, как это называть, выдало более осмысленную фразу, а потом вот только это слово – но во множестве экземпляров.
- А к активным действиям он не переходил? – поинтересовалась Севиндж-ханум. – Ну, к примеру, женщинам под юбки не лазал?
- Вроде нет, - ответил Марьяхин и оглянулся на стоявшую позади жену, чтобы она подтвердила его слова.
- Понятно… - почему-то вздохнула Севиндж-ханум, но тут же, словно одернув себя, заговорила официальным тоном. – Мы к вам, собственно, вот по какому делу: начальник жилуправления Фуад Мамедович просил выяснить, что у вас тут происходит и передать, что он ни в какие привидения не верит и, по его мнению, это вы сами хулиганите - хотите перед отъездом в Израиль загадить квартиру так, чтобы в ней нужно было делать капитальный ремонт. Еще Фуад Мамедович сказал, что он этого не потерпит, и, если квартира будет в безобразном состоянии, то откажется выдать вам справку для ОВиРа о том, что вы сдали занимаемую жилплощадь. Вам все ясно?
- Но я же вам объяснял… - начал было Марьяхин, но Севиндж-ханум, выполнив порученное ей, дело уже спешила к двери.
- Пойдем, Наргиз! – позвала она следовавшую за ней тенью дородную азербайджанку в цветастом платье, которая, казалось, нужна была Севиндж-ханум исключительно для того, чтобы еще больше подчеркнуть все достоинства ее точеной фигуры и пусть и слегка вызывающую, но все же несомненную элегантность ее наряда.
- Совсем плохо! – вздохнула Лена, когда дверь за дамами из жилуправления захлопнулась. – Теперь, похоже, эту квартиру не только продать, но и просто сдать государству будет тяжело…
- Так, может, и в самом деле останемся?! – с надеждой в голосе спросил Марьяхин. – Останемся и продолжим здесь жить! Назло самому дьяволу! А когда он поймет, что мы и плевать на него не хотели, он сам уйдет!
И в этот момент по обоям снова явственно пробежала какая-то рябь и на них стали выступать буквы, постепенно образовавшие вполне приличное слово:
МАЛАДЭЦ!
- А тебя, между прочим, никто и не спрашивает! - огрызнулся Марьяхин. – И вообще убирался бы ты отсюда подобру-поздорову…
За те три дня, которые прошли с того самого вечера, когда новый жилец их квартиры впервые заявил о себе, Марьяхин, как ни странно, успел к нему притерпеться и даже тогда, когда это "то не знаю что" опрокинуло на него с кухонной полки пустую эмалированную кастрюлю, ругался совсем не так яростно, как в первый день.
Но вот его Лена, похоже, пребывала в совсем другом настроении.
- Я больше так не могу, Саша! – пугающе тихо сказала она. – Я сойду с ума от всего этого… Может, и вправду попросить Ильгарчика, чтобы он привел своего специалиста – пусть поможет со всем этим покончить!
Специалиста по аномальным явлениям, появившегося них в доме в субботу вместе Ильгаром, звали Лешей. Высокий, под два метра, и одновременно неимоверно толстый, он напоминал выросшего до фантастических размеров и чрезвычайно упитанного младенца. И от того, чтобы был Леша вдобавок гладко выбрит и коротко стрижен, сходство это только усиливалось.
Больше часа Леша с удивительной для его габаритов резвостью носился по всей квартире, фотографируя с разных точек своим "Киевом" каракули на стенах, место, где когда-то висела люстра и оставшиеся после потоков воды белые пятна на паркете. Затем он извлек из своей сумки ручку от детской прыгалки, в которую была вставлена толстая изогнутая проволока и начал снова обходить комнату за комнатой, увлеченно наблюдая за этой самой проволокой, которая крутилась в его руках, как заведенная.
- Н-да, напряженность информационного поля у вас в квартире явно в два-три раза выше, чем в подъезде! – наконец, радостно констатировал он. – Типичный, можно сказать, классический случай полтергейста! Надо же, как вам повезло!
- И с чем это связано? – робко поинтересовался Марьяхин.
- Ну, на этот вопрос у современной науки ответа нет! – все так же радостно доложил Леша. – Хотя явление полтергейста, что в переводе, кажется, с немецкого означает "веселый дух" известно человечеству с незапамятных времен. В древности у многих народов было распространенно поверье, что оно связано с поселением в квартире душ умерших или убитых детей – именно поэтому обычно все, что делает полтергейст, напоминает детские шалости. Иногда полтергейст отождествляли с домовыми или привидениями. Но мы с вами образованные, цивилизованные люди, и все эти глупости про домовых, неприкаянные души или выгнанных из ада чертенят, конечно, не для нас. В современной науке имеется несколько гипотез происхождения полтергейста. Согласно первой, наиболее прагматичной из них, полтергейст является ничем иным как следствием неосознанных действий одного из членов семьи, среди которых он, якобы, поселился - чаще всего, ребенка. Не отдавая себе отчета в своих действиях, этот человек начинает писать на стенах разные слова, разбрасывать по квартире вещи, бросать в близких кухонную утварь, разливать воду, поджигать книги…
- Бред какой-то, - прервала этот монолог Леши Ира. – У нас в семье детей нет и заниматься этими глупостями некому…
- Но я же не сказал, что это обязательно ребенок! – продолжил Леша. – Это может делать и взрослый человек, выражая таким образом свой протест против чего-либо. И делает он это неосознанно! При этом личность, которая инициирует такой полтергейст, обычно бывает психологически довольно сильной, в результате чего она как бы гипнотизирует всех остальных членов семьи, убеждая и их, и себя, что все происходит само собой. Но это, как я уже сказал, лишь одна из гипотез. Согласно второй гипотезе, полтергейст – это не что иное, как полевая форма жизни. То есть почти то же привидение, но имеющее не мистическую, а вполне реальную природу. Сторонники этой гипотезы, в свою очередь, придерживаются двух разных точек зрения на причины внезапного появления полтергейста. По одной из них, "веселые духи" – это обитатели иных измерений, каким-то образом случайно забредшие в наш мир. По другой – различные полевые формы жизни, как разумные, так и лишенные разума, постоянно обитают рядом с нами, но время от времени что-то заставляет их напоминать нам о себе… Я понятно объясняю?
- Простите, - вмешалась Лена, - но из всего, что вы только что сказали, совершенно не ясно, как от этого избавиться…
- Так как современной науке точно не известны причины появления полтергейста, то и способа его ликвидации не разработано, - развел руками Леша. – Обычно полтергейсты исчезают сами собой, так же внезапно, как и появились. Это может произойти через месяц, может через полгода, а может и через пять лет…
- Ну, спасибо большое! Лично я пять лет ждать не собираюсь. И пригласили мы вас, между прочим, для того, чтобы вы нам хоть как-то помогли, а не лекцию читать! – Лена начала заводиться и, почувствовав это, Марьяхин успокаивающе тронул жену за плечо.
- Так я ж Ильгару честно сказал: помочь, вероятно, ничем не смогу, а вот посмотреть очень интересно! – с простодушием ребенка ответил Леша. – Ильгар, разве не так?! Единственное, что я могу вам посоветовать – это на некоторое время, как минимум, на недельку оставить квартиру, а самим пока уехать. Не исключено, что после вашего возвращения полтергейст прекратиться вообще. Ну и, в любом случае это поможет нам разобраться, с чем мы имеем дело. Если все эти явления вызывает кто-то из членов вашей семьи, то на время вашего отсутствия все прекратиться, а затем, когда вы вернетесь, возобновиться снова. А если это действительно полевая форма жизни, то она продолжит действовать и когда вас здесь не будет…
Вечером того же дня, поднимаясь по лестнице, Марьяхин столкнулся с живущей на четвертом, последнем этаже дома Евдокией Семеновной, тетей Дусей – женой заслуженного нефтяника республики Мирзы-Али Караева. Где и как Мирза-Али познакомился с простой русской девушкой Дусей, Марьяхин у него никогда не спрашивал, хотя любил вместе с Леной иногда заглянуть к Караевым на чай и послушать байки старика о том, как он искал нефть почти полвека назад.
- Ну, как у вас – продолжается?! – участливо спросила Евдокия Семеновна и, не дождавшись ответа, добавила:
- Думаю, это Мамедик вернулся… Я когда жила в деревне, слышала - такое иногда случается…
- Какой еще Мамедик? – недоуменно вскинул на нее глаза Марьяхин.
- Мамедик – сын Фикрета и Гюли, которые еще до вас в этой квартире жили. Марья Львовна с родителями сюда ведь только в 1938 году переселились, через три месяца после того, как Фикрета и Гюлю арестовали. А когда их арестовывали, все так быстро было, что про Мамедика, их сына, и забыли. Так и оставили спящим в кроватке – ему тогда шесть месяцев было. Вот он проснулся – а в доме никого. Наверное, он, сердешный, сначала кричал, но с нашими стенами и дверьми разве что услышишь?! Говорят, Гюля на допросах все время о сыне напоминала, но они, супостаты, и слушать ее не хотели… А когда Мамедика через месяц мертвым нашли, Гюля рассудком и помутилась. Хотя, сказывали, это с ней еще раньше произошло – после того, как над ней два следователя снасильничали… А душа Мамедика, видно, так и мается, и временами возвращается домой – папу с мамой ищет. Вы ему куклу или красивую машину купите, на ночь в углу комнаты оставьте, дверь в нее заприте и трижды скажите: "Вот тебе, забирай и играй, а нас в покое оставь!" - а сами тут же идите спать. Если игрушки ему понравятся, он их с собой возьмет и надолго уйдет – пока не наиграется…
Дождавшись, пока жена с тещей приготовят ужин и накроют на стол, Марьяхин, стараясь как можно спокойнее сделать первый глоток чая, как бы невзначай спросил у тещи:
- Марья Львовна, а кто до вас в этой квартире жил, не знаете? Говорят, Фикрет какой-то…
- Не какой-то, а Фикрет Кулиев – парторг Бибиэйбатского промысла, где мой папа главным инженером был. Они были самыми близкими друзьями. Фикрет поздно женился, а пока свою Гюлю не встретил, все свободное время у нас на старой квартире проводил. Свадьбу, кстати, они в этой квартире справляли – ее Фикрету выделили для семейной жизни. А через полтора года его с женой арестовали – за шпионаж и попытку диверсии. Помню в тот день, отец домой весь черный с работы пришел. Никогда в жизни не пил, а тут целую бутылку водки один выпил, молча. А когда водка кончилась, сказал: "Надо же - какой был хорошо замаскировавшийся враг!"
- Что ж, он так легко в это поверил, а, Марья Львовна? – возмутился Марьяхин. – Вы ведь говорили, что ваш отец был умным человеком! А этот умный человек, оказывается, даже не задумался на минуту, что вокруг него происходит! И как это самый близкий друг вдруг оказывается шпионом и диверсантом?! Как же вы вообще жили-то?!
- Это вам сейчас легко говорить, когда в газетах только и пишут, что о незаконно репрессированных! Ты этим газетам веришь? Веришь! Вот и тогда мы верили, что все, что нам говорят и о чем пишут в газетах - правда! Верили, понимаешь?! – и, оставив на столе недопитый чай, Марья Львовна удалилась в свою комнату.
* * *
Покупать игрушки для "Мамедика" Марьяхин отправился в Старый универмаг – он всегда любил его больше ЦУМа, где было не протолкнуться, отделы были расположены совершенно беспорядочно, а продавщицы работали с равнодушием роботов.
Старый БУМ был потише и посолиднее – у каждого отдела здесь был свой зал и с каждым у Марьяхина были связаны свои воспоминания.
Вот и сейчас, стоя в отделе игрушек и канцтоваров, он вдруг вспомнил, как всегда накануне 1 сентября приходил сюда с мамой – покупать школьную форму, ручки, линейки и московские тетрадки, отличавшиеся от бакинских необычной белизной и гладкостью страниц, а еще каким-то волшебным, кружащим голову запахом. Перпендикулярно к канцтоварам тянулся огромный прилавок с игрушками, где были выставлены в ряд десятки разных кукол, машин и коробок с конструкторами, висели всевозможные пластмассовые сабли, шпаги, мечи в красных ножнах, напоминающие те, которыми пользовались богатыри из сказок, которые он смотрел в кинотеатре "Ватан". А под стеклом лежали наборы пластмассовых фигурок солдат, из которых ему больше всего нравился набор, изображающий воинов Александра Невского и рыцарей-крестоносцев. Часть из этих рыцарей была на конях, а часть изображала пехотинцев и лучников, целившихся с колена в противника…
Здесь, когда ему было лет девять, он увидел свою любимую игрушку – большой, выглядевший как настоящий танк, с поворачивающейся башней, с гусеницами, с открывающимися и закрывающимися люками. Танк стоил целых девяносто рублей (еще тех, старых, которые были до 1961 года!) и когда он попросил маму купить его, та только вздохнула:
- Нет, сынок, таких денег у нас нет… Может быть, папе дадут на заводе премию, вот тогда и посмотрим…
Он знал, что мать сказала правду – денег у них и в самом деле не было, а потому не стал больше канючить, только вдруг как-то сразу потух и молча дал примерить на себя белую рубашку и серые, толстые школьные брюки… И домой он шел рядом с мамой тоже молча. А уже на выходе из БУМа она вдруг взяла его за руку и резко повернула назад.
- Ладно! – сказала она. – Только при условии, что ты закончишь первую четверть на одни пятерки!
И когда продавщица, взяв у него из рук выбитый в кассе чек на девяносто рублей, начала перевязывать коробку с танком, ему показалось, что от переполнявшей его радости у него из груди вдруг вылетел большой светящийся шар. Шар этот тут же стал почти невидимым, начал быстро растворяться в воздухе, но прежде, чем окончательно исчезнуть, прыгнул на прилавок, а с него на плечо продавщицы и. похоже, передал ей его настроение – она вдруг очень по-доброму улыбнулась и, протягивая ему коробку, сказала:
- На, держи, герой! Это и в самом деле замечательная игрушка!
И он, совершенно обалдевший от счастья, понес коробку, прижимая ее к груди, хотя ее вполне можно было держать в руках за веревочку. И всю дорогу ему казалось, что всю дорогу над ним и над многими проходящими мимо людьми летают прозрачные, напоминающие мыльные пузыри, огромные шары, и он удивлялся, почему все остальные их не видят?!..
А потом здесь же они с Ленкой покупал куклы для своей Ирки, и та тоже шла домой счастливая-счастливая… Впрочем, нет, почему домой?! Они выходили из БУМа, переходили дорогу и шли на бульвар – пить кофе-гляссе, кататься на катере, покупать у лоточника хрустящие вафельные палочки, заполненные розовым кремом…
И вот теперь, уже солидным, начинающим седеть мужчиной он стоял перед тем же прилавком и смотрел на выстроившихся на нем кукол. Марьяхину почему-то захотелось купить не просто игрушки, а очень хорошие игрушки, чтобы Мамедику – если это, конечно, и в самом деле был Мамедик! - они понравились. Ведь если верить тете Дусе, он так никогда и не узнал, что такое игрушки…
Но кукол с закрывающими и открывающими глазами и произносящими что-то вроде "мама", когда их качаешь из стороны в сторону, в отделе не оказалось. Постояв у прилавка под равнодушное молчание продавщицы, Марьяхин выбрал тряпичную, изображающую младенца куклу и средней величины красную пожарную машину – самое приличное из того, что, на его взгляд, было в тот день выставлено.
Вечером, как только закончилась "Рабыня Изауэра", Марьяхин потребовал, чтобы все – и теща, и Ленка, и дочка – отправились спать, а сам остался в пустой гостиной. В разговоры с полтергейстом он решил не вступать, а строго следовать предписанной тетей Дусей церемонии. Выдвинув вперед стоявший в углу телевизор "Радуга", он посадил в этот угол куклу-младенца, поставил рядом с ней пожарную машинку и начал произносить заклинание: "Вот тебе - забирай и играй, а нас в покое оставь! Вот тебе – забирай и играй, а нас в покое оставь! Вот тебе – забирай и…"
И в этот момент сзади него раздался оглушительный грохот. Оглянувшись, Марьяхин увидел как телевизор, до того прочно стоявший на широкой тумбочке, лежит на полу экраном вниз, а вокруг него во все стороны разбросаны осколки стекла, еще мгновение назад бывшие экраном.
Все его женщины тут же, само собой, выскочили из своих комнат в одних ночных рубашках и, опять-таки само собой, начали спрашивать, что случилось, словно это было и так не ясно.
- Что-что?! – раздраженно ответил Марьяхин. – Не видите что ли – теперь эта сволочь сломала телевизор! Будете свою "Изауэру" у соседей досматривать, если они вас пустят…
И почувствовав, как сверху за воротник рубашки опять начинает затекать вода, погрозил кулаком в пространство.
- Ну, погоди, тварь! – добавил Марьяхин. – Я до тебя доберусь! Не может такого быть, чтобы на тебя управы не было!
* * *
С трудом дождавшись утра, Марьяхин сам направился к Караевым, чтобы поведать тете Дусе о неудачном эксперименте с игрушками.
- Значит, это точно нечисть! – убежденно сказала Евдокия Семеновна. – Самая что ни на есть нечистая сила! Теперь вам одна дорога осталась - в церковь. Батюшку надо пригласить, чтобы он ее ладаном и святой водой выкурил…
- Да мы как бы это… атеисты… - робко возразил Марьяхин. – И потом мы как бы эти…
Марьяхин задумался, ища подходящее слово и, наконец, вспомнив, великую русскую литературу, продолжил:
- …нехристи. Да я и не знаю, где церковь-то искать!
- А чего ее искать-то? Поднимешься до конца по Торговой, свернешь на Мустафа Субхи, а дальше добрые люди подскажут, - ответила Евдокия Семеновна. – Ты главное, отца Николая спроси – его к нам недавно из Кисловодска прислали. Святостью-то от него так и веет. А на такое дело святой человек нужен…
В церковь Марьяхин направился вечером – так, чтобы попасть к окончанию службы. Но когда он вошел, вечерня, была, похоже, в самом разгаре и два попа деловито обходили истово крестившуюся толпу – Марьяхину и в голову не приходило, что в городе живет столько верующих христиан.
Наконец, служба и в самом деле вроде бы подошла к завершению, и народ потянулся к выходу. Первым на Марьяхина обратила внимание какая-то сухонькая старушка в белом платке – оглядев его с головы до ног и затем снова вернувшись в голове, она, видимо, пришла к окончательному выводу о его национальной принадлежности и сердито сверкнула глазами:
- А тебе чего здесь надо, а?! А ну, пошел вон отсюда!
- В странном вы настроении после молитвы выходите, бабушка! Вам бы сейчас благостнее быть, благостнее! – ответил ей Марьяхин, но отодвинулся в сторону, в темноту, чтобы не нарваться еще на кого-нибудь, видимо, понятия не имеющего о том, что Христос, на которого они молятся, был самым что ни на есть чистокровным евреем. Или, по меньшей мере, мама у него уж точно была чистокровной еврейкой…
Наконец, церковь опустела и, заметив, что два священнослужителя направились в отходящий от молельного зала коридор, Марьяхин последовал за ними. Увидев, что они скрылись за дверью, которой заканчивался этот коридор, он немного повременил, а затем деликатно постучался.
- Входите, входите, - раздался раскатистый бас, и, переступив через порог, Марьяхин увидел, что попы уже сняли с себя рясы и теперь остались во вполне цивильной одежде – так, что если бы он столкнулся с этими двумя бородачами на улице, то никогда бы не подумал, что речь идет о святых отцах. Отец Николай оказался высоким, сухопарым, очень импозантным мужчиной в джинсах и клетчатой рубашке. По возрасту он, видимо, приходился ровесником Марьяхину или даже был чуть помладше. Высокий открытый лоб, удивительно правильные черты лица, безусловно, располагали к нему людей. Но больше всего Марьяхину понравились глаза "батюшки" – были в них не только ум и проницательность, но и еще нечто такое, от чего на душе становилось спокойнее, и обладателю этих глаз хотелось довериться.
- Даже не знаю, смогу ли я вам помочь, - пророкотал отец Николай, выслушав Марьяхина. – То, что вы – некрещеные, это как раз значения не имеет, мне же не с вами сейчас воевать-то. Но я никогда изгнанием нечистой силы не занимался, только в книжках читал, как это делается… Но давайте попробуем. Попробуем, отец Сергей, а? – обратился он к своему напарнику.
Спустя два дня все жильцы дома с интересом наблюдали, как в его подъезд вошли два священника в черных рясах. Первый из них – тот, что помоложе – нес в руке большую кадильницу, а второй следовал за ним по пятам, держа в руках массивную икону.
Все Марьяхины и Марья Львовна Гройсман при появлении священнослужителей, как по команде, вышли на лестничную площадку, оставив дверь широко открытой.
- Ну, приступим с Божьей помощью! – сказал священник, зажигая кадильницу. На какую-то секунду он замер перед дверью, как парашютист перед открытым люком самолета, а затем размашисто перекрестился и сделал решительный шаг вперед, а за ним, тоже не забыв сотворить крестное знамение, последовал его товарищ.
- Во имя Отца, Сына и Святого Духа… - послышалось за дверью.
- Ну, вот, скоро все кончится! – удовлетворенно заметила тетя Дуся. – Нет такого черта, который не убежал бы от святой воды и ладана!
Но эти ее слова потонули в раздавшемся квартире грохоте падающей с полок посуды, летящих на пол книг и хлынувшей со всех сторон воды, после чего дверь в квартиру Марьяхиных вдруг захлопнулась сама собой.
Марьяхин тут же налег на дверь плечом, но она не поддавалась.
- Да помогите же! – обернувшись, крикнул он соседям. – Там, кажется, батюшек убивают…
Но ломать дверь, к счастью не пришлось – она распахнулась сама собой и на лестничной клетке возникли отец Николай и отец Сергей с горящими глазами и искаженными от страха лицами. Поперек иконы с изображением богоматери, которую отец Сергей все еще продолжал держать в руках, большими красными буквами было выведено то самое слово, которое, если верить Евангелию, было деве Марии совершенно неизвестно. Вокруг руки отца Николая была обмотана цепь от кадильницы, а его лицо и ряса были обмазано чем-то липким и белым – словно сначала на батюшку сначала откуда-то сверху посыпали мукой, а после этого еще и вылили ушат воды…
Не произнеся ни слова, оба святых отца опрометью направились вниз, к выходу, а Марьяхины осторожно заглянули в свою квартиру, предчувствуя, что в ней царит форменный погром…
- Видно прав ты был, Саша, - со вздохом констатировала тетя Дуся. – Надо вам идти в вашу, еврейскую церковь…
О том, что еврейская церковь называется синагогой, а еврейский батюшка – раввином, Марьяхин, конечно, знал, но где именно находится в Баку эта самая синагога, он не имел никакого представления. А потому очень удивился, обнаружив, что приземистый, обнесенный каменным заборчиком домик на Басина, мимо которого он десятки раз проходил, идя к дворцу Ленина или в платную поликлинику, и есть синагога.
- Ладно, посиди здесь, на скамейке, - сказал он жене, - а я пойду все выясню…
Он спустился на три ступеньки вниз, толкнул массивную дверь и оказался в просторном, полутемном зале, посреди которого мерно работал небольшой конвейер, с ленты которого падали в стоящую на полу картонную коробку аккуратные квадратики мацы… Начинался конвейер от какого-то странного вида, размеренно гудящего аппарата.
Кроме этого монотонного гула, никаких звуков слышно не было и в какой-то момент Марьяхину показалось, что в синагоге никого нет – просто кто-то когда-то включил этот аппарат и теперь он продолжает работать, выдавая все новые и новые и новые тонкие квадратные лепешки с дырочками, отчего они были похожи на перфорационную ленту… Но ведь должен был быть кто-то, хотя бы для того, чтобы менять одну коробку с готовой продукцией на другую по мере ее заполнения!
- Есть здесь кто-нибудь? – бросил Марьяхин в пространство и только тут заметил, что у огромной металлической воронки, с которой, собственно говоря, и начиналась эта машина, стоит крохотный старичок с седой бородкой и черной круглой шапочкой на голове и время от времени подбрасывает в воронку новую порцию теста. Одет старичок был в темную рубашку и черные брюки и потому почти сливался с царившей в синагоге темнотой.
- Шо вы кричите?! – спокойно сказал старичок. – Если у вас есть дело, так подойдите сюда. Или вы не видите, шо я занят?
- Мне бы хотелось поговорить с раввином, - сказал Марьяхин, подходя к старичку.
- Раввина нет, - отрезал старичок и начал торопливо месить тесто в огромной миске.
- А когда он будет?
- Его не будет, потому что его – нет! У нас давно уже нет ни раввина, ни миньяна1 и вообще ничего нет. Все евреи, которые могли молиться, либо умерли, либо уехали… А когда в городе не молятся евреи, это, знаете, таки плохо и для евреев, и для города!
- Простите, а вы кто? – не совсем вежливо поинтересовался Марьяхин.
- Я – старый идиот, который любит своего Бога, но которому трудно сняться с места, потому что он еще любит и этот город. Сейчас я – просто шамаш. По-русски это, кажется, называется "служка"… А что привело сюда вас, молодой человек? Вам нужно прочесть по кому-то кадиш2? Так для этого вам не нужен раввин – это я пока сделать как раз могу. И возьму я с вас совсем недорого…
- Да нет… Понимаете… Не знаю, поверите ли вы в это или нет, но у меня дома завелась нечистая сила…
- Это бывает, - сказал старик, закладывая очередную порцию теста в воронку.
Похоже, сообщение о нечистой силе удивило его не больше, чем, если бы Марьяхин сообщил о том, что у него в квартире засорился унитаз.
- И что, вы знаете, как от нее избавиться? – с надеждой спросил Марьяхин.
- Ну, если честно, то это действительно пара пустяков! – ответил старик и снова приступил к замешиванию теста.
- То есть, - Марьяхин заволновался, - вы хотите сказать, что можете сейчас пойти ко мне домой и в два счета ликвидировать эту нечистую силу?
- Во-первых, - ответил служка, - никуда я сейчас с вами пойти не могу, поскольку, как вы сами видите, я занят. И если вы будете мне мешать, я могу промедлить, и тогда маца получится некошерной3. Во-вторых, выгнать нечистую силу – это и в самом деле пара пустяков, и об этом написано в наших книгах. Но там же сказано, что прежде, чем это сделать, нужно вызвать нечистую силу в бейс-дин, то есть в наш еврейский суд, и там провести с ней переговоры и выяснить, почему она поселилась в этом месте – может быть, у нее есть на это законное право?!
- Да какое же, простите, у нее может быть на это право?! – воскликнул Марьяхин.
- А такое, что нечистая сила просто так нигде не появляется и тоже подчиняется Богу и его законам. И если она где-то появилась, значит, это не просто так; значит, она думает, что имеет на это право. Может быть, она считает себя детьми, а, значит, и наследниками хозяев квартиры. Нечистая сила ведь сама собой не появляется – она рождается в результате наших поступков. А нечистая она потому, что рождается от нечистых дел человека. А также от нечистых слов. И выгонять ее без суда и следствия - это, молодой человек, должен вам заметить, беззаконие и произвол! Так что без бейс-дина не обойтись. А для него нужно три опытных раввина. В данном случае – даже не просто раввинов, а раввинов-каббалистов4. А у нас, как я уже сказал, сейчас и одного простого раввина нет. И потому, извините, но помочь я вам ничем не могу… Будьте добры, отодвиньте эту коробочку в сторону и поставьте вместо нее другую, а то у меня тесто может закваситься…
- Это – ****ец! – сказал Марьяхин жене, выйдя из синагоги и присаживаясь рядом с ней на скамейку. – Если там, куда ты собираешься ехать, все думают, что с нечистью нужно не бороться, а вести какие-то переговоры и выяснять с ней отношения через суд, то это – ****ец! Это – страна сумасшедших, которая рано или поздно провалится в тартарары!
- А может, сделаем так, как этот Леша предлагал? Мы с Иркой на недельку переедем к твоей маме, а мама поживет это время у подруги? – жалобно предложила Лена. – В конце концов, все равно у нас жить невозможно…
- Ну что ж, давай попробуем, - согласился Марьяхин.
Глава 4. Ночь с полтергейстом
Если бы кто-то остановил в тот вечер идущего по проспекту Нефтяников Ильгара и спросил, куда это он направляется один в столь поздний час, Ильгар, наверное, ничего бы не ответил. То есть, конечно, что-нибудь да ответил, но непременно бы соврал. А если бы нашелся кто-то, кто точно знал, куда и зачем именно он сейчас идет, и спросил бы, для чего ему это понадобилось, было бы совсем стыдно. Ну, что он, в самом деле, пацан что ли, чтобы играть в такие игры?! И, тем не менее, в половине двенадцатого ночи Ильгар шел по пустому проспекту Нефтяников, время от времени запуская руку в карман пальто и проверяя, не потерял ли он, упаси бог, ключ от квартиры Марьяхиных.
Вот уже пять дней, как Марьяхины жили на Мусабеково, в квартире второй Ириной бабушки, и именно туда Ильгар теперь провожал каждый вечер Иру. Поднявшись с ней на один пролет по лестнице, он жадно целовал ее губы, как бы случайно расстегивал ее пальто и прижимал ее к себе, все ближе и ближе, а потом, пьянея, расстегивал ей кофточку, запускал руку под лифчик и осторожно клал ей руку на грудь, чувствуя, как твердеют ее соски под его пальцами…
- Все, Ильгар, все! мне надо идти! – шептала она, прижимаясь все ближе и ближе.
Ничего большего Ира ему не позволяла, и этого было очень много и очень мало одновременно. И выходя из подъезда в сливовую бакинскую тьму, он еще долго приходил в себя, а затем каждый раз вздыхал с облегчением – Ира ничего не сказала о том, когда они уезжают, а значит, у них еще есть время, и они еще не раз смогут посидеть, прижимаясь друг к другу, в кино или посидеть за столиком в кафе напротив Девичьей башни, глядя друг другу в глаза и поедая мороженное, присыпанное сверху тертым орехом…
Больше всего Ильгар боялся именно того вечера, в который она скажет, что ее родители все окончательно решили, и они уезжают ровно через месяц или даже через неделю. Тогда начнется обратный отсчет времени, и его уже не остановить – часы будут тикать и тикать, неумолимо пожирая минуту за минутой.
Когда же мысли об этом приближающемся вечере ненадолго отступали, Ильгар почему-то начинал думать о той чертовщине, которая происходит в квартире Марьяхиных. С каждым днем он все чаще и чаще ловил себя на странном желании каким-нибудь образом вступить в контакт с этим неведомым существом, поселившимся у Марьяхиных и, может быть, выведать у него что-то такое, о чем люди пока не знают и неизвестно, узнают ли вообще через сто или даже двести лет.
Эта тяга ко всему таинственному и неизведанному жила в нем с детства. В школе он жадно выискивал в библиотеке книги о привидениях, о Бермудском треугольнике, лох-несском чудовище, снежном человеке, мечтая, что когда вырастет, то возглавит экспедиции в Гималаи, Шотландию, в Карибское море и именно он разгадает все эти мучающие человечество загадки.
Ну, хорошо, возглавить экспедиции у него, скромного выпускника Азинефтехима и сейчас, после резко оборвавшейся комсомольской карьеры, скромного сотрудника ЦСУ, наверное, не получится. Но вот сейчас нечто невероятное, не вмещающееся в человеческое сознание происходило прямо у него на глазах - так почему бы ему не войти в историю как человеку, первым раскрывшим тайну происхождения полтергейста?!
Одержимый этой мыслью, он вдруг вспомнил, как однажды, когда он учился то ли в третьем, то ли в четвертом классе, они вечером сидели с ребятами во дворе и шепотом, чувствуя, как по всему телу бегают мурашки, рассказывали друг другу страшные сказки о Черной Руке и Белых Туфлях... И вот тогда Катька, которая жила в доме напротив, вдруг заявила, что Черная Рука и Белые Туфли – это ерунда, просто страшилки, а вот встретиться с настоящим домовым, который живет в каждой квартире, куда страшнее. А потом Катька добавила, что ее бабушка в деревне рассказывала, как можно увидеть настоящего домового. Для этого нужно плотно занавесить все окна, потушить свет, а ровно в полночь зажечь в каждом углу по одной свече. Затем постучать в один угол и сказать: "Домовый, Домовый, давай выходи – со мной посиди!". И тогда из угла выйдет домовой – страшный-престрашный. И если тот, кто его вызывал, испугается, то домовой обидится и начнет ему страшно мстить. А если не испугается, встретит домового ласково, то может попросить его о чем угодно – и тот это непременно исполнит…
Почему-то сразу после того, как Марьяхины съехали со своей квартиры, Ильгар немедленно вспомнил этот рассказ, и ему захотелось испробовать рецепт Катькиной бабушки на практике. В конце концов, не исключено, что домовые, о которых рассказывается в сказках, и полевые формы жизни, о которых говорят ученые – это одно и то же. И когда-то люди знали, как можно увидеть эти самые формы жизни и умели вступать с ними в контакт.
Поднявшись на пятый день "эмиграции" Марьяхиных вместе с Ирой в маленькую двухкомнатную квартирку на Мусабеково, Ильгар поинтересовался у дяди Саши, не слышно ли каких новостей из их родного жилья.
- Да вроде нет, - благодушно ответил Марьяхин. – Я звонил сегодня Евдокии Семеновне, она говорит, что за дверью все тихо, вода не льется, и вообще ничего подозрительного никто не замечал… Может, действительно, пока нас не будет, он сам уйдет. Или – сдохнет! Если он, конечно, может сдохнуть!
И тут Ильгар решился.
- Дядя Саша, а можно я в вашей квартире одну ночь переночую, а? – спросил он.
- Это еще зачем? – начал было Марьяхин, но тут же все понял. - Ясно, хочешь попробовать себя в роли солдата из сказки про нечистую силу? Не страшно? В сказках, если ты помнишь от тех, кто в таких домах ночевал до солдата, к утру одни косточки оставались… И что я твоим родителям скажу, если с тобой там что-то случится?! Ты бы видел, как попы из этой квартиры бежали! Да если бы мне об этом месяц назад рассказали, я бы ни одному слову не поверил! Но я-то это своими глазами видел! И то, что этот твой Барабашка у нас в доме вытворял – тоже!
- Да бросьте вы, дядя Саша! Может, прав Леша – все это игра человеческой психики! И потом, даже если в вашей квартире и живет Некто, то он не опасный. Вспомните, сколько дней вы с ним бок о бок жили – и ничего!
- Как это ничего?! – возмутился Марьяхин. – Да он всю квартиру разрушил!
- Правильно, вещи он портил! Но с людьми если и шутил, то не опасно…
- Да?! Люстру человеку на голову грохнуть - это, по-твоему, не опасно?! Сковородку в отца Николая швырнуть – тоже не опасно?!
- Да, но ведь в конце концов ничего с ними не произошло – один так, немного порезался, второй шишку набил…
- Ладно! – после долгих препирательств сдался Марьяхин. - Хочешь пощекотать себе нервы – бери ключи!
И вот теперь с этими ключами в кармане пальто Ильгар направлялся к дому, где жили Марьяхины с твердым намерением вызвать полтергейст на разговор…
И все же в тот самый момент, когда он повернул ключ и толкнул дверь вперед, почувствовал, как по спине торопливо пробежали мурашки страха – ему вдруг почудилось, что вот сейчас этот живущий в квартире невидимый Некто обретет тело и бросится на него из темноты комнаты.
* * *
- Главное – не бояться! – напомнил сам себе Ильгар, открыв дверь квартиры Марьяхиных и торопливо нащупывая рукой выключатель.
Ударившая в кромешной темноте вспышка стосвечовой лампочки на мгновение ослепила его, но страх сразу же куда-то отступил - все-таки свет он и есть свет во всех смыслах этого великого слова.
Стоя в коридоре, Ильгар протянул руку, включил свет в гостиной (на место шикарной люстры Марьяхины повесили одну лампочку на шнуре) и только после этого вошел в комнату.
- Главное – не бояться! – напомнил он себе еще раз и посмотрел на часы. Стрелки показывали без четверти двенадцать, и значит, надо было спешить. Задернув сначала тюлевые занавески, а затем висевшие, видно, с еще первых послевоенных годов тяжелые зеленые гардины, Ильгар направился к стоявшим на комоде и давно уже замеченным им двум одинаковым, высоким серебряным подсвечникам. Подсвечниками явно тоже не пользовались уже многие годы, они почернели, а вставленные в них некогда белые свечи были теперь серыми от пыли. Поставив эти подсвечники в два противоположных угла, Ильгар отошел в сторону и остался доволен.
Теперь нужно было откуда-то взять еще две свечи, и в их поисках он заметался по комнате, теряя драгоценные минуты. Но других подсвечников у Марьяхиных, похоже, не было, и из-за этого, весь его план мог пойти насмарку, но - странное дело - Ильгар почему-то даже ощутил какое-то облегчение от этого. Что ж, не вышло, так не вышло…
Но едва он это подумал, взгляд его уперся в книжные полки. На одной из них перед книгами стояли две сувенирные свечи, которые в последнее время начали продавать почти во всех универмагах: одна – черная, в виде Девичьей башни, а другая - розовая, изображающая то ли джинна, то ли дэва, то ли какого-то другого не самого симпатичного героя азербайджанского фольклора.
Теперь отступать было некуда – разместив свечи на положенных им местах, Ильгар, переходя из угла в угол, зажег их и, дождавшись, когда свечи разгорятся, потушил свет. Часы в этот момент как раз показывали полночь.
- Интересно, - подумал Ильгар, - а если позвать его по-азербайджански, он выйдет?
Но нет, нужно было сохранять чистоту эксперимента!
Он подошел к углу комнаты и, трижды постучав в нее костяшками пальцев (оказывается, это ужасно неудобно и больно – стучать в угол!), произнес заветную фразу: "Домовый, домовый, давай выходи – со мной посиди!"
И… Ничего не произошло!
То есть абсолютно ничего. Никакое страшное, мохнатое чудище не вышло из угла и не посмотрело на Ильгара горящими, парализующими волю глазами. В комнате было так же тихо, как прежде. Огромные тени четырех свечей пересекали ее по диагонали и отбрасывали на стену такую же огромную тень самого Ильгара.
И все-таки что-то в комнате неявно, неуловимо изменилось, и Ильгар отчетливо почувствовал, что в этой полутьме кто-то пристально наблюдает за ним со спины. И чтобы не дать застать себя врасплох и одновременно поймать этого кого-то, он резко обернулся…
Но сзади него никого не оказалось, или – хотя, может быть, ему это просто почудилось! – следящий за ним Некто тоже очень резко переместился и снова оказался у него за спиной.
- Эй, есть тут кто-нибудь?! – громко спросил Ильгар, чувствуя, как в горле от страха возник противный комок, от чего каждое слово стало даваться через силу. Ему вдруг невыносимо захотелось как можно скорее закончить эту дурацкую, детскую игру и включить свет, но в то самое мгновение, когда он потянулся к выключателю, откуда-то сверху, из-под потолка раздался приглушенный, но довольно мелодичный голос:
- Не надо, Ильгар! Не включай свет. Давай посидим в темноте…
И, несмотря на то, что в этих словах не было ничего особенного, какой-то немыслимый, не поддающийся голосу разума страх вдруг сковал его по рукам и ногам, больно сжал железной рукой сердце и такими же железными пальцами обхватил горло.
- Где ты? – с трудом выдавил из себя Ильгар.
- Тут, гардаш, - спокойно ответил голос. – Не знаю, сможешь ли ты меня увидеть –я слышал от наших стариков, что и взрослые могут иногда нас разглядеть при свете свечи. Но… сейчас я слишком слаб… Я умираю – и потому меня, наверное, уже никто не сможет увидеть… Еще несколько часов – и я точно умру. Наверное, это будет на рассвете… Это хорошо, что ты пришел… Ты мне нравишься… Ты мне еще тогда понравился, в первый вечер. Здорово ты тогда спорил!
Страх неожиданно прошел и, почувствовав, что он снова свободно владеет своим телом и голосом, Ильгар присел на диван. Всмотревшись в темноту, в прыгающем свете свечей увидел нечто, напоминающее большой мыльный пузырь – или ему это только показалось?
- Кажется, я тебя вижу, - неуверенно сказал он.
- И как я выгляжу?
- Ну, как такой… большой прозрачный мяч.
- Кажется, и в самом деле видишь… Это странно – странно, что меня еще кто-то может видеть… Впрочем, это уже неважно – скоро ты окажешься последним человеком, который видел нас в этом городе. Потому что я тоже – последний. Больше из наших никого не осталось, никого… А ведь когда-то нас было много. Очень много. Не миллионы, конечно, но тысячи. Много тысяч. Мы никогда себя не считали…
- Кто это – мы? – спросил Ильгар. – И кто – ты?
- Мы себя никогда никак не называли. Мы просто рождались и жили. Нас рождали вы – люди, когда вы были счастливы. То есть вам не просто казалось, что вы -счастливы, а вы и в самом деле были счастливы… Многие из нас родились на бульваре. Некоторые – на свадьбах, иные - когда вы праздновали дни рождения. Были и такие, кто родился в магазине, на пляже или просто у кого-то в доме… И кормили нас тоже вы, люди – когда были счастливы, когда над чем-то смеялись или чему-то радовались, или когда вам просто было хорошо. А потом вы стали радоваться все меньше, а скоро вообще стали другими, и мы начали умирать один за другим. Я – последний из нас в этом городе… Но скоро меня не станет. И тогда вам будет совсем плохо.
- Почему? – недоуменно спросил Ильгар. – Ведь ты же сам сказал, что это вы от нас зависите, а не мы от вас…
- Я так не сказал. Потом ты поймешь, что мы все были связаны: мы и вы - люди. Мы рождались, когда вы были счастливы, мы питались вашим счастьем и радостью, но мы и приносили вам счастье и радость, мы помогали вам любить и понимать друг друга. Это трудно объяснить, но счастливых городов без нас не бывает. Пока нас было много, пока мы летали по всему городу, это был светлый и счастливый город. Когда мы начали умирать, в городе стало темнеть, и вы начали себя чувствовать по-другому. Так происходит не только здесь – так происходит повсюду. Мы начинаем умирать, когда умирает город. А когда мы умираем, умирает и город… Да, все еще может измениться, и тогда здесь снова появятся подобные нам. И город снова станет счастливым. Но это будем уже не мы, а потому это будет совсем другой город… Я слабею… Еще немного – и я уже не смогу с тобой говорить. Поэтому – спрашивай. Я хочу отвечать на твои вопросы. Я хочу, чтобы хоть кто-то сохранил здесь память о нас.
Ильгар задумался.
- Можно спросить тебя о том, зачем ты пришел сюда, именно в эту квартиру и устроил здесь такое безобразие? – наконец, спросил он.
- Ну… - судя по голосу, собеседник Ильгара вдруг смутился. – Иногда на нас такое находит, мы и сами не знаем, почему. Вначале я хотел здесь просто согреться и тогда, может быть, мне удалось выжить… Здесь живут хорошие люди, хотя у них тоже холодно… Но они – часть этого города, и когда они из него уедут, в нем станет еще холоднее. Я не хотел, чтобы они уезжали. Я пытался их остановить. Пытался, как мог… Но они все равно уедут – я это уже знаю. А меня скоро не станет. Я – последний…
- А тебе не кажется, что это было просто глупо? Глупо было так их пугать, да еще и писать всякие гадости на стенах?
- Я не умею писать! – Ильгару показалось, что, произнеся эти слова, полтергейст (а Ильгар продолжал его называть про себя именно так) вздохнул. – Я умею лишь копировать те слова, которые видел на стенах домов и подъездов. Копировать целиком.
- То есть ты даже не понимаешь что пишешь? – изумился Ильгар.
- Почему?! – обиделся полтергейст. – Приблизительно понимаю… Я хотел им помочь… Я хотел, чтобы они остались… О, если бы они остались! Тогда, может быть, все было по-другому, тогда я мог бы выжить. Но они – уедут...
- Я тебя понял, - сказал Ильгар. – Я даже готов признать, что ты прав: они – часть Баку. И если хочешь знать, мне оттого, что они уезжают даже хуже, чем тебе. Но ведь я никуда не еду! И многие другие тоже пока никуда не едут. Так почему ты решил умереть?! Почему ты считаешь, что умирает город?!
- Все разорвано… Слишком мало… Слишком темно… Слишком холодно…
Похоже, полтергейст начал бредить – его слова звучали все тише и становились все бессвязнее, и даже при свете четырех догоравших свечей было видно, как висящий под потолком прозрачный шар медленно расплывается, утрачивая свою форму, словно растворяясь в воздухе.
- Я - последний, - тихо прошелестело в комнате и вдруг все четыре свечи разом погасли, и в ней наступила абсолютная темнота и такая же абсолютная тишина.
- Погоди! – крикнул Ильгар. – Я хотел тебя спросить еще об одной вещи…
Но ему уже никто не ответил.
И тогда Ильгар поднялся с дивана и включил свет. Было только три часа ночи. До рассвета оставалось еще часа два, а то и больше. За окнами в кромешной темноте спал огромный город, в котором больше не было ни одного полтергейста.
Эпилог
Дату отъезда в Израиль Марьяхины назначили через неделю после смерти Марьи Львовны.
Умерла она внезапно, в квартире своей подруги – просто вдруг откинулась на кресло и как будто заснула, та даже не сразу поняла, что произошло. Лена поначалу казнила себя за то, что даже не попрощалась с матерью, но уже через три дня после похорон снова завела разговор об отъезде. И не просто завела, а целиком погрузилась в предотъездные хлопоты – вызвала двух бойких мужичков, которые начали упаковывать вещи для отправки их в контейнером в Израиль; выстаивала длинные очереди в ОВиРе, где требовали все новые и новые справки и, наконец, погнала мужа на работу, так как для того же ОВиРа понадобилась его трудовая книжку с записью об увольнении и уж совсем непонятно зачем служебная характеристика.
- Выходит, все-таки решил? – спросил Рауф Гасанович, ставя размашистую визу "Не возражаю" на его заявлении.
- Жизнь решила, - ответил Марьяхин.
- Я знал, что так оно и будет, но все-таки надеялся – а вдруг передумаешь! Пустеет город, многие уехали... Не знаю, может, оно и правильно, - РГ сел на свой заваленный бумагами стол и закурил сигарету. – Не буду скрывать: нужен ты был мне, Марьяхин. Позарез нужен… Но ты о тех глупостях, которые я тебе прошлый раз наговорил, забудь – все у вас будет там нормально, Саша. Отлично все будет, вот увидишь! В конце концов, такие специалисты, как ты, на улице не валяются. Если совсем честно – таких, как ты, во всем Союзе можно по пальцам пересчитать. А может, и в мире. И потому работу ты там себе найдешь, не сомневайся. А потом, глядишь и в гости пригласишь. Где вы там жить собираетесь – в Тель-Авиве или в Иерусалиме?!
- Да мы пока это как-то не обсуждали…
- Ладно! - РГ протянул Марьяхину руку, – Перед самым отъездом позвони – я обязательно попрощаться приду. И провожать вас, само собой, в аэропорт поеду. Кстати, я вам на это дело наш служебный микроавтобус выделю… Ну, а если какие-то проблемы на таможне во время отправки багажа возникнут, тоже тут же звони – у меня там есть тапш5, так что все решим в два счета…
Ирка в эти предотъездные дни совсем голову потеряла – вместо того, чтобы помогать родителям собраться, почти сутками где-то пропадала со своим Ильгарчиком, и Марьяхин начал смутно подозревать, что между ними уже все было.
Но он ошибался – позволяя Ильгару все больше и больше, Ира Марьяхина так и не дала ему переступить через ту последнюю черту, которая, по бакинским понятиям отделяла девушку от женщины. А когда Ильгар предложил ей немедленно пойти в ЗАГС и пожениться, только покачала головой.
- Не могу я сейчас, понимаешь?! Мама еще после смерти бабушки в себя не пришла и если я ей скажу, что выхожу замуж и остаюсь в Баку, она просто не выдержит. Лучше ты сразу, как только мы обустроимся, приезжай к нам в Израиль, там все и обсудим. Кстати, знаешь, наверное, твой Леша прав был, когда говорил, что полтергейст – это никакой не дух, что все эти фокусы делает кто-то из членов семьи. Я думаю, это бабушка делала – очень уж она ехать не хотела, вот и писала на стенах всякую чушь в знак протеста. Она вообще в последнее время себя странно вела, я замечала. А мы были у нее под гипнозом… Во всяком случае, после ее смерти никакого полтергейста больше не было.
- Да, наверное, - согласился Ильгар.
Продолжать эту тему даже с Ирой, а может быть, и именно с ней ему не хотелось – он вдруг почувствовал, что, несмотря на все, что было между ними в последние дни, они вдруг начали все больше и больше отдаляться друг от друга.
А потом были проводы Марьяхиных в аэропорту, и Ильгар переминался с ноги на ногу в большой толпе их родственников, друзей и знакомых, лишь время от времени перебрасываясь словами с Иркой, которую тоже все целовали или жали ей руку.
- Ты ведь приедешь, правда? – спросила она у него, пока родители клали на весы чемоданы.
- Не знаю, - ответил он.
И добавил:
- Не знаю, буду ли я тебе нужен даже через полгода…
Он честно дождался времени, когда самолет с Марьяхиными влетел с полосы и только после этого вышел из здания аэропорта. На душе было паршиво. Сойдя с доставившего его на улицу Ленина автобуса, Ильгар отправился бродить по городу и сам не заметил, как ноги вынесли его к бульвару. Все было здесь вроде бы так же, как всегда – дымились мангалы, переливался огнями ресторан-ракушка, работали кафе и в чайханах чайханщики разносили чайники… и все-таки чего-то не хватало.
Он был единственным человеком в городе, кто точно знал чего, или, точнее, кого именно не хватало городу – в нем больше не было ни одного полтергейста, а без полтергейстов ни один город в мире не может быть счастливым.
И, значит, нужно сделать все, чтобы они вернулись. Пусть не сейчас, пусть через год, через десять лет, но чтобы обязательно вернулись!
Но произошло ли это возвращение или нет, автору неизвестно – он очень давно не был в родном городе, и весьма смутно представляет себе, как выглядит сегодняшний Баку. Больше того – он начал ловить себя на том, что уже плохо помнит многие его улицы и переулки, которые в свое время знал до каждой выщерблины на каменных стенах его домов. А значит, пришло время поставить точку в этой последней из "Бакинских сказок".
Примечания
1 Миньян – минимальный кворум из десяти евреев, необходимый, согласно иудаизму, чтобы молитва общины была принята Б-гом.
2 Кадиш – еврейская поминальная молитва
3 Некошерной, то есть запрещенной в пищу евреям согласно Торе; считается, что если с начала замеса теста до выпечки мацы прошло 18 минут, то тесто успело закваситься, и маца стала непригодной для употребления в еврейскую Пасху, когда евреям запрещено есть квасное.
4 Каббалист – знаток Каббалы, тайного мистического еврейского учения.
5 Тапш – протекция (бакинский сленг)
Последний полтергейст Из цикла Бакинские сказки
© Copyright: Петр Люкимсон, 2006
Свидетельство о публикации №206091800112
Свидетельство о публикации №206091800112
Рецензии
Здравствуйте, Петр.
Вы заявили на Конкурс Звездные Копи три рассказа. Пожалуйста, выберите один из них и ссылку на него оставьте в замечании под своей рецензией на странице Конкурса.
Конкурс Звёздные Копи 27.09.2006 16:50 • Заявить о нарушении
Вы заявили на Конкурс Звездные Копи три рассказа. Пожалуйста, выберите один из них и ссылку на него оставьте в замечании под своей рецензией на странице Конкурса.
Конкурс Звёздные Копи 27.09.2006 16:50 • Заявить о нарушении