Кахо

…как общественно историческая практика, в которой выделяются два её основ¬ных
вида: производственная и социально-преобразующая. Это позволило выработать и под¬линно научный критерий общественного прогресса. Философы по-разному по¬нимали сущ¬ность про¬гресса: сознание свободы, степень развития человеческого разума и т. д. Маркс не отбросил огульно эти критерии, а подчинил их никогда не прерывавшемуся процессу чело¬веческой жизнедеятельности – его прак¬тике. Ядром этой практики выступает развитие про¬изводитель¬ных сил, как вашего критерия общест¬венного прогресса…” Перекур”, - произнёс про себя Кахо. Уже час как он пробирался через вязкую мякоть тумана, нагнанного сплете¬нием пус¬тых кича¬щихся слов. Конспекты по политэкономии были самым нелюбимым и труднопре¬одолимым занятием Кахо. Он писал их не задумываясь, иногда спи¬сывая лишнее с ничем не отличающихся страниц. Но отдельные слова как репейник застревали в го¬лове, скапливаясь в один большой, плотный комок, затыкающий все лазейки для мыслей. Мысли на¬тыкались друг на друга, путались и погибали, разлагаясь на отдельные слова. Голова была забита до отказа всякими сорняками вроде “критерий”, “жизнедеятельность”, “понимание”, “формация”.
 “ Хм,” понимание”, - усмехнулся про себя Кахо. – Что ж, ради интереса можно взглянуть , что я там написал. “Подлинно научный критерий”, то есть всё остальное мишура, игрушки, в ко¬торые на протяжении веков играли философы, а Маркс открыл “подлинно” научный кри¬те¬рий! И что же дальше? “ Маркс не отбросил огульно эти критерии а подчинил их…”.Властелин. Мудрец, обоб¬щающий все знания человечества в один закон. Причем мудрец настоящий, справедливый – “не отбросил огульно”. Мол он не средневековый ван¬дал, разру¬шающий чу¬жую культуру, а истинный более тонкий, чем другие, ценитель чело¬ве¬ческих знаний. Он возносится до божества. Какой фарс! “Развитие производительных сил – высший критерий про¬гресса”. Но разве включает этот критерий сознание свободы или сте¬пень развитости ума? Не разум ли, не сознание ли влияет на развитее производительных сил? Нет, всё бравада, по¬туги на гениальность. Лучше покурить, чем читать чьи-то субъек¬тивные оценки, отвергающие всё существующее на этом свете. Конечно, может быть сам Маркс и не претен¬довал на зва¬ние абсолютного гения, его уже позже возвели в боги… Тут Кахо вдруг вспомнил надпись на стене: “Бог умер.(К.Маркс).Маркс умер.(Бог )”.”Значит, бог с ним. На эти переписывания уходит уйма времени. Уже почти одиннадцать, а я ещё не занимался с зеркалом”, - думал Кахо, крепко затягиваясь “Явой”.
 Кахо последнее время читал оккультные книги, изучал гадания. К этому он пришел, за¬дер¬жавшись однажды у зеркала дольше обычного. В отражении Кахо заметил что-то не своё. Пристально вгляды¬ваясь в лицо двойнику из зазеркалья, Кахо почувствовал, что смотрит не на своё отражение, а будто бы на кого-то другого, в точности отображающего его самого. И вот уже было не понятно: Кахо смотрит на отражение или отражение смотрит на Кахо. Его сущ¬ность будто раздвоилась, и одна половина ес¬тества разглядывала отражение Кахо, а дру¬гая самого Кахо; и не было между ними ничего связую¬щего, и одновременно всё это принад¬ле¬жало какому – то единству.
 Он сделал последнюю затяжку и бросил недокуренную сигарету с балкона. Окурок уто¬нул в ночи, залившей город. Через несколько секунд он последний раз известил о себе пред¬смертной вспышкой, ударившись о землю и разродился множеством эфемерных искорок.
Кахо расставил зеркала и зажег свечи. В темноте выделялся только его лик, образованный жутковато подсвеченным отражением.
 Он вглядывался в тень носа и темные круги вокруг глаз, переходящие в пляшущие, в на¬чав¬шемся танце горящей свечи, щеки. Ему казалось, что кроме лица он начинает видеть свой затылок, плечи, спину, и вот уже всего себя, сидящего на стуле перед зеркалом. Тихий ужас нежно обнял его. Сердце агрессивно рва¬лось наружу. Вновь перед глазами было отра¬жение Кахо, слегка побледневшее, под¬крашенное тенями. Он не мог объяснить, удалось ему совер¬шить скачок за грань реальности или же это была пустая само наводящая галлюцинация. Надо было проверить. Но… какие- то предметы шеве¬лились за его спиной. Кахо резко обер¬нулся…
 Все стоит на месте. В зеркале тоже все как будто в порядке. Видно это снова подшучивало пламя свечи – вдохновитель игривых теней. Любопытство побороло страх, и Кахо снова стал вглядываться в зазеркалье. Воображение придавливало разум. Казалось, предметы в зеркале вот – вот начнут дви¬гаться. Кахо заледенел. Привыкнув к обстановке, он заставил отступить страх на ступеньку назад. По¬добное он испытал, когда ходил в ночной лес. Нахо¬дясь в полосе света, он долго не решался войти в черную стену леса. Но, поборов себя, он во¬рвался в эту черноту вместе со скачком страха. Привыкнув к темноте и шорохам, отодвигая туго натяну¬тую рубежную отметину оцепенения, он искал новых ощущений. Так и сейчас, Кахо проби¬рался сквозь щекотку ужаса.
 Отделавшись от двойников, Кахо подумал, что он находится сейчас между слоем реаль¬но¬сти и чем – то неопределенным, не имеющим готового слепка понятий для его описания. Ме¬жду или…? Опять Кахо смотрел на себя в зеркало.
 Луч разума снова отбросил Кахо на старт. Он знал, что необходимо усмирить все свое соз¬нание на цель- это было необходимое условие его движения вперед. И это ему удавалось не¬сколько секунд, но изворотливые червячки разума незаметно расползались в разные сто¬роны, и Кахо замечал, что он уже не орудует сознанием, а думает о его действии, таким обра¬зом отделяя цель собственной мыслью. Кахо знал, что если он стал об этом думать, то вряд ли ему удастся сосредоточиться. Но он все же предпринял еще одну попытку, стараясь впредь не распыляться.
 Вдруг тишину расколол телефонный звонок. Кахо выругался. “Не пойду “, - подумал он. Телефон настойчиво звенел. Любопытство подавило злобу.
- Алло! – довольно резко прохрипел Кахо, слипшимся от долгого молчания голосом. – Алло!
- Алло! Кахо будьте добры, - прожурчал нежный девичий голос.
- Я слушаю.
- Это ты, Кахо? А я тебя не узнала. Здравствуй.
- Здравствуйте. – официально ответил Кахо, давая понять, что неплохо бы было предста-
виться
- Ты не узнал меня, Кахо? Я твоя бывшая одноклассница.
- Честно говоря, не узнал, - безразлично произнес Кахо, соображая, кто бы это мог быть.
- Это Аня.
- Теперь узнал, - неуверенно сказал Кахо. ( В классе было три Ани.)
- Кахо, Ты мне очень нужен. Давай сейчас встретимся.
- Сейчас уже одиннадцать часов. Спать уже пора, тем более, что я еще не закончил кон¬спект по по¬литэкономии. Может лучше завтра?
- Кахо, прошу тебя. Это очень важно.
- Что-нибудь случилось?
- Да. Приходи. Я тебе при встрече все расскажу.
Жалость сделала свое дело.
- Хорошо. Где?
- Приходи к качелям. Там есть лавочка под сиренью.
- Договорились.
- Я жду, пока.
 “ Неожиданно”, - подумал Кахо, еще точно не уяснив с какой Аней разговаривал. Первая Аня имела грубоватый голос и ушла из школы после восьмого класса. С ней ничего связанно не было. Вторая Аня – Аня Гинзбург – это худощавая, маленького роста девочка, которая не часто ходила в школу по при¬чине болезней и мало с кем общалась. Остается Аня Межевникова. Это , была школь¬ная активи¬стка. С ней Кахо виделся последний раз пять лет назад на выпускном.
“ Странно, что она вспомнила про меня спустя пять лет. Но скорее всего это была она”.Кахо вспом¬нил, как эта Аня читала стихи на уроке литературы: самоотверженно жестикулируя (что в классе больше ни¬кто не делал), напрягая лицо, переставляя слова и вставляя свои. Кахо улыбнулся. “ Без всякого пони¬мания”, - произнес он вслух.
 Кахо с сожалением подумал, что на сегодня с зеркалом покончено. Он понял, что сосредоточится уже не удастся и решил прогуляться по улице.
 Пахнуло звездами. Алмазная россыпь огоньков играла отшлифованными гранями, меняя цвета и перемигиваясь между собой. Местами черный бархат ночи был залит густыми желто – зелеными лу¬жами огоньков. Но в стройной последовательности случались пробелы. Кахо заметил пару фо¬нарных столбов, ослепленных временем ( или хулиганистым камнем? ). Тени кустов снова смени¬лись пропи¬танной светом зеленью листвы. Раненый фонарь ( согнутый, возможно от столкновения с машиной ) рассматривал бумажный кулек возле бордюра. Свежесть бережно касалась лица, чуть заметное дунове¬ние не трогало листья и даже не касалось шелухи от семечек, небрежно разбросан¬ных по асфальту.
 В поэтический подъем души Кахо была подмешана капля грусти от сознания величия звезд и своей малости в этом мире. Ведь он всего лишь незаметная единица в огромном городе, который только лишь крошка на Земле – песчинка в безграничной вселенной, которая может быть просто атомом бес¬предельного.
 В голову проникали мысли о размерах, сущности и необходимости… Все это таинственно переплеталось с его полемическими отступлениями с Марксом, с его наблюдениями у зеркала…Но как ни пытался Кахо вернуть это таинственное зеркальное состояние, как ни прикладывал порывы воли, чтобы вытолкнуть себя из своего сознания – ничего не получалось. Он чуть не до слез расстроился, ругая себя за то, что так легко поддался на уговоры, а мог бы изучить свои ощущения глубже, довести рефлексии до совершенства, быть может, до самой… Но одними сожалениями помочь не удавалось. И, постепенно осознавая это, Кахо вернулся к своим обычным филосовствованиям.
 Кахо думал, что многие заблуждаются, считая, что только с ними происходят необычные вещи.
 Мы утверждаем, что мир без нас не может существовать. Но без нас ли? Или без того, что мы называем нами, без кукол, перемещающихся по ими же созданному миру. А мы всего лишь случайно заброшены сюда из настоящего, реального мира. Можете называть его параллельным, перпендикулярным, еще каким – нибудь, но он более реален, чем этот. И я это чувствую. Теперь я понимаю сумасшедших, умеющих, не покидая оболочки, вырваться из – под кукольного гипноза. Быть может, им уже удалось познать истину и не бояться смерти, они смогли вместить в свое сознание понятие смерти и бесконечности. Ведь мы боимся всего этого только лишь потому, что это недоступно нашему пониманию. А что, если я инопланетянин, заброшенный для эксперимента на Землю с отключенным сознанием. Щелчок. Блокировка не сработала, и я вновь вернулся в свою среду, стал абстрактным, аморфным. Я испугался нелепых чудовищных человеческих монстров, как пугаются они каких – нибудь слизистых рогатых гусениц, мохнатых пауков, увеличенных под лупой. Впрочем, это земные логические построения- обиход человеческого рассудка.
 Что – то сверкнуло. Яркое, всеобъемлющее, многоцветное! Видение?! Ответы на вопросы?! Или же порождение собственного мозга? Кахо попробовал представить цветную картинку, но она была гораздо тускнее и менее выразительна, чем то, что было мгновением раньше. Это прозрение! Кахо попробовал сконцентрироваться. Это где – то здесь. Вот – вот появится. Он чувствовал присутствие таинственного. Неужели разгадка так близка? Каким – то тайным образом, где – то в глубинах подсознания, переплетаясь с моими предыдущими размышлениями. Но где, в чем? Ах, вот! Нет. Опять ушла. Как трудно это перевести в слова. Но почти все встало на места, осталось совсем немного. Как же я упустил? Все стало ясно и разом пропало. Была ясна тайна… Осталось ее только перевести, выразить или хотя бы запомнить! Но все разом рухнуло, сорвалось, разбежалось, как разбегается сон, когда спросонья он весь перед тобой, но стоит ухватиться за какую – нибудь деталь, упаковывая ее в ячейку памяти, как другие с невероятной скоростью уносятся прочь.
 Неужели загадка была разгадана? Это невозможно! Это иллюзия. Загадка, над которой бьются тысячелетиями, загадка только показывающая свой хвост, подобно заводной мышке, заманивающей тебя, была рядом. Но этого не может быть. Я не философ, положивший свою жизнь на распознание хотя бы ее части. Так просто на улице этого произойти не может. Я представлял мудрого философа перед обедом, кричащим от боли ударившей истины, а потом, когда пройдет шок, орущего “ Эврика!” – и вдруг я , гуляющий по улице, не занимающийся этим всерьез, такой ничтожный перед этими “ плевочками “, так просто и неожиданно. Но может настало время. Ведь оно может делать вещи реальными, вводя их в фокус наших ощущений.
 Итак снова. Я думал о черном… Нет, об ощущениях. Я снова чувствую, как тайна кружит здесь, вокруг меня. Еще одно усилие. Вопрос в том, как ее забрать. Может я еще не набрал знаний? Что с того, если бы в видении к первобытному человеку явилась летающая тарелка. Что бы он о ней сказал? А может сложность в передаче ощущения или в самом ощущении? Я чувствовал знание лишь мгновение. Но как его удержать? Это подобно ощущениям во время осознания того, что густо – черное темнее, чем просто черное или белесо – черное. Это ощущение гораздо тоньше мгновения. Истина замаскирована в границе ощущений. Узнав о том, что хороший человек ( по нашему мнению) вор, мы сначала не верим, но потом думаем: "как он мог. Истина скрыта между двумя удивлениями. Сначала неверие, а потом вера. Два полезных ощущения. Но мы никогда не акцентируем внимание на переходе чувств. Ни в этой ли границе скрыто ощущение истины? Но не сама истина, а лишь ощущение. И вдруг я это почувствовал. Это была истина, а не правда, требующая проверки. Это было абсолютное убеждение. Это был не удар истины, а лишь ощущение, что удар истины есть сверх жизненная молния, перестраивающая сознание. Любая дорога ведет к истине. Я знал, что ее можно было прочесть и в смертельной игре зеркал, создающей разрушительное видение, и в родине невыраженных мыслей – звездах. И этот синтез мог благословить меня сейчас. Я все еще чувствую присутствие тайны. Я чувствую мысль инстинктивно, но боюсь ее вспугнуть, огреть словом. Стоило мне попробовать подставить слова, как все развалилось. Здесь необходимо сразу попасть в точку, сразу подать сигнал правильного слова, чтобы в тождественном совпадении слова со смыслом видения информация оформилась в моем сознании. Ошибаться здесь нельзя, как минеру, иначе видение разлетится вдребезги. Что важнее инстинкт или разум? Без совокупности здесь не обойтись. Интуиция добывает материал, а разум обрабатывает… Еще попытка. Главное успокоиться. Черное, ощущения… Надо поня… И тогда… Все… Главное не думать… Ни о чем… Спокойно… Вот – вот… Не думать… Спокойно… Кахо… Кахо…
 Только после двукратного повторения Кахо понял, что тихий голос принадлежит не космосу, а хрупкой девушке, припудренной ночной дымкой.
 Кахо подошел поближе. Она, как и условились, сидела на лавочке под сиренью. Кахо неожиданно для себя увидел другую Аню – щупленькую Аню Гинзбург. Мысли сделали сальто. Ее затравленный взгляд робко отскочил и уткнулся в землю. Хрупкие детские плечи, кукольный носик, волосы аккуратно собраны в маленький пучок, розовое платьице и суетливо шевелящиеся пальцы…
- Привет, - сказал Кахо смутившись.
- Здравствуй, Кахо! Спасибо тебе большое за то, что пришел, - произнесла она, стараясь говорить как можно спокойнее. – Ты о чем – то задумался?
- Н – нет…
В воздухе витало напряжение.
- Я рад, что нужен людям, - попытался смягчить разговор Кахо. Но Аня улыбнулась какой – то неестественной, натянутой улыбкой.
Внутри Кахо что – то зашевелилось. Он понял, что ей не до шуток.
 
 Ноябрь 1990.