Медовый скит - трилогия

Осень святая

 Жил уже семнадцать лет на белом свете я. Из них семь - помощником пчеловода в медовом скиту. И вот однажды как-то учитель сказал, что я уже взрослый стал - оставляет он меня одного, а сам отправляется в город на базар продавать мед, да прикупить что нужно для хозяйства. Взяв сосуд с лесным да цветочным медом, учитель рано утром собрался в путь, пообещав вернуться к первому снегу.
 А в тот год осень святая стояла, уж Покров прошел, а все тепло на дворе: деревья листву золотую не роняют, солнце жаром да сухостью землю греет, небо лазуревое, рябины рубиновые, от ягод воздух ароматный, пряный, то грибами запахнет, а то разнотравьем. Все плоды на деревьях, напитавшиеся соками за лето, были сочны, особо яблоки до того налились, что покрылись янтарными корками и отсвечивали словно червонцы. И благодать какая-то святая все осенила вокруг, только слышно - то один листок, то другой шелестит на ветерке.
 День встал в зенит, меня разморило. Прислонился я к улью, сижу, наблюдаю за пчелками. Они в заботах кружат, к зиме готовятся. Смотрел я на них, смотрел, да и задремал, как в перину пуховую лег. Растревожило мой сон жужжание над ухом - это пчелы, забеспокоившись, кружили над пасекой. Открыл глаза и вижу, медведь стоит, разорил один улей, и несмотря на все сопротивление пчел лакомится медом. Я, конечно, оробел, ну уж больно, думаю, учитель осерчает, коль он вернувшись найдет такой разгром. Медведь же, наевшись вдоволь, взял зубами добрый кусок соты и побрел к лесу. Я за ним, думаю, куда он его поволок прослежу. Шел я так по следу, шел и вышел на красный пригорок. Глядь, а на нем старец белый, как лунь сидит. К тому старцу мишка подошел, зафыркал, возле прилег и к ногам его положил меда кусок.
 Старец мне говорит – Ты, сынок, на медведя не серчай. Вылечил однажды я его: из лапы занозу вынул, он ко мне и привязался. Коль что найдет, мне и приносит. Подойди поближе, не бойся...
 - Я и не боюсь - говорю, дедушка. А он смотрит на меня и глаза у него добрые, добрые, аж на сердце потеплело. Подошел я присел рядышком.
- Помолись со мной сынок за неведомо странствующих путников, глазами слаб стал, не вижу, букв не разбираю. Почитай для меня - вот книга тебе...
 А я, хоть и грамоте обучен был, плохо читал и писал, не давалась сия наука мне, не смотря на все мои усилия. Признался я в этом дедушке, а он ласково. - Попробуй, коль что, подправлю.
 Взял я книгу, начал читать вслух - и слово за словом потекло складно и певуче, буква за буквой в ряд ложится, нигде не спотыкается. Прочитал до конца, а сам дивлюсь, как так получилось хорошо. А дедушка одобряет, молодец, помог старику и по голове рукой приласкал - дай Бог ума и разумения тебе сынок
 Ну теперь ступай домой, не беспокойся, пчелы уж все заново отстроили.
Поклонился я дедушке в пояс и пошел обратно. Прихожу на пасеку и вижу - все ульи целехонькие, как новые стоят: ни трещинки, ни царапинки тишь благодатная.
 С тех пор прошло дней девять, и с первым снегом учитель воротился, как и обещал. Все продал, для зимы запасов закупил.
Ну, - говорит, рассказывай , как ты тут поживал без меня, все ли гладко, не случалось ли чего ?
 Все у меня ладно было - отвечаю, со всем справлялся, только вот чего приключилось давеча. И рассказал про старца с медведем. Он призадумался, а я печь натопил, да пошел на ключ за водой. Возле него дубрава росла, а уж сумерки наступили, темно в лесу. Наклонился зачерпнуть воды – глядь, по воде золотинки засверкали, дубрава светом озарилась. Возле ключа на камне икона Пречистой Богородицы самоявленная, от нее свет лучистый разливается и Богоматерь как живая. И вторит, вторит каждая травинка в лесу: Диво! Диво! Диво!
 Всю ночь перед образом тем мы молились, и такая благодать спустилась на нас, будто ангел крылом накрыл..
 На утро Учитель сказал: Господь посетил нас своей милостью, и про Чудо это нужно в монастыре отцу-настоятелю рассказать. Возьми икону ступай к братие нашей , подобает святому в святом находиться, а коль сердце тебе укажет, оставайся там. Я всему, чего знал, научил тебя, иди же с миром. И стал собираться я в дорогу. Завернули мы Пречистую, перевязали, в котомку водрузили. Поблагодарил я его за все, что он сделал для меня, и отправился.
Солнце выглянуло из за туч, распогодилось, снег кое-где подтаял . Осень на исходе была. Деревья багряно-красные роняли последние листы свои, стояли полуголенькие, блаженные, но все же обласканные последним теплом. Лесная дорога пресеклась, и передо мной раскинулись поля, распаханные перед зимой. Они были рыхлы, жирная земля сулила к следующему году богатый урожай. Уродятся тогда на этих полях сытные хлеба. Вдали, похожие на черных грачей, занятые послушанием трудились монахи. Словно пчелы мои на пасеке занимались трудами своими , без лени и усталости подкрепляемые одной лишь молитвой.
 За грядами полей выплывал белокаменный монастырь. И тут вспомнилось, что у дедушки руки пахли ладаном. Так пахнет распаханная осенью земля, готовая зачать, покрытая молодым снежком наступающей монастырской зимы.


Восходящие Ангелы

 Нашу деревеньку занесло снегом. Столько его выпало, что через забор можно было перешагнуть. На удивление теплая зима радовала поначалу, но потом в большой когда-то деревне остались одни старики. Вся молодежь уехала на заработки в город, а я, приболевший, и предоставленный сам себе, долгие вечера коротал на теплой печи.
 Пошла вторая неделя декабря, а снег все сыпал и сыпал. В ночь с пятницы на субботу от разыгравшейся непогоды во двор стало невозможно выйти, снег уже никто не успевал убирать, так что двери еле приоткрывавшиеся теперь совсем завалило. Под тяжестью снега деревья с хрустом роняли ветки, да и сами обрушивались, создавая разливающееся эхо, нарушающее безжизненное молчание заснувшей природы.
 Укутавшись в пуховой платок, я, свернувшись калачиком, смотрел на чай в граненом стакане, который от кипятка плавно опускался на дно. То погружаясь в дремоту, то просыпаясь, мне явно снилось что-то, но я тут же забывал все напрочь. Совсем неожиданно в окне вырисовался чей-то контур лица, на совершенно белом фоне казавшийся неестественным. Потом показались руки, застучавшие по стеклу. Отец Владимир пришел навестить болящего. Последнюю неделю он читал молитвы на дому и навещал жителей, приободряя их. А, так как дверь занесло, он и не мог войти обычным путем.
Встав с печи, я подошел и открыл окно. Отца Владимира я знал хорошо,мы часто беседовали с ним. Длинная борода, запорошенная снегом и на голове – сугроб, вот, что теперь он представлял из себя.
 - Давно такого не было, - отряхиваясь и закрывая окно, заметил батюшка.
 - Давно.
 - Такая погода для людей беда, а для земли - сон во время болезни.
 - Оно, конечно, так, но ведь, глядишь, снегу до крыш наметет...
 - Ты-то сам как? Поди, одичал один.
 - Да нет. Вот пирог испек. Еще не остыл.
 - С чем он?
 - С рыбой, сейчас достану.
 Мы сели за стол. Батюшка долго смотрел на пирог, затем - в пустое пространство за окном. По его чуть колыхавшимся губам было видно, что он молится. За меня ли он молился? Или за нас всех убогих? Сердце чувствовало благо, радостно гармонирующее с этой одинокой молчаливой природой. Лицо знакомое, родное озарялось этим рассеянным небесным светом, на его волосах ложась серебром. В глазах была задумчивость. Он казался преображенным и причастным к некой тайнодейственной красоте, окутавшей мир.
 - Красота, во всем Бог, - Сказал Владимир, как бы угадав мои мысли. - А дверь твою надо от снега очистить, иначе ты так совсем из дома не выйдешь. Давай, одевайся, а я тебе на улице помогу.
 Натянув валенки с тужуркой, я пошел в сени. Холод и темнота, клубясь там, скрывали очертания и глубину моего дыхания. Батюшка с улицы уже разгребал сугроб. Я изо всех сил навалился на дверь, она не поддавалась.
 - Сейчас, погоди, давай!
С новой попыткой я попробовал еще раз...
 - Ничего, ничего, - ободрял Владимир.
Внезапно дверь распахнулась и меня ослепило светом.
 - Ну вот и хорошо, - сказал он улыбаясь. - Помни, грешно унывать.
Я подтверждающе покачал головой...
 Постепенно батюшка растворился в белесой мгле, тяжело шагая через большие сугробы, его тонкая фигура почти растаяла и вскоре совсем исчезла из виду. Я присел на порожек, на лицо падали хлопья снега, медленно таяли и стекали за шиворот. Небо манило к себе, пытаясь обнять всей своей глубиной и бескрайностью. От еле видневшихся соседних крыш поднимался дымок, он витиевато петлял, разбивался на струи, но все же, достигая цели, утопал словно восходящий ангел в горнем сиянии бездонных небес.

 
Липовый цвет

 Возле старого храма, который стоял на холме, через речку, росли развесистые липы. Они источали тонкое благоухание, которое смешивалось со смолистым ароматом соседнего соснового леса и поспевшей дикой земляники. В медных зарослях высокой травы скрежетали кузнечики, играющие свои симфонии то затихая, то неожиданно взрываясь звуками, приводившими в трепет многочисленных шмелей и пчел, привлеченных опьяняющим душистым запахом нектара. Мама с сестрой собирали липовый цвет, а я, утомленный, бродил меж деревьями, ища тенек, спасаясь от раскаленной добела зеницы пылающий звезды.
 Храм, разоренный древний, бездыханно смотрел на меня своими черными провалами окон, маня войти внутрь. Из проема дверей веяло прохладой, внутри царил полумрак. Кладка кирпичей местами крошилась, стены, обветшавшие от времени, осыпались, но кое-где еще проглядывали строгие лица ангелов с белоснежно-синеватыми крылами, взглядами, устремленными ввысь, к восседающему на Серафимах и Херувимах Ветхому Днями.
- Вот ты где! А я тебя ищу, - неожиданно раздался мамин голос.
- Я посмотреть зашел, - ответил я.
- Мы скоро уходим, - предупредила меня мама.
- Хорошо, я здесь побуду.
- Ладно, я позову тебя, когда пойдем, - мать вышла, оставив меня одного.
 Из церковного притвора открывался вид на витиевато петляющую речку Печугу.
Конец июля - начало августа, скоро закончится лето, подумалось мне, только на следующий год увижу я дедушку. Зато зимой будет сниться свежая черника с молоком, напуганные, тетерева, вылетающие из золотых трав и сладковатый аромат цветущих лип.
На обратном пути в деревню нам встретилось возвращающееся с утреннего выгона стадо коров, гонимое пастухами. Коровы, мыча, двигались, создавая столпотворение, поднимали пыль с дороги, отмахивались хвостами от назойливых мух и оводов. Пропустив их вперед, мы спустились к реке и, усевшись на бревно, болтали уставшими ногами в струях темной холодной воды, наблюдая за этим неторопливым шествием. По берегу росли камыш и осока, желтые кувшинки, не потерявшие свою нежность. Гипнотически зависающие в воздухе стрекозы отливали то синим, то изумрудно-зеленым. Не спеша, стадо прошло через мост и достигло деревни. Хозяйки, хлопоча, заботливо встречали свою скотину. Хотелось спать, глаза слипались, слух убаюкивал журчащий поток плавно закручивающихся водоворотов.
 Сонного, почти спящего, меня уложили в горнице. На потолке, возле маленького окошечка, свисали бабочки-шоколадницы, скованные и неподвижно заснувшие, нечаянно залетевшие, но все еще живые. Я погружался в дремоту, пока сон совсем не завладел мной и не понес за собой куда-то вдаль. Снились облака, роняющие теплый дождь, широкие лужи, отражающие необыкновенно яркую радугу неба. А потом все стало белым, как бы в инее, и на этом чистом снежном холсте я увидел домик, окруженный воркующими голубями. Возле домика на лавочке сидел батюшка и мастерил берестяные коробочки, умело вырезая на них цветные узоры с незатейливым мотивом. Батюшка поднял глаза, как бы отвлекшись чем-то, посмотрел в сторону, а потом задумчиво тихо запел. Этот распев подхватывало пространство, вторя ему хором, гудящим со всех сторон, раскатисто плывущим, доходившим в сокровенно-потаенные глубины и проникающим в каждую часть меня. По моим щекам текли слезы, они стекали по лицу и крупными солеными каплями падали мне на ладонь... Так кончилось лето.
 Зимой я сильно заболел, простудившись на сквозняке. Температура сильно поднялась и никак не сбивалась. Я лежал с уксусным компрессом на лбу, кидаемый то в жар, то в холодную дрожь. Мама приносила просфоры с молебна о моем здравии и окропляла крещенской водой. В полубреду я что-то невнятно спрашивал у нее, и она отвечала мне, приподнимая с постели, чтобы дать горячего чаю. Постепенно болезнь проходила, оставляя после себя изнеможение и бессилие. На столе, рядом с кроватью, стояла берестяная коробочка, мама доставала оттуда щепотку липовых цветов и, заливая их кипятком, в стакане размешивала с медом. На деревянной крышке был вырезан домик с трубой и оградка, вроде забора, в небе парили по-детски изображенные птички. Сама коробочка была обрамлена цветами, походившими не то на дикий шиповник, не то на анютины глазки.
 Взяв ее в руки, я разглядывал пожелтевшую от времени память, которая жила несмотря ни на что своей вечной жизнью, неся на себе часть своего мастера, возможно единственную, но все же неповторимо высокую способную одним своим прикосновением лечить все земные немощи и болезни.