Зеленое блюдо

Помещение антикварного салона уютно разместилось в цокольном этаже здания, словно бы спрятавшись на порядок ниже от той части городской жизни, которая с шумом и гамом проносилась мимо стоянки разномастных такси и приумножалась вокруг витиеватой архитектуры железнодорожного вокзала. В этот подвальчик мог спуститься всякий, кто имел намерение передохнуть от напора современности и полюбоваться неспешной стариной или кто вовсе уже не мог понять, куда ему двигаться дальше. А потому китайский колокольчик на дверном косяке, не умея иначе известить о посетителях, непрестанно подбрасывал в разные стороны дырявые монетки с иероглифами и бренчал ими, как надоевшая и легковесная побрякушка.

- Сколько стоит это зеленое блюдо?- Спросила Ганнушка мужчину, хлопотавшего с лупой в руке по ту сторону прилавка.

- Пятьдесят четыре тысячи.- Ответил Михаил Михайлович, умеющий краешком ока уловить истинный покупательский интерес, и поспешил приблизить свое внимание к удивительно красивой женщине, с большими серыми глазами, которая любовалась зеленой посудиной в его магазине уже в третий раз на этой неделе.

Он поднял глаза поверх очков и снова увидел задумчивую, но не скучающую от безделья особу лет, примерно, сорока пяти, одетую в белое драповое пальто с крупными деревянными пуговицами, и смотрящую мимо него на самую верхнюю полку витрины, где, прислонившись к стене, стояло огромное блюдо с пожелтевшим от времени сколом. И ему стало совершенно понятно, что в этой вещице женщину не устраивала только цена, непомерно завышенная Михаилом Михайловичем от той, что затребовал накануне сдатчик Славка.

Михайлович еще немного потоптался перед покупательницей, словно бы, между прочим, поправляя то цветастый кузнецовский молочник, то бронзовую чернильницу и сделал едва заметный знак продавщице о том, что чаепитие следует отложить на неопределенное время.

Все в этой посетительнице было приятным для взора Михаила Михайловича своей естественной сбалансированностью с самой собой и с окружающим миром, когда седина не прячется от чужих глаз и не кичится мальчишеской стрижкой «под ежика». И когда легкие морщинки, деликатно плиссирующие потемневшую под глазами кожу, отражают не усталость и разочарование выпавшей долей, а только подчеркивают мудрость и женственность.

- Да, да, именно женственность, как мягкий домашний свет, выделяющий только эту умницу среди других женщин вдали от неоновых огней, заставляя любоваться ею, еще и еще раз. – Нескладно, но искренне подумал про себя Михаил Михайлович.

Время послеобеденного чая с лимоном прошло незамеченным, что крайне редко случалось с хозяином магазина, и на что незамедлительно отреагировало рациональное кровообращение Михаила Михайловича, не желая перемен в привычках и протестуя против пустой дерготни навстречу женщине, пусть, даже, самой роскошной породы. И, кровообращение, дернулось еще и еще раз, больно булькая и напоминая о чем-то внутри вдовьего сердца.
 
- Мам, ты скоро?- Подошла к женщине курчавая девушка, с такими же огромными, как у матери глазами, и постаралась отвлечь ее от чего-то очень важного и родного, о чем взрослая дочка, похоже, даже не догадывалась.

- Показать вам блюдо ближе?- Заспешил Михаил Михайлович, чтобы подтолкнуть внимание женщины к блюду и уберечь от девичьей нетерпеливости, скучающей рядом со старыми и пожелтевшими во времени предметами.

- Нет. Спасибо, в другой раз.- Поблагодарила его Ганнушка, и вышла из магазина, так же не торопясь, как вышла и вчера, и третьего дня.

Женщина бесшумно исчезла за дверью с колокольчиком, не взглянув по пути, даже вскользь, ни на какой другой предмет, хранящий приметы того же самого времени, что и зеленое блюдо.

- Ваш чай остывает, - напомнила Михайловичу сотрудница отдела мебели.

- Да, да, - откликнулся он, - уже иду, спасибо.

Во время чаепития его интересовал вопрос о том, почему женщина отказалась более тщательно рассмотреть это зеленое блюдо, если оно так притягательно для ее внимания, а может быть, даже, и для памяти. Чего такого она страшилась увидеть вблизи, и из- за чего отложила встречу на следующее посещение его магазина?

- Возможно, ей знаком старый скол на дне, в самом центре? – Прикинул Михайлович и непроизвольно затревожился по поводу возможных осложнений, связанных с вороватостью сдатчика.

Дождичек напоминал о себе до самого вечера, ежечасно, словно бы, подстроившись вплотную к бою часов наверху вокзальной башни.

 Ганнушка же неспешно шагала рядом с дочерью, и тоже, как и Михайлович, задавала сама себе совсем нелепые и бесформенные вопросы, на которые не могла найти вразумительных ответов, а потому молчала и подставляла лицо теплому дождю последних дней сентября.

- Почему я опять отказалась прикоснуться к блюду своей бабушки Агриппины? Почему я побоялась того, что не увижу того шершавого и желтоватого скола, почти незаметного, который должен быть на дне. – Спрашивала она себя снова и снова.
 
Ганнушкина дочка заметно нервничала, глядя на некоторую отчужденность и нерасторопность матери, хотя хорошо помнила о том, как трудно бывает выбить мать из колеи и заставить двигаться в чужом ритме.

- Ну что ты, мам, смотришь вечно на разное барахло? У нас дома есть прекрасное блюдо для пирожков. И для торта тоже есть немецкое. Не заходи больше в этот магазин, пожалуйста, в нем чужие беды продаются. – Осторожно укоряла дочка.

Ответа от матери не последовало, да Маша и не ожидала его вовсе, давно привыкнув к тому, что мать не станет спорить с ней, чтобы получить возможность объяснить дочери какие-то причины и доказать свое. Скорее всего, мать даже и не расслышала Машкиных слов, а потому, просто промолчит теперь или скажет пару незначительных фраз, как обычно.

- Давай зайдем в «Пассаж», посмотрим шали, а? Осторожно, Маша, здесь лужа.

- Мам, может быть, мы еще и в краеведческий музей сходим? Тут недалеко, за углом. – Паясничала Машка, злясь и уже откровенно насмехаясь над матерью.- Сдались тебе эти шали? Мы ж собирались мне сапоги зимние купить. Алло, мама, это я, твоя дочка Маша, меня хорошо слышно?

Так уж повелось в их семье, что мелкие вещи Маша покупала для себя самостоятельно, а что касалось более значительных приобретений, вроде хорошей обуви или пальто, то тут все было иначе, и ей приходилось брать с собой мать в качестве советчицы. Трудно было понять, почему происходило именно так, а не иначе. Возможно, что так было надежней, вроде гарантии, или, даже, спокойней для самой Маши, когда матери нравилось то, что выбирала дочка. Но, скорее всего, это было уже проверено временем, потому что, после покупки, явившись в институт в обновке, Машке никогда не приходилось прилаживать свой строптивый характер к новому гардеробу, и она только отвечала на вопросы о том, где продается такая прелесть.

Это обстоятельство нравилось дочери, с одной стороны, но и злило ее ужасно, одновременно, лишая взрослых ощущений и ставя в зависимость от материнского выбора.

- Какие сапоги ты хочешь купить? – Спросила Машу мать накануне.

- Замшевые, длинные, со спадающим голенищем. Темного, но не черного цвета. Можно фиолетового, бордо, или шоколадного. – Машка мгновенно разозлилась на мать за необходимость докладывать ей о своих вкусах.

Мать не откликнулась ни на один из модных цветов замши, а только сказала:

- Рядом с химчисткой, в центре, приличный выбор таких сапог. Завтра зайдем, тебе должно понравиться.

И дочери было совершенно понятно, что именно там, рядом с этой дурацкой стекляшкой для чистки одежды, мимо которой Машка пробегала каждое утро и возвращалась домой каждый вечер, мать увидела что-то совершенное потрясающее, чего не заметила бы ни сама Машка, ни ее многочисленные и вездесущие сокурсницы.

Так оно случилось и на этот раз, потому что, как только они вошли в магазин обуви рядом с химчисткой, Машка буквально подпрыгнула от имеющегося там разнообразия того, о чем она только могла мечтать.

- Посмотри еще короткие сапожки, на цигейке, с выстроченным узором, - сказала ей мать, подавшись куда-то в сторону, к скучным рядам бежевых голенищ.

Машка от негодования даже прикусила язык, чтобы сразу не нагрубить матери про то, что ни о каких коротеньких сапожках, да еще и с узором, речи не может быть, вообще. И она взялась примерять болотную замшу, но тут же разочаровалась в ее размазанности и поменяла цвет на вишневый. Потом натянула на ногу серые унты с барашковыми косичками поверху, покрутилась в них перед зеркалом, и поставила все на свои места. Нужно было срочно разыскать мать, чтобы признаться в том, что ей ничего не понравилось.

- Мам, ну где ты ходишь? Тебе трудно постоять возле меня? – Возмутилась дочка с налету, не желая сразу рассказать о том, что хочет посмотреть те самые сапоги, что с узором. – Где твои узорчатые? Старушечьи, наверное?

- Маша, обороты сбавь, пожалуйста, - вполголоса раздвинула мать расстояние между собой и дочкой. – Пойдем, покажу тебе финские шедевры для невыносимой студентки из России.

Конечно, они купили те самые, с узором.

Машкино настроение раздваивалось и соединялось в гневе, как полосы ножниц. С одной стороны, покупкой она была довольна сполна. Действительно, финские сапожки оказались тем, что надо. И модные, и красивые, и идеально подходящие к ее дубленке. Но, с другой стороны, ей не переставало казаться, что мать навязала ей свою волю и обязала следовать своему вкусу, пусть, даже, и безупречному. Захотелось срочно избавиться от присутствия матери именно сейчас, чтобы самостоятельно купить себе что - то, хотя бы, перчатки.

- Мам, забери, пожалуйста, коробку с сапогами домой, я еще зайду кое – куда. Мне нужно перчатки купить.- Попросила Машка голосом благодарного поросенка, и опять поругала себя за то, что уже успела, как школьница, доложить матери о покупке перчаток.
 
- Хорошо, - не возражала мать, послушно забирая у дочери продолговатую коробку,- я пройдусь немного пешком, погода наладилась.

А Машка осталась стоять на тротуаре, чтобы с досадой смотреть вслед матери и удивляться тому, как спокойно мать подалась вперед, в направлении к их дому, нисколько не спеша, как другие женщины в вечернее время, а, только, прижимая коробку поближе к себе, чтобы не задевать многочисленных прохожих.

 Слезы выступали у Машки как-то сами по себе, не разъясняя ей про то, что происходило в ее душе и зачем это с ней твориться. Двигаться за перчатками одной ей совсем расхотелось, и возникла потребность поспешить вслед за матерью, догнать ее и идти рядышком, радуясь, то ли удачной обновке, то ли размышлениям о том, насколько они близки друг другу и, как с этим бороться.

А, тем временем, Ганнушка, понимая дочернее беспокойство, шагала мимо витрин и мимо промокших кленов, вспоминая о том времени, когда ей совсем не хотелось слушать советов своей матери.

- Не ходи за него замуж, он слишком жесткий, будешь плакать от него, - предсказывала Ганнушке мать.

- Я люблю его. – Обижалась тогда на мать Ганнушка. – Пора и мне становиться жесткой и взрослой, сколько ж можно быть хорошей маменькиной доченькой.

- Ох, Ганна, да не умеем мы жестко с людьми, - запричитала мать, теребя краешек передника.

Тогда мать была права, потому что стать жестче, чем была до замужества, у Ганнушки действительно не вышло, но понимание той правоты явилось только с годами.

На перекрестке, Ганнушка перешла дорогу, и свернула к детской библиотеке, чтобы, потом, позволив себе небольшой крюк, дойти до церковной ограды и постоять там с минуту, прежде, чем направиться в арку родных пятиэтажек.

Ганнушка остановилась несколько в сторонке, подняла голову высоко к двум башням со сверкающими крестами, улыбнулась чему –то светлому, медленно перекрестила себя, и не обратила никакого внимания на «Phaeton» серого цвета, свернувший вслед за ней к библиотеке, а потом припарковавшийся рядом с церковным двориком.

 - Простите меня, что я нарушаю вашу прогулку. – Прозвучал за Ганнушкиной спиной мужской голос, - увидел вас и захотел подойти. Я, Михаил Михайлович, мы сегодня уже встречались у меня в магазине.

Михаил Михайлович не договорил, поняв, что в это самое время раздалось пение колоколов на церковной башне, и он замер, боясь надругаться над чем-то свыше.

Ганнушка тоже не откликнулась сразу, а спокойно перекрестилась еще раз, поклонилась слегка красоте церковных переливов, прижав руку к груди, и только после этого легонько улыбнулась навстречу Михайловичу, завораживая его своей женственной роскошью.

Они проговорили часа два сряду, совсем не замечая того, что вечерняя служба уже завершилась, и не понимая того, что они смотрятся немного нелепо напротив главного выхода, куда, обходя их стороной, проходят самые разные люди.

- Здесь, буквально в двух шагах, в сторону набережной, стояла Троицкая церковь. Теперь, на ее месте памятник Хользунову. В этой церкви бывал Петр Первый и, даже, во время обедни, сам читал молитву.

- Я знаю. – Спокойно отозвалась Ганнушка, внимающая к рассказам Михайловича о городских храмах.

- Это замечательно. – Не совсем разобрал ее слова взволнованный происходящим Михайлович, но стал говорить еще громче. – Подобных сооружений множество в Болгарии, особенно красив собор Александра Невского. Мне посчастливилось видеть этот собор. Представляете, он высотой в пятьдесят метров, а на звоннице подвешено двенадцать колоколов. И, еще, знаете, один из колоколов весит двенадцать тонн.

- Да, да, да, - распевало внутри у Ганнушки.

Да, теперь действительно возносится над землей памятник Хользунову, а тогда в тысяча семьсот двадцать втором году, когда Петр дочитывал молитву, ее прабабушка вынесла ему на зеленом блюде самые вкусные просвиры, что испекла ахтубинская монахиня Анна. И, Петр взял одну из просвир и поднес к своим губам. И оставил тогда на память Царицыну свою трость вишневого дерева и суконный картуз, а девушке передал блюдо со словами: «Дарю тебе». Это блюдо хранилось и передавалось в семье Ганнушки от одной женщины к другой, от Марии к Агриппине, а после и к Ганнушке. Блюдо всегда стояло на виду, его только в войну бабушка зарывала в землю. Но Ганнушка, еще будучи девчонкой, выронила его из рук, прибираясь в буфете, и сделала на дне скол, а после отнесла к мастеру, чтобы потерять на долгие годы. Блюдо украли из мастерской.
 

- Извините, мне уже пора прощаться с вами. Спасибо. – Подала Ганнушка руку своему собеседнику, и улыбнулась, увидев перед собой испуганное и вопрошающее лицо Михайловича с приоткрытым ртом.

Она уже уходила прочь, так и не решившись рассказать незнакомому мужчине про то, насколько родная для нее вещь стоит, возможно, в витрине его магазина.

- Я подвезу вас до дома, - успел предложить он вдогонку.

- Я уже возле дома. Всего вам доброго.

Михаил Михайлович чуть было не взвыл, глядя на удаляющуюся от церкви женскую фигуру, и сознавая то, что все святые сейчас посмеиваются над его нерасторопностью, продолжал стоять на том же самом месте, не понимая того, что было бы уместней предпринять в данную минуту, чтобы удержать исчезающую женщину.

- Мамульчик, где ты застряла, я ж без ключей. – Орала Машка голосом описавшегося ребенка, перегнувшись через перила лестничной площадки.

- Кто ж виноват, что без ключей? Я прогулялась немного, - ответила мать, поднимаясь наверх и не поторапливая ничем ровное дыхание.

- Ну, даешь. Трубу не берешь, гуляешь поздно, совсем от рук отбилась.

- Сбавь обороты, Марья, не шуми. Я отключила телефон. Сегодня особенный день. Около церкви встретилась с интересным собеседником.

- В антикварном магазине с тебя старичок глаз не сводил, возле церкви любезничала, осталось назначить свидание на кладбище. Может у тебя еще и ужин не готов? - Не унималась Машка, рассерженная на то, что мать позабыла о родительских обязанностях. – Я уже подумала, что ты потеряла мои сапоги, пока гуляла.

Целый рабочий день, совершенно забыв про прописанный врачом чай с половинкой ломтика лимона, Михайлович протолкался в торговом зале, чтобы не пропустить встречу с этой необыкновенной женщиной. В первой половине дня он готов был продать ей это зеленое блюдо в рассрочку на целый год, а в половине пятого вечера Михаил Михайлович принял другое решение и распорядился уценить громоздкую тарелку на пятьдесят процентов и продать в рассрочку на два года. Уже, перед самым закрытием магазина, когда все фрамуги и форточки были отданы во власть охранной сигнализации, Михаил Михайлович снял блюдо с витрины и отнес в салон автомобиля, решив, что завтра же подарит его той особе, с которой говорил вчера возле церковной ограды.

Но, женщина не появилась ни на следующий день, ни в пятницу, ни в субботу.

- Если спросят про то, продано ли зеленое блюдо, то дайте мою визитку и не спрашивайте ничего, - наказывал Михайлович сотрудникам всю последующую неделю, всякий раз, когда ему случалось отъезжать из магазина. – Скажите только, что Михаил Михайлович ждет вашего звонка.

Надвигался Покров Пресвятой Богородицы, но о судьбе блюда, катающегося в салоне автомобиля Михайловича, больше никто так и не спросил, кроме, правда, Славки Централа, который еще летом сдал его сюда на продажу. Михайлович заметно нервничал, и питался единственной и слабой надеждой на то, что во время великого праздника сможет увидеть женщину в той церкви, что находится рядом с ее домом.

- Где ваша мама? - Забыв поздороваться, и не сообразив представиться, набросился Михайлович во дворе церкви на курчавую девушку, посетившую тогда его магазин вместе с той женщиной.
 
- А вам какое дело? – Возмутилась не пугливая Машка, в кои века не проспавшая церковную службу.

- Мне нужна ваша мама по очень важному делу, - отступился немного Михайлович, решивший, если потребуется, даже преследовать курчавую целый день, только бы увидеть женщину еще раз.

- Какое такое дело, гражданин? Отстаньте от мамы, по хорошему. Моя мама с незнакомыми мужчинами не имеет никаких дел. Вы, хоть знаете, про кого спрашиваете? Как, например, зовут мою маму?

- Я не знаю, девушка, как зовут вашу маму, но мне нужно ее увидеть по вопросу старинного блюда. Я владелец антикварного магазина.

Машка затихла на минутку, вспоминая, но не перестала издеваться над взволнованностью мужчины:
 
- Мне, извините, в церковь надо, пропустите меня. Вы, что, маньяк? У вас не очень адекватное поведение. Уйдите с дороги, я сейчас на помощь позову.

- Дайте мне телефон вашей мамы, я хочу подарить ей старинное блюдо.

- Так дарите мне, а я передам. Вот я стою перед вами, дарите. Где оно, блюдо?

- Блюдо в машине. Я очень желаю вручить его именно вашей матери. Оно ей очень нужно.

- Кто вам такое сказал? У моей мамы просто хороший вкус, и она всегда рассматривает всякую старинную ерунду. А блюд у нас дома немереное количество. Понятно вам?

Других слов и других доводов для этой девушки у Михайловича просто не нашлось. На холоде кольнуло сердце и ему следовало, не спеша дойти до машины, чтобы немного посидеть и подышать расслабленной грудью. Он нарочито сгорбился, чтобы не травмировать сердце лишними движениями и побрел к машине.

- Вам плохо? – Спросила его женщина, слегка дотронувшись до локтя. – Михаил Михайлович, вы как себя чувствуете?

Это была она. Это она. Она. Сердце Михайловича позволило ему согнуться еще ниже, чтобы иметь возможность прикоснуться губами к ее руке.

- С праздником Покрова, - погладила она его голову, и осветила все вокруг той самой женственностью, в поисках которой Михайлович едва не лишился жизни.

- Я, я искал вас,- выдыхал Михайлович каждое слово.

- Я тоже вспоминала о вас,- призналась она и опять улыбнулась, поднимая голову к колокольне. – Снова колокола воркуют. Слышите?

- Мам, ты скоро, - тихонько спросила подошедшая к ним Машка и осеклась, понимая, что мать сейчас не слышит ее.