Коварство муз и их любовников

В середине ныне покамест не истекшего сентября мы с Танюхой крепко разругались. Люто, бесповоротно и навсегда. Танюха - это моя жена. Официальная. В июне свадьбу сыграли. Решили «легализоваться», хотя штамп в паспорте – конечно, пошлость казенная. Ну да чего уж там? Знаем друг друга – с восьмого класса, познали – в девятом, без малого пять лет уж вместе. Вот и поженились.

«В июне, значит, свадьба, а в сентябре – уж разругались? Навсегда и бесповоротно?» - спросит кто-то, хмуря брови.

«В сен-тя-бре УЖ?» - переспрошу я, пожав плечами. – «Да вы, сударь, вовсе не знаете жизни, коли такую фигню сморозить могли! Что значит «в сентябре уж»? Как будто не было ни июля, ни августа! Да если угодно знать, первая наша «лютая размолвка навсегда», уже законно-супружеская размолвка, – состоялась наутро после свадьбы. Я возжелал сохранить Танюхину фату для истории, как реликвию, – а Танюша занавесила ею окно от комаров. Я обиделся, возмутился, стал ругаться. А Танька скомкала и швырнула мне в морду эту самую фату, обильно начиненную комариными тушками, и молвила скорбно: «Можешь оставить себе и дрочить на нее! Потому что я ухожу! На-все-гда!»

И ушла.
Точнее, осталась (© Довлатов). Все сто семьдесят шесть сантиметров ее оскорбленной надменности и все шестьдесят девять кило ее свинцовой обиды. Помирились только лишь к вечеру.

Но бывали у нас разводы и более затяжные. И до, и после свадьбы. По разным причинам – долго ль их искать? В последний раз – Танюха попросила утешить ее подругу, которую бросил очередной парень. «Ленка сейчас звонила. Плакала. Боюсь, как бы она руки на себя не наложила», - сказала сердобольная Таня.

Я, черствый подонок, пробовал было отмазаться: «У Ленки, блин, ладошки скоро сотрутся – от наложения рук на себя. У Ленки, блин, уже синий пояс по суициду – скоро дан получит. Скоро, блин, персональную веревку будет с собой таскать на все «пати», чтобы вешаться на люстре под аплодисменты тусовки! Нашла из-за кого париться – из-за Ленки!»

Конечно, мне было сказано, что я черствый подонок, и Таня убила бы меня, если бы могла отпроситься с семинара, но она не может отпроситься с семинара даже ради того, чтобы не дать Ленке убить себя, и только поэтому я останусь жив. Если, конечно, немедленно брошу все дела, а точнее безделье, и помчусь к Ленке.

Что ж, живым мне быть нравится, привык уж за девятнадцать-то лет, а иные агрегатные состояния организма не ведомы мне, и экспериментировать с ними боязно. Потому, конечно, я поехал к Ленке. И конечно, мы напились с этой безутешной. И конечно, я мужественно подставил свои участливые уши под Ленкины излияния на тему мужского сволочизма, а свою тщедушную грудь - под ее заплаканное ****ьце.

Я честно отрабатывал роль подушки-подружки – покуда посреди четвертой бутылки чилийского «Санрайза» Ленка вдруг не обратила внимание на то, что я не подружка, а наоборот. То есть, друг. Клянусь, сам я – не пытался обратить ее внимание на данное обстоятельство. Но и не особенно противился: спасать душу пропащую – так спасать. А то вдруг отказ усугубит ее комплексы? Да и бухой я был, как бухарский эмир, пропивший свой Коран.

Когда моя Танька спросила – я ответил честно. «Между вами что-нибудь было?» - - «Мне пришлось пойти на это во имя всепоглощающей любви к тебе и твоей трогательной дружбы с Леной!»

Танька надулась: «Вот только не надо делать мне одолжений, фарисей озабоченный!»
Я промолчал. Танька подумала – и надулась пуще: «Вообще-то, мог бы и воздержаться, кобель!»
Я пытался оправдаться Ленкиными комплексами и угрозой суицида. Танька рассмеялась, ненатурально и зло, как уездная актриса, выражающая радость по поводу успеха бывшей «однотруппницы» на столичных подмостках. Ненавижу, когда она так смеется!

«Это Ленка-то руки на себя наложит? – с убийственным ехидством переспросила Таня. – А то ты Ленку не знаешь! Да ее ж еще в школе дразнили «ходячим кладбищем феназипама»! Это ж непрерывный цикл: закинется – откачают – подразнят – снова закинется. Мог бы чего поумнее придумать, чем Ленкин суицид!»

Вот тут я конкретно взъелся на Таньку. Она барышня умная – а потому непростительны ей все эти бабские иррациональные штучки, проистекающие из мещанского и буржуазного инстинкта ревности!

Я наговорил ей много доброго, и еще больше – лишнего. Танька – мне наговорила. Мы вообще наговорили друг дружке столько за те двадцать минут, что приобрели стойкую аллергию на это занятие: разговаривать между собой.

В последующие дни - общались исключительно эсмэсками и по мейлу. В этом была некоторая сюрность-абсурдность, поскольку мы продолжали жить в одной квартире. Порой – даже в одной комнате сходились. Танька у окошка сидит, аллегорию безучастности из своей фигурки ваяет, я – в кресле развалюсь, невозмутимый, как дохлый далай-лама. Потом Танюша набирает эсэмэску, стремясь раскрыть для меня какое-нибудь новое свойство моей многогранной натуры. А я - плетусь на звонок в прихожую, достаю мобильник из куртки, читаю. Возвращаюсь в комнату, плюхаюсь в кресло, сочиняю ответ. «И такая вот фигня – целых три-четыре дня».

Спали и принимали ванну – раздельно. Я чувствовал себя… этим самым, Кирсановым, что ли? Этим придурком из Чернышевского, у которого невеста – Революция, а Вера Павловна – «друг и товарищ по борьбе». Или это у Рахметова невеста была Революция, а спал он с гвоздями? Плохо помню «Что делать?», потому что в программе оно стояло как «факультатив» - а кто по собственной блажи станет вникать в такую ***ню? Пролистал – и забыл. Короче, им-то по кайфу было ****ь мозги, гвозди и Революцию – а мне чего попроще подавай. Низменное такое, плотское, чтоб присунуть было куда. Но Танюха вредничала.

От досады я вывел на левом бицепсе стойким синим маркером: «Вот верная мне подруга – и не надо иного досуга». Танька, впервые заценив это кредо пацанской самодостаточности, хмыкнула. И отбила эсэмэску: «Удач! Совет вам да любовь. Подрочишь – ужин приготовь».

Замечу, мы не только жили вместе (хотя и неполноценной супружеской жизнью), но и вся рутина быта нашего оставалась неизменна. Хавку готовили по очереди, жрали за одним столом. Молча.

Еще замечу, что моя Танюха – барышня творческая. Учится в горьковском «педике» по классу изящного ****обольства. В смысле, на филолога. Через три года – будет втирать детишкам про Андрея Болконского, который ****улся с дуба и прозрел отрадность бытия. И понял: Наташу-то, оказывается, трахать можно. Или, там, про занудного отморозка Базарова, который называл дрочку пафосным словом «нигилизм» и обломил ученую даму Анну Сергеевну Одинцову с ее домогательствами. Хотя, может, она такая страшная была, что любой на месте Базарова предпочел бы нигилизмом заниматься.

В общем, всякое такое елейное-благоговейное, «глубокомасляное» Танюха будет втирать детишкам. А где-нибудь в сорок лет ей присудят звание «почетного мучителя детских душ РФ», но у нас уже будут свои спиногрызы, и мне будет пофиг, чего там Танюха творит с чужими в этих гимназических застенках. И это будет нескоро.

Сейчас же Танюха жива и задорна даже в хандре своей, и как всякая творческая барышня - естественно, кропает стишки. Рифмами сыплет - что дворник песком на гололед. Как и сам я. Мы на том, собственно говоря, и сошлись. Записочки под партой, взаимная иглотерапия «эрпигармами» - а там и прощай девственность. Давно это было. Но тяга к рифмоплетству – штука неискоренимая. Даже лоботомия не помогает. Правда, после лоботомии пииты обычно заводят страничку на сайте стихи.ру (я не хочу сказать, будто все там - после лоботомии… нет, большинство – даже до электрошока не дозрели еще :) ).

И вот в одно теплое прекрасное утро нашей ужасной «холодной войны» я сажусь за комп, открываю почту – и вижу письмо от Танюхи. Очередной стишок. Такой:

Сказать по правде, без утайки –
А есть ли смысл мне ****ить? -
Ночей не сплю, слагаю хайки
Еще – пасу газелей стайки,
Кручину силюсь всё избыть.

Могу ль забыть свою любовь?
Ужель о ней я не грущу?
Да будем ли мы вместе вновь?
Ах, грешную твою морковь
К борщу вовек ли не пущу?

Я поморщился. Написано было слабовато для Таньки. Даже – для небрежной «э****олярной» лирики, даже для стеба с закосом под кулинарный техникум. И рифмочки слишком незатейливые, и вообще как-то натужно… Главное же – совсем не в Танькином духе.

 Она у меня – не какая-нибудь худосочная мечтательница, бледная, как трепонема, и томная, как томик любовных сонетов Бориса Шекспира. О нет, она у меня – полнокровная рыжая ведьма с живыми ****скими глазами, зелеными и нежными, как два листа крапивы. И язычок Танюшин столь востер, что всякий раз меня бросает в сладостно-паническую дрожь, когда он чертит письмена любви на оголенных ало-алчущих скрижалях самой робкой и в то ж время самой дерзновенной моей плоти… (во, бля, чего наворотить можно вместо слова «минет», когда вдохновение подопрет, а родная жена в «куске задницы» отказывает!)

Так или иначе, здесь, в стишке этом корявеньком, – совсем не те «письмена любви» начертаны были, совсем не в Танькиной востроязыкой манере.

И тут я вдруг вспомнил: моя креативная подруга владеет не только обычным стихом, но и Высоким. Хотя вернее было бы сказать – Крайним. Ну да это нюансы перевода с греческого… И здесь не стану я растекаться по древу, объясняя, что представляет собой этот стих, «крайний», как крайняя плоть, и столь же сокровенный.

Скажу проще: конечно, Танюха тоже горько переживала нашу мегаразмолвку, и не больно-то врала в стишке своем. Но истинный и потаенный его мессадж - «САНЕК МУДАК».
Увы, увы мне – но именно таков был сакральный смысл сего послания, и таков был мне суровый приговор.

Но, конечно, я не мог оставить его без кассационного протеста. И, подумав пару минут, набил на клаве:

«Сказать по правде» - не умею,
А лучше - абы как с****ну…
Мечтать о милости не смею,
Амурно вою на луну…

Да, я был гад и был кобель я
Упавши ниц – прошу простить.
Рыдаю, позабыв веселье -
Ах если б счастье воротить!»

Что, как, верно, догадался хоть сколько-нибудь проницательный читатель, переводилось с «греческого» - «САМА ДУРА!».

Танюха, давно уж заглядывавшая в монитор поверх моего плеча – я не уступал кресло, в силу жлобства и тактического умысла – как-то придвигалась все ближе, ближе… все ниже и ниже… покуда окончательно не уселась на мои колени.

Ну а дальше – дело молодое и столь же страстное, сколь бесхитростное. Ее пушистый лазурный халатик, взметнувшись лихо и мощно, застит монитор… радужная пелена застит взор… надрывный вжик моего зиппера, негромкий благодарственный звяк освобожденной пряжки… жалобный пластмассовый писк несчастной мышки, попавшейся под руку... бедная мышка: никогда не суждено ей сыскать своего пластмассового «вуглускра»… ободрительный скрип стола, которому не привыкать к вцепившимся в его край девичьим коготкам и колыханию персей над полированной его гладью... но всякий раз он поет свою палисандровую осанну ебле с неослабным, всегда свежим энтузиазмом… а в тот раз в его забористой ритмичной песенке слышалось даже некое особенно триумфальное ликование… и то сказать: уж сколько дней томился он без дела, преисполняясь ревности к тахте, ковру, дивану, креслу… в последние ж четыре дня – и эти звери заскучали, и нынче пялились на нас с надеждой… конечно, ненапрасной… чему им вышло подтвержденье в ту же ночь… раз пять, не менее... а там со счета сбились…

Вот так поэзия роднит сердца, способствует сближению душ, а что порой насущней и приятственнее – тел.

На сем - довольно эротики, займемся поэтикой.

Итак, главное, чему учит эта житейская история – с поэтами следует держать ухо востро. Не верьте лубочно-гламурным картинкам, где лирические поэты рисуются существами пушистыми и бесплотными, как призрак кота Бегемота, явившийся с визитом к Азазелло после утопления, и безобидными, как носитель птичьего языка, нашедший упокоение в том блаженном доме, где Тимофей Берлага обрести покой не сподобился.

О нет, поэты – коварные, жестокие и опасные твари. От этой публики всегда следует ждать какой-нибудь неочевидной подлянки. Общаешься с поэтом – неизменно будь готов к подвоху. Это вам не с прямолинейным каким-нибудь персидским ассассином любезничать, который, самое худое, кинжальчик в спину всадит, обнимаясь с улыбкою. Лукавство любовников муз – оно гора-аздо изощреннее! :)

И один из самых излюбленных рапирных финтов в арсенале всякого уважающего себя поэта – тот самый «крайний стих», о котором шла здесь речь. Вы, мон шер читатель, знаете, как будет по-гречески «крайний стих»? Или ж и греческое его имя - звук пустой для вас? И уж верно, в таком разе, не вкушали вы благоухания жасминов? Иначе б – знали хотя бы, причем тут жасмины с их утонченно многослойными ароматами…

Что ж, коль до сих пор не поняли вы, шер ами читатель, почему и как в тех дурашливых наших с Танюшей стишках прописаны были те послания, что обозначил я заглавными буквами, - то, вероятно… наивность ваша – уж сама по себе награда, и мир вокруг вас лучезарен в своей непостижимости.

А коли просекли вы фишку, или знали ее прежде, и при этом вам хоть сколько-нибудь интересна специфика любви Саши Пушистого к литературному сайту проза.ру – рекомендую посмотреть во-от сюда:
 
http://www.proza.ru/2006/09/21-37

И кто-то, возможно, возмутиться: «Ах, Саша, ну какой ты злой! Как можно-с! Как это низко! Как вульгарно! Как некультурно, неприлично и неблагодарно!»

Но я пожму плечами и отвечу: «Да полно вам кудахтать, господа и дамы! У прозы.ру нет лица, но имя – вполне женское. Меж тем, то же самое делал я и с барышнями куда более одухотворенными и прекрасными, нежели проза.ру. И они оставались довольны… Уж коли блистательная донья Татьяна моя не обижается на подобную вольность – так пристала ли обида какой-то там прозе.ру?» :)

З-ы: Ну и конечно, многие рецензии я тоже пишу в той же манере, "крайними стишками". Ну а чо? Искреннее мое мнение выражено было - но истинный мессадж оформлен вежливо, скрыто.

Читатели, в большинстве своем, не просекут подъёбки. Если кто из авторов обижаться вздумает и говорить, какой я подлый и низкий, - идите к черту сразу, дырки от сыра мегаломании :)
Или - в той же манере свое "фэ" мне в морду киньте, хотя бы - напишите акростихом "Саша Сука", что-нибудь вроде :)