сто 27

В Москве таких домов немного – традиционную свою жилую многоэтажность начинающих не из подземелья подвалов, не опершись на переросток-фундамент, страдавший некогда неумеренным аппетитом, и не взгромоздившись на какую-нибудь контору или часовую мастерскую, а встав на плоскость самой спящей земли, что прикрылась от городского гула одеялом асфальта. Первый этаж такого дома обычно смотрит глазами своих окон прямо в глаза спешащего мимо горожанина, ежели тот, конечно, возжелает бросить в сторону равнодушный, или, в крайнем случае, озабоченный бунтарством своей прически, взгляд. Но редко кто из прохожих, находясь в состоянии задумчивости, или прочей какой блажи, удумает рассматривать то, что скрывается за тускло блестящими стеклами окон, стремясь узреть жизнь, возможно, совсем иную, одновременно и близкую – десяток сантиметров – и далекую – как здесь всё непохоже на торопящуюся распроститься с днем улицу - остановившийся свет сутуло приник к бордовому абажуру, кресло-качалка, скучая без хозяйки, покачивает головою, взгляд некоей пожилой дамы, прижавшей к своей усохшей груди букет засохших ромашек, метнулся навстречу прохожему – с полотна старой картины…
Хозяйка такого дома, а точнее – квартиры, а если быть еще более дотошным – комнаты звалась Анной Павловной. Скромное жилищное хозяйство досталось ей в наследство от деда Степана Петровича, который, разругавшись с родной дочерью, свою квартиру завещал падчерице Манечке – та ж после нескольких лет одинокого проживания в многокомнатной квартире, устыдившись неприкаянности своей сводной сестры, отдала ей в квартире отчима чуланчик, где та и провела остаток своих дней с двумя близнецами-дочерьми, одна из которых спустя несколько лет, оказавшись в партизанском отряде, невероятным образом исхитрилась познакомиться с немецким офицером, выйти за него замуж, родить ему пару близнецов, другая ж, не развивая особо жизненных скоростей, лишь молитвами своего усопшего деда (а то чьими же?) унаследовала маленькую комнатушку в дедовской квартире, соблюдая строгий нейтралитет во время кровопролитной войны за территории меж своими дальними полу-родственниками.
Небольшая пауза тишины и молчания после навалившейся на читателя груды из обрывков и кусков семейных хроник…
Анна Павловна предпочитала наэлектризованным современным напиткам чай, сготовленный по рецепту, проверенному веками, людьми и богами (ибо вкус того чая был воистину божественен) – при помощи самовара. Слегка щекочущий вкус дыма, блеск начищенного до зеркальных игр металла, приятная, не обжигающая жаркость кипятка, рассыпчато брызжущего из носика, – всё это привносило в большущую кружку так много, что добрые сотни обычных вскипяченных на газовой горелке литров воды не могли заменить одного глотка чая «из самовара»… Но вот в чем беда – соседи, поначалу смотревшие на ежедневно дымящийся в их дворе самовар не сквозь пальцы, но сквозь рамы своих окон, вдруг воспротивились, и при помощи крика, угрожающих жестов и двух милиционеров заставили Анну Павловну искать иной выход для своих увлечений приготовленным «на шишках» чаем. И она выход тот нашла – в форточке, которая порой была вынуждена пропускать холодный зимний воздух – внутрь комнаты, а порой проглатывать горячую самоварную трубу, тянущуюся из комнаты.
Всю жизнь свою проведя средь народа людского, – и серого, и пестрого, и рабочего и ученого, Анна Павловна заработала две фобии одновременно – одиночества и многолюдья. Она страдала мигренью и раздражительностью, когда в непогоду или распутицу была вынуждена проводить долгое время в своей комнатушке, но и выход на променад её тоже не очень-то и радовал – прохожие ей казались неинтересными и равнодушными, не обращающими на неё ни малейшего внимания, правда, в обиде на людей за это Анна Павловна не была – в самом деле, что ж занимательного для своего взгляда можно найти в пожилой даме, познавшей разлуку и страсть, правду и ложь … Выход и из этой жизненной коллизии Анна Павловна нашла без особого труда – в пору желания распроститься с тоскою и грустью безлюдности своей нынешнего бытия, она приоткрывала темную гардину, обычно застилающую дорогу в комнату солнечному свету, садилась в кресло-качалку, брала в руки чашку с дымящимся чаем, смотрела на портреты проходящих мимо людей, что были выполнены чаще всего в манере средневековой – в профиль, лишь изредка – в анфас… Чуть больше отодвигала она плотную ткань, когда лицезрение спектакля ей приносило удовольствие, почти скрывала занавесом сцену, когда полутьма на улице проникала в лица возникающих на мгновенья людей.
В одну из неспокойных ночей, что рвутся обычно не только напомнить сновидениями о днях и людях бывших некогда, но и насадить воспоминания о событиях, не существовавших и в помине, Анна Павловна проснулась от звука разбившегося стекла. Бог знает, какую весть принес этот непрошенный странник – черный неровный булыжник, что сейчас лежал на полу - быть может, он стал гонцом не желавших успокоиться соседей, невзлюбивших дым своего отчества, а, возможно, и попросту оказался снарядом, направленным дрогнувшей рукой ущемленного самолюбия – влюбленность атаковала окно соперника, но в темноте все окна серы… Анна Павловна подошла к образовавшейся дыре – в ней темнота была много сочнее, насыщенней и свежее – вдохнула прохладный ночной воздух и, ощутив в нем легкие нотки залетевшего невесть откуда дыма, тихо произнесла:
- Спасибо…