Иванов

Нельзя сказать, что Ника Иванов с раннего детства был похож на моль. Вот уж этих мелких вредоносных бабочек замечают сразу: их появление вызывает тревогу и озабоченность, и мы пытаемся их поскорее прихлопнуть, спасая свои шубы и шапки.

Иванов никаких чувств у окружающих не вызывал и почему-то ни в чьей памяти не оставлял более или менее прочных отпечатков. Даже малейшие воспоминания о нём требовали значительных, а потому никому не нужных усилий. Любой самый пристальный взгляд, как капля воды, соскальзывал с его невыразительного лица и заурядной фигуры.

В школе Иванов учился на тройки и не подавал надежд учителям: у Ники не имелось ничего, что можно было бы развивать или подавлять. И педагоги быстро потеряли к нему всякий селекционный интерес.
Ника избегал компаний, но если ему случалось попасть в гости, то он занимал самое неудобное и бесполезное пространство, сливаясь с мебелью, обоями или ковром на стене. На фоне цветной и контрастной жизни он всегда казался каким-то размытым пятном. На любых фотографиях от Иванова оставалось или ухо, или часть лба, или плечо. И владелец фото никогда не мог с уверенностью сказать: чьё же это ухо?
Никто в школе так и не понял: кто такой Ника, и зачем он появился на этом свете.

Этого не поняли и в армии, где Ника служил снайпером в составе мотострелковой роты. Там почти никогда не слышали его голоса, но иногда хвалили за меткую стрельбу и опрятность внешнего вида. У командиров не было с Ивановым никаких хлопот. Случалось, что за целый день службы он произносил всего одну букву «Я», когда на вечерней поверке называлась его фамилия. Даже обычные неприятности с «дедовщиной» его миновали. Ника крайне редко смотрел прямо в глаза своим сослуживцам. Только иногда, в самых критических ситуациях…. Было в глазах Ники что-то акулье, необъяснимое, холодное и равнодушно-опасное.
В самой их глубине мерещилась выгоревшая на солнце табличка с черепом, костями и полустёртой, но очень убедительной надписью: «Не влезай, убьёт!». Человек, заглянувший Нике в глаза, спешил отойти. Его не трогали, что-то понимая не на человеческом, а на каком-то тоскливом коровьем уровне. Эти покорные животные очень тонко чувствуют приближение к скотобойне.

За два года службы Ника ни с кем не сблизился, он не участвовал в обычных казарменных разговорах о вкусной еде или девушках, не бегал в «самоволку», не пил и не курил.
Событие, изменившее ход его жизни в каком-то никому не известном направлении произошло всего за месяц до демобилизации. Во время ночного дежурства на дороге ловили двух вооружённых беглецов из соседней части. Озверевшие мальчишки уже успели натворить страшных дел, и был приказ: при малейшем сопротивлении стрелять на поражение. При осмотре очередной машины с абхазскими мандаринами, офицер что-то заметил и гаркнул обязательную глупость: «Стой, стрелять буду!». И был срезан двумя короткими очередями из темноты брезентового фургона, пахнущей Новым годом. Ника выстрелил всего три раза. Первый, как положено, в воздух. Вся перестрелка длилась секунды три, выстрелы слились в одно «тра-та-та», и никто ничего не понял: офицер ранен, дезертиры убиты, стрелял вроде бы рядовой Иванов.

Жизнь Ники круто изменилась. Спецкомиссия не могла поверить, что в полной темноте какой-то невзрачный солдатик мог попасть точно в лоб каждому из беглецов-убийц, стреляя от пояса, вроде бы даже и не целясь. Причём не из своего штатного оружия, а из чужого автомата. Перед комиссией спокойно стоял обыкновенный паренёк, у него не тряслись руки, он не плакал, не заикался от волнения и страха, а коротко и тихо отвечал на поставленные вопросы: «Услышал команду старшего лейтенанта. Увидел две вспышки. Произвёл предупредительный выстрел в воздух и два – навскидку. Думать было некогда. В момент стрельбы объекты видел отчётливо».

В составе комиссии присутствовали два молчаливых гражданских лица в одинаково дорогих костюмах. Они куда-то увезли Нику на чёрной «Волге», и для сослуживцев он исчез навсегда. Потом говорили, что Иванова перевели в другую часть, за тысячи километров от Закавказья. Но что это была за часть? И почему Иванов прибыл домой не через два года, как это положено, а через восемь лет? Где Ника пропадал? Бог его знает. После возвращения из армии Ника опять куда-то уехал. Говорили, что он подался в старатели на Колыму, кто-то слышал, что Иванов ловит рыбу в океане. Это звучало романтично, но слухи не подтверждались.

Одноклассники разъехались, обзавелись семьями и окончательно увязли в большом и бестолковом деле под названием «жизнь». О Нике прочно забыли. А он поселился у матери, но постоянно уезжал по делам. Она радовалась его подаркам, его добротной одежде, и даже тому, что он умеет пользоваться каким-то сверхсовременным ноутбуком, похожим на огромный портсигар. Она не спрашивала Нику о работе, знала, что он вроде бы занимается снабжением в какой-то фирме. Он по-прежнему не пил и не курил, и уж одно это было великим счастьем для матери. Она только переживала, что Ника в свои сорок лет так и не женился, и не подарил ей хотя бы одного внучонка.

С личной жизнью у Иванова не заладилось с самого начала. Пылкая влюбленность Ники в самую красивую девочку в классе оказалась незамеченной никем, в том числе и самим предметом его терпеливой любви. Девочка даже не подозревала, что каждый шаг, каждый миг её жизни отслеживается парой серых, ничего не выражающих глаз. Однажды весной она стояла около подъезда своего дома, жмурясь от яркого солнца. Она не услышала шороха ледяной глыбы, сползающей с крыши, потому что кто-то выбежал из подъезда и грубо толкнул её в спину. Девочка упала на грязный снег и испачкала новое пальто. Она долго кричала вслед убегающему хулигану самые дурные слова, какие только знала.

На том месте, где она только что стояла, валялись огромные куски льда, но девочка ничего не замечала и плакала от обиды, от неожиданного толчка, от боли в разбитом колене, от невозможности догнать трусливого пацана, который бежал, не оглядываясь. Ника скрылся за сараями и сразу перешёл на спокойный шаг. Он даже не подумал о том, чтобы вернуться.

На следующий день он стоял, прислонившись к шведской лестнице в спортзале, и услышал разговор:
- …стою, на солнышке греюсь, и вдруг сзади кто-то ка-а-а-к толкнет! Я рюхнулась прямо в говно, в новом пальто, а он даже не оглянулся. Я валяюсь в грязи, реву, а тут сосед с первого этажа выходит и говорит: «Ты чё ноешь, дура? Тебе человек жись спас, а ты ревёшь!» Ну и показал мне то место, где я стояла.
- А что там?
- Ты слушай, не перебивай. Я смотрю, а там ледышки в-о-о-от такие, с мою голову. Ну, с крыши упали. Точно ведь спас! И убежал.
- Может, кто-то из наших?
- Нет. Наши все мелкие….  А тот высокий, плечи широкие…. Вот лицо толком не разглядела, но, вроде, усики у него были. В общем, взрослый парень, лет восемнадцать, а может даже двадцать. Волосы такие длинные, тёмные, почти до плеч. Ты чё, наши пацаны!  Куда им до него….

Может быть, Ника и хотел что-нибудь сказать в этот момент, но выбрал привычное молчание. Только ухмыльнулся довольно и отошёл в дальний угол спортзала. С той девочкой он всё-таки встретился, правда, через двадцать пять лет после школы. Но уж поздно было огород городить: у неё муж, дочка и сын, а у него – работа. Вот и сейчас, прямо на рабочем месте, он вспоминал ту встречу….

***
На обочине одной из российских дорог, где после затяжного спуска начинается долгий подъём, внутри снежного вала,  тихо лежал Ника Иванов. Он лежал здесь с ночи. Легкий полиуретановый чехол с каркасом и специальный костюм из «космических тканей» надёжно предохраняли от медленно проникающего холода. Химические грелки позволяли лежать без движения долгие часы и даже дни в этой ледяной «могиле». Ёмкие памперсы были не очень приятным, но совершенно необходимым средством в ограниченном пространстве. Кончик глушителя винтовки чуть торчал из вала. Магазин пуст, единственный патрон калибра 7,62 мм – в патроннике.

Ранним утром, когда ленивое солнце ещё не поднялось над придорожными елями, а пряталось где-то в сугробах и непроходимых чащах, прошла снегоуборочная машина, которая запорошила едва заметные следы, оставшиеся после размещения Ники внутри огневой точки.
Работа у него простая: неизвестный наблюдатель сообщал по рации о приближении кортежа или единичной машины и называл признаки цели. Единственная пуля должна была пробить и разорвать резину на переднем колесе нужного автомобиля, по касательной, под острым углом, не оставив никаких следов. Автомобиль терял управление и вылетал на полосу встречного движения. Дальнейшее от Иванова не зависело: спусковой крючок винтовки снабжён датчиком, и во время выстрела передавался условный радиосигнал.

Завершали работу две многотонные автоцистерны с бензином или панелевозы с тяжёлыми бетонными плитами, или другая громоздкая техника. Машины неслись с горы, к месту аварии, с интервалом в десять секунд. Потом – море огня или груда искорёженного автожелеза. На месте происшествия оставались обычные следы автомобильной катастрофы с обгорелыми трупами, милицией, прокуратурой и ФСБ (ну как же без них, когда САМ погиб?). Всё и всегда выглядело естественно и трагично, а следов покушения никто и никогда не обнаруживал. Расчётами, схемами и компьютерным моделированием дорожных ситуаций занимались серьёзные специалисты, а Ника получал оптимально выверенный угол для безопасного выстрела и точные координаты огневой точки, которую заранее готовили какие-то другие, неведомые ему люди.

Качественно выполнив работу, Ника исчезал, оставив на месте снаряжение: ликвидация огневой точки – не его забота. На его сберкнижку поступала солидная премия от родного предприятия «по итогам прошедшего года», а через четыре-пять месяцев приходило очередное «заказное письмо» с музыкальной открыткой и дополнительным микрочипом, где и фотографии, и необходимые инструкции, и его индивидуальный план. Всё привычно и обыденно, как на любой другой службе: скучные инструкции, секретные методики, техника безопасности, аккуратное обращение со специальным оборудованием, квартальная отчётность, ежегодная переподготовка, аттестация раз в три года и так далее.

***
Они встретились прошлым летом. Она по-прежнему была волнующе красива, но за прошедшие десятилетия его робость куда-то исчезла. С грустной усмешкой он рассказывал о дикой тайге, о золотых самородках и чудовищных волнах океана. В общем, говорил Ника всё то, о чём ему можно было рассказывать. Женщина внимательно слушала. Её голубые глаза в неожиданных сумерках стали сначала тёмно-синими, а потом почти чёрными. Они гуляли по городу. Им казалось, что не было между ними этих лет. Ника осторожно подумал об этом, а она произнесла его мысли вслух и замолчала. А потом сказала: «Что же ты наделал…»

Они долго, до боли в губах, прощались в подъезде дома, где по-прежнему жили её родители. Она просила его остаться: «Мы же скоро станем совсем старыми, и нам уже ничего не будет нужно, дурачок. Вот это всё, нет, ты не убирай руки, ты потрогай, слышишь, как бьётся? Это всё обвиснет и станет дряблым. И вот здесь, потрогай, чувствуешь? Пока это крепко и упруго, а что будет через пять лет? А через десять? Коленька, пойдём ко мне, мои давно спят, нам совсем мало осталось быть мужчиной и женщиной. Я же чувствую, что ты тоже …».

Да, она была зрелой и опытной женщиной и уже могла позволить роскошь давать волю чувствам. А у Ники в «таких» делах опыта не было, зато имелись инструкции, и они действовали сильнее того, что безрассудно рвалось наружу. А ещё его тревожил… запах её духов. Однажды, в те кровавые времена, когда Контора не заботилась о чистоте и опрятности своей работы и допускала прямой контакт специалиста с объектом, ему пришлось выполнить одно малоприятное задание. В машине его коллеги Петрова, менее ценного для Конторы, чем Ника, после контрольного выстрела он почувствовал запах женских духов, смешавшийся с приторным ароматом крови. И теперь Ника внезапно понял, что насквозь пропитан именно тем, навсегда въевшимся в память запахом любви и смерти. И ему вдруг стало страшно до липкого и противного пота.

Да, самым главным препятствием для Ники был обыкновенный страх, имеющий, впрочем, очень веские и убедительные основания. Сотрудникам Конторы, нарушившим некоторые правила, конечно же, только из уважения к их прежним заслугам, давалось нормативное время на приведение в порядок всех личных дел и добровольный (хотя внешне вполне естественный) уход из жизни. Но иногда некоторым из них приходилось бережно, но всё-таки помогать уйти вовремя, без срыва утверждённого графика и лишних эксцессов.
Ника в таких делах уже участвовал.

Ника в последний раз поцеловал женщину и сбежал по тёмной лестнице вниз, стараясь не слышать нежного голоса из недоступной для него жизни. Он шёл по утреннему городу и пытался чувствовать себя по-прежнему свободным. Получалось плохо, и он хотел поскорее попасть под горячий душ, чтобы раз и навсегда смыть с себя всё, что было связано с прошлой и совсем нереальной жизнью обычных людей.
Может, он и оскорбил женщину своим бегством, может быть, даже унизил её достоинство необъяснимым отказом от предлагаемого жаркого тела? Всё может быть.

Но Ника знал, что чист перед Конторой. Он справился с собой и уже ничего не хотел замечать вокруг, кроме прелестного мягкого утра.
Конечно же, он автоматически отметил пьяного мужика, который ещё с вечера храпел под кустом отцветшей сирени у того самого подъезда, из которого они вышли в 22.37, куда вернулись в 02.48, и откуда он заставил себя бежать в 04.13.
Но Ника не видел, как «алкаш» чуть приоткрыл глаза и проводил его очень внимательным и трезвым взглядом. Потом почесал седую щетину, достал из кармана грязного пиджака аккуратный мобильный телефон и тихим голосом доложил «куда следует» всё, «что положено»: адрес, время прибытия, убытия и так далее. Контора по-своему заботилась о моральной чистоте своих рядов.

Контора во все времена работала бесперебойно, как хорошо отлаженная машина. Уже через три часа в тихий кабинет по старинной пневматической почте поступило некое распоряжение, упакованное в пластмассовую гильзу. Старенький бухгалтер Моисей Матвеевич поправил чёрные сатиновые нарукавники, тщательно протёр очки огромным носовым платком, шумно высморкался, нацепил очки и внимательно изучил документ. Потом он достал замусоленную папку исходящих документов, нашёл нужные бумаги и аккуратно, с помощью карандаша и деревянной линейки, вычеркнул Иванова Н.И. из предварительной ведомости планируемых премиальных по итогам года текущего, в связи… с внеплановой смертью означенного сотрудника в феврале-марте следующего календарного года.

Бухгалтер прикурил потухшую «беломорину», сдул пепел со стола и грустно сказал: «М-да, вот такие дела… Сальдо-бульдо, дебит-кредит…». Старик, не торопясь, выкурил ещё одну папиросу, и в соответствии всё с тем же распоряжением и тремя листами приложений к нему, принялся за составление сметы необходимых расходов, раздражённо щелкая костяшками счёт и удивляясь в очередной раз иезуитской фантазии начальника Отдела Зачистки. Закончив черновой вариант сметы, Моисей Матвеевич открыл форточку, чтобы в прокуренный кабинет поступило хоть немного свежего воздуха. «М-да, но? Хотя маловероятно…», - сказал сам себе опытный бухгалтер и, с присущей ему осторожностью, на всякий случай, стёр мягкой резинкой карандашную линию, перечеркнувшую тайную жизнь Николая Ивановича Иванова в её бухгалтерской части.

***
Ника лежал неподвижно уже шестнадцать часов тридцать четыре минуты. Он терпеливо ждал привычной команды наблюдателя. Смеркалось. Перебирать свою жизнь почему-то не хотелось. Некоторые моменты лучше бы вообще стереть из памяти. Они мешают нормально работать. Наконец пуговка наушника шепнула прямо в ухо: «Ноль шестая, без сопровождения, дистанция двести, скорость шестьдесят три, работай». Видеокамера зафиксировала цель и выдала Нике крупный план водителя. В голове Ники в течение томительно долгой секунды гремела очередь из одного-единственного слова: «Проверка?». И только в конце этой секунды щёлкнул правильный ответ: «Для вас она – никто».

Машина приближалась к сектору обстрела. Иванов бережно прицелился и мягонько, почти нежно, нажал на спусковой крючок. Старую «шестёрку» бросило на встречную полосу, несколько раз крутануло, она остановилась. Через секунду после выстрела, наушник шепнул: «Отбой. Проверка готовности». Панелевозы синхронно сбросили скорость. Через пять секунд, с интервалом в десять, они аккуратно объехали место аварии и, прибавив газа, медленно поползли на затяжной подъем, отчаянно дымя выхлопными трубами и кряхтя уставшим железом.
Дорога опустела, а в морозном воздухе над местом аварии некоторое время витал запах странных духов, перебивающий чадный смрад сгоревшего дизельного топлива. Но Ника Иванов ничего этого уже не слышал и не видел, и не чувствовал.
Химические грелки ещё долго согревали его живое тело.

***
Обыкновенная больница.
Объект лежит передо мной, под капельницей. Обычный инфаркт. Ничего страшного. Он уже давно пришёл в сознание, но дисциплинированно молчит, исполняя требования инструкции № 016/1. Я знаю почти всю историю жизни Ника Иванова из личного дела. Я изучила все отчёты о его работе. Он – ценная машина. Ни одной ошибки, он всегда был аккуратен и точен. Во мне он видит простую, скажем прямо, очень немолодую медицинскую сестру. Он слабо улыбается, прежде чем закрыть глаза. Я тоже улыбаюсь.

У меня есть несколько часов для принятия решения. Он должен молчать. Инструкция гласит: «Сотрудник, попавший в медицинское учреждение в бессознательном состоянии, придя в себя, не должен задавать вопросов персоналу и отвечать на вопросы представителей правоохранительных органов. В течение 48 часов он собирает информацию для определения своего состояния и приводит в действие подкожный радиомаяк. Нарушение данной инструкции является основанием для ликвидации сотрудника в соответствии с п. 2 ст.13 Правил ликвидации».
Я – незнакомый ему человек. Если я услышу хоть одно слово, то буду вынуждена помочь ему уйти безболезненно и быстро. Инструкции нельзя нарушать, и он это знает.

Как говорит наш главбух: «Вот такие дела…».
Господи, как трудно принимать рациональные решения.
Вдруг я слышу его голос: «Она жива?»
Ну, вот и всё.
«Жива, милый, жива. Спи спокойно…»