Арзамас-16, моя первая любовь

Целую подруг моих в губы,
Когда прощаюсь или зову,
И мятный запах их раздУмий,
Слагаю в песню ...

 Мою первую любовь определяю тем, что в ней, наконец, признался, пусть и в солдатских письмах, пусть после длительных сердечных размышлений, что порождали бессонные караульные ночи под звездным небом Арзамаса-16. Конечно, это были грезы, подобие тех ранних, что рождались в мальчишечьей голове в период известного созревания. Но это интимное открытие, которое было сделано, а точнее сказать сотворено, давало огромное количество душевного тепла, стало подобно разгоряченному атомному реактору (впору тому, что пришлось охранять). Этим теплородом непременно преКрасной любви наполнял частые письма к вольной слушательнице уральского университета. Почему-то всегда ассоциирую ее тогдашний образ с известным портретом женщины с распущенными волосами в венце из осенних кленовых листьев и актрисой Белохвостиковой  из т/ф "Озеро" (про Байкал). Почему-то в ту пору  пришла мысль о критериях любви, опираясь на известное: «согласны ли, разделить судьбу, жизнь и существование в горести и радости, пока смерть не разлучит…». Истинно любит тот, кто готов принять другого в свою жизнь со всеми проявлениями (и физиологией) его человеческой натуры. Отвернешься от малого, отвергнешь и большее.
Первое проявление чувственности к девушке моего отрочества подвигло меня на годы взять пост верности по странному совпадению в месте жития и покоя Серафима Соровского (мало зная о нем в те времена).
  Ее звали Ирина (по странному совпадению единственную жену мою зовут также), она была одноклассницей и соседкой по двору. Впрочем, эта пространственная близость для «развития наших отношений» абсолютно ничего не значила. В классе она слыла чудной недотрогой, а во дворе стыдилась своего странноватого отца. Школьная совместная жизнь наша прошла в городке примечательного впечатляющей в полгоризонта панорамой: днем - огненно-рыжих дымов металлургического комбината; а ночью - красно-бурыми в полнеба отблесками.
     Помню первый раз, посмотрел на нее, как на объект возжеланий лет в 12, в момент смешливого и «многозначительного» с ней перегляда на пионерских отрядных посиделках, когда пели про "Вальс в ритме дождя", когда наш лагерь в прямом смысле третью неделю заливал дождь. Завораживал меня ее звонкий голос при высоких нотах и ее неровное дыхание при чтении школьных стихов.
Как-то на очередной краснознаменной демонстрации, наш класс очутился рядом с нашими отцами (они работали в одной подрядной организации, а в молодости ухаживали за одной девушкой, в итоге отдавшей предпочтение ее отцу). В меру разгоряченные празднеством они в шутку посватали нас. Не знаю, помнила ли она об этом. Не спрашивал, да и вообще, очень мало говорил с ней, то ли стеснялся, то ли чувствовал неловкость из-за того, что не было отклика на мой по-сути детский порыв. В классе шестом (тогда была десятилетка) нас - мальчишек,  прямо таки прорвало, стали культурно ухаживать за девчонками. Причем все со всеми, чтобы не стыдно и веселее. В кино, в дневной поход за город или просто после уроков в сквер гулять и играть во всякие там ручейки и цепи кованные и всегда только большой компанией. Старался быть рядом. Но,  признаться,  в то время мой мальчишеский интерес был нестойким.
Разрушило беспечность нашей души-компании смерть одноклассницы от врожденного заболевания крови, ей только стукнуло 16. Еще неделю назад мы смотрели в нашем любимом к/театре «Красногвардеец» невыразимо-печальную, как тогда казалось,  премьеру  «Романс о влюбленных», и вот,  уже траурные портреты и венки,  похоронные шествия. Как-то мы резко повзрослели после этих мрачных событий. Коллективных проявлений чувственности больше не наблюдалось.
Неизгладимое впечатление произвел выпускной бал, где она была единственная в длинном блестящем в кленовый цвет платье, шелк которого магически струился и искрился у меня под руками во время медленного «прощального» танца. Как почти все недолюбленные в семье девочки, она хотела стать артисткой, но реально поступила только на археологический. У меня армия. Так и разошлись не сблизившись. В ту пору ей нравился мой друг, тоже однокашник, тогда уже военно-морской курсант, но он был слишком ветреная натура, чтобы ответить на ее первую страсть. Помню в дни единственно совпавшего отпуска, гуляли втроем по осеннему скверу памяти нашего класса и погибших красногвардейцев, шуршали распятыми на земле красными листьями кленов, дурачились на цепях монумента, а потом всю ночь у нее дома печатали ч/б фотографии, на которых, пожалуй, единственный раз видел ее счастливое лицо. Представляю, что ей стоило спустя несколько месяцев  прийти к матери своего тайного возлюбленного и открыться ей, а не ему, вечно пропадающего в своих автономках.
Год спустя, на раскопах Новгорода она встретила своего первого мужа – студента медика. Узнал об этом позже, а в то лето прилетел за ней, чтобы вместе попасть на свадьбу к нашему общему другу (тому самому моряку). На торжестве том, вместе погулять не пришлось, но образы святых в том граде Господине Великом запомнились своею строгостью и багровым фоном небес, верно в предзнаменование.
Под осень сообщила уже о своей свадьбе. В тот же день сжег все ее письма. Говоря красиво, огонь того костра красноватым отблеском так и остался на обугленном сердце молодого человека, прощавшегося с первым развитым чувством.
Кстати, совсем не помню содержания ее писем, до того было не важно ее отношение ко мне, по сравнению с тем, что испытывал я. Здесь напрашивается картина термоядерного взрыва в космосе, когда беззвучная масса огня разлетается в секунды на многие тысячи километров и не видно в этот миг других светил.
Бездетность, данная роковым стечением обстоятельств, возможно, была причиной ее развода, работала потом заводским библиотекарем, но второй брак с евреем (возможно атОмным энергетиком) открыл для нее мир, оказавшись в Канаде, судя по всему, она стала просто «при муже».
Суть воспоминаний этих незатейлива, как  шуршание под ногами  кленовых (красных!) листьев прозрачных осенних аллей.