Маленький Отто смотрит в окно. Отто Вейненгеру

Посвящается Отто Вейнингеру (1880-1903)-
двадцатитрёхлетнему философу 20 века, поразившему весь мир...

1.
Сегодня замечательный день для того, что бы умереть.
Тяжёлые солнечные лучи скребутся в окно. Весенний бардак в моём городе. Смесь запахов духов и цветов, грязи и гнили.
Я устала от жизни!
Весенняя депрессия – это так банально, и так безнадёжно. Я раздавлена весенним предвкушением разочарований.

Что происходить со мной?
Моя комната заполнена тоской несовершенства и единственный выход из неё – это окно. Тонкое, хрупкое стекло, осколки которого полетят вниз и дробью вонзятся в раскалённый асфальт… горячее стекло.

Я подхожу ближе… ещё ближе. И вот, я уже обнимаю оконные рамы и вонзаю взгляд в «застеклённое» небо.

Окна. Зачем нужны эти никчёмные стекляшки, на которых оседает городская пыль? Сквозь него даже небо становится бесцветным саваном.

Я протягиваю руки к небу, но они упираются в невидимое препятствие, словно незримый магнит, не дающий мне движение вперёд.
Почему со мной происходит это?
Ощущение своей безразличности и странной горделивой ненависти доводит меня…

Возможно, это сон, который мне приснился чуть меньше месяца назад…

Да. Скорее всего, это он. Ведь чувства, возникшие во сне, преследуют до сих пор. Но что это может означать?

Что может значить приснившееся окно, закрытое на столько плотно, что кажется, оно давит на грудь и тяжело дышать?

Я возвращаюсь в сон.

И вот, я иду по мощёной дороге. Нет, она выложена базальтом. Позади меня слышен стук копыт проезжающей кареты. Где я и кто я? Сквозь помутнённые зрачки, я еле различаю дорогу. Но мне ясна цель – я иду навстречу смерти.

Дыхание моё тяжело, но размеренно, сердцебиение монотонно.
Моё решение принято совсем не до моего рождения, это решение я принимаю сама. Отчаяния нет, его и не было. Точнее, я давно уже перестала чувствовать отчаяние. Даже, огромное чувство страха и ненависти теперь кажется мне нелепым пустым осколком человеческого сознания, условным или безусловным рефлексом.

Я двигаюсь вдоль дороги к назначенному самой себе месту. Моё решение не просто обдуманно – я им живу, то есть жила…
Теперь обо мне будут говорить только так – «этот человек жил».
Я поднимаю глаза на небо, – оно не сопротивляется моим мыслям, – и всё так же покорно плывут серые облака. И мне хочется крикнуть ему: «Прости, но ты не идеально, как и я сам!»
 «Я сам»? Крикнуть именно это?

Я протягиваю руку и разглядываю её – грубее руки я не видела, при всей её тонкости пальцев. И запонки… блестящие мужские запонки на моих манжетах. Другая рука сжата в кулак. Нет… нет, это не мои руки. Я провожу ими по лицу: густые брови, широкий нос, короткие волосы. Не может быть… я – мужчина.

Да, я - мужчина, идущий на собственную смерть. Шаг мой напоминает шаг война, но в душе я поражён. Я в нём.. И это тело меня сжимает и гнетёт, мне некомфортно в нём, мне хочется вырваться наружу.

Скорее… скорее бы я пришла или пришёл он – в прочем сейчас нет никакой разницы, ведь мы сейчас один человек, одно лицо и одни мысли.

В моих ушах раздаётся музыка, я слышала эту мелодию не раз. Симфония. Девятая симфония Бетховена – именно она. Одно из последних его творений. Музыка болезненной реальность или реальной болезни – ну какая мне теперь разница. Я слышу её везде и во всём. Потому что «я принял такое решение».

Теперь я не разделяю себя на мужское и женское. Я – это он.

И я распахиваю двери в длинные коридоры.

Грязная горничная, выходящая из номера, влюблено смотрит на меня, но я то знаю, что видит она меня впервые, скорее узнала моё ужасную чёрно-белую гримасу на клочке утренних газет.

Я ненавистен себе, но я знаменит этой ненавистью. Я ощущаю на себе каждый взгляд со стороны, большинство которых считают меня идеальным, превосходным, всемогущим. Я горд собой, но я ненавижу себя за гордыню.

«Не возгордись» - вдруг говорю я вслух горничной, и та заикаясь, переспрашивает «Что в-в-вы? Что пож-ж-елаете. Что вам?».

«Отойди, дура!» - говорю я, продвигаясь сквозь коридор, словно сквозь времена и вечность.

И вот, дурная женщина касается моего плеча, сальный локон волос падает ей на грудь. Её глаза цепляются за всё, что она хочет во мне, и готовы поглотить во мне всё. Мне кажется, она хочет владеть мной. Править моим телом и моей жизнью, забрать у меня душу прямо сейчас, не дождавшись смерти.
Она хочет выцарапать из меня все мысли и мой мир и сделать его своим собственным достижением. Горничная, грязная прислуга, мниться мне сначала матерью, потом её лицо принимает облик Беатриче.
Я чувствую желание бежать, но гордость и мужская сила заставляет схватить её за руки, чтобы её крик разнёсся по всей гостинице. И она закричала, она стонала так будто вся ее жизнь была сосредоточена на этом одном моменте. Она кричала с дьявольской улыбкой на лице вавилонской блудницы, будто все мужчины мира желают её низкорослого тела.
Я хотел ударить её, но руки мои сжимали в кулаках её тяжёлую юбку, они блуждали словно слепые по её формам и хватали, и рвали одежду.
В голове не было ничего, кроме желания и стыда, и тогда я не мог не убить в себе мир.
«Только не раздевайся», - приказывал я, срывая с неё одежду. Половое влечение уничтожает всякую возможность бесстрастного наблюдения за собой и миром – я одержим. И вот она обнажена. Она тянет руки к потолку, когда мной овладевает страсть. Я закрыл глаза, чтобы не видеть её бесстыдства, и раздражающий смех утих, возбуждающие касания прекратились. Она отошла. Я не хочу открывать глаз, видеть её обвисшее розовое тело.

И я вспоминаю, о цели своего прихода. «Женщина бесцельна и бессмысленна», - говорю я себе и открываю глаза.

Грязная горничная, снова выходит из номера и влюблено смотрит на меня. «Что в-в-вы? Что пож-ж-елаете. Что вам?» Я отталкиваю её и ускоряю шаг.

И снова я ненавистен себе за гордыню. Я иду по коридорам и слышу позади крик и смех служанки в кринолине и корсете, которая навсегда останется передо мной нагой, чем бы она не прикрыла своё тело. В ушах моих всё отчётливей и настойчивей играет девятая симфония Людвига ван Бетховена.

Чем ближе я подхожу к назначенному месту, тем громче разноситься музыка по коридорам моего сознания, будто за этими стенами играет оркестр.

Вот она… Комната, где он умер. Умер этот идеальный человек неидеального мира. Здесь всегда играет его музыка, разрывающая, раскалывающая мир на мелкие части. Оркестр без людей - одни инструменты, носящиеся в воздухе, стучащие в потолок и разбивающие окна. Музыка переплетается, одна симфония с другой, и я отчётливо разделяю их. Вот симфония №3, словно шаги Наполеона и симфония №5, в которой мрачное настроение в до-миноре, в финале завершается триумфальным до-мажором. И всё это вращается вокруг меня.

Стены открылись и обратились в огромный зал, где стройно звучали скрипки.
И дух Людвига парит под потолком, размахивая рукой. Он кричит мне «Я не слышу! Слышишь ли ты?». Я хочу ответить, что оглушён его музыкой, но мне не слышно моего крика. Я стараюсь кричать громче, но дух стоит ко мне спиной и размахивает руками. «Слышишь? Я не слышу!» И когда я упал на колени закрыв глаза, сжимая ладонями голову, тишина зазвенела у меня в ушах. Больная тишина с запахом свинца...свинца!
Я сжался в комок нервов и детских страхов, но осмелился снова поднять глаза к потолку. Людвиг продолжал парить в тишине и размахивать руками, бормоча себе под нос – «не слышу», «я не слышу». Тут он поднял руки в верх и резко бросил вниз, развернувшись на меня. Так он закончил играть.

И тогда я увидел его глаза, большие и слезливые. «Отто, слышишь ли ты музыку?», - спускаясь на пол, спросил он и протянут ко мне холодные руки.

«Да я слышу, Людвиг. Она во мне. Мне не нужен слух, что бы чувствовать её», - опустив глаза, говорю я.
«Тогда играй!» – сказал он, вложив мне в руку дирижёрскую палочку, - играй и не останавливайся! Играй так, как играл я когда-то в первый раз. В день моей смерти».
И только на миг, голос его напомнил голос семилетнего мальчика, седые волосы стали шелковыми и мягкими, глаза яркими. И он заулыбался так, что я позавидовал такой счастливой улыбке.
«На небесах я буду слышать всё!» - сказал он, уходя от меня по длинной воздушной лестнице, уходящей сквозь потолок в небо.

И я остался стоять в этой комнате – пустой, мрачной и тихой.

Тихой настолько, что сон терял силу.
Я посмотрел на свои руки. И, о боже, они молодели на глазах! Нет, они не молодели. Они становились женскими руками, с длинными бледными пальцами.

Я так привыкла к мужскому обличию и душе, что пришлось вновь испытать перерождение, пробуждаясь. Я прожила этот сон. Сон о Людвиге ван Бетховене и обо мне – мужчине, идущем на смерть, обречённый самим же собой.

2.
На протяжение месяца образ мужчины из сна не покидает меня. И мне кажется, что действительно я наполовину становлюсь им. Здоровая доля пессимизма душит меня, в то время желание и стремление к положительным эмоциям возвышает меня над миром.

Каждое утро я подхожу к своему пыльному окну и с ненавистью смотрю сквозь него на город. Я открываю окно и вдыхаю воздух, который пахнет серой. Весенняя пыльца летит ко мне в окно, и оседает на моих ресницах. Утро перестало приносить мне радость.

Теперь проходя по вечерним улицам, я всё чаще слышу позади себя стук копыт и скрип колеса кареты. Люди вокруг меня кажутся мне масками, а дома и деревья декорациями. И всё стало таким далёким мне, но таким понятным. Да, понятным. Как будто я давно знаю что-то, давно что-то поняла и решила.
По ночам я возвращаюсь в сон. И снова иду по коридорам. Вскрикну, проснусь и опять засну.
Мой сон повторяется изо дня в день, но я не вижу в нём смысла.


3.
Сегодня я снова вернулась в воспоминания. Теперь я вспомнила, когда мне приснился этот сон. Двадцать шестого марта. Тогда был… Мой День рождения. Этот не кому не нужный день. Моя жизнь прекращалась, все силы уходили из меня – мне казалось, что ничего вокруг меня не происходит, и даже меня и моего дня рождения нет. Я заперлась дома, задёрнула шторы, что бы создать видимость пустой квартиры. За день до этого, я всем друзьям объявила, что справляю свой праздник в Питере и буду там долгое время. Кому-то невпопад сказала, что уезжаю загород. Но это и неважно. Впрочем, главное, что никто не посмеет придти и звонить сюда. Мне не придётся улыбаться, принимать цветы и подарки. И самое важное, что не придёт он и не попросит тебя оставить его на ночь, не будет спать с тобой.
 
Иногда он звонит мне и говорит, как любит меня безгранично и что не потерпит любого другого рядом со мной. Он держит руками мою голову и целует, закрыв глаза. Но я даже не думаю ни о ком другом, в голове моей нет никого. И его нет тоже. Он говорит: «Давай вместе жить». И я тут же представляю, как он плетётся утром в трусах в ванную, потом возвращается, подходит к окну, почесав задницу, и проводит пальцем по пыльному стеклу, говоря: «Я люблю тебя!» И почему-то мне становиться не по себе. Я отвечаю, что нам жить вместе ещё не время, что у меня постоянные гости, к которым он всегда будет ревновать, что я неверная и настанет день, когда он всё равно соберёт свои вещи и уйдёт из моей квартиры. И тогда он, действительно уходит, хлопнув дверью.
Он звонит на следующий день, но у меня нет сил сопротивляться. С другой стороны я привыкла к нему, мы вместе уже год. Но что-то со мной происходит теперь.
Мир просто решил меня перезагрузить. Наверное, так. Или допустим, можно назвать моё состояние чистилищем. Здесь нет ни чёрного, ни белого.
Мне нужно время, чтобы понять мой сон.



4.
Сегодня я снова проснулась в горячем поту. Ото сна осталось только ощущение и музыка. Та самая бесконечная симфония Бетховена.
И вот я снова у окна, сквозь которого я не узнаю свой город. А узнаю в нём венские улицы, увиденные когда-то на открытке. Когда-то ещё маленькой девочкой, я нашла эту открытку на улице в парке, и мне показалось, что её обронил иностранец. И он мне представлялся красивым высоким господином, который ездит только в карете, запряжённой тройкой лошадей. Вена представлялась мне гордой женщиной, с красивым именем, с тайной и загадкой под её перчаткой на руке. Когда я узнала, что мой иностранец живёт в Австрии, то мои мечты с этого момента были только об этой стране.
Как странно. Сегодня я вспомнила о том, о чём так нелепо мечтала раньше. И тот город за моим окном возвращал меня в детство. Я любила рисовать узоры пальцем на пыльном стекле, и мне казалось, что так я открываю и дополняю мир.
Сегодня снова долго смотрела в окно, сквозь которое лучи солнца не могли коснутся меня. Я рисовала на нём новые дома, высокие крыши, выдуманных животных и птиц. И вот, сквозь мои пальцы пробился лёгкий луч. У меня появились силы, и я решила протереть окно влажным полотенцем.
Так моя комната стала светлей. Но ещё невыносимее. И это окно всё равно сводит меня с ума. Решено, завтра я снимаю себе квартиру.


5.
Вот моё новое жильё. Здесь меня никто не найдёт. Эту квартиру я нашла через газету «Не спи!», которую раздавали на улице какие то странные люди. «Очередная реклама» - подумала я, но, посмотрев на заголовок статьи, остановилась. Сердце забилось чаще, и в горле зажгло от страха.

«На небесах я буду слышать всё!»

Большие чёрные буквы, дрожали у меня в глазах. И я вспомнила Бетховена, уходящего от меня по небесной лестнице.

«На его могиле нет имени, есть только фамилия – Бетховен. Гениальный композитор с несчастной судьбой.
Ухудшение слуха началось в 1797 году. Людвигу было 27, когда он консультировался у нескольких врачей, но ни один из них не смог ему помочь. По совету врача Бетховен весной 1802 года переехал в Хейленгенштадт, в надежде, что уединение в окрестностях Вены сможет облегчить его болезнь. Однако надежды не оправдались, и глухота прогрессировала. Шестого октября 1802 года в письме двум своим братьям он в состоянии крайнего отчаяния пишет, что составил хейленгенштадтское завещание. Пребывая в уверенности, что глухота является предвестником близкой смерти, он пишет:

« …На протяжении двух лет я избегал практически всех общественных встреч, поскольку для меня невыносимо говорить людям «я не слышу». Если бы я имел другую профессию, это не было бы так ужасно… Людвиг Ван Бетховен»

 
Несмотря на глухоту, Бетховен настаивал на том, чтобы дирижировать первой премьерой своей последней симфонии. Но он не знал о том, что другой дирижер, стоя в невидном для него месте, задавал оркестрантам ритм. После последнего взмаха дирижерской палочки, Бетховен не мог услышать, закончили ли музыканты играть, и не подозревал, какой шквал аплодисментов разразился за его спиной. И когда он, наконец, обернулся, то увидел посвященные ему овации. И по его постаревшему и измученному лицу потекли слезы радости, тогда он снова увидел звездное небо из своего далекого детства, и снова почувствовал себя счастливым.

Бетховен умер в Вене 26 марта 1827 года от пневмонии и цирроза печени. Великому композитору давно потерявшему слух к моменту своей смерти, было 57 лет. Так распорядилась судьба, что в день его смерти, но 49-ю годами ранее, Бетховен дал свой первый концерт в возрасте семи лет, где первый раз громкие аплодисменты провожали его со сцены.
Говорят, что его последними словами были «На небесах я буду слышать всё».

Статья подготовлена авторами самиздата «Не Спи!»
Альбинос.

То, что я сейчас чувствую по отношению к этой статье, теперь не кажется мне новым. У меня из души не выходила та самая последняя симфония на протяжении месяца. Боже… Как это мучительно – быть глухим, когда внутри тебя музыка. Боже, как это невыносимо, когда на твоём последнем концерте ты даже не слышишь себя, как будто и не было ничего. Не было музыки, не было тебя, не было жизни. И как это прекрасно слышать музыку внутри себя - одинокую кричащую душу, не переведённую на язык нот.

Я перечитываю эту статью несколько раз, и всё глубже читаю между строк.

И вот… я вижу маленького мальчика, в руках которого зелёное яблоко. Он обижен, на то, что я не поздравила его с днём рождения. Он одинок и грустен. Он смотрит в окно.

- Людвиг? Людвиг, - говорю я ему, - Это ты?

- Я хочу открыть окно. Там за стеклом, всё намного ярче и звуки намного звонче. Открой мне окно.
Я пытаюсь выдернуть задвижку из рамы, но она ржавая и ломается в руках. Я тяну за железную ручку – и она отрывается. Я бью в стекло рукой, но оно только глухо дрожит.

- Разбей стекло! – кричит мальчик, и я в ярости бью кулаками по окну. Но силы оставляют меня, а запылённое стекло неприступно.

- Людвиг, - говорю я. – Я знаю, что через стекло смотреть на мир невыносимо… Но ты нашёл себе слишком слабую помощницу. Прости, малыш. Единственное, что я могу сделать – это протереть стекло рукавом.

Я тянусь к нему рукой и тут же понимаю, что это совсем другой мальчик, не тот, которого я видела во сне. Нет, это не Людвиг. Но Я продолжаю тянуться к его лицу и убираю с глаз прядь волос.
Большие чёрные глаза еврейского мальчика смотрят совсем не в мои глаза, они смотрят в лоб.
- Я Отто! – сказал мальчик. – Я тебя не прошу, я хочу чтобы ты это сделала и всё! Ты должна!
- Отто… Я видела твои глаза, Отто.
- Нет, ты не могла видеть мои глаза. Ты видела моими глазами. Открой мне окно!

Я касаюсь своих глаз, горячие слёзы застилают всё, что перед ними. Я вспоминаю, как гладила мужской рукой по своему лицу, как проводила пальцем по горбинке на носу, как касалась длинных, жёстких ресниц. Я плачу. Я плачу и образ маленького Отто пропадает передо мной, и превращается в буквы.

«На небесах, я буду слышать всё» - читаю я заголовок статьи. И мне хочется продолжить: «На небесах я буду видеть всё. Я всё узнаю на небесах! И я пойму, как я безгранично ошибался в жизни. Я ничего ещё не слышал, ничего не видел. Мне ничего не дано знать! Боже, на небесах я встречусь с тобой!»

6.
Не высыпаюсь. Голова становиться тяжелее день за днём.
Иногда мне кажется, что во мне живёт ещё один человек. Я хочу сказать одно, а тот твердит другое. Вот думаю, сейчас я напишу про то, что мне давно уже пора вернуться в реальный мир, но рука сопротивляется мне, не держит ручку, и меня тянет ко сну.

Когда ты перестаёшь спать и бодрствовать, ты теряешь реальность из под ног, и всё с этих пор кажется тебе возможным и настоящим. И я бы не писала здесь, если бы не предчувствовала. Иначе мне нельзя.

Когда я выстраиваю свои мысли в вереницу слов, мне кажется, что я вполне разумна. Когда перечитываю написанное, я вижу логическую связь и уверяю себя, что я не схожу с ума. Да, именно для этого я заставляю пальцы царапать эти листы – что бы не отпустить себя. Иногда я понимаю, что ничего уже не могу писать, и начинаю рисовать на клочках бумаги.

Моя комната закидана огромными листами, на которых я рисую силуэт снившегося мне человека. Я не могу вспомнить какой он, потому что сама была им. Но я дотрагивалась до себя мужскими пальцами и будто видела себя на ощупь. Руки помнят всё. И когда я беру уголь, то они ведут меня снова в сон.
Пальцы дрожат.

И я рисую его руку, сжатую в кулак. Рисую его тёмные глаза.

Мне снова видеться мощёная дорога. И я рисую лошадей и карету, проезжающую мимо. Мои уши снова наполняются звуком того самого города, в котором я узнаю город с венской открытки. Эти же дома и фонари, только они настоящие. Я очерчиваю контуры окон и крыш города, нажимая сильнее на уголь. Листа не хватает для столь широкой улицы, и я беру новый для продолжения пути. И вот я снова иду.

Иду к знакомой гостинице, где дурная сальная горничная будет требовать нарисовать и её тоже.
И вот я снова пишу на листе, чтобы контролировать себя, но бросаю ручку и снова рисую.
Я возвращаюсь в сон и рисую.

6.
Проснулась среди помятых, исчерченных углём, бумаг. Руки мои и одежда черны. Вероятно, я потеряла связь с моим миром. И мне уже совсем не страшно, что будет со мной дальше.
Я подбираю огромные листы один за другим, на котором изображены уже родные мне дома.

Длинные извилистые улицы, которые я рисовала на стенах съёмной квартиры. На жёлтых обоях, я выводила кирпичи. Но это всё было бессознательно. У меня болят и дрожат руки, но я сажусь в середину этой комнаты и начинаю вспоминать. Нужно вспомнить весь сон до самой мелочи. Даже то, какие запонки были на рубахе любого прохожего.

Итак, Я иду по дороге.
Карета…
Я снова протягиваю руку. И снова я – это Он.
 Я смотрю как он, иду как он.
Я – это Он.
Я неровно дышу в ритм ударам сердца.
Мягкая тень скользит по моей руке, я один.
Я больно закрываю глаза, и сквозь зубы шепчу: «Боже! Кто Я? Кто Я? Кто Я?»

И сквозь темноту я слышу детский смех.

- Отто, мир всё ещё кажется тебе прекрасным?
- Да, - отвечаю я молодым голосом, открыв глаза, - Мир так огромен, так красив! Далёкие горы, которые кажутся тебе такими непостижимыми, могут обратиться для тебя счастьем, как только достигнешь вершины.
Открытое небо и зелёное поле без границ и стен, осенние венские улицы обратились в открытое пространство, от которого так пахло зеленью и прошлым.
- Странный ты Отто, – продолжала смеяться девочка, - А небо? Чем для меня будет небо?
- Облака, если ты пойдёшь вслед за ними, твоя жизнь превратиться в приключение.
Но девчонка смеётся, вероятно она просто смущена моими словами, но как это глупо. Я встаю, беру книги, и ухожу от неё.
- Отто, ты поэт? – слышится мне вслед.

 «Как быстро она влюбилась» - думаю я по-мальчишески и открываю книгу Канта.

Я листаю страницы, и чувствую, как мои детские руки обретают силу, пальцы становятся длинными.

«Сколько же мне сейчас лет? Семнадцать? Восемнадцать?»
Я закрываю книгу и снова смотрю на небо.

Боже, весь этот мир по праву мой, всё в нём моё. Но почему же здесь так много лишних вещей и людей, в то время как я так мало ещё видел в жизни? В мире так много рук, которые я ни разу не пожал, так много прекрасных женщин, которых я никогда не видел.
Как мал мир вокруг меня, и как он огромен вдали от меня. Существо, находящееся между свободой и несвободой, не знает счастья. А человек всегда по-настоящему несчастен!

Каким должен быть этот мир? Каков его общий знаменатель? Мне необходимо объяснить и упорядочить изобилие существующих форм. И единственный выход – это философия.

Прости меня, Господи, но твой мир не идеален, грешен.
И я расскажу ему об этом!
Только дай мне время! Только возможность оправдаться перед тобой за всё то, что кажется мне мерзком в этом мире! Позволь мне писать! Это я, Господи, твой Отто Вейнингер!

7.
Вспышка. Белые лучи солнца царапают моё окно.
Я пишу.
Я пишу его словами, его мыслями, его рукой.

Он – это второе Я, я безгранично живу в нём, а он во мне.

Он так хочет жить, а я хочу жить только ради него. Он тесниться с моей женской душой, но я впускаю его, я принимаю его – несовершенного карающего себя юношу, молодого мужчину и безвременного старца.

Мне открылся его мир – безутешный и жестокий мир Отто Вейнингера, раздирающий всё человечество и себя в клочья.

Я начинаю писать, и во мне просыпается жизнь. Буква за буквой, слово за словом.
Так рождается новая мысль и новое движение вперёд. Так выстраивается вереница невысказанности, которую уже можно нащупать в горле.

Вот она – прикоснись ладонью к худой шее, и ты почувствуешь её.
Вязкий пульсирующий ком недосказанных слов, мешающий дышать и чувствовать.
Механизм возникновения этой боли может объяснить тебе любой психофизиолог, и на миг ты поймёшь - всё, что происходит у тебя в душе, заражает твоё тело.

Сколько правды и любви, сколько ненависти и обиды завязли здесь, в этом болоте невысказанных эмоций.
Но всё же бумага – это не лучший способ излечиться от боли в горле. Скорее напротив, тот, кто пишет, никогда не озвучит свои мысли иначе должным образом. И неозвученная книга останется пульсировать в горле навсегда.

Слова должны обретать голос, на то и было в начале слово.
Выговаривать то, что чувствуешь – иначе нельзя.
Но и в этом случае ты кажешься сумасшедшим.

Слова. Их можно нащупать кончиками пальцев, увидеть их цвет и почувствовать их запах. Подобно разноцветным бусинам, мы нанизываем их на логическую нить, вплетая одну ленту бусин в другую. Но логическая нить не так крепка, и на грани она не выдерживает.

Каждую ночь я пишу. Огромная тетрадь сменяется другой. Пью чай и снова пишу.
Мои руки в мозолях. Я не хочу писать то, что слышу от него. Но я загораюсь снова и с ожесточением пишу. Моя кровь сочиться по пальцам, я бинтую руки и снова пишу.
Я должна… Я ДОЛЖЕН отпустить эти мысли.

Я не могу вернуться в себя.
 Ко мне приходит соседка, кормит меня и молча уходит. Я протягиваю ей деньги, но она со слезами на глазах оскорбительно отталкивает мою худощавую руку.
Я закрываю дверь. И снова пишу.
Я теперь не похожа сама на себя.
Но я должна открыть окно маленькому Отто.



9.
Он разделил этот мир на мужское и женское начало.

Все активное, духовное и творческое в человеке он забрал себе - на счет мужского начала, а все материальное и пассивное - оставил женщине.

«Мужское начало - носитель добра, женское - носитель зла.
Женственность - это хаос, женское начало - это бездушная материя, это ничто: небытие, абсурд. Мужество - это Суть. Мужское начало - это символ всего… Самый низкий мужчина выше самой достойной женщины», - я пишу эти строки в потрёпанную тетрадь и понимаю, как больно это ему писать.
Как больно быть судьёй мира и короновать при этом неизвестного идеального человека, который никогда не существовал. Но к которому стремишься, хочешь быть таким как он.
Идеальный человек – мужчина, не женщина, не еврей.

«Нет ни одного мужчины, который был бы счастлив. Счастливы только женщины…» - проговариваю я вслух и улыбаюсь Отто, он отвечает тем же.
«Пиши! Прошу тебя – пиши! - твердит Отто, – Не бросай пера! Я так долго искал тебя!»

Я и не думаю бросать его, теперь моя рука – его рука. Он пишет мной, и я доверяю ему «жить» мной. Ведь он никогда никем не жил. Даже собой он не был никогда.

Я чувствую высокомерное отношение к земным, житейским вещам, которые как бы тянут вниз от возвышенного и духовного. Словно, я вместе с Отто смотрю на мир сквозь его искажённое окно.
Окно, которое нам вместе придётся вскоре разбить.

«Необходимо сопротивляться реальному миру,- слышу я голос Отто,- Он отвратителен. И чем больше этот мир привлекает и манит, тем более он должен быть отталкивающим! Привести человечество к истинному счастью, освободить его от сковывающего дух греха. Это моя цель! Возможность освобождения только в восхождении человеческой жизни к чистым высотам духа, где царят разум и мораль. Но мир реальности не достигнет небесных высот , не разорвав оков «низкой жизни». То, что тяготило меня – это пол и кровь. Ты только пиши…»

Да. Пол и кровь. Женоненавистник и еврейская самоненависть. Это правда горит в моих, а теперь и в его глазах. «Женское» и «еврейское» было для него двумя различными определениями тех жизненных основ, которых он боялся и избегал.

Для ненависти не нужна логика. Если даже всё не упорядочивается в ровные ряды, то есть исключения.
Я коснулась бы его лба губами и простила.
Простила его за то, что его книгой вооружался Гитлер, принимая смерти людей, признавая только одного еврея – ненавидящего свою кровь. За то, что Геббельс часто цитировал Отто для доказательства отрицательных черт евреев и их ненависти к самим себе. Во мне сосредоточены все женщины мира, которые прощают его за его отвращение и ненависть.

Я поцеловала бы его руки, и ушла за ним вымаливать прощение у Бога…


10.
«Послушай, - говорит мне Отто, - то что я мужчина, совсем не делает тебя слабее! Сейчас Я это понимаю. Я не ошибался в том, что "в чистом виде" не существуют ни мужчины, ни женщины. Есть только "мужское" и "женское" начала, "мужской" и "женский" элементы. В каждом мужчине и в каждой женщине одновременно присутствуют и тот, и другой, и их соотношение определяет их характер и внутренний мир.
Старик Эрих Фром всё ещё пишет свою книгу «Душа человека». Бисексуальность человека не даёт ему покоя и на том свете. Когда-то мы определили, что у пятинедельного человеческого зародыша нельзя еще никак распознать того пола, в который он впоследствии разовьется. Только после истечении пяти недель можно пронаблюдать процесс становления, который к концу третьего месяца беременности завершается односторонним развитием. Книга его теперь выглядит совсем иначе. И он обречён вечно писать её. Это как работа над ошибками огромного труда, написанного при жизни.

Да. Мы все – один человек. А пол и кровь – нам даётся всевышним. Мужское и Женское.

Но теперь… Теперь-то я точно знаю, как близки друг другу эти начала!

Боже мой. Я впервые чувствую в себе женскую душу, которая кажется мне прекрасной, достойной, сильной. И в то же время, она не порабощает меня, не тянет на дно, не загоняет в угол. Я чувствую, что без меня не будет и её, я пронизан ей насквозь и её сердце - моё сердце.
И я впервые ощущаю как мне достаточно этого, что бы любить…

Не пиши! Это ты не должна писать, слышишь?

Но… Ты должна написать про любовь.

Что ж… Пиши это:

"Любить – это значит сделать какого-либо человека носителем всех тех ценностей, которыми хотел бы обладать сам любящий. Чувственным отражением этого высшего совершенства является красота. В любом случае, ЛЮБОВЬ – ЭТО ВСЕГДА ЛОЖЬ! Половое влечение и любовь - оба они являются попытками реализовать свое "я". Первое хочет увековечить индивидуум путем телесного изображения, вторая - увековечить индивидуальность в ее духовном идеальном подобии. Только гениальный человек знает абсолютно бесчувственную любовь.»

У меня кружится голова и темнеет в глазах. «Как ты можешь?» - думаю я, но душа не сопротивляется его душе. «Говори! Говори, я слушаю тебя, я буду кричать каждое твоё слово, каждое твоё чувство, сколько бы сил ты не взял у меня, бери всё. Чем больше я трачу, тем ещё больше я могу тебе отдать.».


11.
Красный шёлковая простыня… Багровые тяжёлые занавески.

Я – прекрасный Отто, повелитель мужского слова! Сегодня я готов купить себе всё! Купить весь мир! Всех женщин… мужественных женщин и женственных мужчин. Я один из немногих, кто по праву должен владеть миром в мои двадцать два года!

Тысяча девятьсот второй год был самым сильным годом моей жизни. Вышла в свет моя первая книга – «Пол и характер». Это моя библия, моя религия – мой Бог и мой Сатана. Моё спасение и мой грех.
Я имею право возгордиться, потому что тело моё – подобие Господне.

О Господи, я готов душу вернуть тебе, только оставь на сегодня моё тело. Тело, которое хочет наслажденья и женской язвы.

Позволь мне насладиться мерзостью, разрывая набухшие груди служанок. Не дай мне слабости любить, дай силы до конца утолить свою жажду желания, под маской нравственности! Сделай же мои руки крепкими, а зубы острыми.
Прошу тебя, не позволяй говорить ей, не позволяй ей бесстыдно смотреть на меня.

Одно лицо - бледное и усталое – преследует меня в лицах всех женщин, терзающих меня. Одно сменяется другим, но кажется всё то же, похожее на мать. И чувство стыда за то, что я желаю женщину с лицом матери, присвоившей меня, как собственность. И чувство омерзительного греха кровосмешения делает страсть ненавистью за невозможность избавиться от крови.

Кровь… Красная еврейская кровь. Мать сделала меня евреем. От матери к матери. Женщина хотела сделать меня таким каким я должен был быть. Как и женщина, еврей - это бесформенная материя, существо без души, без индивидуальности. Ничто, нуль. Нравственный хаос. Еврей не верит ни в самого себя, ни в закон и порядок. Он все сводит к плотскому, земному.

Я верующий материалист, чёрт возьми! Я потерянный еврей, мама!

Мне видится материнское чувство инстинктивным, непроизвольным. Оно свойственно животным не в меньшей мере, чем людям. Ничто не имеет право на душу ребёнка, кроме как его матери. Доброта. Женщина ищет от мужчины души и доброты, поскольку сама не видит таковых в себе. Она изначально претендует на «мужественное» в мужчине, будь то маленький мальчик, умирающий старец… или двадцатидвухлетний Отто Вейнингер.

Жестокость. Как не понять, что всё что рождено от женщины, должно непременно умереть. Это очевидно. Сам половой акт отвратительно жесток, только потому, что в нём рождается ещё один ребёнок, обречённый на смерть. Это тайное убийство! Убийство, отрицающее женщину, отрицающее мужчину, отрицающее мир и всё существование… отрицающее Бога.

Убийственная женщина всегда претендует на всех мужчин мира!
Я говорю теперь моей книгой. Я повторяю свои же цитаты, проговариваемые многими, дающими силы каждому мужчине, который громко кричит: «Это бред!», но думает: «Как это верно!»

Я писал: «Самая распутная женщина, вавилонская блудница, жрица утех и страсти – вот кто имеет право на существование! Все выдающиеся люди всегда любили только проституток. Половой акт обладает для проститутки значением самоцели. И никакой лжи!
Мужчина не может удовлетвориться простой, вечно занятой, безвкусно одетой, лишенной всякой духовной элегантности женщиной-матерью. Наслаждение мужчины - это забвение у жрицы веселья. Она, а не мать, лучшая танцовщица, она любит оживленный разговор, шумное общество, прогулки, увеселительные места, морские купанья, курорты, театр, концерты, новые туалеты и драгоценные камни. Она жаждет денег, чтобы можно было рассыпать их целыми пригоршнями. Ее заветная мечта - триумфальное шествие по всему миру на победоносной колеснице богатого красивого тела.
Есть только одна любовь: любовь к Беатриче, преклонение перед Мадонной. Для полового акта есть только вавилонская блудница.
Мужчина способен на истинную любовь только к проститутке.
Человек, который всецело погряз в разврате, не восстает против наготы, так как она не возбуждает уже, как таковая, его внимания. Он только жаждет обладания, он не в состоянии больше любить. Истинная любовь так же стыдлива, как и истинное сострадание. Есть одно только бесстыдство: объяснение в любви, искренность которой стала будто бы непреложным фактом для человека именно в тот момент, когда он его произносит. Подобное бесстыдство есть объективный максимум бесстыдства, который вообще только мыслим.»

Бесстыдство. Ненавистный стыд колющий, жгущий, терзающий. Стыд за любовь.

Боже… что я говорю.
Что я делаю, Господи.
Есть любовь… Она должна быть!

Настоящая любовь – это платоническая любовь. Только она и сущестувует. Но должен признаться, во всякой любви мужчина любит только себя. То чувство прекрасного, открытое в себе, чувство долга, верности, чести, доблести, совести. Да… Тот, каким ты всегда хочешь быть, даёт тебе любовь. Проекция подобна ненависти. Ненависти к самому же себе – гадкому, грешному, эгоцентрическому, слабому и презираемому. Мы слышим только свои эмоции, поэтому воспринимаем мир только через них.

Я ненавижу этот день. День, когда я могу позволить купить мир. День, когда я могу придумать новую религию. Я ненавижу эту красную шёлковую простыню, пахнущую духами и стук каблуков за дверью.

Это она. Блудница с лицом Беатриче. Я долго смотрел на неё, пока черты узнаваемого лица стёрлись с её облика, когда взгляд мой стал мутнеть от желания укротить её бесстыдство. Мне хотелось схватить её за плечи и кричать «О, я хочу! Я люблю!», только потому, что я хочу хотеть, и я хочу любить…

Дверь открывается. Нет, это не блудница! Это жуткая горничная, с закатанными рукавами, и ещё это сухая длинная журналистка с очками на глазах, и это низкорослый фотограф с ужасной улыбкой. Это шум и лживые улыбки: «Здраствуйте, Отто! Вы гений!» Это короткостриженная поэтесса, с книгой в руках, бросившая на меня суровый ненавистный взгляд – «чтоб вам…!»

Дверь закрывается, и мир закрывается с ней.

Я подхожу к окну и прислоняюсь щекой к своему отражению на стекле.

Ненавистные глаза и нос. Ненавистная сила отвержения, неприятия. Ненавистная ненависть!
Я ненавистен себе.
Я оказал великую честь себе – я написал книгу, которая объяснит мне мою смерть. Так я оправдаюсь перед Богом. К чёрту блудниц!


12.
- Что дальше, Отто? - спрашиваю я его.

- И я остался стоять в этой комнате – пустой, мрачной и тихой.
В груди моей тяжело пульсирует сердце. Старый гостиничный номер, с видом на небо. Мне кажется, мир остановился и ждёт.

Я не должен умереть с ненавистью на губах, с огорчением и обидой в сердце. Нет, никогда. Одно я знаю, мне нужно прощение, но я горд. Я никогда не прощу.

Силы покидают меня, мне тяжела даже дирижёрская палочка Бетховена. Я сжимаю её в кулаке, но взмахнуть ей я не в силах. Тёмные стены давят на меня. Тьма сгущается надо мной, словно грозовые тучи.

Я ненавижу себя, за своё решение умереть! Но я должен. Я решаю только раз.

Мои руки костенеют от напряжения, словно горячая сталь в моих руках.
 Дирижировать я буду пулей! Моя симфония начнётся выстрелом в моё горячее сердце.

- Отто… нет.

- Своей книгой я заработал свой пропуск к Богу. Он никогда не оставит без внимания моё существование. Я достоин его пристального внимания и беспощадного наказания.
О, Господи! Неужели, мы встретимся с тобой лично?
И ты укажешь мне пальцем на мир, созданный тобой, и осквернённый мной, и выколешь мне глаза мои за оскорбление и ненависть к детям твоим.
Может быть только так я коснусь твоей десницы и вымолю прощение. Прощение за себя и других детей твоих.

- Милый Отто, это было… это уже было. Это не может продолжаться вечность.

- Вечность? Я стою здесь в этой тишине уже сто лет. В этой обшарпанной гостинице, с ветхими обоями. Время остановилось для меня, как только я выстрелил себе в грудь, думая, что освободил себя. Но смерть – это не конец всему, это было только началом. Начало пустоты и безразличия. Бог не принял меня к себе, хоть я считал мою книгу вызовом на личную встречу с ним. О Боже, прости! Я обречён быть всегда в этом мире, созданным самим же собой – ненавистном, безжизненном и бесстыдном мире. Но спустя сто лет, сейчас, я понимаю, зачем был покинут Богом. Я вижу. Я наконец увидел всё как есть, словно Бетховен, услышавший свою музыку на небесах! И ты. И ты, женская душа! Ты открылась мне любимой душой в этом мире.
Ты распахнула пыльное окно вечного гостиничного номера, и впустила в него новый свет, дающий свободу дышать. Задыхаясь сама, ты даёшь жизнь мне. И это чувство, что заставляет жить тебя и меня.

- Отто… Я ухожу с тобой. Нас ждёт встреча с Богом. И мы вместе будем вымаливать нам прощение. А если нет, останемся вместе в гостиничном номере навсегда.

- Ты со мной?
- Да.
- Я тебя…
- Прошу тебя, скажи мне это на небесах…


13.

Газета «Не спи!», от редакции:


Дорогие мои читатели!

Я не мог не опубликовать этот дневник в своей газете, потому что человек всегда должен быть услышан. То к чему человек стремиться всю свою жизнь – это понимание. Понимание себя и своей жизни и понимание этого же другими. Наша газета «Не спи!» всегда говорит о людях, которые видели или видят реальность в нереальности. Это своеобразный выход человеческих эмоций, где мы призываем вас говорить! Только говорить, не спешить действовать моментально. Проживать свои эмоции до конца, учиться от жизни и смерти.

Этот дневник, принёс мне один из наших коллег, а именно, тот самый человек сдававший квартиру этой девушке. К сожалению, имени мы так и можем вам сказать. Так как девушка в последнее время не имела никакой связи с внешним миром. Эту квартиру она снимала, а её родственники и друзья возможно до сих пор думают, что она уехала в другой город. Адрес той самой квартиры, я держу в тайне, так это квартира имеет очень сильную энергетику, которую могут загубить посторонние люди. Можно сказать, что квартира эта, сама ищет себе нового постояльца, а нам нечего не остаётся делать, как подчинятся её выбору.

Не для кого не секрет, что в нашем городе произошёл невероятный случай, в который конечно же верят немногие. Но тот, кто был очевидцем произошедшего, предпочитают говорить об этом только раз, не убеждая собеседника в правоте. Так и я расскажу вам. Соответственно, только со слов людей, видевших эту девушку в последний раз.

Вечером, четвертого октября в справочную скорой помощи поступил звонок, о том, что из окна высотного дома выбросилась молодая девушка. Очевидцы описали её, как рыжеволосую, в белой длинной сорочке, измазанной какой-то сажей с перебинтованными пальцами на руках. Девушка была ещё жива и тяжело дышала.

Её соседка, стояла около тела и не говорила ничего кроме постоянно повторяющихся фраз: «Они прощены!»
Это же она повторяла спустя неделю, после произошедшего, когда я зашёл к ней за информацией.
«Она лежала на спине так, как будто обнимала небо, как будто весь мир обнимала, - сказал мне семилетний сын соседки,, и протянул мне альбомный лист с изображением силуэта парящей в воздухе девушки раскинувшей руки, – А потом за руку кого-то держала, держалась за кого-то… Вот на рисунке. Она держится за руку».

Действительно, мальчик нарисовал в её руке другую ладонь, которой не было продолжения.

- Что ты видел ещё? – спросил я у мальчика.
- Ничего. Но я … Я слышал музыку. Красивую. Она с неба играла.
- Они прощены... – снова добавила скучная соседка.

Каждый из свидетелей выдвигал свою версию случившегося, но никто не исключал, что девушка была сумасшедшей.

- Вы бы видели, что она сделала с квартирой, которую снимала здесь! Сумасшедшая! Одержимая маньячка! Не удивительно, что она покончила с собой, – фыркнула мне вслед блондинка в шёлковом халате, живущая этажом ниже.

Да… Конечно же я видел. Что произошло за это время с квартирой. Распахнув дверь одной из комнат, я попал в другой мир, созданный ею. Только одна комната, тёмная и казалось бы скрытая ото всех. Рисунки везде… на огромных листах, на газетных, на тетрадных, плавно переходящие на пол, стены, потолок. Откуда столько угля и бумаги? Я узнал, что молчаливая соседка, каждый день приносила огромные сумки в эту квартиру. « Да… Я кормила её и брала у неё деньги... И ещё по мелочам приносила уголь и бумагу..."

Пространство было беспредельно расширено, за счёт угольных рисунков на обоях и потолке. Длинные улицы, уходящие вдаль, фонари. Пустая комната, напоминающая перекрёсток дорог. И окно, разбитое вдребезги.

Я коснулся осколков стекла, оставшихся в раме. Вероятно найденный дневник лежал где-то здесь, в проёме между рамами. Я посмотрел вниз и представил, как она лежит, протянув руки к небу.

И так, она лежала несколько минут, пока не подъехала скорая. Среди огромной толпы людей, на асфальте они увидели улыбающуюся девушку, на груди которой, сквозь сорочку проступала тёмное пятно. Оно становилось всё больше и больше, поглощая белизну.

«Это огнестрельное?» - удивительно спросил врач у напарника, а тот задумчиво кивнул.

Они положили её на носилки. И тут она закричала от боли. Это был страшный крик, который не могут забыть все слышавшие это. Крик, вызывающий слёзы, но не жалость, крик вызывающий понимание.

«Она выстрелила себе в грудь, стоя на карнизе? Но как?... Где оружие? – говорил мне следователь, – Кто убил её? Её убили.»

Нет, господин – следователь, у убитого совсем не такое лицо. Но и у самоубийцы такого лица не должно быть.

Что же дальше?

Девушку привезли в приёмный покой, где она кричала, и крик её приводил всех в оцепенение. Рана на груди разрывалась и кипела. Она что-то говорила, выкрикивала, шептала, но никто не помнит, что именно. Никто не выдерживал быть долго, рядом с ней, и зная, что всё равно смерть придёт с минуту на минуту, врачи оставили её одну. Всю ночь продолжалась агония, и под утро в больнице стало тихо.

«Я очнулся только наутро. В кресле на проходной, - тихим голосом рассказал мне медбрат, уволившийся после этого случая, – Странно, но проснулся я в хорошем настроении, после такой-то сложной ночи. Когда я вспомнил, про девушку, то сразу сознание вернуло в меня ощущение страха прошлой ночью. И я пошёл в палату, где умирала девушка. Каждый шаг мне казался всё решительней, но когда я подошёл вплотную к двери, но не мог дёрнуть за ручку и открыть её. Я первый кто увидит её мёртвой, я тот, кто сообщит о её смерти, и тот кто должен отвезти её. Мне никогда не было так страшно, но тут… Я открываю дверь и подхожу к ней. Окостеневшие руки, сжимающие окровавленную простыню. Было темно. И я открыл жалюзи на окне… и… Я увидел… Это же мужчина! Это не она, совсем не та, которая была. Это был мужчина, в её сорочке и чернеющей раной на груди.» Не смотря на переполох в больнице, труп мужчины записали в неизвестные, а прибывшую смертельно раненую девушку вычеркнули из списков. Регистратура исключает всё необъяснимое и мистическое.

Дневник не попал в руки следователей и журналистов, потому что соседка зашла первая в квартиру погибшей. Она первая и прочитала его в ту же ночь, а потом отдала его хозяину той самой квартиры – нашему человеку.

Дневник, посвящённый Отто

Отто Вейнингер – это имя слышали немногие в наше время.
Книга двадцатитрехлетнего студента философии Отто Вейнингера "Пол и характер" вышла в свет в конце 1902 года. Успех этой книги был бесспорным, ее содержание никого не оставляло равнодушным. Эта книга – своеобразная революция против себя и мира.

Отто Вейнингер развил новую теорию взаимоотношений полов. Для обоснования своего подхода он использовал разнообразный фактический материал - данные в области биологии, психологии, социологии и истории. Его выводы и заключения поражают оригинальностью и остротой мысли. Но среди многих тонких наблюдений, остроумных обобщений и своеобразных построений в книге есть и такие утверждения, которые ничем, кроме как болезненным расстройством ума, объяснить невозможно.
Вечером четвертого октября 1903 года в знаменитом номере старой венской гостиницы, в котором в 1827 году скончался Бетховен, Отто Вейнингер демонстративно выстрелил себе в сердце. Всю ночь продолжалась агония, умер он только под утро. После смерти автора его книга сразу приобрела мировую известность, была переведена на основные европейские языки.
Многие считают, что этот юноша имел гордое и мужественное сердце и все, что он проповедовал, он оплатил своей кровью сполна, доказывая свою правоту и осуждая себя. Другие считают, что в пик популярности своей работы, Отто усомнился в своей правоте. Есть мнение, что не завершив свою жизнь, Отто Вейненгер бесспорно убедился бы в своей неправоте и возможно сломал свои стереотипы и полюбил жизнь.

Так или иначе, Отто открылся только одной девушке. Той, которая приняла его в себя и простила. В своей книге Отто всё же проговорился о человечности своих желаний - мужчина хочет не женщину-рабыню: он очень часто ищет в ней подругу, которая его понимала бы.
Что чувствовал Отто перед смертью, глядя в окно?
Знает только одна она, ушедшая за ним.


Статья подготовлена авторами самиздата «Не Спи!»
Альбинос.