Тысячу лет назад

 Глава 1
Октябрь 1927...

"То,что не убивает нас- делает нас сильнее..."
...наверное...


 Она всегда появлялась внезапно, словно призрак- из неоткуда в никуда. Но она появлялась. Если не сегодня, то завтра. И обязательно звонила. Так было всегда. Поэтому внутри поселилось волнение- она не звонит уже три дня,-такого не было, я была уверена- сегодня она не думала обо мне- такого не было. И вдруг что-то сжало моё горло холодной, липкой рукой. Теперь я была уверена- что-то случилось.
 Я встала с постели и подошла к мольберту. Ещё вчера глаза её смотрели с него ласково и радостно, сегодня же- как будто искали выход...из чего?... Странно и очень страшно.
 Роскошная квартира в самом центре Петербурга сужала стены, лишая лёгкие кислорода. Померкли краски многочисленных картин. Я всегда писала её- её тело, её руки, её глаза. Сегодня из всех этих картин медленно уходила жизнь. В голове яро пульсировала мысль- я больше не увижу её; слово «люблю» разрывало виски, заставляя бешенно биться сердце, выталкивая его из груди.
 Резкий телефонный звонок заставил меня вздрогнуть, фраза: «она больше не вернётся» резанула слух, болью засела в мозгу. Кисти выпали из безжизненной руки, ударились об пол, воздух сгустился, потолок задвигался, приблизился к воспалённым зрачкам и горячие капли, словно водопады, обожгли щёки, веки неслышно опустились и я осела на пол. Что теперь? Самовольно лишать себя возможности существовать? Зачем? Я и так умру без неё. Это я поняла ещё утром. Теперь она уже не вернётся, и, кто знает, может быть тоже умрёт где-нибудь далеко, задохнувшись от боли так же, как и я...
 Память услужливо подсунула мне картину нашей последней встречи:моя огромная квартира, приглушённый свет...её тело ритмично двигалось в такт моим движениям. Горячие губы с остервинением искали мои, жадно впиваясь в них при встрече. В приглушённом свете обажюра, два разгорячённых тела рвались навстречу друг другу. Она громко стонала, сжимала руками мои бёдра и шептала устало на ухо: "Я ЛЮБЛЮ тебя..." А потом мы пили кофе на кухне, глядя друг другу в глаза и молчали. И так спокойно и легко мне было в этой тишине!... Неужели, подхватив лёгкий шлейф своего платья, она села в первый сонный трамвай для того, чтобы не вернуться уже никогда?... Она всё знала. Знала, что уедет...приходила попрощаться... И как же я не поняла, не почувствовала, что это- последний раз?... Она хотела мне что-то сказать, стоя на пороге моей полутёмной прихожей. Взяла мою руку, поднесла к своим губам и помотрела мне в глаза с такой надеждой, что, может, я сама всё пойму и не придётся говорить эти невыносимые слова... Но я не поняла, а она не смогла...Только поцеловала, жарче обычного и быстро сбежала вниз по лестнице. Я думала, мне тогда показалось, что она плачет. Теперь понимаю-нет...
 Я вскочила, сорвала с вешалки чёрное длинное пальто и устало спустилась по лестнице вниз.
 
Глава 2.

 Я вышла на Невский. В лицо ударил прохладный осенний ветер. Ещё недавно здесь, взявшись за руки, мы шли вдвоём. Она говорила мне о музыке и глаза её блестели и искрились каким-то дьявольским огнём. Она говорила, а я смотрела на неё и думала, как же она хороша. Она аристократка.Об этом говорили черты её лица, её руки, стан, походка. Определённо, она добьётся успеха в музыке. Её мать была актрисой. Отец содержал благотворительные фонды. А бабушка пела в Винеции и имела успех у строгой винецианской публики.Она пошла в бабушку. Играть ни в жизни, ни на сцене она не могла и не хотела так, как это делать её мать и жалела только бездомных животных, а не всех подряд, как отец.
 Мы познакомились на выставке моих картин. Нужно сказать, что картины мои тогда имели успех и висели на стенах во многих известных домах.
 -У вас определённо талант,- сказала она мне, подойдя совсем близко, почти вплотную.
 А потом взала мою руку и вложила в неё белую розу. Тогда я наколола палец о шипы, но виду не подала...
 ...Сейчас всё это уже безразлично...
 Боже, знать бы, что она делает сейчас. Увидеть её хотя бы с расстояния в киллометр...
 Я не заметила, как ворот моей рубахи промок от слёз, а прохожие смотрят на меня с недоумением и любопытством.
 Домой я вернулась около одиннацати вечера и сразу всецело отдала свой разум в обьятья Морфею не забыв помолить все силы небесные о скорой смерти...
 Утром проснулась от боли и запаха дыма. По квартире с сапогах ходили мужчины в штатском, один крепко держал меня-отсюда боль. Окна зияли выбитыми стёклами,портьеры оборваны, а посреди комнаты стоит большой железный таз, а в нём горит моё прошлое- они жгли мои картины, жгут то, где изображена ОНА (и всегда обнажённая). Я очнулась от собственного вопля страдания, я рвала горло от боли потери. Меня скинули на пол и начали бить ногами. С первого же удара разбили губу,- на белоснежный ковёр закапали алые капли. Глядя на то, как алые пятна въедались в белоснежную ворсу я поняла, что меня коснулся второй виток революционного движеня, что меня, как представителя творческой интеллигенции ожидает страшное будущее, а вернее полное его отсутствие. Но ничто уже не пугало меня. Под шум ударов сапогов о моё тело, я со сладостью подумала, что желанная смерть уже наступила. Смачно сплюнув мне в лицо, самый главный удалился крушить остальные комнаты, другие отправились за ним. Не в силах подняться от дикой боли, растекающейся по всему телу, я доползла до мольберта, правой рукой сорвала с него её недорисованный портрет, свернула его и положила в карман брюк. Под шум бьющейся посуды в другой комнате, я закрыла веки, вытерла рукавом с лица сморчок, издала последний тихий и жалкий стон боли и отключилась, всё ещё наивно надеясь на смерть.


Глава 3
 
 Мне снилось, что ОНА звонко смеётся, кладёт мне на плечи руки, целует в шею...
 Мнеи снилось, мне всего лишь снилось...
 А потом меня брили. Я видела, как на пол падает прядь за прядью- бесшумно и безвозвратно. "Мои тонкие рыжие волосы,- как давно они стали ничьи...". Я долго боялась взглянуть в засаленное зеркало, висящее в сырой камере, а взглянув- ужаснулась: запёкшаяся на губах кровь, разбитые скулы и неровный ёжик на голове. Я опустилась на пол, подавив боль во всём теле и подумала:"Боже, единственная, родная, хорошая моя девочка, ну где же ты? Мне больно, плохо и так нестерпимо одиноко без тебя! Я задыхаюсь. Умоляю- только береги себя и помни- я всегда рядом..."
 ...Меня сослали в глухой сибирский лагерь, как художницу с "извращённым мировоззрением", неугодную властям. В холодной камере бесконечными ночами, когда тело ломило от усталости, а желудок скручивало в ракушку от голода, я доставала из кармана стёршийся от времени, грязный от копоти, так и незаконченный портрет, долго целовала его и лишь тогда позволяла себе такую роскошь, как слёзы. Я умоляла её беречь себя, забыть меня и говорила, что люблю. Иногда мне казалось, она улыбается в ответ. От этой призрачной улыбки больно сжималось сердце. Лёжа на холодном полу, глядя в грязный потолок, я думала о ней. Вечно в мыслях последняя встреча... Прошло 5 лет. Помнит ли она меня? Любит ли ещё? Лучше, если б нет. Я уже смирилась с тем, что боль потери я взяла на себя за нас обеих. "Спи моя девочка, я всегда рядом". А утром из Петербурга привезли моего друга, тоже художника и тоже "извращённого", разумеется. Он и рассказал, что мои картины, снятые со стен домов-аристократов, жгли на дворцовой площади вместе с томами Ахматовой, Цветаевой, Блока и Мендельштама. Я горела в одном огне с гениями, гордилась собой, а ночью снова плакала.


Глава 4

 -Твоя работа- это твой жалкий кусок хлеба. Здесь нет поэтов, писателей, художников; богатых и бедных, талантливых и бездарей! Здесь вы все- просто грязь! Работать!"
 Каждое моё утро начиналось с этого унизительного крика с трибуны.
 Пять лет я дробила молотком камни, перестаскивая булыжники через сотни метров- один к другому. И эти руки забыли, что такое грациозный, дарящий жизнь чему-то новому и прекрасному, взмах кисти.
 Нас били за любую провинность, за мелкую оплошность и просто за плохое настроение камандующих тварей, за грязь на их, пропитанных спермой штанах. Так проходил день до темноты. И каждый день кто-то один не возвращался и лежал на снежной перине, обдуваемый северным ветром, глядя невидящим взором на звёздное небо,- свободный спокойный герой, с улыбкой на устах. В то самое время, когда его измученное тело рвали на части клыки вечно голодных волков, жена его сидя на ночной, пропахшей кислыми соседскими щами, кухне, писала очередное письмо, теперь уже- в никуда, боясь получить в ответ похоронку. Задувай свечу, милая женщина, не трать чернил,- мёртв твой герой, мёртв!...
 Как-то ночью я проснулась от дроби дождевых капель о ветхую крышу лачуги. Дождь зимой здесь шёл редко. Я закрыла глаза и вдруг увидела себя стоящей на берегу океана. Шум прибоя и ноги по колено увязают в песке. И вдруг из воды навстречу мне движется...ОНА... в полупрозрачной широкой накидке. Стоит прямо на гребнях волн и улыюается, и источает свет, и тянет ко мне руки. И я, что есть сил, кричу только один вопрос- жива ли она? Или, может, пришла за мной, чтобы забрать туда, где нет и не будет боли?... А она только улыбается. И тёплый, пахнущий морем воздух нежно колыхал её кудри, ласкал её безупречное, пахнущее миндалём, тело. Срываясь с места, бегу к ней по воде, а она удаляется от меня всё с той же улыбкой. Я начинаю тонуть, вода проникает в меня и, задыхаясь под солёной толщей, я просыпаюсь.
 По огрубевшим щекам катятся твёрдые, как камень, слёзы.
 От боли не нахожу себе места и выбегаю на улицу. И вот вижу себя уже стоящей на коленях в вязкой грязи и дождь обливает меня, сливаясь на щеках с моей солёной печалью, а я, надрывая глотку, что есть сил, кричу в предрассветную тьму её имя и падаю лицом в жидкую грязь.
 В ту страшную для моего больного сознания ночь весь арестантский посёлок раскрыл-таки тайну её имени.
 К чему был тот сон- я не знаю. Но больше она мне не приснилась...ни разу...
 

 Глава 4

 В последний год ссылки я сошлась со спившейся поэтессой из Краснодара. И с тех пор мы пили уже вместе. Переработанный технический спирт литрами исчезал по ночам в наших измотанных телах. Потом она, еле вскарабкиваясь на табурет по среди комнаты, громко декламировала свои стихи, а после- пьяно смеялась и затягиваясь папиросой, просила рисовать её. Углём по жёлтому листу я рисовала её с копытами и пятаком и она снова смеялась, разглядывая рисунок. И так, просидев полночи и проговорив обо всём на этом грязном свете, мы ныряли во влажные глубины друг друга и, удовлетворённые, засыпали под утро. Так проходили все дни и ночи холодного лета 1933 года. Но все эти семь лет в кармане моих грязных брюк лежал полу-стёршийся от времени портрет, с которого на меня смотрели грустные родные глаза той, у которой навсегда осталось моё сердце...
 За несколько месяцев до нашего освобождения заживо згнила от рака моя поэтесса. И всё, что осталось мне от ставшего почти родным человека- сборник, написанных от руки, стихов,- по женски тонких и прекрасных. А на последней странице, уже твёрдым, жёстким углем- строки, посвящённые мне, написанные за несколько часов до смерти:
"Струилась гроздьями роса
На нас себя роняли звёзды
Угаснет трепетно слеза,
Когда пойму, что слишком поздно.
Разбудит пенье птиц тебя,
Когда меня не будет рядом
И в отблесках былого дня
С тобой, с небес я встречусь взглядом.
И в сумраке ночной тиши,
Тебя обняв капризным ветром,
Тебе я крикну:"Не дыши!-
Почувствуй, что я рядом где-то"
Прошу же- сохрани себя
В обломках жизни, каждый вечер;
Не говоря тебе:"Прощай",
Я тихо прошепчу:"До встречи..."

 
 Я читала эти строки и во второй раз молила Небеса о смерти. Слёзы роняли себя на её бездыханную грудь, но смерть сегодня снова пришла не за мной...
 Прошло время и я отправила в Петербург запрос с просьбой вернуться по истечении срока.
 За несколько дней до освобождения пришёл ответ с отказом.
 Ночью я подошла к запылённому зеркалу, висящему на стене, разбила его кулаком, схватила с пола самый острый осколок и с остервинением стала резать себя. Я не чувствовала боли и только слёзы мешались с кровью и сознание начало покидать меня и я говорила "спасибо" Небесам за избавление...
...
 Не знаю, сколько времени прошло. Открыть глаза меня заставила нестерпимая боль во всём теле и кто-то с остервинением лупивший меня по щекам. Этим "кем-то" оказался доктор- мрачный мужик, лет пятидесяти. Так, превращённая бинтами и стараниями доктора в мумию, я пролежала ещё неделю. К тому времени мой семилетний срок истёк, но счастливого привкуса свободы я не ощущала. Спустя несколько дней я уехала с ещё одной бывшей заключённой к ней в Прагу. И теперь, когда небо только начинало светлеть далеко у горизонта, сметала багровую листву с пражских улочек. На заработанные деньги купила мольберт, карандаши, краски, кисти и дешёвую бумагу. И как-то в воскресный полдень решила написать убранство Собора Святого Иакова, что в центре Праги. В соборе шла церемония венчания. Приторно-сладко пахло свечами, ладаном и миррой. Я села в углу с намерением писать невесту- так красива она была. Аристократический стан, тонкие руки, в обшитых золотом перчатках, каштановые кудри, разбросавшие себя по белым плечам. И что-то во всём этом образе показалось вдруг таким родным, таким болезненно-близким и когда до сознания моего дошло ЧТО именно, я бросила мольберт и, расталкивая толпу, подбежала к невесте, подняла вуаль и закричала, разрывая на несколько частей Священную тишину Собора. ЭТО БЫЛА ОНА!!!
 Я была так близко к своему Божеству, что слышала её дыхание. Слёзы катились по моим щекам и я не в силах была пошевелиться. Когда в мужеподобном, грубом создание Господнем она узнала меня- лицо её побледнело, веки дрогнули и она, почти неслышно, опустилась на пол. Забегали, засуетились люди, меня поволокли к выходу и одна девушка спросила где я живу. Сбивчиво объяснив, я вытерла воротом рубахи слёзы с лица и пошла прочь...

 А дальше... Дальше она сама нашла меня. Под покровом ночи, как преступники мы вместе бежали из Праги в Петербург и...я была счастлива!
 Несколько дней пути в разных вагонах и мы уже шли, держась за руки по Невскому проспекту. В лицо дул холодный ветер, с серого, уже почти ночного, неба срывался снег. Я остановила её, вытерла слёзы с её щёк и впилась губами в её губы, прижимала её к себе и кричала, что люблю её! Больше всего тогда я боялась проснуться...
 Мы сняли маленький подвальчик в центре города, сели на пол и проговорили всю ночь. А потом мы любили друг друга и, задыхаясь под волнами блаженства, снова плакали. Я проводила губами по бархату её кожи, пахнущему миндалём, вбирала в себя аромат её таинственной глубины, упивалась её влюблённой влажностью, её тихими стонами, её теплом.
 А утром она сказала, что её снова предстоит вернуться в Прагу к мужу, что по-другому просто нельзя, неправильно, что она будет приезжать,что любит на самом деле только меня и что-то ещё, но что именно я уже не слышала. Всё моё измученное существо вновь пронзила эта, ставшая уже привычной, но от того не менее болезненная, тупая боль потери. Я кивнула, оделась и ушла. Впервые за догое время я теперь точно знала, КУДА иду и ЧТО именно я ищу...
 Я вернулась под вечер. Она сидела на полу и что-то писала. Увидев меня, она улыбнулась той своей-прежней-улыбкой. У меня больно сжалось сердце, но назад уже не было пути. Я хотела только одного-быть теперь всегда только с ней и больше не потерять её. Я опустилась на колени напротив, прижала её к себе, вдохнула запах её волос, в последний раз запечатлела поцелуй на её влажных губах. Откупорив за спиной пузырёк с кислотой, я плеснула всё его содержимое ей в лицо. Она пронзительно закричала, упала на пол и забилась в страшном болевом припадке. Огония прошла быстро. Скоро она замолчала, но на том, что осталось от её, некогда прекрасного лиица, застыли страх и удивлённое выражение кровавых глаз...
 Глубоко вдохнув, я поднялась с пола, надела чёрное длинное платье-её платье-и вышла на улицу.
 Я вышла на Невском. Стала у перил и, глядя на воду, вдруг вспомнила свой сон. И только теперь я разгадала это знамение. А на гладе воды уже отражались холодные звёзды.
 ..."Прости"...
 Я перегнулась через перила и прыгнула вниз и одновременно прямо к звёздам, чтобы просто вечно быть рядом...