Иисус Христос и Дьявол

Юрий Сергин

ИИСУС ХРИСТОС и ДЬЯВОЛ


ДВАДЦАТЬ  ВЕКОВ  СПУСТЯ

                Глава первая. ПЛОД

Хм-ррр… Хм… Хм-рррр… Хм-рррр… 
Я рыба. Живу в аквариуме, могу плыть, куда захочется, хоть в другую Вселенную, но не хочется, поэтому просто плавно кручусь на месте и переворачиваюсь. Тёплая вода медленно обтекает мои бока. Жабры жадно дрожат, беззубый рот широко открывается, большими глотками проглатываю застоялую, но совсем не мёртвую воду,  вы-плёвываю её, лениво шевелю парусом хвоста и плавниками и не схо-жу с места, не схожу с места, не схожу...
Я лягушка. Меж моих пальцев тонкие кожистые перепонки. Мне кажется, я в состоянии шевелить пальцами, но почему-то ничего не получается. Только перепонки смятой кожицей сжимаются, как пару-са в безветренную погоду, но не опадают – ведь кругом не воздух, а жидкая субстанция – моя естественная среда обитания. И дышу я не носом, а кожею, которая мыльным пузырём отрывается от позвоноч-ника, рвётся на свободу, но, поднявшись на микроскопическое рас-стояние, застывает, дрожит и безжизненно опадает на коленчатый вал позвоночника, чтобы через секунду вновь с прежним отчаянием взметнуться вверх.   
Я змея. Мне не нужны ни руки, ни ноги, ни лапы, ни плавники. Конечности несовершенных созданий мне ни к чему. Я сам – большая подвижная совершенная конечность, которая завораживающим холо-дом пробегает по телу, запах свободы бьёт в ноздри, я прогибаюсь и… и… и… и… и…и…
Я не рыба, не лягушка и не змея. Я амёба. Примитивное однокле-точное существо. Меня силой впихнули в воздушный шарик, сжали в беспомощный комок и с головой залили какой-то жидкостью вроде оливкового масла. Так меня оставили в одиночестве на долгое-долгое время. И я плаваю по бесконечному кругу вокруг своей оси и вижу в этом какой-то смысл, а потом извлекаю оттуда бессмыслицу; осозна-ние этого не даёт покоя, навязчивые воспоминания подсказывают, что это уже я когда-то пережил, и от этого ещё горше, потому что хочу вырваться, освободиться, распрямить затёкшую спину и осмотреть-ся… И вспомнить: когда
Хм-ррр… Хм… Хм-рррр… Хм-рррр…
Когда? Нет, нет ответа. В отчаянии переворачиваюсь, ударяю хвостом, пальцами, плавниками, тупой змеиной рожицей в пружини-стую стенку воздушного шарика.

* * *
– Ой, – испуганно выдохнула Маша. Ладошка дёрнулась – и сра-зу к сердцу. Губы задрожали, язык прикипел к нёбу, капельками пота охолодило лоб. А изнутри вдруг вырвался жар, что даже в глазах по-темнело, стало душно до немоготы. Дыхание сразу сделалось лишним, второстепенным, главное – новый толчок… или спазм… Или что это такое? Нет ничего томительнее ожидания. Ну, давай же ещё, ещё, я же знаю: ты внутри меня. Не таись, подтверди, что не ошиблась, не пока-залось, что это – именно ты, новое, неизведанное, таинственное, а не то – застарелое, чёрное.…Ой, мамочки, боюсь, боюсь…
– Что, опять? – тут же напряглась мать. На утомлённом, поно-шенном лице – тревога, искренняя, но уже и застарелая, поношенная, как и само лицо. 
Маша ресницами смахнула зарождающуюся слезинку, вроде как легонько, но и напряжённо вздохнула раз, и другой, ещё раз прислу-шалась к себе и сказала неуверенно:
– Нет, всё хорошо, мама.
– Точно? – спросила мать.
– Не тревожься, мама, не сердце это… – безуспешная попытка успокоить.
А через мгновение, удостоверившись ещё раз и почти сомнений лишившись: нет, совсем не сердце. Теперь совсем уже успокоилась, смогла даже улыбнуться. Это совсем другое, сказала  про себя, мне ли не знать как начинаются сердечные приступы: и в глазах меркнет, а в груди – чёрные всадники чугунными копытами по промозглой земле: вот это что такое… А в этот раз – не так. Больно, конечно, и страшно, но… сквозь темень видела же и солнышко, и тепло от него, и лучики прямо в глаза; а даже и не зажмурилась. И вроде как и не испугалась. Да, совсем даже не испугалась. Только сердечко напряжённо – тук, тук, вроде как стучится кто: ждите, мол, скоро приду. И не бойтесь. А я и не боюсь. Я тебя жду, и люблю уже…
– Может, скорую вызовем? – выспрашивала мать.
– Нет, нет. Не нужно.
– Точно?
– Да.
Маша выдержала пытливый, тревожный взгляд – такой уже при-вычный, почти до равнодушия. Уже им обеим. Они обе за долгие годы привыкли к Машиному врождённому пороку сердца, а больше того привыкла мать, и уже смирилась, вот только простить себе этого не могла, поэтому по любому, даже самому незначительному поводу за-мучивала заботой, излишней словесной суетой. Маша, конечно, лю-била мать, и жалела её, и чувствовала перед ней себя чуточку винова-той – за то, что ненарочно сконцентрировала её интересы и заботы во-круг себя, но и устала от излишней опеки, от ахов и охов, от беско-нечной заботы через усталость и привычку.
А ещё, глядя, как мать расточает слёзы в телефонную трубку, злилась и даже злорадствовала: так тебе и надо, нечего было глупость совершать восемнадцать лет назад, когда забирала меня из родильного дома: ведь врачи же предупреждали… Кто теперь виноват? Только сама.
– И всё-таки я скорую вызову, – привычно заводила себя мать, не отрывая взгляда от Машиного лица, страстно ища в нём подтвержде-ния правильности своей неусыпной заботы.
– Не нужно, мама.
– Пусть ещё раз осмотрят, – настаивала. – Новое назначат обсле-дование.
Вот уже и телефонная трубка в руке. И палец уверенно нащупы-вает круглый вырез на диске под знакомым ноликом. Но Маша в этот раз успела: рычажок вдавлен, а из трубки на всю прихожую – тревож-ные короткие гудки. Мать удивлена безмерно.
– Не надо, мама, – ещё раз повторила Маша и, стараясь успоко-ить, произнесла как заклинание. – Не сердце это.
И подействовало:
– А что тогда?
Мать поверила и продолжала не верить, как в проклятье живущая Машиным недугом, но и уверенная, что дочка ей союзница в этом; а тут вдруг сопротивление оказала: непривычно. И настаивает же:
– Мамочка, ну правда: не болит больше сердце… Уже много дней не болит. Больше месяца. Ты же знаешь: я бы сама сказала.
Да, сказала бы, это правда. Но почему сегодня всё не так? Что-то новое появилось в Машином поведении, незнакомое.
– Машенька, но ты такая бледная.… Почему ты меня обманыва-ешь?
– Я говорю правду, мама, – казалось бы, всё сказала, а тут вдруг вырвалось то, о чем и не думала, лишь мгновение назад родилось, но как убедительно! – Всё закончилось, мама. У меня больше никогда не будет болеть сердце. А то, что бледная… Это совсем другое. Ты не знаешь… Это… это…
Хоть сжимала мать крепко телефонную трубку, а не удержала, да и вообще не услышала, как та стукнулась о столешницу. Лишь маши-ны слова прожгли сознание, прорываясь к мозгу, чтобы неудобно улечься там, на занозистой полочке, да ворошиться, да мучить потом, и не давать больше жить как прежде.
– Я беременна, – сказала Маша, мигом из  девочки превратив-шись в женщину. Разве такому не поверишь?

* * *
Тук-тук. Тук-тук. Кто стучится? Хм-рррр… Хм-рррр… Может, я лягушка? Ведь у меня есть уши, и я слышу стук. Тук-тук. Тук-тук. Это вовсе не я, нет. И это даже не внутри меня. Это снаружи. Такой при-ятный, убаюкивающий стук, доносящийся откуда-то сверху: из-за пружинистой стенки воздушного шарика. Я слышу, а значит: я не амёба. Я лягушка. Хорошо.

* * *
Обошлось без сцен. Мать даже не спросила, кто отец ребёнка. В смысле, будущего ребёнка, конечно. А зачем спрашивать, когда и так всё ясно. Нет никаких сомнений, что это – тот чёрненький-кучерявенький, что в последний раз заходил два дня назад, (а впервые – месяц тому, и они с Машей почти целый день оставались одни в комнате). Одни. И я, мать, вроде бы опытная уже, жизнь прожившая, оставила их наедине, даже ни на секунду не встревожившись, что мо-жет между ними произойти. Где были мои уши, сердце, глаза? О чём вообще думала? Что на меня нашло? Дурман какой-то.
Да, симпатичный, да, воспитанный. Вежливый. Знаю ведь, что нельзя доверяться первому впечатлению, но тут – цветы! И подарил именно мне, словно глаза застлал. Зачем подарил? Нарочно, чтоб впе-чатление произвести? Несомненно, но ведь и я тоже не вчера роди-лась, знаю все эти штучки. Но отчего-то цветы приняла, а детей оста-вила… Дочь на какой-то букетик променяла. А он-то: видит, что ма-маша совсем от цветов ошалела, и рад стараться, напакостил – и в кусты! Вот где он сейчас, где? Негодяй, сколько дней не показывает-ся. И не придёт уже. Знаем мы этих кобелей. Машин папаша такой же был. И этот…ухажёр… ничем не лучше. Сделал своё – и бросил дев-чонку. Одну-одинёшеньку. Да уже оказывается и не одну. Ох, кто бы мог подумать! 
Как он назвался-то? Йосик. Еврейчик. Все они, евреи, такие. На-топчут, нагрязнят, и поминай как звали. Цветы его завянут и забудут-ся, а ребёнок останется. Сиротой-безотцовщиной. Ах, Маша-Машенька, сама же ещё ребёнок, неразумный, беззащитный. Ну по-думала бы: какие дети? Болеешь же. Две операции, три месяца в году – по больничным палатам. Какой тут ребёнок! Не выдюжишь, ведь и себя, и ребёнка погубишь. И меня следом за собой в могилу утянешь. Вот так ты мне платишь за всё, что я тебе сделала? Недосыпала, не-доедала, жизнь свою так и не наладила, променяла всё, что могла иметь, на бессонные дежурства у больничных коек. И вот благодар-ность. Думаешь, мне внучки не хочется? Ещё как. Но я же понимаю: нельзя. Нельзя тебе рожать, ну никак… С такой болезнью не шутят.
 Я спасу тебя! Я, мать, пойду ещё на одну жертву – и спасу тебя. Пусть я никогда не стану бабушкой, а ты матерью, но зато ты оста-нешься со мною, а уж я-то тебя в обиду не дам, позабочусь о твоём здоровье… Аборт. Пусть жестоко – мне ли, матери, не знать – но дру-гого выхода нет. И быть не может. Маша не должна рожать. По край-ней мере, теперь. Вот когда вылечится – и надежда есть, ведь не слу-чайно же врач недавно сказал, что начался процесс ремиссии – вот то-гда и родит – хоть двух, только рада буду. Тогда-то пусть и замуж вы-ходит. Хоть за кого, хоть за своего еврейчика. Если, конечно, он вер-нётся. Но он не вернётся. Что-то мне подсказывает, что он ушёл на-всегда. Как машин отец когда-то. Материнское сердце не может обма-нывать. Оно и не обманывает.

* * *
Месяц назад доктор сказал:
– Если сравнивать данные двух последних кардиограмм с более ранними, налицо явное смещение импульсивной шкалы в сторону по-ложительных показателей. Безусловно, какие-либо выводы делать преждевременно, необходимо взять повторные анализы, но можно сказать, что здоровье вашей дочери находится в удовлетворительном состоянии, болезнь перешла в регрессивную стадию. С учетом того, что такого процесса мы не наблюдали уже достаточно продолжитель-ное время, можно предположить коренную регрессию… Впрочем, не будем спешить с выводами…
Доктор был доволен, и не скрывал этого, мать тоже, а Маша ни-чего не знала: она привычно в тот день дожидалась в коридоре район-ной поликлиники, пока мать беседовала с кардиологом. Накануне к Маше применили какую-то новую методику лечения, основанную на электромагнитных излучениях, и результат превзошёл все ожидания. Выйдя из ординаторской, мать аж светилась от счастья: ещё бы, Ма-шеньке стало явно лучше. Но, как уже выше говорилось, этой замеча-тельной новостью она с дочерью не поделилась, хотя и очень хотела: чтобы не сглазить.

* * *
Хм-рррр… Я не лягушка. Потому что у меня длинный хвост. Правда, он почему-то не сзади, а спереди, растёт из живота, и очень мешает плавать и переворачиваться, но это ничего не значит. Это лишь подтверждает, что я не лягушка. Может, всё-таки змея?  И скоро мои неуклюжие, скукоженные лапки отпадут за ненадобностью? Куда же тогда они денутся? Будут плавать рядом и мешаться? Но тут и без них тесно. Может, они распадутся на мелкие кусочки или вообще рас-творятся в жидкости, напоминающей оливковое масло? Очень, очень бы хотелось… Хм-рррр… Хм-рррр…

* * *
Проснулась Маша поздней ночью как от толчка. Распахнула глаза – и сперва ничего не увидела: сплошной мрак. И тишина.
Секунду лежала, собираясь с мыслями.
А может, позвал кто? Конечно! Ребёночек, что жил внутри неё! Это он пихнул ножкой и сделал ей больно. Нет, нет, совсем не больно. Наоборот, приятно. Правда. Сделай так ещё разок, пихни, я нисколько не боюсь. Ты же меня вылечил: как ты появился, моё сердце переста-ло наливаться болью, чугунная тяжесть, стискивающая обычно правое плечо и лопатку, рассосалась вдруг и исчезла. Вот и сейчас тело лёг-кое, как пёрышко, так и подмывает выпорхнуть из-под одеяла, про-скользить лучиком к окошку, одёрнуть тяжелую штору и убедиться в том, что это не привиделось мгновение назад – от чего и проснулась – а действительно так и есть: хоть ночь на дворе, а окно светло – люми-несцентно. И свет этот не искусственный, не мёртвый, он – настоя-щий, живой, телесный. Так и хочется обратиться к нему с тем единст-венным вопросом, на который действительно нужно получить ответ. Но он опередил, заговорил первым, сам. Голос ласковый, заботливый, отцовский:
Как себя чувствуешь, Машенька?
Хорошо. Почему прячешься от меня? Выйди.
Я останусь тут. Я уже рядом с тобой. Ты знаешь, кого носишь под сердцем?
Да. Ребёнка.
Знаешь, кто отец его?
Ты. Ты? – вот он, вопрос, на который нужен ответ. А ответа нет – молчание. Тогда ещё раз, по-другому: Кто ты?
У меня много имён. И нет ни одного.
Откуда ты?
Издалека. Изблизка.
Но откуда, откуда? Не с другой же планеты!
Не с другой. И не с этой.
Кто мой ребёнок? И каким он  родится? Таким, как и ты?
Таким, как и ты.
Но я – человек. А ты – свет. Кем будет он?
Твоим сыном.

* * *
Она стояла за едва приоткрытыми дверьми и слышала всё. Она была уверена, что Маша разговаривает с кем-то во сне – и вроде бы волноваться не о чем – но испугалась не меньше, чем сердечных при-ступов. Она слышала каждое слово, произнесённое Машей, но только догадывалась, какие могут быть ответы, которые слышать не могла.
Разумеется, мать и не думала подслушивать. Просто проходя ми-мо машиной комнаты, она чуть приоткрыла двери, чтобы прислу-шаться к дыханию спящей дочери – многолетняя привычка искренне заботливого человека, на плечах которого здоровье больного ребёнка – услышала машин голос, и первое, что пришло в голову: собеседник действительно существует. Более того, он находится сейчас в комнате, рядом с Машей. Эта мысль лишь царапнула по сознанию и тут же за-былась, но неприятный осадок остался, что заставило вновь заволно-ваться: если бредит, значит, опять хуже стало, значит, ошибся доктор, никакая это не ремиссия, а лишь временное затишье перед новым при-ступом. И приступ в этот  раз такой сильный, что дочь провалилась в бессознанье, соединённая с реальным миром лишь случайными фра-зами – так срывающийся в пропасть в отчаянии протягивает трясу-щуюся ослабевшую руку к тому, кто рядом, кто может помочь. А кто рядом, кто? Удивительно ли, что мать помимо своей воли стала при-слушиваться к Машиным словам и давать ответы на её непонятные – и такие понятные – вопросы к неизвестному собеседнику – к ней са-мой.
– Почему прячешься от меня? Выйди.
Я не прячусь, доченька, с чего ты взяла? Я так волнуюсь, пере-живаю. Тебе опять стало хуже. Вот и заговариваешься – раньше такого никогда не было… А может, и про беременность ты… Ска-жи мне правду: ты ждёшь кого? 
– Да. Ребёнка.
Ах, Машенька, Машенька. Ну почему со мной не посоветовалась? Я же тебе не чужая…
– Ты. Ты? Кто ты?
Я? Мама твоя.… Не узнаешь меня?
– Откуда ты?
Господи, что значит – откуда?
– Откуда, откуда? Не с другой же планеты!
Машенька, да приди же в себя! Я же твоя мама, не узнаёшь?
– Кто мой ребёнок? И каким он  родится? Таким, как и ты?
Таким, как и я. Таким, как и ты!.. ЧТО Я ГОВОРЮ!!! МАША, МАШЕНЬКА!!!
– Но я – человек. А ты – свет. Кем будет он?
– Бредит же, бредит! Господи, что я стою?! – мать испугалась так, как, наверное, только в тот день, много лет тому назад, когда у Маши случился первый сердечный приступ, как потом выяснилось, не такой уж и опасный по сравнению с последующими. Маша тогда учи-лась в первом классе, радостная вернулась с занятий и, вдруг прервав беззаботный щебет, сошла с лица и схватилась за сердце. А мать, хоть подсознательно и готовила себя на протяжении нескольких лет к это-му – ведь врачи-то ещё при рождении предупреждали – чуть сознание не потеряла от страха. Несколько секунд испуганно всматривалась в белую маску, сменившую вдруг беззаботную дочкину мордашку, и повторяла лишь как заклинание: «Вызвать врача, вызвать врача…». Вот и теперь случилось то же. Несколько секунд ступора – а потом энергичные действия. Теряя на ходу шлёпанцы, она побежала в су-мрак прихожей, где на журнальном столике блёкло мерцал четырёх-угольник телефонного аппарата.

* * * 
Время идёт, а лапки так и не отпадают. Не выпрямляются, но и не отпадают. Наверное, я опять ошибся. Я не змея. Кто же тогда? И по-чему живу в аквариуме? Или внутри воздушного шарика? И слышу откуда-то сверху – бесконечное тук-тук. И мучаюсь различными за-гадками. И отпихиваю длинный шланг, который почему-то называю хвостом, хотя он растёт из живота, точнее из пупа, а потому никак не может быть хвостом. Нужно придумать ему новое название.… На-пример, пуповина. Вот так. Стоп!
Я думаю… Думаю! Кто я такой, который умеет думать и приду-мывать названия?

* * *
Цок-цок, цок-цок.
Это часы.
Цок-цок, цок-цок. Цок-цок, цок-цок. Цок-цок, цок-цок.
А это уже сердце. Мать нервно ходит по коридору: от входных дверей до дверей, ведущих в Машину комнату. Ни звука – лишь часы и сердце. Беспокойное сердце в её груди. Биения Машиного сердца она не слышит (минуту назад заходила в комнату, прислушивалась – дочь спит – дыхание глубокое, ровное – а будить не решилась: вдруг хуже сделает?), но не сомневается: если в ближайшее время врач не приедет, оно остановится и… Нет, лучше об этом не думать, не на-кликать беду. 
Чтобы не думать о плохом, чтобы промежуток между двумя уда-рами сердца – часов – не казался таким долгим, решила переключить-ся, выгнать из головы нехорошие мысли.   
Не получилось, забилось в висках ещё тревожнее: болеет Маша, бредит.... И её слова о ребёнке – тоже плод разыгравшейся фантазии. Ясно же: нет ребёнка, и никогда не было. Новый приступ болезни по-сле непродолжительной ремиссии сказался таким необычным образом – изменил представление о реальности.   
И вдруг – новая мысль: и заболела-то она потому, что парень её бросил. Так сильно переживала разрыв, молча вынашивала (даже со мной не поделилась – кольнула обида), что болезнь обострилась, а в голове всякие фантазии зародились. Да где же застряли эти проклятые врачи?
Только подумала – щебет входного звонка. Двери настежь рас-пахнула, не спрашивая, кто. И так ясно.
На пороге – высокий смуглый мужчина в белом халате. Хмуро кивнул на тревожное «Здрасьте», прошёл как в свой рабочий кабинет: сейчас тут он хозяин. Поинтересовался на ходу: 
– Где больная?
– Вот тут, в этой комнате… – и жалобно, ища сочувствие и пре-дупреждая одновременно. – Без сознания она. 

* * *
Уже много позже, когда врач уехал и совсем рассвело, когда Ма-ша проснулась и опять, как и вчера, стала уверять, что у неё с сердцем всё в порядке, мать вдруг подумала: а ведь и сама вела себя... странно. Почему-то, как только врач приехал, напрочь забыла о том, что Маша сердечница, состоит на учёте в районной поликлинике, перенесла две операции. В общем, всё, о чём должна была сообщить ещё с порога. Но не сообщила, лишь обмолвилась один раз, да и то – походя, как бы между прочим. Это потом, конечно, всплыло, рассердило, но что тол-ку? Врач был странный, но и она сама – не лучше. Нелепая ситуация, посудите сами: 
Вошли в комнату, включили ночник. Казалось, Маша спала.  Но она не спала, мать была в этом уверена. Она вглядывалась в бледное лицо дочери и не могла сдержать слёз. Видите, доктор, ей плохо, сде-лайте же что-нибудь.
Врач снял с покрывала безвольную машину руку, нащупал пульс. Скосил глаза на часы. Делал это буднично, не торопясь. Мать это раз-дражало. За свою жизнь она всяких врачей повидала, этот ей не нра-вился.
Маша дышала тихо-тихо. И не просыпалась. Если бы спала, то давно бы проснулась, подумала мать.
– Что скажете, доктор?
– Очень слабый пульс, – чуть помедлив, ответил тот и нереши-тельно вынул из чемоданчика бутылёк с прозрачной жидкостью. Дол-го отвинчивал колпачок, ещё дольше смачивал ватку. В ноздри ударил сладковатый запах нашатыря. Матери сперва показалось, что такие действия врача неправильны, нелепы, но потом вдруг успокоилась, замирилась. А тут и Маша несколько раз глубоко вздохнула, выныри-вая из омута беспамятства. Мать тут же протиснулась к кровати, а врач отодвинулся глубоко в тень.
– Всё хорошо, милая. Всё уже позади, слышишь?
– Что со мной? – тихо спросила Маша.
– Ничего страшного, – ответил из тени доктор. – Вы потеряли сознание.
– Во сне?
Доктор не ответил, лишь пожал плечами.
– Отвезёте нас в больницу? – спросила мать.
– Нет, – сказал доктор. – Зачем?
Он опять склонился над чемоданчиком.
– Не уходите, доктор, – вдруг попросила Маша.
Мать удивилась. И всполошилась снова:
– Болит что-нибудь?
– Как себя чувствуешь, Машенька? – ласково улыбнулся доктор. Свет от лампы наплыл на его лицо – чернявое, горбоносое. Мать отве-ла от него раздражённый взгляд.
– Хочу спать, – утомлённо произнесла Маша.
– Спи, девочка, – сказал доктор.
– А вы не уходите, побудьте со мной.
Доктор склонился над ней, она уже почти спала. Но, погружаясь в сон, вдруг вспомнила о важном, спросила:
– В моём положении такое часто случается?
Доктор промолчал. А дурман в сознании матери опять дал осеч-ку, с губ сорвалось:
– У неё врождённый порок сердца.
– Это не важно, – заверил доктор, и тревога опять отхлынула.
– Нет, вы не понимаете, – еле заметно улыбнулась Маша и, ка-жется, даже глаза приоткрыла, чтобы взглянуть на мать. – Я совсем не это имела в виду, мама, – и снова доктору. – Я беременна.
– Поздравляю.
– Я не знала, что можно во сне потерять сознание.
– Можно, – сказал доктор.
– Конечно, теперь я и сама понимаю… А ребёнку от этого хуже не станет? – спросила тревожно.
– Нет, не тревожься.
– Вы знаете, кто отец моего ребёнка? – спросила опять Маша, но не для того, чтобы услышать ответ, а самой ответить, – Его отец – свет. То есть не свет, конечно, а…тот, кто за ним скрывается. Может быть, инопланетянин? 
– Маша! – не выдержала мать. – Ну что ты говоришь такое?
– Но это правда, мама, – Маша уже полностью проснулась.
– Тебе это только приснилось. Дурной сон, понимаешь?
– Не приснилось, не приснилось, – капризно, как маленькая, на-стаивала Маша. – Я разговаривала с ним.
– Нет, ты со мной разговаривала!
– Но тебя же не было в комнате.
Мать хотела ещё что-то сказать и…захлебнулась ответом. Конеч-но, не было. Она отвечала, стоя за дверьми в коридоре… Она вообще ничего не говорила! Она отвечала молча!
– Мне пора, – оборвал затянувшуюся паузу доктор, – Отдыхайте и скорее выздоравливайте. 
– Спасибо вам, – сказала Маша.
В коридоре мать сказала, сделав скромную попытку вырваться из дурмана нелепости:
– Вы не можете так просто уехать.
– Почему же, – едва заметно усмехнулся доктор.
– Вы же сами видите, что она бредит.
– Ничего страшного, – сказал доктор. – Перечитала фантастиче-ских книжек или телевизор пересмотрела. Да мало ли.
– Но она уверена, что беременна.
– А она беременна?
– Не знаю, – растерялась мать. – А вы можете это выяснить?
– Я не гинеколог.
– Жаль.
– Да уж… До свидания.
– До свидания, – сухо попрощалась мать и плотно закрыла за доктором дверь. Теперь она была по-настоящему раздражена. Она опять вспомнила того парня, что приходил к Маше, и сурово поджала губы.
Он вернётся. Обязан! И вот тогда… Она обо всём доведается. Может, он действительно…Ох, и негодяй. Негодяй.

* * *
М-мммммммм… М-мммммммм… М-мммммммммм… Трааа-аааа… Хм-ррррр…
А я и в самом деле умею думать. Почему, если я не рыба, не ля-гушка и даже не змея? Может – летучая мышь? Ведь ноги мои почти всё время находятся вверху, головой же перевёрнут вниз. А воздуш-ный шарик, заполненный оливковым маслом – естественная среда обитания, предназначенная исключительно для летучих мышей… М-ммм… У меня нет крыльев. Жаль. Я кто-то другой. Снова придётся думать. Или нет – вспоминать. Да, именно так. Ведь всё время я толь-ко и делаю, что вспоминаю, кто я. В конце концов, не может же быть, что никто. Не верю. Ну! Ну! Вспоминай! Хоть что-то. Или кого-то, с кем встречался в прошлом. А прошлое – было, я в этом уверен, оно – как скользкая тень, неуловимо, но осязаемо, постоянно присутствует за спиной и в памяти. И в этом прошлом было нечто такое, что не даёт мне покоя, не позволяет спокойно жить в нынешней среде обитания – внутри воздушного шарика, в этом прочном мешке, вверху которого безостановочно постукивает
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
И этот звук мне определённо нравится, поэтому я не позволю ему остановиться. Ведь мне под него так чудесно думается. Я знаю: под это сладкое постукивание я, в конце концов, вспомню о себе всё. 

* * *
Наполняя спящую тишину подъезда скрипом резиновых подошв, доктор быстро спустился с третьего этажа, белой тенью скользнул по двору и пересёк узкую полоску тротуара. Водитель машины Скорой помощи – Михалыч, добродушный сорокапятилетний дядька – тут же распахнул глаза, как будто и не дремал, и предупредительно приот-крыл дверцу с пассажирской стороны кабины.
– Чё там? – поинтересовался.
– А-ааа, – махнул рукой доктор. – Ложный вызов.
– Шутники-ёпть, чёрт бы их…
– Нет, вроде. Утверждают, что вообще не вызывали.
– Хм… Ёпть, – не поверил водитель. Предложил, впрочем, не-брежно:
– Может, ментов вызовем? Ну, по инструкции-то…
– У нас и без того проблем завались, – не одобрил доктор и пото-ропил. – Ну, поехали что ли?
– Как скажешь, – проворчал Михалыч, заводя двигатель.

* * *
К Маше она вошла поздним утром. Тихонько открыла двери и за-глянула в комнату. Окно было прикрыто плотной шторой, а поверху ещё и завешано верблюжьим одеялом, поэтому в комнате царил су-мрак, несмотря на то, что на улице давно уже рассвело. Впрочем, из окна в щели пробивались лучи света, длинными яркими лентами про-резающие комнату в нескольких местах. Мать сделала несколько не-уверенных шагов и остановилась. Теперь она находилась рядом с лу-чом, барьером, стоящим между ней и дочерью, которая спала в даль-нем – затемнённом – углу комнаты. Мать неуверенно протянула руку, задержав её в центре луча. Миллиарды пылинок, которые до этого сонно скользили по лучу, мигом взорвались, взметнулись и мощным потоком помчались в сторону окна. И одеяло, словно бы сшибленное этим потоком, вдруг ожило, зашевелилось, поскользило и глухо рух-нуло вниз, обречённо охнув и вдавившись в пол. Солнечные лучи мощным залпом ворвались в комнату, залив её ярким, раздражающим, щекочущим светом. Всё проснулось.   
– Кто здесь? Ты, мама? – испуганно подняла голову с подушки Маша.
Мать, сама напуганная неожиданным падением одеяла, поспеши-ла успокоить:
– Я, доченька… – приблизилась и спросила, стараясь быть весё-лой (так решила накануне). – Как себя чувствуешь?
Но Маша молчала, была явно не в духе.
– А что без настроения?
 И получила отпор:
– А должна?
– Почему нет?
– Хорошо, – Маша прикрыла глаза, откинулась на подушку. – У меня замечательное настроение.
– Вот и умница, – мать чувствовала, что дочь сейчас взорвётся. Так и случилось:
– Не говори со мной так, – закричала Маша. – Ненавижу, когда ты так говоришь!
– Машенька, успокойся, пожалуйста.
Да разве успокоишь человека, обиженного недоверием:
– Ты не веришь, не веришь мне!
– Верю, Машенька.
– Нет! Я же слышала, о чём вы с врачом разговаривали. Зачем он приходил сюда?
– Ты плохо себя чувствовала.
– Я спала. Я просто спала.
– Ты разговаривала сама с собою. Бредила.
– Я чувствовала себя прекрасно. Ты следишь за мной.
– Маша, ты меня обижаешь.
– Думаешь, что я с ума сошла, да? Думаешь, что я придумала всё?
– Господи, да о чём ты?
– Я беременна! Понимаешь, беременна! – и жалобно, – Ну поче-му ты не хочешь мне поверить?   
– Я верю, но… Может, с врачом посоветуемся?
– Хочешь показать меня психиатру?! – испуганно отшатнулась Маша.
– Нет, конечно, – перепугалась и мать, не выдержала: заплакала. Прижала дочь к сердцу – Ну скажи честно… Это он?
– Кто?
– Тот парень, что приходил к тебе, – мать нарочно не назвала его по имени.
– Йосик? Ха-ха-ха! Конечно, нет.
– А кто?
– Я не знаю, – сказала Маша.
– Но ты же считаешь, что беременна… Ты должна знать. Или…
– Но я на самом деле не знаю, – покачала головой Маша. – Толь-ко предполагаю.
– Так скажи же мне! – взмолилась мать.
– Инопланетянин, – прошептала Маша.
Мать тяжело вздохнула:
– Машенька, ты же взрослый человек…
– Это правда, мама. Отец моего ребёнка не Йосик.
– Тогда кто-то из его друзей, да?
– Да нет же! Я же ни с кем, кроме Йосика, не встречалась. Я бы тебе рассказала.
– Вы… спали с ним? – спросила мать.
– Господи! Конечно же, нет.
– Почему тогда решила, что в положении?
– Я просто знаю это.
– Но как ты можешь знать, если никогда и ни с кем…
– Я не сказала, что ни с кем.
– Так значит, кто-то всё-таки был?
– Был, – ответила Маша. – Инопланетянин.

* * *
Мать решила так: пусть дочь думает что угодно, но последнее слово останется за врачом. Пусть специалисты решат, беременна ли она. Нет – так и камень с души. А – да, если всё-таки да…
Гинеколог сказал:
– Три месяца беременности. Поздравляю.
– Три месяца? – ужаснулась мать. – Но…
Она была уверена, что Маша не могла так долго скрывать от неё знакомство с Йосиком. Не могла! Иначе, это была бы не её дочь!
– Вы уверены, доктор?
– Ох уж мне эти мамочки-мамулечки… Конечно, уверен. Три ме-сяца. Да что это с вами? А-аа… Ну, не переживайте. Знаете сколько теперь матерей-одиночек? Вырастите ребёночка и без отца.
– Да-да… Но скажите, доктор, можно сделать…э-э…
– Аборт? Нет, – лицо врача тут же стало сухим, злым. – Уже поздно. И не советую. Ведь у вашей дочери сердце больное? Нет, ка-тегорически запрещаю. Как доктор.

* * *
Сидя одиноко возле окошка в полумраке кухни, мать пришла к двум возможным вариантам: или найти адрес родителей и серьёзно поговорить с ними, или, если и это не поможет, обратиться  в мили-цию. А что ещё остается? Не сидеть же, сложа руки.
Второй вариант – милицейский – ей нравился больше. Потому что в первый она не очень-то верила. Ведь известно: яблочко от яб-лоньки недалеко падает. Родители будут отчаянно защищать своего сынка, это уж наверняка… Наверняка предложат деньги – все евреи так поступают. Думают, откупятся – и взятки гладки. Думаете, вам всё дозволено? Ничего, мы тоже не дураки. Это только вы нас за дураков держите. А мы тоже на кое-что способны!

* * *
Голубое-голубое небо.
Тёмно-голубое море.
Белые кучерявые облака.
Невероятно жёлтый песок.
Хм-ррррр…
В море живёт рыба. Но я не рыба – нахожусь не в воде.
В небе кружат легкокрылые птицы. Но я не птица – стою на пес-ке.
В жёлтом песке водятся змеи. Но я не змея, потому что не рою норы.
Босоногий, я пятками погружаюсь в горячий песок и подставляю лицо порывам тёплого ветра.
Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.
Я не человек.
Я не человек: я знаю больше, я видел больше.
Пока я не могу вспомнить, что знаю и видел. Я живу, запакован-ный в воздушный шарик, вдыхаю воздух через пуповину и плаваю в оливковом масле. Но уже вижу голубое-голубое небо, тёмно-голубое море, белые кучерявые облака и невероятно жёлтый песок… Хм-ррррр… Хм-ррррр… Хм-ррррр… Хм-ррррр…

* * *
В прихожей опять механической птичкой тренькает звонок.
– Кто там?
– Добрый день, а Маша дома?
Двери открыты. Тёмный коридор. Человеческая тень. Кучеря-вость, знакомые черты.
Пришёл. Пришёл. Пришёл. Пришёл. Пришёл. Пришёл.
– Проходи… Йосик, правильно?
Снова цветы? Нет уж!
– Спасибо, Йосик. Ой, какие красивые!
– Это вам… А Маша у себя?
– Да-да… В своей комнате. Подожди на кухне, она скоро выйдет.
Пока букет ставила в вазу, несколько раз тяжело вздохнула, что-бы успокоиться, привести мысли в порядок. Хоть и была взволнована, нашла несколько секунд полюбоваться кроваво-чёрными лепестками роз. Потом прошла на кухню и стала спиной к окну, напротив гостя, чтобы солнечный свет из окна падал ему в лицо: ведь так все делают, когда хотят выведать правду: чтобы не пропустить не одной мысли, тенью мелькнувшей в его глазах.
– Когда в последний раз у нас был? Недели две назад? – спроси-ла, когда гость разместился именно так, как она хотела.
– Где-то так.
– Да, две недели… А сколько нового…
– М-мм? – Йосик бросил вопросительный взгляд. Но пока – ниче-го такого, чем бы выдал себя. Пришлось уточнить:
– Например, кое-что стало известно о твоих отношениях с Ма-шей.
И – опять реакция такая, что не выдал себя. Только всё более рас-тущее удивление. Хитрец.
– Маша была у гинеколога.
– Что вы хотите сказать? – удивлению уже и предела нет, уже и защищается. – Мы же с ней ни разу не…
– Ну-ну, не горячись. И имей мужество признаться, – мать так и источала из себя презрение.
– Ерунда какая-то…
– То есть отказываешься? – разве она хоть на секунду сомнева-лась, что будет по-другому?
– От кого? От Маши? – закипал он.
– И от Маши тоже!
– Почему я должен от неё отказываться? Я же не скрываю: Маша мне нравится.
– Приятно слышать, – ущипливо произнесла мать, но напор не ослабила, – И что дальше? 
– А что дальше?
– От ребёнка всё-таки отказываешься?
– От кого? – глаза Йосика блеснули, сделались скользкими, мас-ляными, это матери очень не понравилось. Врёт, подумала она и по-вторила:
– От ребёнка.
– От какого ещё ребёнка?
– От твоего!
Он уже и вскочил порывисто, чтобы протестовать или выбежать, но… Тут что-то случилось с ним, мать даже и не поняла. Не то что сломался, смирился, признался, но словно в мгновение ока – повзрос-лел на десятилетия, набрался мудрости. Посмотрел на неё задумчиво и подтвердил – истину:
– Мария беременна.
Так странно – непривычно, по-взрослому – назвал её: Мария. Словно и не о дочке её, Машеньке, говорил. Может, он действительно ничего не знал? – мелькнула мысль. И гнев тотчас стал отступать, та-ять, и терзало: может, зря она так с ним, будущий зять, всё-таки.
– Ты удивлен? – спросила.
– Она так и сказала, что отец – я?
– Нет, – смутилась мать. – Но ведь не трудно и догадаться.
– Как знать, – усмехнулся он.
– Что ты имеешь в виду? – тут же насторожилась.
– Она может и не знать, кто отец ребёнка, – сказал Йосик.
Да что же это такое? – так и впилась глазами в собеседника. И тут вдруг мелькнула догадка: так он же…пьяный?
А он спросил:
– Где Мария?
«Её нет, уходи», – пыталась сказать, но вдруг произошло то, что и пару дней назад, когда приезжала скорая: умиротворилась, стала мягче воска.
– Маша в своей комнате, – покорно прошептала. – Иди, она тебя ждёт.

* * *
Маша сидела на незаправленной кровати, опершись на пружин-но-топкую подушку, подтянув ноги почти до подбородка, и задумчиво смотрела в окно, в то самое место, откуда ночью доносился загадоч-ный голос. Ей казалось, что обладатель этого голоса и теперь где-то рядом, может быть, всего в нескольких метрах; иногда ей даже чуди-лось, что она слышит его тихое ровное дыхание, и радовалась этому, приветливо улыбалась, готовая встретить желанного гостя. Она не за-мечала, что это вовсе не чьё-то таинственное дыхание, а лишь тихо-нечко шуршит штора, еле заметно колыхаемая ветерком из раскрытой форточки. А если бы даже заметила, отмахнулась бы, потому что зна-ла: присутствие – это вовсе не движение, а ощущение близости; имен-но такое чувство она и испытывала.
Йосик вошёл к ней в тот момент, когда она уже хотела заговорить с незнакомцем, поселившимся несколько дней назад в её комнате. Она приветливо улыбнулась, чтобы позвать его, уверенная, что он отклик-нется… Но Йосик опередил, заговорил первым, уверенный, что улыб-ка, вспыхнувшая на Машиных губах, относится к нему.
– Здравствуй, Маша.
Она вздрогнула, бросила на него испуганный взгляд. А когда уз-нала, улыбнулась и ему, хоть и особое, чарующее настроение, увы, тут же ушло. Стало обычно, буднично, серо.
– Ох, это ты, Йосик. Как дела?
– Спасибо, а у тебя?
– Так себе, – пожала она плечами.
– Я тебе не помешал?
– Нет, присаживайся. Просто я ещё не проснулась.
– А мне показалось, что ты без настроения.
– И это тоже, – призналась Маша.
– Есть причины?
– Причины погрустить всегда найдутся. Так ведь?
– Да…
Недолго помолчал, пытаясь сосредоточиться. Маша не мешала.
– Я только что разговаривал с твоей матерью, – решился, нако-нец, Йосик.
– Она ничего не понимает, – сказала Маша. Йосик рассеяно потёр лоб.
– Она говорит, что ты и… я… В общем, она обвиняет меня…
– Но я-то тебя ни в чём не обвиняю, – Маша успокаивающе при-коснулась к его руке.
– Я что-то сделал не так, чем-то тебя обидел? – спросил Йосик.
– Нет, конечно. Ты замечательный, правда, – сказала Маша. – А мать не слушай и не обижайся: в последнее время она сама не своя. Просто столько на неё навалилось. И ты тут совсем ни при чём. 
Ещё пауза. Йосик опять неловко молчал, думал о чём-то. Маша слушала тишину. А ещё минуту спустя Йосик вдруг воспринял всё. Ответ был очевиден, и он уже не спрашивал, не предлагал, он говорил то, как повелевали ему чувства:
– Мне придётся обмануть твою мать, – сказал он.
– К чему такие жертвы? – усмехнулась Маша. – Нас же с тобой ничего не связывает.
– Это уже не важно. Я просто должен это сделать.
– Делай, – сказала Маша. Ей было безразлично.
– Я пойду? – спросил Йосик.
– Да, – сказала Маша. – Иди.
Он склонился над ней, холодно поцеловал в щёку и исчез за дверьми. Маше захотелось спать. Она закрыла глаза и уснула.

* * *
– Я отец этого ребёнка, – честно глядя в глаза матери, сказал Йо-сик.
– Я так и знала, – облегченно выдохнула мать.
– Завтра мы подаём заявление в ЗАГС, – сообщил Йосик.
На душе стало теплее, тревога улеглась, хотя тут же вхлынула новая: если регистрация – то и свадьба, значит, и хлопот не оберёшь-ся. Впрочем, эта тревога – радостная…
– Сколько же лет-то тебе? – спросила у будущего зятя.    
– Двадцать два, – ответил Йосик. – И не смотрите на меня так: я действительно решил жениться.
Ещё бы ты этого не сделал, подумала мать.

Когда вышел на улицу и жадно схватил ртом глоток свежего воз-духа, он, словно пьяный, потряс головой и пробормотал:
…что за ерунда зачем я это сделал я же не люблю её и не думал никогда жениться  а тут ещё с ребёнком да с чужим зачем я это…
Он потёр виски, в которых гудело до боли, и рассеянно побрёл к автобусной остановке. 

Выворачивая из-за угла, он вдруг обратил внимание на человека, который вовсе и не смотрел на него. Сидел на скамейке и из газетного кулька кормил диких голубей: наклонялся чуть, низко опускал руку, касаясь асфальта, а голуби подбегали, подпархивая, и сами выхваты-вали из кулька хлебные крошки. Йосик был уверен, что никогда в жизни не встречал этого человека, но, увидев раз,  понял, что он – именно тот, кто даст ответы на все вопросы.

Йосик пошёл ему навстречу.

* * *
Хм-рррр… Хм-рррр…
Наконец-то!
Я вспомнил всё о себе!!!
Словно в цветном сне увидел мир, в котором когда-то жил.
Как давно это было!
Но именно тогда я видел
Голубое небо
Безграничное море
Засушливую пустыню
Я видел мир и принадлежал ему
И он принадлежал мне
Я был его властелином
А он был властелином моим
Я делал то, что делал
Но думал то, что хотел
Я смотрел на людей
И подвергся искушению величия
В какой-то миг
Я сравнил их с
Рыбами,
Лягушками,
Змеями и
Амёбами.
Я возомнил себя сильным, великим и непобедимым.
Я был в пустыне
Был на берегу моря
В горах
И среди людей.
И с какого-то времени перестал считать себя человеком.
Нет мне за это прощения!

Что из этого я выдумал, а что является правдой?


                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ.
РЕБЁНОК


                Глава первая

Меня пытались убить дважды. Как это случилось в первый раз, я совершенно не помню – был слишком мал, и об этом впоследствии рассказал мне отец, а я чуть позже расскажу вам. А второй случай произошёл в Египте, двадцать лет назад, именно в тот день, когда отец оставил меня на одной из аллей фруктового сада – единственной дос-топримечательности, которой гордились все жители нашего малень-кого селения. Сейчас-то я понимаю, что фруктовый сад занимал не та-кую уж и огромную территорию: четыре параллельных аллеи, соеди-няющие нашу деревеньку с подножием Горы, до которой прогулоч-ным шагом можно было добраться за пятнадцать-двадцать минут. Да, он был невелик, но мне, двенадцатилетнему, казалось, что сад огро-мен и прекрасен, и в нём растут особенные деревья, которые и плодо-носили по-особенному – сочно-сладко. Конечно же, я заблуждался: глаза мальчика видят окружающий мир отнюдь не таким, каким он является в действительности. Увы, пространство, окружающее нас, обладает досадным свойством с годами сужаться, изнашиваться. Те-перь-то мне совершенно ясно: в нашем саду росли самые обыкновен-ные апельсиновые деревья, яблони и груши, а плоды их были ни сколько не слаще любых других плодов с любого другого дерева, хоть бы и у вашего дома. Но это понимание пришло много позже, а в те го-ды фруктовый сад я считал одним из самых красивейших мест на све-те, за исключением, конечно, пирамид. Мне нравилось прогуливаться с отцом по его тенистым аллеям, зачерпывать глиняным кувшином воду из родника, что бил из-под корней древней яблони, маленькими глотками пить ледяную воду и смотреть на других людей – моих од-носельчан – которые тоже прогуливались тут: ведь никто, кроме нас, мальчишек, по этому саду не бегал, взрослые всегда передвигались ровной степенной ходою вне зависимости, спешили ли по делам или же просто отдыхали. Обычно в саду было многолюдно – именно из-за традиции никуда не спешить, но иногда выпадали и такие дни, что ни на одной из четырёх аллей не было никого, и аллеи замирали. Именно в такой «тихий час» мы и оказались с отцом в саду. И он увидел у тропинки большущий точильный камень, неизвестно как оказавшийся там, и тут же забыл о цели нашего путешествия, и приказал мне сто-рожить драгоценную находку, а сам поспешил в деревню за помощью: точильный камень он намеревался сегодня же перенести в мастер-скую. 
Спросите, зачем отцу понадобился этот камень? Вопрос празд-ный и отвечать на него неинтересно. Ведь мой отец был плотником, и этим всё сказано. Каких только инструментов, требующих заточки, не было расставлено и развешано по углам и стенам его вместительной мастерской. А сколько лежало на верстаке! Рубанки, топоры, стаме-ски, фуганки. Мальчишкой я часами просиживал в его мастерской, любовался, как отец ловко орудует своими инструментами, и мечтал, что когда-нибудь я и сам буду не хуже владеть ими; так не сталось. Конечно, точильных камней у отца было достаточно, но не такой за-мечательной формы – найденный в саду камень словно специально был предназначен для того, чтобы его выщербинками, выпуклостями и выемками безо всяких усилий затачивать различные поверхности – это и заставило отца изменить первоначальный план. Впрочем, не впервые за сегодняшний день. Вот отсюда и выплывает второй во-прос, который, несомненно, куда интереснее первого: почему в тот день мы с отцом оказались в саду? Ведь с утра мы и не думали никуда идти: отец спешил выполнить срочный заказ, ему в тот день было не до прогулок. Да и я свободным временем не располагал: нужно было помочь и по хозяйству матери – наносить воды, и покормить скотину, да ещё и убраться в мастерской отца, что тоже являлось моей прямой обязанностью. Казалось, ничто не предвещало нарушение намеченных с утра планов. Но они изменились таким же удивительным образом, как и появился точильный камень на том месте, где вчера ещё его не было. Просто в то время, когда мне нужно было выносить мусор, отец, вместо того, чтобы взяться за рашпиль, вдруг отложил его в сто-рону, стряхнул мелкую стружку с кожаного фартука, а потом и вовсе развязал и снял его, повесив на деревянный колышек возле верстака. А потом позвал меня и сказал:
– Давненько, сын, не поднимались мы на Гору.
– Да, отец, – обрадовался я. Вот это была новость! Действительно потрясающая. На Гору мы поднимались с ним достаточно редко – не более двух раз в год. И всегда – планировали заранее, уже с утра зна-ли, что пойдем: психологически готовились, даже в этот день не за-нимались домашними делами. Из дома выходили обычно после обеда, чтобы успеть подняться на вершину и спуститься назад до заката. Не спеша шли через фруктовый сад, у подножья Горы останавливались, минуту – а то и дольше – отдыхали. Собственно, это и не гора была вовсе, а высокий-высокий холм, на который мы поднимались долго, почти два часа. Отец взбирался первым, но и обо мне не забывал: ко-гда я отставал – дожидался; когда мои ноги заплетались от усталости – протягивал сильную руку и помогал идти; единственное, что он не разрешал – это останавливаться, мы поднимались наверх, не дозволяя себе ни секунды отдыха, и в этом заключалась, пожалуй, вся труд-ность нашего восхождения. Поднявшись в первый раз на вершину Го-ры, я понял, почему так поступал отец. Этим он внушал мне: чтобы заслужить прекрасное, нужно приложить для этого все усилия. И ко-гда мы поднимались второй, и третий, и следующие разы, я эти уси-лия прикладывал, стараясь не показывать свою усталость. Хоть ноги и подгибались и тянули к земле, во рту пересыхало, в голове гудело, но я крепко сжимал губы и молча шёл за отцом след в след. Иногда каза-лось: вот сейчас упаду и покачусь вниз, сбивая кустарники и камни, захлёбываясь пылью и слезами. Иногда казалось: уже падаю, ещё мгновение – и буду лежать изломанным, покалеченным трупом у под-ножия Горы. Но этого никогда не случалось. Никогда. И я думаю, не могло случиться: хоть отец и шёл впереди, он всеми клетками своего сильного тела чутко чувствовал, в каком состоянии я нахожусь, если бы я действительно был на грани падения – он бы мгновенно ринулся вниз, подхватил и спас бы меня. 
Впрочем, руку он подавал всегда, какой бы раз мы с ним не под-нимались. Самая верхушка этого огромного холма представляла собой ровную, словно бы стёсанную топором площадку, на которой свобод-но можно было поместиться только вдвоём. Но чтобы на неё взо-браться, нужно было ухватиться за высокий валун и подтянуться. От-цу валун был по пояс, мне же он был по шею. Я подтягивался, но.…Вот тут-то и приходил на помощь отец: его сильная рука подхва-тывала меня за шкирку и возносила на площадку. Теперь, чтобы уви-деть пирамиды – самое прекрасное, что мне в те годы доводилось ви-деть – оставалось сделать самую малость: забраться отцу на плечи – ведь я был ниже его на три головы, и даже когда вставал на цыпочки, видел лишь заострённые верхушки пирамид. Отец знал, ради чего я затрачивал столько усилий (мы оба, конечно, но больше всё-таки я), он подхватывал меня на руки и усаживал на загривок, как малолетне-го, но я совсем не возражал. Ведь только так можно было отодвинуть горизонт и увидеть как на ладони три удивительные пирамиды. Я дол-го смотрел на них, не в силах оторвать взгляда. Я видел, как солнце жёлтым цветом закрашивает серые грани пирамид, и удивлялся той силище, которая смогла сотворить такое чудо, и гению, выдумавшего его. Я спрашивал об этом отца, но он молчал; ведь и он приходил сю-да для того же, что и я – удивляться и зачаровываться. А став чуть по-старше, я ещё понял, что он поднимался на такую верхотуру, чтобы слушать тишину. 
Так мы стояли почти не шевелясь час или два, а потом отец ста-вил меня на землю и мы спускались вниз (спускаться – не поднимать-ся), шли фруктовым садом, изредка срывая налившиеся соком яблоки и груши, и переступали порог нашего дома за несколько минут до темноты. Несколько часов я находился под впечатлением, жил сам не свой, с друзьями не игралось, метла и щётка валились из рук, но ни отец, ни мать замечаний не делали, понимая моё состояние. А спустя ещё короткое время, я приходил в себя, но всегда новый: обогатив-шийся увиденным. Оставалась лишь одна неосуществленная мечта: увидеть с Горы заход солнца. Меня интересовало, куда же прячется солнце на то время, когда смеркается, когда, как сказал поэт, месяц тусклым серебром плачет в твою ладонь? Сколько раз я умолял отца остаться на вершине до захода солнца и увидеть всё собственными глазами, но отец никогда не соглашался, объясняя тем, что в сумерках с горы спускаться небезопасно. Впрочем, я и сам это понимал. Но как всё же хотелось.
Уже полтора года мы не поднимались на Гору. Трудно сказать почему: то ли чтоб слишком частое созерцание красоты не приелось, то ли заели будни и наши сердца перестали нуждаться в прекрасном… а то ли потому, что отец постарел, и ему уже тяжело было совершать нелегкий подъём. Я уже подумывал, не пойти ли мне туда одному – на встречу с Великими пирамидами, но не решался; в конце концов, ведь это было не только частью моей души, но и отцовской, более того, именно он поделился со мной этим счастьем; идти же туда без отца значило украсть у него те крупицы счастья, что он, уже поделившись со мной, оставил и для себя. Только для себя.
Теперь вы понимаете, почему я обрадовался, когда отец снял фартук и сказал, что сегодня мы идём смотреть пирамиды. Конечно, я был счастлив! А вы бы на моём месте? Когда же чёртов камень, по-павшийся нам по дороге, заслоном стал на пути к мечте, я очень рас-строился; и это было так отчётливо написано на моём лице, что обыч-но суровый и сдержанный отец дружески потрепал меня по плечу, ус-покаивая:
– Не расстраивайся, сын. Мы обязательно ещё увидим пирамиды.
– Конечно, – чуть не плача, ответил я. – И тишину послушаем.
– Что? – удивился отец.
– Ну, тишину послушаем. Мы же всегда это делаем.
– Да, – сказал отец, о чём-то задумался, потом решительно пока-чал головой. – Нет, тишину мы слушать больше не станем. Завтра же поднимемся на вершину и дождёмся заката…
– Ох! – от неожиданности я даже подпрыгнул, напрочь забыв о том, что только что горевал.
– Да, именно так! – продолжал отец. – Мы дождёмся заката, и я расскажу тебе о том, почему мы живём на чужбине, в Египте.
Моему удивлению не было предела. Я не помнил случая, чтобы отец что-то обещал наверняка, да и был так словоохотлив. Обычно он молчал сутками, говорил кратко и лишь по делу и никогда – никогда – никому ни о чём не рассказывал. Тем более о прошлом нашей семьи. Много лет мы жили тут, в этой красивой песчаной стране, а точнее – в маленькой деревушке, что сливалась фруктовым садом с подножием огромного холма, всеми называемого Горой. Жили, как говорится, и не тужили, хотя, конечно, помнили, что являемся чужеземцами, едва ли не изгнанниками. Подробнее я не знал – родители о той жизни предпочитали не распространяться, но, иногда перехватывая их ску-пые реплики, кое о чём всё же догадывался и бог весть что фантазиро-вал себе, благо, что с воображением всё было в порядке. Вообще, я пребывал уже в том возрасте, когда юноши начинают считать себя взрослыми, в то время как родители принимают их ещё за детей, по-этому отца своего я уже перестал обожествлять, как делал это в детст-ве, хоть и уважал, и уже имел смелость сравнивать его с другими мужчинами, и с собой, в частности. Так вот, я считал, что мой отец – отличный мастер, конечно, заботливый отец, но… как бы вам ска-зать… личность неяркая что ли, несмотря на обладание таинством со-зерцания пирамид. Каково же было моё удивление, когда я услышал от него такие слова:
– Не расстраивайся, сын. Завтра ты увидишь, как умирает солнце.
– Умирает? – поразился я. – Но почему?
– Потому что с утра оно снова должно родиться, – сказал отец и, удаляясь, скрылся за стволами деревьев.
Я никогда раньше всерьёз не думал о смерти. Может быть пото-му, что был слишком мал, чтобы замечать её, а вернее потому, что просто не верил в её существование, будучи уверенным, что всё жи-вое не умирает, а куда-то уходит, так далеко, что я, малыш, просто не в состоянии увидеть. Но всё равно оно где-то существует; думал, вот подрасту – и разгадаю загадку смерти, отыщу тот предел, дальше ко-торого прятаться невозможно: там-то все и собрались, ушедше-умершие. Поэтому я не поверил, что солнце может умереть. С другой стороны, эти слова произнёс отёц, а он, как я уже говорил, был не пустословом и не фантазёром. И тут я отчётливо осознал очевидную истину: солнце, которое я вижу сегодня, умрёт через несколько часов, и завтра я его уже не увижу. А увижу другое солнце – очень похожее, но совсем другое, не сегодняшнее. И то солнце не будет помнить ни меня, сидящего на точильном камне, ни отца, бегущего за помощни-ками в деревню, ни миллиарды других людей и животных, чем-то за-нимающихся сегодня. Завтрашнее солнце взойдёт чистым, беспамят-ным, будет накапливать знания обо всех нас, но лишь до вечера, до заката. А потом – тоже уйдёт, уступив место новому, которое начнёт свой путь с чистого листа. Такой ход событий мне показался неспра-ведливым: в чём же тогда смысл кратковременной жизни, если иду-щему за тобой приходится всё начинать заново? Или всё-таки не зано-во? Может, если уж не всё, то хотя бы часть знаний передаётся, и зав-трашнее солнце всё-таки будет помнить меня сегодняшнего? Сколько же солнц пережил я за свои двенадцать лет? Сколько за это время ин-формации обо мне накопилось солнцами? Сколько знает обо мне вче-рашнем солнце нынешнее? На последние два вопроса я ответить не мог, а вот на первый – вполне, поэтому принялся считать.
Я досчитал до шестисот шестидесяти шести, пока со счета меня не сбил ворон. Он громко и хрипло каркнул, зашелестел крыльями и подпрыгнул на ветке апельсинового дерева, что росло напротив через аллею, в метрах пяти от меня. Он был большой, чёрный, старый и не-вероятно тяжёлый – крупная ветка под его весом прогибалась, готовая вот-вот сломаться. Я схватил камень и бросил в него.
Я видел: камень летел точно в цель, и ворону, при его-то дряхло-сти и избытке веса, явно не поздоровилось бы, если бы камень, не до-летев до цели, вдруг не рассыпался в пыль. Я удивился, но не расте-рялся: тут же схватил другой камень и послал его вслед первому. Но рассыпался и этот. А следом за ним и третий. Я оглянулся в поисках очередного камня, нашёл, схватил его и уже замахнулся, ища глазами ворона, но тот исчез, а я едва не упал, потеряв равновесие, когда сдерживал бросок: ведь мог попасть в человека, который стоял напро-тив, почти на том же месте, что мгновение назад – ворон.
Человек был высок, худощав и чёрен. Он мрачной тенью нависал надо мной, заслоняя собою свет. Я лишь мгновение смотрел на него, потом отвёл взгляд. Первым моим желанием было – убежать; так на-пугал меня незнакомец – лишь долг охранять отцовскую находку не позволил мне так и сделать. А он воспользовался этим, подошёл ко мне ближе; я отступил на шаг и выронил камень, хотя мгновение на-зад крепко сжимал его в руке. Он сделал ещё шаг, я опять отступил и упёрся спиной в глыбу точильного камня. Дальше отступать было не-куда. А незнакомец извлёк свою руку из-под плаща, покрытого серо-красной пылью, и прикоснулся к моему подбородку, повернув мою голову так, чтобы наши взгляды встретились – я увидел огненные вспышки в его зрачках, словно молнии во время грозы, и поспешно отвёл взгляд.
– Зачем кидаешься камнями, мальчик? – спросил он, и по голосу его я вновь убедился, насколько он опасен.
– Я не хотел, честное слово, – залепетал я. – Я метил вовсе не в вас, а в старую птицу. Вас я вообще не видел.
– Это тебя не оправдывает, ты мог поранить меня.
– Но я честное слово не видел вас…
– Я мог бы вырвать твою руку и бросить на съедение шакалам! И если ты сейчас же не извинишься, клянусь, я так и сделаю, – пригро-зил он.
– Простите, простите, я больше не буду!!! – закричал я, ни на се-кунду не сомневаясь в его словах.
 – Ну-ну, – оскалился он, но голос смягчил. – Не кричи. Я тебя прекрасно слышу. И прощаю.
Он отпустил мой подбородок. Но отойти от него я всё равно не мог: мешал камень за спиной.  Я посмотрел ему за плечо.
– Кого ты там ищешь, мальчик? – тут же насторожился незнако-мец.
– Птицу, – сказал я. – Ту птицу, в которую кидал… Она улетела.
– Как знать, – произнёс незнакомец и опять спросил. – Зачем ты кидал в неё камнем?
– Ну… не знаю, – смутился я и вдруг вспомнил. – Она мне поме-шала считать.
– Вот как! Что же ты считал?
– Сколько солнц я пережил.
Мне показалось, он побледнел, а рука его снова потянулась к мо-ему подбородку. Я представил, как он вцепится в меня и начнёт сдав-ливать. Я отшатнулся и мысленно возопил о помощи.
– И сколько же ты насчитал?
– Я не досчитал. Птица каркнула и…
– Сколько ты насчитал солнц, мальчик? – переспросил незнако-мец.
– Шестьсот шестьдесят шесть, – пролепетал я. Он улыбнулся:
– Думаю, этого будет достаточно.
Он был страшен, но и загадочен. Когда он наконец-то отодвинул-ся, перестав прижимать меня к камню, я смог внимательнее его рас-смотреть. Вся одежда его была пропитана дорожной пылью, отчего он казался очень уставшим, каким-то поношенным. Ещё мгновение – и я вовсе перестал его бояться. Он сидел рядом, облокотившись на глыбу отцовского камня, и утомлённо глядел на аллею. Я уже не понимал, почему вначале так испугался его. Ведь его реакция была вполне есте-ственной: я действительно едва не зашиб его камнем. Теперь он мне казался утомленным путником, пусть странноватым, но вполне обыч-ным. Чёрные пропылённые одежды о многом говорили. Видно было, что он прошагал не один десяток километров, прежде чем присесть отдохнуть рядом со мной.
– Кто вы, – спросил я, – и куда держите путь?
Ответил он странно:
– Я  Поводырь.
– Чей? – спросил я.
И он ответил:
– Твой.
Конечно, он сумасшедший, подумал я. И я тоже, если ещё хоть на секунду останусь здесь.
Он легко прочитал мои мысли и предупредил:
– Не вздумай убегать. Я не шучу: я действительно твой Пово-дырь.
– А отец? – спросил я.
– Что – отец?
– Разве он не поводырь мне?
– Отец? – прищурился незнакомец. – Кого ты имеешь в виду?
– Ну, знаете ли! – рассердился уже я.
– Не обижайся, мальчик, – рассмеялся он. – Я пошутил. Конечно, сейчас он твой поводырь. Но поверь мне, наступит время, и ты ста-нешь его поводырём. Я же твоим останусь навсегда. 
Его таинственные ответы ставили меня в тупик. Я не знал о чём говорить с ним, а он не спешил уходить, загадочно смотрел на меня, едва ли не подмигивал, навязывая свои правила игры. И я, сам не знаю почему, стал подыгрывать ему. Я спросил, строя догадки:
– Вы останетесь жить в нашей деревне?
– О, нет! Я не намерен стеснять вас. Я не из тех, кто злоупотреб-ляет гостеприимством. Вот мы встретились с тобой сегодня – и доста-точно. Но это не значит, что мы никогда больше не встретимся. Более того, если хочешь, мы можем видеться хоть каждый день – всё зави-сит только от тебя.
– Зачем? – насторожился я.
– Понимаешь, – сказал он, – со временем у тебя будут накапли-ваться вопросы – так со всеми бывает, на которые никто не сможет дать ответы. А я смогу.
– Спасибо, я как-нибудь сам.
Незнакомец рассмеялся:
– Вижу, ты не доверяешь мне!
– А почему я должен вам доверять?
– Я же объяснил: я твой Поводырь.
В его голосе было столько недоумения, настолько очевидным представлялось ему то, что скрывалось от меня, что я вдруг поверил ему и спросил:
– И где же нам встречаться?
– Да хоть где! – воскликнул незнакомец. – Хотя бы вот тут!
И он указал на дерево, на ветке которого несколько минут назад сидел ворон.
– Та птица, в которую я кидал камни, – спросил я, – она принад-лежит вам, да?
– Нет. Это я и был.
Он так сказал, а я тут же поверил. Без каких-либо доказательств.
– Извините.
– Ты уже извинился.
– Расскажите о себе? – попросил я.
Он усмехнулся:
– Со временем ты многое обо мне узнаешь.… Впрочем, никогда меня не поймёшь.
– Тогда расскажите обо мне. Ведь наша встреча не случайна, так ведь?
Он снова отказал:
– И про себя ты дознаешься в своё время. И не от меня. Есть дру-гой, который откроет тебе глаза.
– Кто он?
– Живёт он далеко отсюда, в царстве Иудейском.
– Я не знаю такого царства, – удивился я. – Где это?
– Разве твой отец не рассказывал о стране, в которой ты родился?
– Что-то рассказывал, но… – я смутился, ведь на самом деле это была неправда. – Но я никогда не слышал от него ни имён, ни назва-ний.
– А как же он называл ту местность? – спросил незнакомец.
– Родина, – пожал я плечами. – Просто родина.
– Тоже неплохо, –  одобрил он и добавил:
– Сегодня, мальчик, я расскажу тебе историю о человеке из той страны, которую твой отец называет родиной.

Тринадцать лет назад Некто пришёл к Захарии и сказал слово, и голос его журчал как ручеёк после тёплого летнего дождя, и лицо его сияло как утрен-нее солнце в погожий день, но в глазах его сверкали ночные молнии.
«Ты должен иметь сына, – сказал он Захарии. – И ты его будешь иметь».
Захария, конечно, не поверил ему, и на то у него были веские причины: ведь он был слишком ста-рым, чтобы иметь детей.
«Увы, – сказал он. – Никогда у меня не будет сына».
«Думай, что хочешь. Но умрёшь ты не бездет-ным», – предупредил его Некто.
«Вот это вполне возможно, – согласился Заха-рия, женатый на молодой. – Но этот ребёнок никогда не станет моим духовным наследником, поскольку одной ногой я уже стою в могиле».
«И всё-таки ты назовёшь его своим сыном».
«Перед людьми – может, и назову, но не перед самим собой. Это исключено».
«И перед собой тоже, – заверил его Некто. – Ведь он станет не только наследником твоего имущества, но и твоих мыслей».
«Всё в жизни случается, но я не доживу до того дня, чтобы проверить истинность твоих слов».
«О, тебе совсем не обязательно ждать, когда он вырастет. Достаточно лишь будет взглянуть на мла-денца, и ты всё поймёшь».
«Это ты сказал», – вздохнул Захария.
«Итак, ты мне поверил», – улыбнулся Некто.
«Нет, – ответил Захария. – Ведь я слишком стар, чтобы иметь детей».
«Иногда возраст – не помеха».
«Как знать».
«Ты требуешь доказательств?» – нахмурился Некто.
«Нет. Зачем? – пожал плечами Захария. – Я же ничего у тебя не прошу».
«Вот зануда! Так жизнь тебя ничему и не научи-ла, – рассердился Некто. – Хорошо же, будут тебе до-казательства…»
«Не нужно».
«Не перебивай!»
«Но я действительно…»
«МОЛЧИ, старик! Теперь ты будешь МОЛ-ЧАТЬ до тех пор, пока твоя жена не родит этого ре-бёнка!»
После этих слов Некто исчез, словно мираж в пустыне, а глупый Захария, за мираж и принявший его, долго смеялся своим циничным старческим смехом, но от души насмеяться так и не смог, потому что голос его с каждой секундой всё слабел, слабел, пока не исчез вовсе. Словно рыба, старик хватал воздух беззубым ртом и тяжело дышал. Теперь свои мысли он мог выражать только глазами, но его су-масшедший взгляд говорил лишь о том, что он так и не поверил предсказанию. Более того, не успело за-катиться за горизонт солнце того дня, а он, упёртый, уже вбил себе в голову, что голоса лишился исклю-чительно потому, что слишком много лет прожил на белом свете.

– Вот так был наказан отец того человека, которому суждено от-крыть тебе тайну твоего рождения, – нравоучительно произнёс незна-комец, взял меня под локоть и помог закарабкаться на верхушку то-чильного камня, куда забрался и сам.
– Выходит, – сказал я, – Некто вовсе не обманывал Захарию?
– Конечно же, нет!   
– За что же тогда Захария был наказан?
– Не наказан, а проучен, – поправил незнакомец. – Чтобы тот по-нял: даже на закате жизни человеку нельзя становиться циником.
– Разве недоверие – это цинизм?
– Цинизм – это отрицание непонятного.
– Ты хочешь сказать, что слова, произнесённые Некто, так и ос-тались для Захария непонятыми?
– Именно так.
– Что же в них непонятного? Видимо, он действительно был уже слишком старым, – сделал я вывод. – Или чрезвычайно дурным.
– Ты так говоришь, потому что тебе всего двенадцать лет, – снис-ходительно усмехнулся незнакомец.
– Нет, нет! – не согласился я. – Так я говорю потому, что не ци-ник и не отрицаю непонятного!
Мой ответ угодил моему собеседнику. Он блеснул ровным рядом белых зубов и похлопал меня по плечу; мне было приятно.
– Впрочем, мой рассказ не совсем полон, – произнёс он. – Навер-ное, я ввёл тебя в заблуждение.
Он откровенно играл со мной, как кошка с мышью, но я по моло-дости не понимал этого и с искренней страстью реагировал на каждый поворот его мысли.
– Значит, всё это неправда?!
– Самая что ни на есть правда. Некто действительно лишил Заха-рию возможности говорить…
– Ага! Всё-таки лишил!
– Но всего лишь на девять месяцев.
– А потом? Потом-то что было?

Когда жена его, Елисавета, родила ребёнка, сердце Захарии уже отсчитывало последние удары. Ведь к тому времени оно было уже таким изношен-ным и ссохшимся, что даже он сам не слышал его. Лишь слабое с присвистом дыхание указывало на то, что дряхлый Захария ещё жив. Все девять месяцев он молчал, убеждённый в том, что стал не только немым, но и глухим. Конечно, он слышал человече-ские голоса, но не верил, что слышит их и на самом деле. Он считал, что его утомлённый мозг сам со-ставляет за людей предложения и связывает слова между собой. Когда кто-то обращался к нему, он лишь слабо улыбался и бессмысленно смотрел куда-то вдаль, мимо человека, как бы показывая, что не только разучился говорить и слышать, но и видеть. Вот такой он был вредный старик. Можно было хоть битый час орать ему на ухо, размахивать руками пе-ред его носом, Захария никак не реагировал, сидел себе и тихо улыбался, мол, говори – не говори, а я всё равно тебя не слышу, потому что знаю: это не настоящий твой голос, а лишь нашёптывания Дья-вола…

– Ха-ха-ха! – рассмеялся собеседник. – Может, он был не таким уж и дураком, а?
– Не отвлекайтесь, рассказывайте, что было дальше! – умолял я. Эта история брала меня за душу.

Подошёл срок, и Елисавета родила. Не успел ре-бёнок увидеть свет и откричать свой первый плач, его завернули в чистую холстину и отнесли к посте-ли Захарии – тот к тому времени уже и подниматься не мог. Казалось, ещё мгновение назад ничто не мог-ло поколебать его твердой уверенности, что всё во-круг – лишь плод его старческой фантазии. Но едва плачущего ребёнка поднесли, веки старика дрогну-ли, складки на морщинистом лице разгладились, су-хие губы разжались. В выцветших глазах его про-мелькнула искорка разума! Он понял, что слышит и видит. Но это не главное. Он понял, что теперь мо-жет говорить! 
И он сказал:
«Ты, младенец, рождён для того, чтобы стать пророком, потому что даже я, выживший из ума ста-рик, услышал твой плач, и дрогнуло моё, казалось бы, ни во что не верящее сердце. Сын! Я тебя слы-шу! И верю!»      
 
– Итак, он назвал его своим сыном? – воскликнул я. – Признал его?
– Совершенно верно.
– Но на самом деле, конечно же, не являлся его отцом? Настоя-щим-то отцом был Некто?
– Ты смышлёный мальчик, – потрепал мои вихры незнакомец.
– Так он или всё-таки кто-то другой? – прищурился я. – Напри-мер, ты?
– Ну-ну, не балуй, – посуровел незнакомец. – Или ты, как и Заха-рия, разучился верить?
– Я пошутил, – сразу отступил я.
– Мне ты веришь? – спросил незнакомец.
– Верю, – сказал я.
– Верь, – сказал он, – И никогда об этом не пожалеешь.
– Но ты так и не сказал самое главное, – напомнил я.
– Что ещё? – нахмурился он.
– Как назвали того младенца?
Ещё мгновение назад незнакомец сидел со мной бок о бок на камне, но пронёсся вихрь времени – и вот он уже напротив: чёрные пылающие глаза вонзил в мои зрачки, а руки положил на плечи и стиснул больно. Не пошевелиться и глаз не отвести.
– Иоанн, – отчётливо прошептал он. – Запомни это имя: Иоанн.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Скажете: привиделось мне это. Мол, сомлел и заснул в тенистой аллее под раскидистым деревом, пока ждал отца. И увидел сон. Я бы согласился с вами, но… Ведь я ни на секунду не закрывал глаза: про-сто не до того было. Как уже рассказывал, я увидел старого ворона, раскачивающегося на ветке дерева, бросил в него три камня, не попал, а когда целился четвёртым, мне показалось, что ворон исчез, а вместо него появился чёрный человек. Задерживая замах, я потряс головой – и наваждение исчезло: я вновь отчётливо увидел ворона, тяжело хло-пающего крыльями. Но он уже сидел не на ветке, а парил над моей го-ловой, стремительно падая вниз. Я почувствовал резкую боль – то его острые когти вонзились в моё плечо, разрывая одежду и плоть; я за-кричал, а ворон закаркал, глухо забил крыльями, приподнял меня над землёй и бросил вниз. Я упал и затрясся от страха, ничего не видя во-круг, кроме чёрных глаз ворона и острого жёлтого клюва, нависшего над моей головой. Ворону достаточно было одного удара, чтобы раз-мозжить мой череп на куски. Я представил, как моя голова раскалыва-ется, бело-красные ошмётки забрызгивают всё вокруг. Я заорал ещё громче, замахал руками и изо всех сил ударил камнем, который до сих пор сжимал в ладони, по чёрной голове ворона. Гигантская птица от-шатнулась назад, успев харкнуть мне в лицо кровью…

Или нет? Может, вот так было:
…Я видел: камень летел точно в цель, и ворону, при его-то дрях-лости и избытке веса, явно не поздоровилось бы, если бы камень, едва не долетев до цели, вдруг не рассыпался в пыль. Я удивился, но не растерялся: тут же схватил другой камень и послал его вслед первому. Рассыпался и этот. А следом за ним и третий. Я оглянулся в поисках очередного камня, нашёл, схватил его, замахнулся и кинул, интуитив-но помня то место, где мгновение назад находился ворон. Камень уже был в полете, когда я посмотрел и ужаснулся: ворон исчез, но на мес-те его стоял человек.
Человек был высок, худощав и чёрен.
Реакция у него была отменная: он успел уклониться; камень, ле-тевший точно в голову, лишь царапнул по щеке, содрав кусок кожи. Незнакомец стёр кровь краем плаща, насквозь пропитанного красно-серой пылью, выхватил из-за пояса длинный острый кинжал и дви-нулся на меня.
– Я нечаянно, нечаянно, простите меня! – кричал я, отползая за камень.
– Как ты посмел бросить в меня камень, щенок! – сквозь зубы це-дил незнакомец, приближаясь.
– Не сердитесь! Пощадите!
– Негодяй, я убью тебя.
– Пощадите, пощадите, – дрожали мои онемевшие губы.
Но кинжал уже был занесён. Я упал наземь, зажмурился, приго-товившись к неминуемой смерти, … и услышал доносящиеся издали голоса людей, среди них – и голос моего отца.   
– Отец, спаси, спаси меня!!! – закричал я что силы.
Но отец был далеко, а лезвие кинжала – совсем рядом: вот оно, перед глазами, сверкает на солнце. Ещё мгновение – и оно пронзит мою плоть.
… Страх чёрной волной залил мой мозг…
Так, может, именно в этот момент мне привиделось то, о чём я вам уже рассказал? Или не привиделось, а произошло на самом деле? Ведь вместо того, чтобы убить меня, незнакомец  произнёс:
– Пусть это послужит тебе уроком. Живи, но помни: я рядом, я всегда рядом. Я – твой Поводырь. До конца, до самой твоей смерти. 
И улетел, превратившись в большого чёрного ворона.
Я лежал в пыли, едва живой от пережитого. Подоспевшие люди шумной толпой обступили меня. Отец сжимал меня в объятиях и сма-чивал щёки солёными слезами. А я смотрел в небо и отчётливо слы-шал, как где-то за облаками глухо бьют воздух тяжёлые крылья и сто-нет эхо хриплым вороньим карканьем. 

Но взметнулся ещё раз вихрь времени, и вместо угрозы услышал я другие слова, произнесённые беззлобно:
– Предложение остаётся в силе, мальчик: захочешь увидеться – приходи сюда в любое время, я буду ждать у этого камня.
И кинжал из руки исчез, и на губах – улыбка.

Помни, обо мне, я твой Поводырь!




 Глава вторая

Отец отнёс меня домой и рассказал матери о случившемся, по крайней мере, ту часть, что видел сам. А что он, собственно, видел? Лишь большого чёрного ворона, который налетел на меня, острыми когтями разодрал одежду и расцарапал плечо? Самое главное – чёрно-го человека с кинжалом – он не застал, а потому так и не проникся ужасом случившегося. Конечно, он переживал и жалел меня, но осо-бых эмоций не проявлял: ведь довольно часто случается, что птицы налетают на людей, особенно на мальчишек, разоряющих их гнёзда. А когда родители промыли мою рану и внимательно осмотрели, то во-обще почти успокоились, потому что рана оказалась совсем не глубо-кой. Можно сказать, царапина. Да она и не болела вовсе. Впрочем, подняться с постели мне всё равно не разрешили. Мама смочила пле-чо какой-то пахучей жидкостью, приложила лекарственные листья и на какое-то время оставила меня в покое. Я попытался уснуть, но не смог: всё думал о незнакомце, превращающегося в птицу и зачем-то пугающего меня смертью. Чем больше думал об этом, тем сильнее сомневался: может, незнакомец и не собирался меня убивать, а лишь запугивал, проверял на крепкость? Но зачем, зачем? Откуда он вооб-ще взялся и почему назвался моим поводырём? Почему я сразу в это поверил? И что за странные намёки о моем будущем? Мол, некто Ио-анн расскажет мне же обо мне и… И что?
Вопросов накопилось много, и ни на один из них я не находил вразумительного ответа. А мне в ту пору было всего двенадцать лет, поэтому, несмотря на потрясение и последовавший за ним упадок сил, я уже через час беззаботно спал, не думая ни о чём, и никакие вороны и чёрные незнакомцы с кинжалами мне не снились. Утром же я про-снулся совершенно здоровым и бодрым. Даже о вчерашних событиях вспомнил не сразу.
С утра первым делом отец осмотрел моё плечо и был очень удив-лён, что никаких следов, даже царапин, не осталось. Всё за ночь зажи-ло, кожа была ровной и гладкой. И плечо не болело. Отец задумчиво почесал за ухом, поцокал языком, но ничего не сказал. Вышел из спальни и о чём-то пошептался с матерью. Слов я не разобрал, но суть уловил: он наказывал собрать наш обед в походную сумку! И это меня несказанно обрадовало, так что, выждав момент, я стрелой вылетел из постели. Ведь я опасался, что из-за вчерашнего отец передумает и се-годня подниматься на Гору, как обещал.
Не передумал. Ближе к обеду отец молча перебросил через плечо сумку с продуктами и наказал мне следовать за ним. Он шёл чуть впе-реди, молчалив и торжественен. Словно совершал особый ритуал. Да он и совершал его: готовился послушать вечное молчание Великих пирамид.
А я и рад бы присоединиться, тоже настроиться на торжествен-ность, но не мог: только вошли во фруктовый сад, воспоминания о вчерашнем так и навалились, что я ни о чём другом уже и думать не мог. Мне казалось, вот сейчас из-за того или этого дерева чёрной те-нью выскользнет незнакомец с кинжалом в руке и бросится на меня. И как бы я не убеждал себя, что это маловероятно – хотел бы убить, убил бы вчера, да и отец рядом, защитит – никакие убеждения не по-могали. Я с усилием двигал ногами, жалея о том, что до Горы нет об-ходной дороги – только эта, через сад – а то обязательно уговорил бы отца обойти это проклятое место. 
А в том, что это место проклято, меня уже и убеждать не нужно было. Вот оно, отмеченное глыбой точильного камня! Во вчерашней суете так и забыли об этом камне, оставили. А сегодня он уже никому и не нужен был, в том числе и отцу: тот легко прошёл мимо, даже и не заметив его.   
У меня так не получилось. Потому что ворон сидел на верхушке этого камня. Сидел, чистил жёлтым клювом запылённые перья и ждал меня. КАК И ОБЕЩАЛ. Увидев его, я готов был бежать прочь, но но-ги сделались ватными, непослушными. Я вцепился в отцовскую руку, чтобы остановить его, показать на ворона и рассказать обо всём, что случилось вчера, но отец словно и не замечал меня – шёл себе вперёд, и меня тянул за собой. Так мы и преодолели эти несколько метров – вдоль точильного камня, на котором сидел ворон. Он делал вид, что совершенно не обращает на нас внимания, занят ковырянием в перьях, даже спрятал голову под оттопыренным крылом. Но я-то знал, что он притворяется, в любую секунду может превратиться в жестокого убийцу и напасть на нас. 
Птица уже осталась за спиной, а я всё ждал: сейчас раздастся хриплое карканье и глухое хлопанье крыльев вдогонку. Я то и дело оглядывался, стараясь не выпускать птицу из виду. Но мы удалялись, а она продолжала сидеть на месте, занимаясь своими делами. Наконец мы удалились достаточно далеко от опасного места; толстые стволы плодовых деревьев отделили нас глухою стеной.
Быстрым шагом мы миновали последние деревца упирающегося в подножие холма сада, отец остановился, вскинул голову и посмот-рел на вершину. Она тупым конусом уходила в голубое безоблачное небо.
Как я уже говорил, обычно отец поднимался первым. Но в этот раз всё изменилось. То ли потому что я вырос и стал сильнее, то ли история с вороном (или разговор с его человеческим воплощением, что точнее) изменила меня. Я не стал дожидаться, когда отец пригото-вится к подъёму, даже не приостановился, когда проходил мимо него. Я первым ступил на узкую тропку, извилисто ведущую на вершину, отец же последовал за мной. Я слышал его дыхание за спиной, стук подошв сандалий о камень и думал: вот и исполняется пророчество Поводыря – «наступит день, и ты станешь поводырём отца своего».
 Вот этот день наступил.

* * *
Не чудо ли: по крутому склону поднимаюсь я с лёгкостью, слов-но прогуливаюсь по травянистому лугу, я не чувствую ни напряже-ния, ни усталости, ни утомления, наоборот, с каждым шагом набира-юсь сил, которыми наливаются мои мышцы. Ноги стали пружини-стыми, мощными, как у молодого жеребца. Мне бы встрепенуться и побежать вверх по тропинке, перепрыгивая через камни и валуны, взметнуться на вершину Горы и застыть в могучем великолепии. Впервые в жизни я чувствую себя не ребёнком, зависящим от помощи взрослого и более сильного, но мужем, готовым самому оказать по-мощь.   
Вот за спиной моей идёт отец. Старается не подавать виду, но он устал: его выдают тяжёлое дыхание и крупные капли пота на загоре-лом лбу. Я не ускоряю шаг только потому, что отец отстанет, а я этого не хочу: ведь мы вместе поднимаемся на Гору и вместе должны всту-пить на Её вершину. 

* * *
С замирающим сердцем я посмотрел в ту сторону, где Великие пирамиды отпечатались в моей памяти, но и где находились вечно. Я боялся разочароваться: ведь я стал старше, сильнее, я встречался с моим Поводырём, после разговора с которым моё прежнее представ-ление о жизни дало трещину. Так, может, и пирамиды не произведут на меня того желанного впечатления, что производили раньше?
Я посмотрел.
И удивился: мне не надо теперь забираться на загривок отцу, чтобы увидеть пирамиды в их полном великолепии, а не только их верхушки, как бывало раньше. За полтора прошедших года, что не поднимались мы на вершину, я подрос достаточно, чтобы видеть пи-рамиды с высоты своего собственного роста.
И обрадовался: хоть и изменился я, но чувства остались прежни-ми. Восторг! Восторг и умиротворение испытал я и в этот раз. Воздух был чист и свеж, я глотал его, словно воду из источника, и напивался им. Солнце стояло высоко над головой, заливая всё видимое мною тонким слоем позолоты. А пирамиды тупыми наконечниками дыряви-ли горизонт и навевали особое настроение: хотелось восхищаться и одновременно размышлять о вечном и неземном.
И обнадёжился: ведь малое желание – подняться на Гору – ис-полнилось, но большое-то – ещё нет. Ведь вчера отец обещал: подни-мемся и дождёмся здесь заката. Наконец-то я увижу куда, умирая, уходит солнце. 
И загрустил: а важно ли теперь мне это знать? За прошедшие су-тки я неожиданно повзрослел, и многие детские вопросы больше не волновали меня.  В том числе и про солнце. Поводырь дал понять мне: не важно, сколько солнц ты переживёшь и сколько из них запомнят тебя, главное – чтобы ты не забывал о них, чтобы твой счёт солнц стал не только набором цифр, но и суммой знаний и опыта. Как видите, не такое уж и откровение, но для меня, тогдашнего двенадцатилетнего, это стало одним из главных – и первых – открытий в жизни.      

* * * 
Мы долго стояли на вершине высокого холма
Отец слушал тишину
А я прислушивался к себе
И грустил
И обнадёживался
И радовался
И удивлялся
И не мог выбрать то чувство
Которое казалось мне истинным
Отождествляющим
Меня нынешнего
Меня вчерашнего
Меня будущего

* * *
– Сынок, я обещал, что мы дождёмся заката, и обещание своё се-годня исполню.
– Это уже не важно, отец.
– Но мы всё равно останемся тут до заката, не возражаешь?
– Нет, отец, ты ведь тоже этого давно хотел, правда?
– Да, сынок.
Слушаем тишину

– Почему ты смотришь на пирамиды и словно не видишь их, отец?
– Потому что на самом деле я на них и не смотрю.
– А куда же ты смотришь?
– Дальше, за горизонт.
– А что там?
– Наша родина.
– Ты видишь её?
– Вижу, и нет.
– Сколько лет мы уже живём в Египте, отец?
– Двенадцать.
– Сколько нам ещё жить тут?
– Нисколько. Завтра утром мы уезжаем.

* * *
– Завтра? – удивился я и словно бы стряхнул с себя сон. Опять увидел пирамиды, солнце, горизонт. Вдруг осознал, что поднялись мы на Гору в последний раз, и грустно стало.
Я крепко сжал сильную отцовскую натруженную руку, спросил:
– Разве нам здесь плохо? Куда мы спешим?
– Спешим? – отец грустно улыбался, ещё дослушивая тишину. – Мы тут, на чужбине, уже двенадцать лет. Просто пришла пора воз-вращаться домой.
– Но куда мы поедем, отец? Ведь у нас тут и дом, и хозяйство, и друзья.
– И там тоже есть и дом, и друзья. Настоящий дом, сынок, и на-стоящие друзья.
– Где же находится наш настоящий дом? – не отставал я. – Как называется та земля?
И ответил отец, скупо и торжественно:
– Галилея.
А я даже на вкус попробовал это слово, посмаковал – сладкое. Такой и должна быть родина. И обрадовался к тому же: а ведь незна-комец-то обманул меня, сказав, что моя родина – Иудея. Уличённому в малой лжи, можно ли доверять ему в большем? Выходит, не пово-дырь он мне вовсе, а обманщик, самозванец! Как груз с плеч свалился: не верю больше ему, не верю!
– Галилея, – заворожённо повторил я за отцом. – Кто живёт в этой неведомой стране?   
– Наши братья и сестры, – убеждённо произнёс отец.
– Почему же раньше ты не рассказывал мне об этом? – упрекнул я.
– Мне казалось, что ты слишком мал, – казалось, он и сам себя упрекает.
– И даже ни разу не назвал страну, где я родился.
– Я думал, что мы никогда туда не вернёмся, – продолжал оправ-дываться отец.
– Но сейчас всё изменилось. Почему?
Я думал, он ответит тривиально, мол, ты повзрослел и так далее. Но он меня удивил. И напугал. Он ответил:
– Потому что вчера тебя пытались убить.

* * *
Те два дня, отодвинутые ходом минувшего двадцатилетия и ещё двумя тысячами лет, но так и не присыпанные прахом времени, оказа-лись самыми значимыми, самыми яркими днями моего далёкого дет-ства. Много было совершено открытий в те короткие сорок восемь ча-сов, но главное открытие я до сих пор храню как талисман, как жем-чужину, как самое бесценное богатство.
И это, конечно, не почти мгновенное взросление, произошедшее благодаря встрече с незнакомцем, и не его уверения в том, что он – поводырь мой (а так на самом деле и случилось). Это и не исполнение детской мечты – увидеть заход солнца с вершины холма – что, конеч-но, повлияло на моё мировоззрение, хоть и незначительно, ведь я все-го-то избавился от одной мечты и тут же приобрёл другую, какую уже и забыл: нормальное свойство не только двенадцатилетнего подрост-ка, но и вполне взрослого мужчины. Нет, другое знание я приобрёл, за что и благодарен судьбе.
Я открыл для себя удивительный мир: Внутренний Мир Другого Человека.
Ведь я раньше рассуждал как: вот существую я, человек, маль-чик. Я состою из каких-то увлечений и интересов. Внутри моей голо-вы бурлят мысли. Может быть, они кому-то и не интересны, но это, хоть и досадно, но совершенно не важно. Главное, что они интересны мне. Они делают меня индивидуальностью, Личностью в Единствен-ном Числе. И эта Личность, то есть я, вполне допускает, что вокруг живут такие же индивидуальности. Но! Мне-то, Личности, по боль-шому счёту, это совершенно безразлично. Куда больше меня интере-сует моя собственная персона, моя индивидуальность. Я-то знаю, что мой внутренний мир богат и разнообразен, а про ваш – я ничего не знаю. Поэтому он мне представляется более тусклым, менее значи-мым, чем мой.
Так я считал довольно долгое время, пока не понял: ведь и абсо-лютное большинство других людей думают так же. Они для меня – бесцветные личности, но и я для них – бесцветный. Мой удивитель-ный внутренний мир их совершенно не интересует, равно, как и меня не интересует их удивительный и богатый внутренний мир. Вот так мы и живём, соседи и друзья, братья и сёстры, отцы и дети, уважая себя и пренебрегая другими. 
Отец открыл мне глаза на ближнего, на ЧЕЛОВЕКА РЯДОМ. Конечно, не с первой попытки. Брешь пробил ещё вчера, когда заго-ворил об умирающем солнце. Заставил удивиться: ого! так и мой отец не сухарь, не посредственность, не бесцветность, он тоже личность, способная создавать образы! А сегодня он сказал всего одну фразу – и моя философия разрушилась, как песчаная крепость от дуновения ветра. 
Я-то думал, он ничего не знает.
Я-то думал, он ничего не чувствует.
Я-то думал, он ничего не видел.
Может, и не видел глазами, но увидел сердцем, увидел – и почув-ствовал, и понял всё. 
Он произнёс эту фразу – тебя вчера пытались убить – и моя пе-сочная крепость легко рассыпалась, я припал к его руке и расплакался.
Скажете: постстрессовый синдром.
Нет, крушение философии.

Я люблю тебя, отец!

* * *
Казалось бы: мир познан, хватит на сегодня!
Так нет, на – получи ещё: 
– Тебя пытались убить дважды, – сказал отец. – Первый раз это случилось на твоей родине. 
– Поэтому мы и бежали сюда, в Египет?
– Да, – сказал отец.

Кому я мешаю, кто меня так ненавидит?

* * *
– За что меня хотят убить?
– Не знаю, – вздохнул отец. Не смиренно, но отчаянно.
– В детстве меня пытался убить тот же человек, что и вчера?
– Не думаю, – покачал головой отец. – Впрочем…
– Так это был он?
– Не знаю.
– Вспомни: высокий, худой, весь в чёрном. Он?
– Вполне может быть, – согласился отец. – Нам с твоей матерью он назвался Идущим с Востока.

Тот день не сулил ничего дурного. Ведь и начал-ся-то вполне удачно: после долгого перерыва в рабо-те, я, наконец, нашёл нового заказчика – жену пека-ря, которая захотела иметь на кухне большой шкаф для посуды. Хоть в этот день я ничего и не мастерил, но очень устал: ох, уж эти капризные женщины, вла-стительницы кухонь! Им то это не так, то другое. Долго торговались, сходились и расходились, за-ключали договор и снова разрывали его, в конце концов, сошлись в конфигурации шкафа, сорте де-рева и цене; вот аванс получен, и я возвращаюсь до-мой.
Хоть путь и не близок – полчаса быстрого пеше-го ходу – и устал от спора с болтливой женщиной, но настроение всё равно прекрасное. Иду себе, вышаги-ваю по пыльной дороге, напеваю песенку, цикады с полей мне подпевают, а подыгрывает – приятное по-звякивание монет в кошеле. 
Домой пришёл, когда уже совсем стемнело. Же-на, Мария, с порога встречает – в глазах немой во-прос. Да, отвечаю веселым взглядом, теперь у нас и деньги есть, и работа. Обрадовалась несказанно. Опустилась на колени, обняла меня за ноги. Ну, я таких глупостей не люблю. Помог подняться, поце-ловал в лоб, отправил за дитятей присмотреть. Она сделала вид, что обижена, но вижу – довольна.
Я хоть и хмурый на вид, нелюдимый, а человек на самом деле добрый. И вместо того, чтобы жену свою в строгости держать, как наказывал отец, ба-лую её. Бывает, сам и за продуктами на базар схожу, и полы подмету, разве что обед не готовлю. И ничего в этом зазорного не вижу. А ещё люблю приобнять жену, склониться вместе с ней над колыбелькой на-шего первенца и любоваться, как он спит, во сне губками причмокивает. Вообще сынок у нас замеча-тельный, спокойный. У других вон – ночи напролёт орут, выспаться не дают. А наш сынок не такой. Ве-чером Мария его покормит, от груди оторвёт, а он и спит уже себе. Всю ночь напролёт так ни разу и не проснётся. Спит себе, не шелохнётся, лишь губками почмокивает, мамкину сиську, значит, и во сне ви-дит. Лишь под утро завошкается, захнычет, но тихо-нечко так, словно бы извиняется: простите, мол, что бужу, но очень уж кушать хочется. Вот такой у нас сынок. Как же не любить его? 
Вот и этим вечером, едва отужинали – и к ди-тятке нашему, обнявшись, пошли. Гляжу на него, обнимаю жену, радуюсь: вот какой денёк выпал удачный: и работёнку приобрёл, и завтра о хлебе на-сущном думать-гадать не надо, деньжата имеются, прокормимся.
Стелиться уже собрались – завтра подниматься чуть свет, работа-то не ждёт – а тут вдруг стучится кто-то в двери. Жене сделал знак – не спеши откры-вать, а сам задумался: кого это на ночь глядя при-несло? Добрые люди так поздно в гости не ходят. Да и нет у нас таких знакомых – кто в гости-то. То есть запросто, без приглашения. А вот злой человек – этот может. Прослышал, небось, что я аванс получил от пекарихи, вот и задумал лихое. Не-ет, думаю, от-пирать не буду. А тот всё стучится. Хоть и настырно, но не по злому, просяще: тук-тук, тук-тук. Да что же, думаю, так недоверчиво я к людям-то? Ведь как я к ним, так и они ко мне! Успокоил жену поцелуем, по-дошёл к дверям, спрашиваю:    
– Кто там?
– Открой двери Идущему с Востока, добрый хо-зяин, – слышу искренность в голосе. – Не дай ночь провести в поле на съедение диким зверям, предос-тавь приют блуждающему страннику.
Как отказать? Сжалось моё сердце, приоткрыл двери, стараюсь рассмотреть лицо. А ведь темно, ничего не видно. А он и сам понимает: лицом под лунный свет подставляется. Вижу, хоть не наше об-личие, тёмное, но злости и хитрости в нём нет. Рас-пахнул шире двери, впустил странника.
Вот он вошёл в комнату, предстал в свете лучи-ны. Чёрный, высокий, худой. Закутан в посеревший от въевшейся пыли плащ. В руках мешок, видавший виды, но крепкий, залатанный. Мария как глянула на него – вздрогнула. Да и у меня сердце ёкнуло – ох, не пожалеть бы. А вошедший, почувствовав, что на сердце у нас, спешит успокоить, улыбается:
– Спасибо, что доверились словам чужестранца, не отказали в приюте. Мир и достаток в ваш дом.
После таких слов как не накормить человека? Всё по давней традиции: и руки-ноги ему обмыли, и накормили тем, что себе на завтрак оставили. А он – благородный человек – видя, как мы живём, рыбу, хлеб и вино разделил на три порции, одну придвинул к себе, а две предложил Марии спрятать на завтрак; она отказалась, но страх из её глаз исчез. Да и я ус-покоился.
Вот поздний ужин позади, хоть наше вино и сла-бое, водой изрядно разбавленное, а всё же легонько ударило в голову, после выпитого захотелось и пого-ворить. Я уж было настроился расспросить чуже-странца: откуда он, куда держит путь, какие повидал земли и каких людей повстречал, как вдруг услы-шал из задней комнаты – малыш-то наш заворочал-ся, вроде как просыпаться задумал. Вот новость-то! Я и о гостеприимстве забыл, впереди Марии ринул-ся к малышу – не заболел ли? Да нет, не горячень-кий, лишь перевернулся на бочок, лёг поудобнее – и дальше спать.
– Первенец? – слышу. Гость-то, оказывается, за спиной стоит, на спящего малыша смотрит. Не по-нравилось мне это. Нахмурился. А он словно бы и не замечает, расспрашивает:
– Как назвали?
Мария ответила, но слышу по голосу – доволь-на, что гость внимание к ребенку проявил. И что, думаю, мне всё хмурится-сторожится? Ведь он уже и не знает, как отблагодарить нас за гостеприимство, за хлеб и вино.
– Вы не представляете, как я благодарен вам, дорогие люди, за то, что не испугались нежданного ночного гостя и распахнули двери своего уютного жилища, – говорит и тянется к своему мешку. Ухо-дить собрался? Нет, развязывает, долго копается в содержимом, достаёт оттуда разные вещи. Смирну, ладан, ещё что-то. Наконец вынимает большой па-кет, протягивает мне:
– Держи, хозяин, это подарок от меня.
– Нет-нет, – отказываюсь. – Ты в гостях у меня, ты попросил у меня ночной кров, мне ли брать с те-бя подарки!
– А подарок вовсе и не тебе, – смеётся. – А твое-му ребёнку на рождение. Не смеешь отказать!
И суёт прямо в руки. Что ж, некуда деваться, взял. А пакет-то оказался тяжёлым – вес не по раз-меру. Выскользнул из рук – и прямо под ноги. Краешек обертки разорвался, а оттуда золотые мо-неты посыпались! 
Смотрю – глазам своим не верю. Мария тоже – так и застыла. А гость продолжает смеяться, похло-пывать по плечу. А меня при виде такого богатства – сроду столько не видал! – аж колотит всего. Отша-тываюсь:
– Нет, не возьму, и не уговаривай!
– Говорю же: бери! – настаивает незнакомец.
– Нет-нет, – бормочу, другие слова и забыл, вы-летели из головы.
– А я говорю: бери! – незнакомец уже и сердит-ся, яркие молнии в чёрных зрачках сверкают. – Не тебе, говорю, подарок, а ребёнку твоему.
Сгрёб из-под ног выпавшие монеты, сложил об-ратно в пакет, сунул мне в руки.
– Всё, и на этом разговор окончен. Спать хочу!
Мария засуетилась, быстро собрала ему постель. А я стою на месте, застыл, прижимаю к груди тяжё-лый пакет и чуть не плачу. Спасибо тебе, щедрый незнакомец, за то, что не побрезговал нашим госте-приимством! Спасибо тебе, сын, за то, что родился! Спасибо тебе жена моя, Мария, за то, что родила!
 
– Господи, что творят шальные деньги с человеком, пребываю-щим в постоянной нужде! – грустно усмехнулся отец. – В тот вечер я был сам не свой. Я так доверился незнакомцу, щедрым жестом изба-вившим нас от вечной нужды, что утратил элементарное чувство пре-досторожности. Он уже и спать давно лёг, а я всё бродил по дому как очумелый и возносил ему хвалы. Помню, стоял возле твоей колыбель-ки, смотрел, как спишь, и рассказывал тебе сказки, выдуманные тут же, о твоей богатой, беспечной жизни – мечта каждого бедняка.
Отец крепко сжал мою руку в сильной шершавой ладони и нена-долго замолчал, задумчиво глядя вдаль. Он заново переживал чувства двенадцатилетней давности, и я ему не мешал. До меня лишь доноси-лись то сожаление о случившемся, то волны радости тех давно про-шедших минут. Слабо, но улавливал и букет других сильных пережи-ваний – страх, гнев, раскаяние – но объяснить их пока не мог, ждал, когда отец сам расскажет обо всём.

Недаром говорят: бесплатный сыр бывает лишь в мышеловке. Лёг спать я самым счастливым чело-веком на свете, а утром, дрожа от страха, бежал всем семейством, ища спасения на чужбине. Наскоро со-бирали вещи, грузили скудные пожитки в повозку. Солнце ещё не достигло зенита, а мы уже  были да-леко от дома. Огромное расстояние было преодоле-но, но предстояло преодолеть ещё больше. Наш путь лежал на юго-запад, в места недостижимые для лю-дей царя Ирода. К тому времени я уже не сомневал-ся, что человек, пришедший к нам под видом путе-шественника с Востока, на самом деле был его слу-гой. Недаром люди говорили: ходят по стране люди Ирода и убивают малых детей! А я, глупый, не ве-рил, считал, что это  россказни, досужие вымыслы. Вот ведь, пока на собственной шкуре не испыта-ешь…
Той глубокой ночью едва не случилось ужасное: моего новорождённого сына пытались убить! И кто?! Странник, просивший накануне приюта! Чу-жестранец, разделивший со мной скромный ужин! Злодей, прикинувшийся щедрым меценатом!

– Проснулся я как от толчка, будто разбудил кто. Распахнул глаза и вижу: стоит над твоей колыбелью незнакомец и сжимает в руке длинный кинжал! Лунный луч скользит вдоль лезвия, преломляясь в блёклых переливах холодного металла. Вот уже отведена рука, сейчас кинжал взметнётся в смертельном полёте и пронзит сердце невинной жертвы!   
Но я опередил его. На счастье мои рабочие инструменты лежали под рукой. Среди них – и топорик, который частенько использовал по хозяйству. Но теперь он пригодился для другой цели. Мгновение – и топор летит в голову злодея, ударяет его обухом и сбивает с ног. Ещё мгновение – и я уже стою между твоей колыбелькою и распростёртым на полу телом.   

* * *
– А кинжал? Вот он, – сказал отец и неспешно развязал узелок на вороте своей рубахи. Ещё с малых лет помню: сижу на отцовских ко-ленях и играюсь с чёрным длинным мешочком, что всегда висел на его груди. Отец никогда не расставался с ним, даже на ночь не сни-мал. А вот теперь снял, и как будто лишился части собственного тела. С усилием, резким рывком разорвал шов и вынул кинжал с острым тонким лезвием. Мне достаточно было одного взгляда, чтобы узнать его.
– Это оружие ты взял из рук незнакомца?
– Нет, – сказал отец. – Дело в том, что... Когда я встал между тво-ей колыбелью и ним, лежащим на полу, кинжал был зажат в его руке. Я отлично это помню. Если бы на этом всё и закончилось, поверь мне, я ни за что не решился бы взять этот кинжал. Но ты захныкал, и я бро-сился к тебе. К счастью, с тобой всё было в порядке, а тут и Мария, мама твоя, подоспела. Я оставил тебя на её попечение и снова повер-нулся к телу. Но… оно исчезло. На полу валялись топорик и вот этот кинжал. А негодяй, покусившийся на твою жизнь, исчез. Может быть, он лишь притворялся убитым, а как только я отвлёкся, тихонечко встал и ушёл? Почему тогда бросил своё оружие? Я много над этим думал, но так и не нашёл разумного объяснения. А кинжал взял по трем причинам. Во-первых, пусть напоминает, что случившееся той ночью мне не привиделось. Во-вторых, оружие под рукой не помеша-ет. Особенно нам, бедным изгнанникам. А в-третьих, чем бы я доказал тебе, что я ничего не выдумал, что всё сказанное мною – правда?
– Но я тебе и так верю, отец, – воскликнул я. – Мне не нужны ни-какие доказательства!
Отец ласково потрепал меня по плечу и прижал к себе. Спустя какое-то время я сказал: 
– Тебе ничего не привиделось, отец. Всё, что случилось тогда – правда. И это я могу доказать.
И я подробно рассказал ему обо всём, что произошло со мной вчера.

* * *
Солнце подрезанным красным диском втыкалось в горизонт. Внизу и сзади нас, у подножия горы, где псевдомирной жизнью жил фруктовый сад, уже смеркалось. Я ещё раз посмотрел на умирающее солнце и подумал, что ничего невероятного и загадочного в заходе нет, грустная будничность. Больше мечтал – увидеть. А увидел – и от-вернулся с равнодушием.
– Пора возвращаться, отец, – сказал я и решительно направился туда, где уже господствовал сумрак. Когда спустились вниз, стало уже совсем темно. Мы шли в темноте по аллее. Чёрные силуэты деревьев надвигались на нас, пытались напугать. Я старался не думать о воро-не, но – думалось. Теперь в его способности принимать различные об-разы я нисколько не сомневался, равно как и в его существование. А ещё он умел изменять воспоминания о прошедших событиях, манипу-лировать нашей памятью. Отец признался мне:   

А иногда мне кажется, что не так всё происходило, память из-меняет мне. Кинул я топор, а он не долетел до негодяя, рассыпался в прах. Человек же смотрит на меня, издевается. Ну что, мол, много ли ты этим добился? Тебе не одолеть меня, не застать врасплох. Деньги за сына твоего уплачены – ты их получил. Теперь он мой. Но я пока не возьму его, подожду. А чтобы помнил, не забывал, что дол-жок передо мной имеешь – держи этот кинжал и храни его. И сме-ётся, меча из глаз молнии. Подбросил кинжал, тот вспыхнул, пере-вернулся несколько раз в воздухе и вонзился в перила колыбельки, всего в двух пальцах от твоей головы.

Эти слова тоже являлись свидетельством. Теперь мы углублялись во мрак фруктового сада – за очередным, но последним ли?
Спросите: свидетельством чего?
Того, что судьба моя крепко-накрепко связана с его судьбою, и куда бы я не убегал, где бы не прятался, мне всё равно не избежать горькой участи – быть ведомым того, кто назвался моим Поводырём.

Вот и свидетельство, кто бы сомневался:
Лежит в ямке за точильным камнем, тускло поблёскивает в свете полной луны. Нет, я не ошибся: этот кинжал как две капли воды был похож на тот, что двенадцать лет хранил на своей груди мой бедный отец. 
– Так и есть, точная копия, и не отличить, – подтвердил он, держа в руках оба кинжала. С удивлением покачал головой, даже на вес сравнил – одинаковые. Протянул мне:
– Держи, сынок. Теперь они твои.

– Отец, когда это случилось, ворона ты не видел?
– Ворона?
– Да. Большого такого, чёрного.
– Нет, сынок, не видел. А может, и видел, да уже не помню. До ворона ли мне тогда было: нужно было собирать наше добро и быст-рее уезжать. Я боялся, что придут люди Ирода и убьют нас.   

А я знаю: ворон и в тот, и в этот раз находился рядом. Когда пря-тал под одеждой кинжалы, ясно слышал хлопанье тяжёлых крыльев в ночи. Скрытый темнотой, он видел всё: как мы возились под камнем, как рассматривали кинжалы, как едва ли не бегом уходили из сада.
Он видел, как ранним утром мы покидали Египет.




Глава третья

Долгий изнурительный путь по песчаным дорогам Аравии на-прочь убил во мне чувство внимательного наблюдателя, поэтому свой рассказ о путешествии в Палестинские земли сокращу до минимума. Естественная мальчишеская любознательность – видеть и запоминать всё, что случилось, даже самое незначительное, и удивляться этому – притупилась уже на второй день нашего однообразного, скучного пу-ти. Потому что ничего, ровным счётом ничего не происходило. Мы ехали, колёса скрипели, мулы стучали копытами, нас догоняли и об-гоняли караваны, ржали верблюды и кони, отец молчал. Краткие ос-тановки на водопой также мало способствовали пробуждению фанта-зии. Всё тысячу раз уже виданное и познанное – в первый же день, а таких дней было много, однообразных и скучных, несмотря на то, что это было моё первое путешествие в осознанной жизни. Ведь и у того оазиса, и у этого, и в этой деревне, и в следующей имелся такой же водопой, у которого останавливались такие же путешественники, ус-тавшие и запылённые, какие повстречались нам и вчера, и неделю на-зад, и встретятся завтра и послезавтра. Едва ли не на вторые сутки пу-ти игра в путешественника мне совершенно разонравилась.
Зато у меня было достаточно времени думать. Я много думал о моём Поводыре и рыскал глазами по сторонам: не летит ли ворон, не идёт ли чёрный высокий человек? В каждой пролетевшей птице я по-дозревал его, в каждом встречном старался угадать знакомые черты. Тщетно. Если Поводырь и следовал за нами, то скрывался тщательно. А потом я и про него думать забыл – устал. И вообще, для меня он ас-социировался лишь с прежней жизнью – фруктовым садом, горой, пи-рамидами. Вернее, с чёрным пятном из той мирной и спокойной жиз-ни, с которой мы так резко и неожиданно порвали, которую оставили в прошлом, и которая с каждым днём пути отдалялась и потихоньку забывалась. Ничем не дающий о себе знать, забывался и Поводырь. Лишь однажды – уже на седьмые сутки пути – воспоминания о встре-че с Поводырём ярко всколыхнулись во мне: на привале, в очереди за водой, я повстречал человека, который сказал, что Иудея и Галилея – соседние территории одной страны – Палестины, поэтому для иудея обе они являются родиной. Мама же пояснила, что отец мой родом из Галилеи, я же был рожден в царстве Иудейском. Стало быть, подумал я, напрасно я уличал Поводыря во лжи; вовсе он и не лгал мне. Вот и ещё одно свидетельство в копилку собранных накануне отъезда. И ещё будут?
Отец, как я уже говорил, всю дорогу молчал. Вообще, все эти дни он был ещё более хмур и молчалив, чем обычно. Он вроде бы как и не замечал нас с мамой, лишь время от времени, по крайней необходимо-сти, отдавал короткие приказы – покорми мулов, сходи за водой, собе-ри дрова и разведи костёр – да и то в основном жестами, а не слова-ми. Я подумал, что он сожалеет о том, что накануне отъезда разоткро-венничался со мной, и даже понимал его: ведь своей откровенностью он переложил на мои детские плечи тяжкий груз, не подвластный и каждому взрослому. Лишь подъезжая к Хеврону, то есть уже будучи на родине, в царстве Иудейском, отец вдруг заговорил так, словно мы снова  очутились на вершине Горы.   
– Скоро мы приедем в самый прекрасный и удивительный город в мире. Ничто на свете не может сравниться с ним.
– Даже пирамиды?
– Пирамиды, удивительны, слов нет. Но и они ничто по сравне-нию с этим городом.
– Что же это за город? – удивился я.
– Иерусалим, – ответил отец.
– Да я же уже слышал о нём! – поспешил сообщить я. – Про Ие-русалим мне рассказывал один человек у оазиса.
– Что же он рассказывал? – проявил осторожный интерес отец.
– Он сказал, что в своей жизни он много путешествовал, много повидал, но лишь один город завладел его сердцем. Он сказал, что бывал там, где чёрные люди живут в чёрных городах, а жёлтые люди в золотых, он видел серых людей в городах, состоящих из пыли, видел города, которые круглый год утопали в весенних садах, жил в домах, выложенных из камней цвета ясного неба, бродил по улицам, брус-чатка которых пылала огнём заката. Но сердце его отдано другому го-роду. Стены этого города зачаровывают своей первозданной белиз-ною, а люди, живущие в нём, даже и в будние дни носят белые одеж-ды. В этом городе всё напоминает о первозданности и непогрешимо-сти – и дома, и дворцы, и деревья, и театр, и, конечно же, храм. Любой чужестранец, впервые прибывающий туда, тут же осознаёт, сколько грехов он совершил за свою жизнь и, преклонив колена, раскаивается. А раскаявшись, очищается – то атмосфера Великого города оказывает на него благотворное влияние.
– Да, это Иерусалим, – согласился отец. – Так можно рассказы-вать только про этот город. Скоро ты и сам, сынок, убедишься, что благородный человек, рассказавший это, нисколько не покривил ду-шой. Уверен, и ты полюбишь этот город с первого же взгляда и на всю жизнь.
Я верил отцу. Я спросил:
– Мы останемся жить в нём?
Отец тяжело вздохнул, склонил голову и покачал головой:
– К сожалению, нет.
– Но почему? Ты же хочешь, я вижу!
– Так что ж с того? Нет, сынок, нет. Иерусалим – замечательный город, это правда, но в нём мы сможем остановиться только как гости, да и то ненадолго. Лишь отдохнём, купим еды на дорогу и отправимся дальше на север.
– Куда?
– Туда, где безопасно. 
Теперь стала понятной причина его многодневного молчания. Вовсе отец и не сожалел, что откровенничал со мной! Его хмурое молчание – это результат сильных переживаний: вдруг незнакомец, пришедший когда-то ночью в его дом, и вправду остался жив и сбе-жал? Вдруг он действительно человек царя Ирода? Вдруг нас до сих пор ищут в царстве Иудейском, хоть Ирод сам уже и умер, и едем мы сюда не во спасение, а на мученическую смерть? Поэтому, конечно, в Иерусалиме оставаться опасно – рано или поздно узнают, донесут, схватят! Так может не заезжать в Иерусалим, обминуть объездной до-рогой?
Или объездные дороги столь же опасны?
Или всё это – страхи, не имеющие под собой основы? Может, ни-кто и не ищет семейство плотника Иосифа?
Вот почему молчит отец. Ищет и не находит ответы на мучившие вопросы.
За весь следующий день отец не проронил ни слова. Чем ближе мы подъезжали к Иерусалиму, тем более замкнутым он становился. Когда мама о чём-либо спрашивала его, он лишь раздражённо перё-дергивал плечами, и она тут же испуганно прикрывала ладошкою рот, отстранялась и украдкой бросала в его сторону вопрошающие взгля-ды. Необходимо напоить мула – отец молча брал кувшин и, пряча взгляд, протягивал в мою сторону; я тут же убегал к источнику. Вот в таком настроении мы и приближались к Иерусалиму.
А наутро мы увидели его!
Вздымающийся над вечными холмами, могучий город сверкал первозданной белизной, омытый лучами едва родившегося солнца. Пальмы, сосны и лавры, густой зеленью разбросанные по долине Эн-ном, казались крохотными и незначительными на фоне огромной не-приступной стены, опоясывающей город белым кольцом. А над этой стеной, выше которой, казалось бы, и быть ничего не могло, ещё и выше вздымались гигантские купола дворцов и храмов. 
Мы остановились на пригорке и долго любовались великолепием города, молча поражались его мощью и величием. Спустя какое-то время, когда настал час двигаться дальше – по широкой дороге к юж-ным воротам – я прошептал, переполненный впечатлениями:
– Как бы мне хотелось посмотреть на этот город с Горы, как на пирамиды!
А отец, словно сбросив с себя груз сомнений, очищенный душою лишь лицезрением стен Великого города, рассмеялся, приобнял меня и пожелал:
– Пусть сбудется твоя мечта!
Ему ли было не знать, что великое открывается только с высоты горной вершины.

* * *
Несмотря на то, что следующим утром нам предстояло двигаться дальше, времени полюбоваться Иерусалимом у меня оказалось доста-точно. Миновав ворота, мы долго ехали по улицам, и я не терял вре-мени даром – пялился по сторонам во все глаза. Вот идёт торговец с корзиной на голове, вот молодая женщина несёт кувшин, вот стайка детишек возится в пыли, а вот и шествует богатей, окружённый бди-тельной стражей. А вот ещё люди, и ещё, и ещё, и ещё. И все такие разные, особенные, индивидуальные. Людей – множество, такого ко-личества и не видал за всю свою жизнь. Но каждый держит себя с достоинством, даже самый последний бедняк. Никуда не спешит, де-филирует уверенной поступью. Ещё более достойно, чем жители на-шей деревни во время прогулок по фруктовому саду.
Богатые кварталы мы обминали стороной. Где-то далеко по ле-вую руку остались дворцы Ирода и Маккавеев – так увидеть их и не пришлось, а вот вдоль стены театра  проехали, но никаких особых ощущений я не испытал: ведь никогда в театрах я не бывал, а то, что рассказывал отец, не впечатляло. Наконец, остановились в скромной гостинице неподалёку от северных ворот; на ближайшем рынке купи-ли хлеб, рыбу и фрукты и, наверное, запёрлись бы в своих комнатках до утра (отец и до сих пор опасался быть узнанным, хотя никто на нас не обращал ни малейшего внимания), но наш бедный мул потерял подкову, и пришлось срочно гнать его в район, где проживали кузне-цы. Благо, это было близко. Я уговорил отца взять меня с собой, с не-охотой тот согласился, и скоро мы уже были в кузнице. Отец рассмат-ривал  и выбирал подковы, переходил от мастера к мастеру, долго торговался, в общем, совсем забыл обо мне, а я – о нём, увлеченный своими мальчишескими впечатлениями. Не заметил и сам, как отстал, наблюдая сцены то в одной, то в другой кузнице (а вот подковывают статного красавца скакуна!), а потом, догоняя, и вовсе свернул не в тот переулок, потерялся. Выспрашивая у встречных дорогу, опять свернул не туда, потом снова и снова, пока не вышел к ступенькам храма, и только тут успокоился, потому что понял, где нахожусь: про-езжая к гостинице, видел этот храм, так что дорогу отсюда найти смог бы. Успокоенный этим, решил ненадолго здесь остаться и осмотреть-ся.

В огромной полутёмной прохладе зала видел я трёх старцев, си-дящих на полу. Поглаживая длинные седые бороды и не обращая ни на кого внимания, они о чём-то беседовали, а я, стараясь оставаться незамеченным, подошёл к ним как можно ближе и прислушался. А когда услышал, о чём они говорили, почувствовал вдруг странное волнение, и в груди застучало сердце. Ничем не унять это гулкое сердцебиение: чем дольше говорил первый старец, тем тревожнее сердце стучало:

Несколько лет назад случилось чудо в Вифлее-ме. Я был свидетелем его.
Уже тогда я был немолод, но ещё полон сил, да-же способен был за старшего ходить в ночное, явля-ясь примером для молодых. Вот как-то после водо-поя вывели мы хозяйский табун в поле, стреножили коней, а сами расположились под овражком и при-готовили дровишки для костра. Но не успели даже огонь разжечь, как сами собою вспыхнули поленья, поползло пламя вверх, ярко освещая окрестности. Миллиарды искорок взметнулись в ночное небо, обожгли его. Застонала темнота от боли, рассеялась, уступив место дню. Светло стало, солнечно, вот только солнца не видать. Спряталось в белом моло-зиве, в какое вдруг превратилось небо. Как только лучи невидимого солнца коснулись земли, увидели мы человека, плывущего над землёй – прямо в нашу сторону. Остановился рядом, на нас глядит, а мы – на него, безмолвные и испуганные. Нам бы бежать, но ноги не движутся, тело не слушается. Вот под-плывает человек ещё ближе и говорит, не раскрывая рта – а каждое слово слышно:
– Радуйтесь все, живущие на земле!
Только что появился на свет тот,
Кто и не человек вовсе,
Но человек внешне,
Поскольку рождён женщиной,
Не познавшей мужа,
Но не грешницей,
Ведь познана  самим Творцом,
Кто вдохнул жизнь и в неё,
И в её мать
И в праматерь всех матерей.
Да, рождённый сегодня – не человек,
Но и не животное,
Хоть и положен в ясли, 
Не потому что виновен в этом,
А потому что так решили
Те, кто знает Истину.
Радуйтесь же, люди!
Пусть этот день
Навсегда останется в вашей памяти
Помните о нём:
И целуйтесь –
Этим вы целуете небо,
Откуда Он явился к вам
И куда должен уйти. 
Такие слова говорил он, и из-за голоса его мед-ными звуками пели трубы, которым вторил люд-ской хор, а где-то вдалеке счастливо смеялись жен-щины и малые дети, а старики одобрительно пере-говаривались, мужчины радовались, весело щебета-ли птицы, но мы не видели никого, лишь человека, парящего низко над землёй, да ещё чудилось, что с неба сыплются зелёные лепестки, но на самом деле мы их тоже не видели. Мы слышали голоса, пение труб, и не переставали удивляться чуду, которое всё продолжалось и продолжалось, хотя человек уже и удалился от нас, уходя дальше и дальше и повторяя уже сказанное ранее. Он шёл по земле, не касаясь её, в сторону Вифлеема, а за ним тянулся по траве по-дол долгой одежды такой белизны, какой не видел даже Иерусалим.

Старик замолчал, закрыв глаза, давая этим понять, что рассказ окончен, а я подумал: что так взволновало меня в его рассказе? Уж не название ли упомянутого города? Отец говорил, что и я родился в Вифлееме, именно оттуда мы бежали в Египет. Больше того, этот го-род мы проезжали вчера (там-то отец и рассказал, почему и запомни-лось название). Каких-то особенных чувств он во мне не вызвал: кро-хотный пыльный городишко, каких за путешествие повидал с десяток. Дом, в котором мы жили когда-то, уже давно был продан другим лю-дям; отец не показал мне его.
Теперь на Вифлеем я посмотрел по-другому. Смутные подозре-ния зародились в глубине души, но разбираться пока не стал. Я взвол-новано слушал рассказ второго старца:

Истинно: жил и живёт ребёнок не от человека, но человеком рождённый. От бед защищает его высшая сила, от земных разочарований – люди, ок-ружающие его. Говорят, очень скоро он придёт в Иерусалим и войдёт в этот храм, чтобы узнать прав-ду о себе. Но на самом ли деле переступит нога его порог этого храма, узнает ли он правду? Этого мне знать не дано, зато могу засвидетельствовать: чело-век, увидевший его, никогда не был пойман на лжи, хотя многие ему и не верили. Человека того звали Симеон.
А случилось это очень и очень давно, когда я был моложе даже этого мальчика, что стоит рядом с нами.   

Кровь ударила мне в лицо после этих слов, стыдно стало, но я не отступился, продолжал стоять на своём месте и внимательно слушать, хотя и делать вид, что мне и дела нет до их разговора. Тем временем старик продолжал:

Симеон же и в те далёкие времена был старше меня сегодняшнего, разменявшего уже восьмой де-сяток. Днями напролёт сидел он на скамейке у две-рей своего дома, оперевшись подбородком на клюку, такую же старую, как и он. Невзирая на дождь или яркое солнце, не покидал он своего места. Соседи так привыкли к нему, что порой даже не замечали и забывали здороваться, и он молчал, а то и смотрел сквозь человека своими странными вечно слезящи-мися глазами. Некоторые даже поговаривали, что  старик уже умер давно, под палящими лучами солн-ца превратившись в мумию, и в качестве доказа-тельства размахивали перед его лицом руками; он не реагировал. 
Я жалел старика. Поэтому, приступая к выпол-нению ежедневных родительских наказов, не забы-вал и о Симеоне, с раннего утра брал у его ног кув-шин, привязывал парой к своему, перекидывал че-рез спину мула и гнал ленивое животное к ближай-шему источнику, чтобы наполнить кувшины свежей прохладной водой. В нашей тупиковой улочке я был едва ли не единственный, кто проявлял внимание к старику – остальные только подтрунивали над ним, а заодно и надо мной. Чему же удивляться, что дру-зей – одногодок у меня не было. Кто сдружился со старостью, тому нет места среди молодых. Может быть, поэтому Симеон хоть как-то реагировал на меня, можно сказать, даже дружил. Иногда разгова-ривал – голос у него был тихий, дребезжащий – но редко. Больше говорил я. Рассказывал о своих меч-тах, жаловался на обидчиков, делился проблемами. Симеон был молчаливым, но внимательным слуша-телем. За это я был ему благодарен.
Больше всего, что поражало меня в его внешно-сти, это слёзы, постоянно текущие по его щекам. Даже яркое солнце не успевало осушать их. Свер-кающие капли заполняли его прищуренные глаза и стекали извилистыми дорожками, оставляя за собой белые руслица на загорелой морщинистой коже. Старик плакал не останавливаясь, даже во сне. Мо-жет быть, поэтому я так жалел его. Однажды я спро-сил:
– Дедушка Симеон, почему ты плачешь?
Я и не рассчитывал на скорый ответ: старик ес-ли и отвечал, то редко сразу же после вопроса. Но в этот раз он молчал слишком долго, может быть не-сколько часов, а то и целый день. Я уже почти и за-был, о чём спрашивал, когда получил неожиданный ответ:
– Потому что я завидую людям.
Отец учил меня никогда и никому не завидо-вать, поэтому ответ старика покоробил меня. Я даже подумал, что было бы лучше, если бы он вообще не отвечал, и упрекнул:
– Чему завидуешь?
На этот раз Симеон ответил без промедления:
– Каждый человек, живущий в нашем городе или проходящий по нашей улице, необычайно сча-стлив в отличие от меня. И вовсе не потому, что вы, соседи и прохожие, молоды, сильны, можете пере-двигаться без клюки и так далее. Не в передвижении счастье. Я завидую вам, потому что вы должны уме-реть.
– Ну ты даёшь! – рассмеялся я, не ожидавший такого ответа. – Нашёл чему завидовать. И если уж на то пошло, то тебе ли искать такого «счастливчи-ка»? Если смерть – это подарок, то тебя  он ждёт ед-ва ли не в первую очередь.
– Ах, если бы так, – вздохнул Симеон и заплакал ещё горше.
– Что ты хочешь этим сказать? Что переживёшь даже меня? – в ту пору я был очень молод, а потому собственную смерть считал событием весьма и весьма отдалённым, даже почти невероятным. Ведь я же тогда не знал, что не человек, а Господь отсчи-тывает секунды человеческой жизни.
– Кто знает? – сказал Симеон. – Может, я пере-живу не только тебя, но и твоих детей, и детей твоих детей.
– Что за ерунда!
– Так бессмертный я, – поделился своей печа-лью Симеон.
– Бессмертный? – я даже подпрыгнул от востор-га. – Вот это да! Но тогда тебе вообще не о чем горе-вать. Ты же счастливейший среди счастливых!
 – Я тоже так думал триста три года тому назад, когда узнал об этом. Но теперь я уже давно так не думаю.
– Но почему?
– Вечная жизнь, – ответил старик, – это прокля-тие. Проклятие за грехи. Все мы вышли из земли и должны уйти в землю. Этого требует наша душа.
Я задумался и думал несколько дней. Так и не согласившись с Симеоном, спустя неделю спросил:
– Значит, ты никогда не умрёшь?
На что получил неожиданный ответ:
– Почему же? Умру.
– Но ты же говорил, что бессмертный!
– То не я сказал, – произнёс Симеон, – а отчая-ние, что овладело мною. А умереть? Очень на это надеюсь. Хотя надежды, к сожалению, совсем уже не осталось.
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду?
Тогда-то Симеон и поведал мне, что много лет тому назад было пророчество, что не будет ему успо-коения в смерти до той поры, пока собственными глазами не увидит младенца, рождённого человеком, но не человеком зачатого. Как водится, в пророчест-во он, конечно, не поверил, но убедился, что далеко не всё способен человек охватить собственным по-ниманием, пока не похоронил своих детей, внуков и правнуков. У него было достаточно времени, чтобы поверить в Высшую силу, разочароваться в людях, потерять интерес к жизни и научиться прощать ошибки. За долгие столетия он побывал во многих странах, повидал много народу, миллионы младен-цев, но так и не был одарён смертью. Последние сто лет Симеон отчаялся в поисках и, разочарованный, нашёл пристанище тут, на пороге ветхого домика в тупиковой улочке, куда редко заглядывают чужие. Ибо решил: если не может повстречать человека, который принесёт ему облегчение, пусть же мучение жизнью продолжается вечно, как наказание за ко-гдашнее безверие.
Уже спустя многие годы я понял, что Симеон несколько преувеличивал своё отчаяние повстре-чать такого человека. Видели бы вы, с какой надеж-дой загорались его глаза, когда на нашей тупиковой улочке появлялся незнакомый человек! Симеон всем корпусом подавался вперёд и ждал, что сейчас их взгляды встретятся – и он, счастливый, упадёт замертво. Но напрасно. Годы шли, а Симеон всё жил.
Конечно, когда он рассказал мне свою печаль-ную историю, я не поверил: был слишком мал, что-бы верить в такое. Более того, решил, что старик окончательно сошёл с ума. Даже отшатнулся от него, стал реже с ним общаться, хотя за свежей роднико-вой водой для него ходил регулярно. Старческий маразм – вот от чего страдает Симеон, а не от вечной жизни, думал я. Пройдет ещё месяц – другой, и ста-рик умрёт, как умирают все старые люди. Но годы шли, у меня выросли усы и борода, волосы на голове моего отца поседели, вскоре и у меня появились де-ти, а потом и внуки, а Симеон всё сидел и сидел че-рез дорогу напротив нашего дома. За минувшие де-сятилетия он совсем не изменился, разве что щёки выбелило слезами, да седина сделалась совсем жёл-той. В день, когда умер мой отец – а тот прожил сто два года – я понял, что Симеон сказал мне правду.

Старец подавился слюной, и долго хрипло кашлял, а когда, нако-нец, откашлялся и отдышался, тот, который рассказывал первым, спросил:
– Где же теперь тот старик?
Рассказчик с изумлением посмотрел на него (мол, неужели не понятно, я же уже всё рассказал), но ответил:
– Так умер он. Несколько лет назад и умер.
– Значит, он увидел-таки того младенца? – опять взволнованно спросил первый.
– Наверняка, – убеждённо произнёс второй. – В противном слу-чае жил бы и до сих пор. 
В последний год своей жизни, пояснил старец, Симеон так отча-ялся ждать смерть у крыльца своего дома, что нашёл силы встать и снова отправился на поиски того единственного ребёнка, которого ему предсказано было увидеть. Долго бродил по сёлам и городам, по-ка, наконец, не пришёл в Иерусалим.
– И умер в тот же день как раз на ступеньках вот этого храма.

* * *
А то, что рассказал третий старец, не новой историей оказалось, а пересказом уже известного мне:

«Вижу, вижу, станешь ты не просто человеком, но наречёшься пророком Всевышнего, ибо будешь идти перед Господом, чтобы приготовить ему дорогу, дать его народу знания о спасении через отпущение грехов их, благодаря сердечной милости нашего Бо-га, которое подняло Солнце на высоту, чтоб осве-тить тех, кто в темноте сидит да в тени смертной, чтобы направить наши стопы на дорогу мира. И со-берёшь вокруг себя иудеев, и укажешь им на того, кто выше тебя, первого среди первых, и умрёшь страшной смертию за пророчества свои, так как не существовало ещё человека с такими острыми гла-зами, какой способен был бы узреть в человечьем теле нечеловеческую сущность».

 – Вот вам пророчество старика, склонённого над колыбелькой только что родившегося сына. Произнеся это, он умер, но люди, кото-рые слышали его, передали другим слово в слово, а те другим и дру-гим, и так шло, пока я сейчас не рассказал вам, а вы – ещё дальше.
– Да, я тоже слышал об этом человеке, – подтвердил второй ста-рец. – Но, кажется, это не Симеон был вовсе, а другой, и ребёнок – не тот, которого все ждут и которого Симеон увидел.
– Совершенно верно, – согласился третий. – Я рассказал вам о другом старике, и имя его…
– Захария, – вдруг сорвалось с моих губ.
Старцы тотчас обернулись в мою сторону, согласно закивали го-ловами.
– Да, именно так. Захария, – подтвердил рассказчик. – Слова эти он произнёс после девятимесячного молчания, в день, когда его жена родила сына. Мальчик, скажи нам, как назвали ребёнка?
Старцы пристально смотрели на меня. Но пристальнее всех – третий. Он откинул седые космы со лба и выскользнул из тени, под прикрытием которой до сих пор находился. Несмотря на седину волос и морщинистость кожи, я сразу узнал его. Он выглядел старым, но глаза не изменились. В чёрных зрачках яростно сверкали грозовые молнии.
Я попятился назад, к выходу.
– Куда же ты уходишь, мальчик? Назови нам его имя!
– Иоанн! – крикнул я, словно оголил душу.
Через мгновение я уже нёсся по узким улочкам Иерусалима, на-тыкаясь на прохожих, пугая женщин, сердя мужчин, подныривая под лотки торговцев, сбивая корзины, отрываясь от стайки увязавшихся мальчишек и собак. Не прошло и десяти минут, как я оказался у две-рей гостиницы. Мать с отцом, бледные как смерть, стояли на пороге.

* * *
– Где ты был? – кричал отец.
– Мы думали, ты пропал! – причитала мать.
– До могилы нас довести хочешь? – сердился отец.
– Разве так можно! – упрекала мать.
– Сказано же было: ни на шаг не отставать!
– Ремня захотел?
– Ты у меня доиграешься!
– Вырастили на свою голову!
– Такой большой, а слов не понимаешь!
– Родители для тебя не авторитет?
– Где шатался, куда пропал?
– Мать все глаза проплакала!
– Никакой совести!
– Без ужина останешься!
– Никакой надежды на тебя!
– Век с тобой мучаемся!
– Ну-ка, марш в комнату!

– Так где ты всё это время был?
– В храме.
– Где?
– В храме, отец.

– Мама, до отъезда в Египет вы с отцом привозили меня в Иеру-салим?
– Почему ты об этом спрашиваешь?
– Просто так.
– Да, привозили.
– И в храм носили?
– И в храм.
– Почему же ты никогда об этом не рассказывала?
– Потому что… Не знаю… Спроси у отца.


– Отец, когда я сказал, что был в храме, мне показалось, что ты расстроился.
– Нет, сын, совсем не расстроился… Просто вспомнил.
– О чём?
– Да так… Неприятное.
– Связанное со мной?
– Нет, нет.
– А с кем?
– Ни с кем. Так просто.
– Ну, расскажи, отец. Пожалуйста.
– Тут, собственно, и не о чем рассказывать. Просто когда ты был совсем маленьким, мы приехали в Иерусалим, зашли в храм и…
– И что, отец?
– На наших глазах прямо на ступеньках храма умер человек. Только что стоял рядом, но вдруг покачнулся – и упал. Умер. Едва не сшиб с ног мать, держащую тебя на руках.
– Ну зачем мальчика расстраиваешь? – осудила мама отца.
– Нет, нет, – я постарался её успокоить.
– Не расстраивайся так, – сказал отец. – Тот человек совсем ста-рый был. Я бы даже сказал, древний.

Симеон, ты меня увидел?





                ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 
ВЗРОСЛЫЙ


                Глава первая

Нарицательным примером рационального использования отпу-щенного нам Богом времени может послужить удачная карьера моего соседа и бывшего товарища Никодима.
Впервые мы встретились с ним двадцать лет назад, сразу по при-езду в Назарет. Мы ещё повозку разгружаем, вещи перетаскиваем, отец под мастерскую помещение присматривает, а Никодим уже на нашем подворье крутится, группке соседских мальчишек рассказыва-ет, кто мы такие да откуда. Отец шугнёт его, а он, словно дворняжка, отбежит на пару шагов, а через минуту опять всюду свой нос суёт. Не понравился он мне тогда – уж больно пронырливый. И самоуверен-ный.
Чуть позже многие таланты Никодима открылись мне. Например, что он ни с чьей стороны не терпел конкуренции. Среди равных он всегда назначал в лидеры себя, а со старшими стремился быть ровней. Когда мой отец решил из плотников переквалифицироваться в столя-ры, оборудовал столярку и стал принимать заказы на изготовление мебели, ему понадобились подмастерья: так уже через месяц старшим стал Никодим, а я, сын Иосифа, довольствовался тем, что оставалось – стружку убрать, инструменты сложить.   
Никодим был старше меня всего на два года, но достиг гораздо большего. В двадцать лет он уже открыл собственную мастерскую и вовсю там заправлял, я же продолжал ходить в помощниках у отца. В двадцать пять он переманил к себе почти всех наших клиентов, под-купив их виртуозным изготовлением своих фирменных буфетов и стульев, у меня же тогда даже табуретки получались через одну. В тридцать он содержал уже четыре мастерские и лесопилку, а я поду-мывал: не сменить ли профессию, чтобы прокормить маму и себя, отец к тому времени уже умер.   
К тридцати двум годам моя жизнь сплошь состояла из одних «не». Не женат. Не богат. Не умею, не знаю, не владею, не в состоя-нии себе позволить, не, не, не, не....
Кто оказался виноват в моей несостоятельности? Отец, промол-чавший всю жизнь? Лишь пару-тройку раз снизошёл он до откровен-ности со мной, своим сыном, да и то под настроение. Когда мне ис-полнилось шестнадцать, мы сделались с ним совершенно чужими. Уже не существовало никакой общей тайны, которая объединяла бы нас. Пирамиды остались далеко в прошлом. Разговоры об Иерусалиме не поощрялись, на мои многочисленные предложения поехать туда он никак не реагировал. Вообще, как мы переехали в Назарет, отец очень сильно изменился: стал ещё более замкнутым, неразговорчивым. Об-щением с матерью пренебрегал. На меня практически не обращал внимания. Ближе всех ему стал Никодим. Конечно же, я ревновал, но вернуть отцовскую любовь плотницкой сноровкой – а именно через неё, как мне казалось, вела дорожка к его сердцу – я не мог; повто-рюсь, плотницкими и столярными талантами я не обладал. Так, может быть, отец своей чёрствостью, невнимательностью, безразличием принудил меня замкнуться в себе, спихнул с дорожки жизненного ус-пеха?
Согласен, суждение весьма категоричное, более схожее на обви-нение юноши-максималиста, чем зрелого мужчины. Но я так действи-тельно думал, и всего несколько лет назад. А теперь так не думаю; объяснение своим «не» я ищу в самом себе. Ищу и нахожу. Вот, на-пример: 
 
Я не хочу  приспосабливаться, лицемерить, угождать.
В каждом конкретном человеке хочу видеть неповторимую  лич-ность.
Я убеждён, что нельзя подавлять волю человека. Достучаться до его души можно только через разум.   

Это и есть те три занозы, которые мешают мне жить как всем нормальным людям. Поэтому мои «не» бесконечны.
Я не могу
торговать и торговаться, уговаривать и оговаривать, обманы-вать и притворяться, отворачиваться и источать лесть, шептать-ся за спиною и возносить хвалу, лизать пятки и задирать нос, интри-говать и искать выгоду, лгать, кривить душой, унижаться и уни-жать, выпячивать грудь и нарушать данное слово, предавать и про-даваться, лебезить, оскорблять, топтать, давить, наушничать, клеймить, подстрекать, интриговать, возноситься, слюнтяйничать, презирать... …………………………………………………………………………………………………………………….
Я просто не хочу это делать.

Поэтому любое предприятие, начатое мною, обречено на провал.
Поэтому к своим тридцати двум годам я ничего в жизни  не до-бился.
А вы сами-то когда-нибудь видели успешного человека с такими комплексами, с набором таких ужасных «не могу» и отвратительных «не хочу»?
А ведь есть ещё и – Ворон, мой Поводырь!

Последний раз он дал о себе знать в храме, появившись в облике старца. С тех пор прошло двадцать лет – пора бы и забыть – но нет, не забывается. Более того, чем старше я становился, тем сильнее крепла во мне уверенность: настоящая встреча с Поводырем ещё не состоя-лась, она  впереди.
И ещё я помнил имя: Иоанн. Тот, кто расскажет мне обо мне.
 
* * * 
С Иоанном было проще: ведь для меня это было только имя, не более. Нечто абстрактное. Можно и пофантазировать: кто он такой, как выглядит, как будут развиваться с ним отношения и будут ли во-обще? Можно думать об этом день, два, неделю, строить различные догадки, но со временем это надоедает. Мне, например, надоело. Об Иоанне я вспоминал, но редко, очень редко. Чаще – не вспоминал.
Что он мне? Ну, придёт. Ну, расскажет...
Он – такой же кораблик, плывущий по реке Времени. Такая же игрушка в руках Поводыря. Такая же, как и я. Очень хочется тому столкнуть нас лбами; а сопротивляться мы не можем – не в силах. Так что, думать постоянно об этом, печалиться? А о неизбежной смерти мы часто думаем, постоянно ли горюем, что умереть предстоит?
Думаем?
Горюем?

* * *
Поводырь – вот о ком мои думы. Вот кто не позволил мне стать настоящим плотником, продолжателем дела моего отца. Вот кто сде-лал мои руки неловкими для рубанка, сохраняя меня для чего-то дру-гого – для будущего. Вот кто ради достижения своей цели пойдёт на всё. Вот кто убил старцев Симеона и Захарию, первого пытая долгой жизнью, а второго – вынужденной немотой. Вот кто, не присутствуя лично, уже двадцать лет ведёт меня по жизни. 

Только моя истерзанная душа знает, сколько раз я вспоминал встречи с Поводырём, нисколько не сомневаясь в том, что они дейст-вительно были, хоть часто возникало желание переубедить себя в об-ратном: мол, всё это детская выдумка, ужасный сон, привидевшийся душной ночью. Сколько раз Поводырь мне снился! И каждый раз я видел его с кинжалом в руке, лезвие которого застыло в миллиметре от моего сердца. Я всегда просыпался за мгновение до решающего смертельного удара и долго лежал в темноте, успокаивая дыхание и вытирая со лба холодный пот. Первые годы жизни в Назарете я ждал, когда же он придёт – прилетит – и приведёт с собой Иоанна. Но вре-мя шло, а его всё не было. Я ждал, а его не было.
Кинжалы, подаренные мне Поводырём через отца, я хранил. Много лет лежали они под моей кроватью, завёрнутые в промаслен-ную тряпицу. Доставал я их редко, но не для того, чтобы полюбовать-ся или поиграть, а для того, чтобы сменить высохшую промасленную тряпку на новую: кинжалы я берёг для того, чтобы убить Поводыря, когда тот, наконец, появится. Я его ненавидел!
За что, спросите? За то, что он зародил в моей душе сомнение: отцом ли мне был плотник Иосиф?

* * *
Имею в виду, настоящим ли отцом он мне был? Этот вопрос я задавал себе часто, особенно после его смерти. Приходил к нему на могилу, долго сидел у изголовья памятника и спрашивал:
Отец! может, ты отвернулся от меня вовсе не потому, что я оказался бездарным плотником и неспособным учеником? Может, это для тебя было совсем не важно? Подумаешь – не плотник. Мог бы отдать меня в гончары, водоносы, пекари, строители, сборщики налогов, наконец! В чём-то я себя обязательно бы проявил. Но ты и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне выбрать свою стезю. 
Так, может, причина в другом: ты узнал, что я не сын тебе, не твоя родная кровь? Когда жили на чужбине, я был маленький – и ты мирился, закрывал глаза. Но вот вернулись на твою Родину, в твой город – и былая измена вспомнилась, боль обиды ожгла твоё сердце с новой силой, а меня – неродного, прижитого – возненавидел? Ведь я своим существованием напоминал об оскорблении, нанесённом тебе твоей женой, моей матерью. Не желая больше мириться с этим, ты вычеркнул меня из своей жизни!
Меня, кто искренне любил тебя, кто восторгался тобой, кто по-любил тебя ещё сильнее, когда ты поделился со мной тайной своей души, приведя на вершину Горы полюбоваться пирамидами и послу-шать тишину. Меня, кто полюбил Иерусалим только потому, что и ты любил его!

* * *
– Я понимаю тебя, отец, – сказал я, склонивши голову над его мо-гилой. – Ты ни словом не обмолвился о том, что я не родной тебе. Ты лишь замкнулся в себе, с головой нырнул в океан собственных пере-живаний, до конца жизни так и не вынырнув оттуда. Ты утонул в сво-ём горе. Но я всё равно люблю тебя и ни в чём не обвиняю. Мне не в чем тебя обвинить. Ни тебя, ни кого-либо другого. Не виноват никто, что так сложилась жизнь. Ты навсегда останешься для меня отцом, что бы ты там себе не думал. И в подтверждение искренности моих слов я принёс тебе кинжалы, которые хранил столько лет. Помнишь, один из них ты подарил мне на вершине Горы. А второй мы нашли у точильного камня. Ты отдал их, сказав, что отныне они принадлежат мне. И я взял, хоть не нужно было: ведь ими пытались меня убить. А теперь мне кажется, что и не меня вовсе. Кинжалами этими на самом деле пытались убить тебя – ведь не столько я, сколько они напомина-ли тебе о прошлом, о том, что ты никак не хотел выбросить из памяти: дни твоей молодости, когда судьба свела тебя с Идущим с Востока.

Лежат кинжалы на могиле отца моего, плотника Иосифа, как символ раскаяния
Моего?
Твоего?
Перед кем?
как символ признания
Кого:
Тебя?
Меня?

– Хватит плакать, мой мальчик, вытри слёзы. Не уподобься Ио-сифу, тебе не в чем упрекнуть себя.
Его тёмная рука лежала на моём плече, но я даже не повернул го-лову в его сторону, не удивился. Ведь ещё много лет назад он преду-преждал: наши дороги пересекутся. Они пересеклись на могиле моего отца.
– Пришёл за мной? – спросил я.
– Да, – сказал Поводырь. – За тобой.
– Иоанн с тобой?
– Нет, мой мальчик, нам предстоит найти его. Идём?

Нет, не время ещё. А время:

– Ты обманул меня!
– Я тебя ненавижу!
– За что ты пытался меня убить?
– Зачем ты убил моего отца?
– Зачем сделал несчастной мать?
– Зачем лишил меня детства?
– Для чего я тебе нужен?
– Что ты ко мне привязался?
– Убирайся туда, откуда пришёл!
– Где ты пропадал эти двадцать лет?

* * *
– Вспомни хорошенько: я ни разу не солгал тебе, ненавидеть ме-ня – твоё право, убить тебя даже и не пытался, а кинжалами лишь пу-гал – чтобы крепче запомнил встречу, и отца твоего не убивал – он умер своей смертью, к матери твоей даже и не приближался, и разве несчастным было твоё детство? не ты мне нужен, а я тебе, да-да, я – тебе, а что не приходил так долго – ты и сам во мне не нуждался…
– Ты же говорил: только позови – и приду!
– Вот ты позвал – я и пришёл. Ну что, выговорился – легче на душе стало? Вот видишь. Пошли, пошли, мой мальчик. Я отведу тебя к Иоанну.

– Куда мы идём?
– Туда, где течёт Иордан.
– Иордан большой. Где искать Иоанна?
– В районе Иерихона.
– Где это?
– Приблизительно там же, где и Иерусалим.
– Я снова увижу Иерусалим? – взбодрился я.
– Увидишь! – каркнул Ворон. – И ещё не раз. Последний раз ты увидишь его с вершины горы.
– Как Великие пирамиды, – прошептал я. И вспомнил: когда-то я и сам хотел увидеть Иерусалим с вершины горы, и отец пожелал ис-полнения моей мечты.
Итак, благословляешь, отец?
– Да будет так, – сказал я. – Идём!

* * *
Я расскажу тебе об Иоанне,
Чтобы при встрече ты узнал его, как и он тебя.
Он рождён быть Оком, чтобы видеть то, что другой не мо-жет:
                Тебя
И Перстом, который укажет на кого другой внимания не обра-тит:
                На тебя
Он – единственный среди людей,
Кто знает в лицо, хоть ни разу не видел:
                Тебя
Он – единственный,
Кто знает  голос, хоть ни разу не слышал:
                Твой
Тысячи и тысячи людей прошли мимо него,
Тысячи и тысячи голосов донёс ветер до его ушей,
Но ещё ни разу он не вздрогнул,
Ни разу не изменился лицом,
Не раскрыл глаз –
Ведь никто не заинтересовал его.
Потому что он ждёт…

* * *
– Меня, он ждёт меня, – покачал головой я. Мне стало вдруг жал-ко Иоанна, потому что почувствовал в нём родственную душу.
– Да, он ждёт тебя, – сказал Поводырь. – И не будет ему покоя, пока вы не встретитесь. И будет жить, пока не увидит тебя.
Как и Симеон, подумал я и спросил:
– Сколько ему лет?
– Он твой ровесник.
– Такой молодой, – удивился я и снова вспомнил древнего старца Симеона.
Вырвалось помимо воли:
– Выходит, он не так уж долго и страдает…
И тут вдруг треснуло пространство, разорванное серой молнией, застыл ход времени, заледенела жизнь. А Поводырь ударился оземь и превратился в Ворона, а потом обратно, и опять, и опять. В человече-ском облике подошёл ко мне, заглянул в глаза, вывернул душу, спро-сил:
– Хочешь избавить Иоанна от страданий?
– Хочу, – сорвалось с губ. А в висках застучало: или нет? Ведь молод ещё Иоанн, не знает, что такое настоящие страдания…
А ты знаешь?
Думаю, да.
Знаешь?
Н…н-е-ет.
Действительно, откуда ты можешь знать?
Что ты можешь знать о настоящих страданиях, болях, муках? С отцом общего языка не нашёл? Так это не мука вовсе, а недопони-мание. Плюс вечный конфликт отцов и детей. Никодим удачливее оказался? Так ты сам же и нагородил себе частокол из табу! Жизнь, говоришь, не удалась? Так ты и пальцем не пошевелил, чтобы испра-вить ситуацию…

– Сколько ему лет?
– Он твой ровесник.
– Такой молодой? Выходит, он не так уж долго и страдает…

О, лицемер! И хочешь, чтобы такому поклонялись народы, дове-ряли тайны несчастные, плакались немощные, жаловались голод-ные…?
Тебе ли осуждать меня, Ворон? Это ты посеял в моей душе сомнения!

Мы долго шли. Я долго думал.
«Я не могу торговать и торговаться, уговаривать и оговари-вать, обманывать и притворяться, отворачиваться и источать лесть, шептаться за спиною и возносить хвалу, лизать пятки и зади-рать нос, интриговать и искать выгоду, лгать, кривить душой, уни-жаться и унижать, выпячивать грудь и нарушать данное слово, пре-давать и продаваться, лебезить, оскорблять, топтать, давить, на-ушничать, клеймить, подстрекать, интриговать, возноситься, слюнтяйничать, презирать…»
Что там я ещё не хочу делать? 

Ворон летел над моим левым плечом, гулко хлопая крыльями.
– Почему Иоанн? Почему именно он должен указать на меня?
– Это всё его отец! – прокаркал Ворон. – Это он напророчил ему такое будущее.
– Но кто в уста отцу вложил эти слова? – допытывался я.
– Да никто! Он сам и вложил. Сам придумал искалечить жизнь своему ребёнку.
– Может быть, он так поступил, потому что знал, что Иоанн не является его родным сыном?
– Трудно сказать. Доподлинно известно лишь: плач новорождён-ного Иоанна убедил его в том, что он не глухой и не немой. Если уж умирающего циника – а вспомни, я когда-то тебе рассказывал, Заха-рия был старым закоренелым циником – убедил Иоанн, то наверняка и многих других убедит в чём угодно. Вот так, думаю, старик подумал и произнёс своё пророчество.
– Но кому это нужно? – продолжал допытываться я. – Зачем кого-то убеждать?
– Как зачем? – удивился Ворон моему непониманию. – Человече-ству нужны идолы. Люди нуждаются в символах. И они хотят время от времени одни символы заменять другими. Без этого их жизнь ли-шена смысла. Им давно уже не терпится воочию увидеть сына того, кого они любят и почитают.
– Так в чём же дело? – спросил я и насторожился: как бы опять не остановился ход времени, не потрескалось пространство, не засверка-ли серые молнии. Ведь я уже понял – речь-то идёт обо мне, и мне бы-ло лестно.
Но ничего в этот раз не произошло. Ворон отвечал как ни в чём не бывало:
– А в том, что скажи ты сам им об этом – мол, вот он я, пришёл тот, кого вы ждёте – они просто не поверят. Люди тебе не поверят, да-да. Сам ты их ни за что не переубедишь.
– А Иоанн?
– Иоанн переубедит.
– Почему? Чем он лучше?
– Потому что он такой же, как и они, – прокаркал Ворон. – Он человек.
– А я?
– Что – ты?
– Он человек, а я кто?
– Ты? Чтобы получить ответ на этот вопрос, ты сейчас и идёшь к Иордану. Там ждёт тебя Иоанн, который тебе – и людям – скажет.

* * *
Зачем мне идти к Иордану? Зачем встречаться с Иоанном? За-чем он мне нужен? Теперь я и без него знаю, кто я. Я твой сын, Во-рон. Я твой сын, Поводырь!!!
– Ка-аррр! – презрительно раздалось над левым плечом. И я за-сомневался: так ли уж прав я? Ничего, подумал я, встреча с Иоанном всё решит. Увидев меня, он скажет правду. Он-то знает её наверня-ка.
– Ка-аррр! – выплюнул Ворон, и я снова не понял, что означает его ответ. С подозрением покосился на него. Нет, не отец он мне. Я сын того, кто послал его. А он лишь мой поводырь, мой слуга.
– Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр! Ка-аррр!
Куда поведёшь меня, Поводырь?

* * *
– Да, я хочу освободить Иоанна от страданий, – убеждённо про-изнёс я.

* * *
Чем ближе мы подходили к Иордану, тем чаще встречали людей, которые продвигались в том же направлении. Кто-то шёл в одиночку, кто-то с приятелем, иногда попадались и группы по пять-шесть чело-век. Но не больше. Многолюдных толп, какие часто встречались до того, как миновав Гай, мы повернули на Восток, к побережью Иорда-на, больше не попадалось. И по характеру все эти люди оказались очень схожими: неприветливые, подозрительные, неразговорчивые. Они резко отличались от тех, с кем мы коротали дорогу первые сутки пути: например, та весёлая компания, к которой мы присоединились, выйдя из Назарета. Они направлялась в Иерусалим, были сердечны и доброжелательны, и мне стоило немалых усилий, чтобы удержаться от согласия ехать с ними; они искренне приглашали. Люди же, бре-дущие к берегу Иордана, нам в попутчики не навязывались и нас при-соединиться не приглашали. Так и шли мы маленькими группками, но больше поодиночке, по одной дороге и в одном направлении, выбивая из-под ног пыль, которую ветер поднимал столбом и уносил в пусты-ню.
Недружелюбная особенность попутчиков удивляла меня.
– Нечему тут удивляться, – ответил Ворон. – Ведь они направля-ются туда же, куда и ты.
– К Иоанну? Но зачем?
– Чтобы он взглянул и увидел их.
Изумлению моему не было предела.
– Все они хотят освободить его от страданий?
Ворон рассмеялся:
– Такого у них и в мыслях нет. Они лишь хотят быть тем, кто че-ловеком рождён, но не от человека. Проще говоря, они хотят быть то-бой.
Я даже растерялся поначалу, не знал что сказать.
И опять почувствовал: ответ-то Ворона мне льстит. Ох, непрочен мой забор из табу.
– Но… разве они не знают, что это не они?
– Абсолютное большинство прекрасно знает.
– И всё-таки идут?
– Конечно.
– Но почему?
– Потому что Око может ошибаться. Вдруг Иоанн совершит ошибку и укажет не на тебя, а на другого? Например, на того прыща-вого юношу, который обогнал нас минут пять назад. Возможно такое? Вполне. Вот тогда все и будут считать Мессией его, а не тебя. 
– Но это же несправедливо!
– Что поделать, – пожал плечами Поводырь. – Такое случается сплошь и рядом. Тот, кто достоин – остаётся в тени, а тот, кто оказал-ся в нужном месте и в нужное время – снимает сливки. А может и на-оборот. Так было и так будет всегда. Что делать, мир несовершенен.
Своими разглагольствованиями он старался увести меня в сторо-ну. Но я не поддался, спросил:
– Что Лже-Мессии эта ошибка даст? Власть? Деньги?
– И власть, и деньги, – согласился Поводырь. – Но ещё и славу. А это важнее!
– Наивные люди! – воскликнул со смехом я. – Разве они не зна-ют, что слава недолговечна. К Иоанну приду я, и слава самозванца лопнет как мыльный пузырь!
– Ну, это ещё неизвестно, – рассмеялся и Поводырь. И если мой смех был напускным, выдавленным, то его – искренним, беззаботным. Так по-разному мы смеялись. Как ночь и день. Как свет и тьма.
– Тут ведь очень важно быть первым, – пояснил мой спутник.
– Даже так?
– За первым всегда остаётся преимущество обратиться к народу и пожаловаться на обидчика.
– Но ведь он лгун!
– Что ж с того? – пожал плечами Поводырь. – Чем отличается ложь от правды?
– Ложь – это то, что можно опровергнуть, – говорил я и верил. – А правду – нельзя.
– И правду можно. Причём правду-то гораздо легче опроверг-нуть. Правда нуждается в защите, а ложь нет. А часто бывает и так, что любое правдивое слово таковым является лишь до того момента, пока оно защищается ложью.
– То есть ты хочешь сказать, – горячился я, – что если кто-то об-маном займёт моё место, то всё равно на нём и останется независимо от того, приду я или нет?
– Именно так, – сказал Поводырь. – Останется до тех пор, пока ты обманом не вернёшь его себе.

Ах, с каким самозабвенным отчаянием я упал бы в дорожную пыль, протянул бы руки к небу и запричитал бы, размазывая по щекам грязь и слёзы:
Господи! Почему ты сотворил этот мир, в котором господ-ствуют ложь и жадность, обман и низость, ненависть и грязь! Ко-му такой мир нужен? Где, в каком краю найти приют честному человеку, к кому обратить молитвы свои, куда идти за защитой униженному и оскорблённому? Кто защитит его?
Ещё неделю назад я сделал бы это, не сомневайтесь. Я бы стонал, терзаемый душевной болью, слёзы так и текли бы из глаз моих, пыль, поднятая падением, клубилась бы над головой.
Но я этого не сделал. Слишком большая брешь была пробита в частоколе моих вчерашних табу, слишком глубоко слова Поводыря проникли в мою душу.
Упади я в пыль – и ведь вороном закружит он над моей головой, рассмеётся скрипучим смехом! И будет прав.
От осознания этого мурашки пробежали по коже. Я разозлился, схватил из-под ног горсть песка и со всей силы швырнул его в Воро-на. Тот кружил над моей головой и хрипло каркал. Прочитал мои мысли и теперь смеялся? Или только показывал, как это выглядело бы, если бы я поддался секундному порыву упрекнуть Бога?

…Я кидал и кидал и
песок ударяясь в ветер
рассыпался
летел назад
сухим колючим дождём
хлестал по лицу
забивался в ноздри и рот
лишившись сил
я упал на дорогу
и затих
ворон
опустился мне на спину и сказал
ПОДНИМАЙСЯ
СОЛНЦЕ УЖЕ СКЛОНИЛОСЬ НАД ГОРИЗОНТОМ
А НАМ ЕЩЁ…
 
– …перебираться на другой берег, – мягко произнёс Поводырь.

* * * 
Я поднял голову и удивился, обнаружив, что нахожусь не на пыльной дороге, пролегающей через пустыню и горные гряды, а на берегу широкой-широкой реки, шире какой и не видал никогда.
Иордан дышал и дрожал своим могучим серым телом: непресту-пен барьер, непреодолима преграда. Но лишь он отделял нас от Иоан-на. Тонюсенькой полоской виднелся противоположенный берег, но не жёлтым он был – не песочным, не зелёно-травянистым, а серым, под-вижным, бурлящим, как и воды Иордана. Но не воды то были, а люди, тысячи и тысячи людей, собравшиеся в одну подвижную массу на том берегу. Это были люди, которые пришли к Иоанну. Кто-то надеялся опередить меня, но таких было меньшинство, большая же часть – уже отвергнутые; испытав свою судьбу, они почему-то не разошлись по домам, остались.
– Хотят взглянуть на того, кем надеялись стать сами, – пояснил Поводырь.
– Чтобы убить.
– Нет, чтобы прославить. И преклониться.
– Своему сопернику?
– Уже не сопернику.
– Зачем им это?
– Они люди.
– Ну и что? Мне же это не нужно.
– Конечно. Ведь прославлять-то будут тебя.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Спустя  неисчислимый промежуток времени он добавил:
– Тебе не понять их, людей.
– Я жил среди них больше тридцати лет, – не соглашался я, но и рассматривал человечество уже как бы со стороны. – И все эти годы ничем от них не отличался.
– Неправда. Отличался и знал это. Ведь ещё в детстве, при нашей встрече, я говорил тебе. Конечно, ты не поверил тогда, но в храме кое-что мне удалось тебе доказать. Ты уже давно понял, что не такой, как все, что ты особенный. Поэтому и не стремился, как все человеки, де-лать карьеру, ведь тебе это совершенно не нужно было. Ты тихо жил и тихо ждал, когда придёт твоё время. Дожидаясь его, ты напридумывал себе массу табу, чтобы отличаться от людей, чтобы быть лучше и вы-ше их. Поскольку ты особенный, себя наделил лучшими качествами, людям же оставил худшие. Прошло совсем немного времени – и ты поверил в это. А ещё немного спустя, стал осуждать их за недостатки, которыми сам же их и наделил…
Мне было стыдно, но я не перебивал: Поводырь был прав, те-перь-то я понимал это. И даже немного легче на душе стало: вот, на-конец, я и очищен от своих «не».

– …………глубже себя осознаёшь избранным, тем больше отли-чаешься от людей. И тем меньше понимаешь их………………………..

– А что бы случилось, если бы я не встретил тебя, Ворон?
– Это невозможно.
– Ну а всё-таки?
– К чему гадать? Ведь это из области невероятных предполо-жений.
– Прошу тебя, ответь!
– Это так важно?
– Скорее, интересно.
– Ну что ж… Если бы наша встреча по какой-то невероятной причине не состоялась, то, – он секунду помолчал, видимо, перебирая варианты, и, наконец, выбрал. – То сейчас ты был бы одной из песчи-нок в огромной безликой толпе, что на том берегу. 
– Получается, всё зависит от знания?
– Нет, всё зависит от самосознания и… Иоаннова перста.

– Перста Иоанна, – повторил Поводырь. – Идём, Иоанн тебя дав-но уже ждёт.

* * *
 Смачивая ноги в пенистых волнах прибоя и смахивая ресницами с глаз волнистую рябь поверхности Иордана, я признался Поводырю, что не умею плавать.
– Ничего страшного, – каркнул Ворон. – Взбирайся на меня!
Я даже представить не смог, что останется от птицы, если уся-дусь на неё – чёрный блин из перьев в мокром прибрежном песке? Хотел было рассмеяться, но смехом и подавился, когда увидел огром-ный жёлтый клюв, нависший над моей головой. Мигом вспомнилось далёкое детство, случай у точильного камня – и отшатнулся, предста-вив, как этот клюв с треском раскалывает мою голову…
– Взбирайся же, ну! – каркнул Ворон-великан, обдав меня тух-лым запахом изо рта. Как ни странно, но этот тошнотворный запах вдохнул в меня мужество. Поскрипывая голыми пятками о поверх-ность огромного крыла, специально спущенного, чтобы я смог взо-браться по нему на спину четырёхметровой птицы, в доли секунды я очутился на загривке ворона и насмерть вцепился в жёсткое оперение. Ещё мгновение – и мы круто взметнулись ввысь.
Страх танцевал в позвоночнике, рот наполнялся кисло-сладкой слюной, челюсти сводило немотой, зуд щекотал затылок и копчик – вот как боялся я высоты. Казалось, не удержусь, поддамся порывам ветра, соскользну, упаду в мутные воды Иордана.
…не соскользнул…
…не упал…
Немножко успокоился, заставил себя расплющить глаза… и тут же словно в пропасть заглянул: увидел далеко под собою серо-голубую гладь реки, которая с высоты оказалась не такой уж и широ-кой, простилающиеся по краям реки оба берега, а дальше – жёлтые полоски пустыни и жёлто-коричневые цепи гор, уходящие далеко за горизонт. Снова всё во мне сжалось, но вместе со страхом проник в душу и восторг: от полёта, от возможности видеть землю со стороны. Невольно позавидовал Ворону – вообще всем птицам – вот какое сча-стье им даровано! Такая тайна с вершины горы, хоть самой высокой, не откроется. А Земля наша вот какая, оказывается: жёлто-коричнево-зелёная и безграничная. И бесконечно одинокая. Огромная глыба, за-полненная горами, реками, пустынями и полями. На прекрасном теле Земли даже не видно людей, населяющих её. Но вот ведь: надоело им жить без того, кто, сидящий на загривке гигантского Ворона, прибли-жается сейчас к ним, потому что, видите ли, нужна людям всей Земли какая-то идея, а вернее – носитель её. Ждут люди его – Мессию, Хри-ста – и вот я лечу к ним, лечу!

* * *
Господи, даровал ли ты мне право такое: почитать себя за Мес-сию?

* * *
а между тем земля быстро-быстро приближалась наплывая чёр-ными скалами гораздо быстрее чем тяжёлые взмахи огромных крыль-ев ворона сейчас мы вопьёмся в неё и размажем кровавыми пятнами свои хрупкие тела о твердь прибрежья останется от нас лишь горстка перьев да обломки костей…………………..………но вдруг опять в глазах мелькнули яркие лучи солнца заголубело небо тень скал оста-лась внизу уплывая всё ниже и ниже мы высоко парим сначала боль-шими кругами потом всё уже и совсем узкими кольцами плавно безо-пасно спускаемся вниз на землю на землю и 

* * *
Итак, я в людской массе, которая сверху казалась серым варевом из копошащихся тел, теперь же – внизу, вровень с ними – множеством индивидуумов-самозванцев, которых можно отстранить, если мешают пройти – а они мешают, мешают. Расталкивая их, побежал в ту сторо-ну, где на возвышенности сидел человек, одетый в длинную рубаху из верблюжьих волос. 
Ноги его скрещены, подсунуты под себя, на голых острых коле-нях безвольно сложены кисти рук, спина сгорблена и придавлена не-видимой ношей к земле, заросшая густыми волосами голова утопает в кольце раздвинутых рук – подбородком во впалую грудь. Это Иоанн.
Не глядит на людей, а всех видит: вот они идут бесконечным по-током, приближаются из Ниоткуда и уходят в Никуда, лишь на мгно-вение вклиниваясь в астрал Иоаннов, в котором каждый невольно ста-рается задержаться, тая слабую надежду быть узнанным. Но никто не привлекает внимание Иоанново, не за кого зацепиться его внутренне-му взору, пока не приблизился я, смущённый его особенностью смот-реть, не поднимая головы. Вдруг спит? Вдруг пропустит? Вдруг не узнает?

Вздрогнул.
Приподнял поникшую голову.
Смахнул волосы со вспотевшего лба.
Мутная пелена спала с глаз.
Протянул слабую руку.
Прикоснулся костлявым пальцем.

Тихо, неуверенно прошептал:
– Ты?




               
  Глава вторая

Словно неподъёмный камень взвалили на спину – так воспринял я взгляд толпы. Десятки тысяч любопытных…………………………….
враждебных завистливых обожествляемых влюблённых иронич-ных сомневающихся преклоняющихся отчаявшихся надеющихся
……………………….пар глаз толкнули меня в спину, прямо на Иоан-на, но я устоял, не пошатнулся. Нашёл в себе силы сдержать толчок, распрямиться, усмирить порыв дикого, сумасшедшего давления. Чув-ствуя каждой клеточкой незащищённой спины вонзённые булавки взглядов, я склонился над Иоанном, взял его под локоть, помог под-няться, встать вровень со мной.
– Ну, узнал? – спросил. – Теперь тебе хорошо?
Я искренне надеялся, что сумел облегчить его муки. Искал под-тверждения в его взгляде и, кажется, нашёл. В его уставших от много-летних поисков меня глазах я увидел облегчение и радость. Наши взгляды встретились лишь на мгновение, а потом он посмотрел на людей, окружавших нас огромным кольцом, и выражение его глаз не изменилось, взор его оставался таким же радостным и облегчённым. Сказал он людям:
– Я узнал его. Он пришёл. Пришёл тот, кого хотели вы видеть. Смотрите же – вот он!
Он смотрел в народ, но перст уверенно указывал на меня. И я чувствовал, как отношение толпы ко мне меняется; те взгляды, кото-рые были враждебны – теплеют, тают, подчиняются воле Иоанна; не-доверчивые – успокоились, сомневающиеся – поверили, влюблённые – полюбили, надеющиеся – обрадовались, отчаивающиеся – собрались духом, обожествляющие – воспарили. Абсолютное большинство лю-дей теперь боготворило меня, и я совсем уже их не боялся, я их полю-бил также, как и они меня: в один миг, во мгновение, в долю секунды.

Но не долго наслаждался я триумфом. Один-единственный взмах чёрного вороньего крыла – и стёрта многотысячная толпа, как будто и не было её. Пустынный песочный берег, переходящий в серую воду и коричнево-зелёные хребты предгорья. Теперь остались на берегу Иордана мы вдвоём – я и Иоанн.
И сказал я ему:
– Рассказывай.
Я принёс ему облегчение, теперь его очередь. Он склонился пе-редо мной, поцеловал руку и назвал, кто я есть:
– Ты сын Божий.

* * *
Я сын Божий?
Даже теперь, спустя две тысячи лет, в точности не могу передать те чувства, что овладевали тогда мной. Я понимал, что Иоанн не лжёт, не смеётся надо мной, но всё равно не мог себя заставить поверить ему. Перед глазами промелькнула вся моя жизнь – тысячи дней и но-чей, огромное количество встреченных людей, миллионы слов, произ-несённых мною и ими – и без труда обнаружил десяток подтвержде-ний правдивости Иоанна. Сколько было сказано о моей избранности, уникальности, исключительности, сколько прямых намёков! Я их слышал, подстраивался под них, выделял себя, от людей отстранялся, но придавал им совсем другое значение.
Я давно понял, что не сын плотника Иосифа.
Догадался, что и не сын Поводыря.
Уверенно шёл к тому, что родитель мой – некто, кто выше чело-вечества.
Но не думал, что Бог – мой отец.
Я ведь думал, что мой отец – …

– Дьявол! – каркнул Ворон силой в тысячу голосов и рассмеялся, без радости радуясь. 
– Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!
Но от моего отчаянного вопля не задрожала земля, не загремел гром, не засверкали молнии.
Такова была расплата за чувство неуверенности, поражения, оби-ды, что испытал я, узнав кто мой настоящий отец. Не снимая с себя вины, обвинил я Поводыря:
– Это ты виноват!
– В чём? – удивился тот. – В том, что ты принял меня за послан-ника твоего Отца? Так то правда. Я и есть Его посланник. Я привёл тебя к Богу, твоему Отцу. Или обвиняешь в том, что принял меня за посланника Дьявола? Напрасно. Я не давал тебе ни малейшего повода думать так. Ни словом, ни намёком.
Ни словом, ни намёком. И это тоже была правда. Я сам себе на-придумывал: меня обманул чёрный камуфляж Поводыря, его навязчи-вое стремление превращаться в ворона, его внутренний антагонизм светлому, белому, ангельскому. Я сам причислил его к дьяволову пле-мени, забыв, что чёрное – это и есть идеальная белизна.
Но главное не в этом. Главное заключается в том, что причислив себя к надчеловеческому, мне понравилось ощущать себя таким, мне это льстило, доставило удовольствие. Без особого сопротивления со-гласился я стать учеником того, кого не мудрствуя причислил к по-сыльным Сатаны, признал его верховенство над собой и преодолел в этом – неверном – направлении немалое расстояние. Ведь и табу-то мои так легко порушились только потому, что я и не думал сопротив-ляться, более того, испытывал наслаждение, когда мои искусственные «не» с лёгкостью отлетали в сторону. Я с удовольствием катился по наклонной – ведь всего час назад я уже и людей презирал – пока не упёрся в глухую стену – в познание, чей сын я на самом деле и… что? Почувствовал разочарование, обиду, обман…   
Что дальше?

Меня мучило, корёжило, выворачивало:
Я хотел стать сыном Дьявола
Нет, нет.
Я почти стал им
Нет, нет.
Я не оправдал надежд своего Отца
Нет!!!
Я разочаровал Его
Нет!!!
Да, я разочаровал Его
Нет!!! Нет!!!

– Нет? Ты уверен?
– Да!
– Хочешь увидеть Отца?
– Да!!
– Хочешь покаяться?
– Да!!!
– ТОГДА ОБЕРНИСЬ И ПОСМОТРИ!

* * *
Прибрежный ландшафт растворился в густоте клубящегося про-странства, которое стало всем, что окружало, стало единственным реальным миром, а я находился внутри него, утопающий по колено в ненадёжном эфирном безземелье. Вроде бы один был тут, да уже и не один: обернулся – а из тумана выступил объём, преобразовался в че-ловеческий силуэт и материализовался.

* * *
Вот седой человек, по-отечески смотрит на меня –
любит.
И я его люблю: ведь это Отец мой! А подойти не смею –
предал.
Каюсь! Каюсь!!!
А Он протягивает руку, манит к Себе.
Приближаюсь. Люблю. Умоляю:
– Прости!
– Поднимись с коленей, сынок. Ни в чём ты не виноват.
– Виноват, виноват.
– Нет, ведь ты не знал Истины.
– Я должен был догадаться. А я… я за сына Дьявола  себя при-нимал.
– Глупости это. Ведь теперь-то не принимаешь?
– Нет, Отец, не принимаю.
– Вот видишь.
– Но я хотел…
– Но теперь-то не хочешь?
– Нет, Отец. Но я презирал…
– Но теперь-то не презираешь?
– Прости меня, Отец!
– Хорошо, сын. Если тебе это так необходимо…
– Да, Отец. Необходимо.
– Прощаю.
– Спасибо, спасибо, Отец.
– Ты славный сын.
– Я недостоин таких слов.
– Достоин.
– Я Тебя недостоин.
– Достоин.
– Но я шёл к Тебе не прямой дорогой, как должен был. Извили-стой.
– Нет, ты шёл, как вели. Дорогу выбирал не ты. Дьявол.
– Кто?

– Дьявол, – сказал Бог и пояснил:
– Твой Поводырь.

* * *
Клубящуюся белизну пространства прорвала тень чёрного крыла Ворона на равные две части, одна из которых – правая – осталась прежней, облачно-молозивной, и в ней господствовал мой Отец Бог, а вторая – левая – наполнилась ночным мраком, и в ней находился тот, кто под именем Поводыря привёл меня сюда: Дьявол, вечный враг моего Отца.
Вот он стоит, смотрит на меня, ухмыляется: да, это я, твой По-водырь. Дьявол. Да, ошибался ты, когда принимал себя за моего сына, но ведь и обо мне думал, когда сыном Поводыря называл себя? Да, не моим сыном ты оказался, но и я – не ангелом, этаким замаскировав-шимся под ворона кудрявым мальчиком с крылышками. Ведь таким ты ангела представлял? Таким должен быть Тот, кто привёл  тебя к Богу?

– Ты, Дьявол, привёл меня к Богу?
– Да, я.
– Но почему именно ты?
– А почему бы и не я?
– Но ведь вы же враги! Или нет?
– Враги. И что?
– Твоя задача – увести меня от Бога, а не наоборот!
– Всё верно.
– А ты привёл.
– Да.
– Так почему?
– Ты не понимаешь?
– Нет.
– Действительно не понимаешь?
– Нет, нет.
– А ведь всё очень просто…

– Меня об этом попросил Бог, – сказал Дьявол.

* * *
Ты, Бог, мой Отец, поручил Дьяволу привести меня? Своему за-клятому врагу, своему антагонизму, своему вечному сопернику! Ведь тем самым Ты подверг смертельной опасности жизнь Твоего сына! А знаешь ли Ты, что он дважды пытался меня убить? Знаешь ли Ты, что он весь долгий путь к Тебе искушал меня? Знаешь ли Ты, что он с первой же нашей встречи ломал мою незрелую детскую душу, вбивая клин между Тобой и мной? Почему Ты поступил так?

– Так было нужно, – ответил Бог.
– Кому?
– МНЕ.
ТЕБЕ.
ЕМУ – ДЬЯВОЛУ.
И ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ.

– Не понимаю!!! – закричал я.

                * * *
Многие уверены, вот и ты, что мы с Дьяволом смертельные враги. И это так на самом деле. Он – Тьма, Я – Свет. Он – Зло, Я – Добро. Он – Мука, Я – Блаженство. Он – Отчаяние, Я – Надежда. Мы анта-гонизмы, и ничего с этим нельзя поделать. Да, враж-дуем. Но и дополняем друг друга. О каком бы добре ты мечтал, если бы не изведал зла? К какой бы справедливости стремился, если бы не испытал не-справедливость? Уже многие столетия мы сосущест-вуем, удерживая мир в балансе наших страстей. Ис-правляем друг у друга ошибки. Но и стремимся ис-править друг друга. Перетянуть на свою сторону. Действительно, почему бы мне не сделать Дьявола добросердечнее, жалостливее, снисходительнее? Ты-сячи и тысячи раз я старался объяснить ему, что та-кое Любовь, Милосердие, Добро. Но он не понимал. Словами Дьявола не исправить. Может, собствен-ным примером? Я совершал добрые дела, но Дьявол оказался нерадивым учеником.  И вот я решил: пусть научится Доброте через Испытание. Я не буду ему составлять противовеса, препятствовать, ниве-лировать Зло. Пусть сам решит, как поступить, ка-кой выбор сделать, какое принять решение. Напри-мер, поднимется ли у него рука убить ребёнка? Не абстрактного – человеческого, не своего – это тоже не выбор, а моего – сына Бога? Сына того, с кем он живёт по соседству многие тысячелетия? Сможет он убить моего сына или что-то остановит его? Если сможет – значит, и это не метод, и этим не исправить его, а нет – вот и нашлось место для капли Добра в его недобром сердце. Конечно, я рисковал, но Дьявол поддался! Он не смог тебя убить в первый раз! И по-лучил за это награду: стал твоим Поводырём! Не смог убить и во второй раз – и я разрешил ему при-вести тебя ко мне! Он дважды пытался убить тебя, и дважды становился милосердным! Понимаешь, что это значит? Лишь одно: ему можно доверить собст-венного ребёнка….

Твой Отец обхитрил меня. Я принял его вызов по-тому, что хотел наказать и проучить: не доверяй даже соседу, не поворачивайся к нему спиной. И главное: не искушай. Не задумываясь убил бы тебя, если бы… Если бы в этом был какой-то смысл. Но он отдал мне оружие убийства – три кинжала, и жертву – тебя, ребёнка. И сказал: убивай! Убей моего сына, если можешь. Я не стану защищать его, он в твоей полной власти! Но пом-ни: это мой ребёнок, это моя плоть и кровь! И я поду-мал: я совершил тысячи убийств, но не потому что мне этого хотелось, а потому, что Бог стоял на защите моих жертв. Я спас тысячи приговорённых Богом к смерти, но только потому, чтобы досадить моему сопернику. И вот передо мной ты – крошечный обоссанный мальчу-ган – действительно беззащитный, на самом деле при-говорённый, реально никем не защищаемый. Убить – просто, но во имя чего? Убью – угожу Богу, оставлю жить – перевоспитаюсь. Перевоспитаюсь? Чушь! Я от-швырнул первый кинжал – и этим сделал одолжение Богу. И уже приготовился ко второй попытке, как пола-гал, последней, но твой отец схитрил – отдал тебя в уче-ники мне. Зачем же мне теперь убивать тебя? Не лучше ли вырастить, не лучше ли воспитать помощником се-бе. Как это чудесно: сын Бога – помощник Дьявола!

Пусть твой помощник, но и мой. Он поможет нам понять друг друга, сблизит. Он исправит тебя, уже исправляет. Дважды ты хотел убить моего сына – и не убил. И вовсе не потому что поступал против моего желания. А потому что поступал согласно же-ланию своему. Ты не хотел убивать – ни в первый, ни во второй раз. И не убил. Не хочешь убивать и в третий раз, так ведь, Дьявол? 

Пожалуй. Я же говорю, ты перехитрил меня. Ты взял верх, я отступаюсь. Вот третий кинжал. Отдаю его твоему сыну. Бери, Иисус, кинжал твой. Третий, послед-ний.

Я взял кинжал. Повертел его в руках, осмотрел. Близнец тех двух, что остались на могиле плотника Иосифа…. Моего отца. И этот бы кинжал присоединить к той паре, но… далека могила.
Впрочем… Отец здесь. Мой настоящий Отец здесь.
Вот:
Мелькнула в клубящейся белой мути серебряная сталь лезвия и исчезла в ногах Бога. Долг выполнен, брошен смертоносный клинок, как символ дьяволова поражения. А Дьявол даже бровью не повёл.

* * *
– Почему Дьявол не убил меня, Отец?
– Потому что он тебя полюбил.
– Нет, это неправда. Он не знает что такое настоя-щая любовь.
– А ты знаешь?
– Я любил…плотника Иосифа, когда считал его своим отцом.
– Ты сказал – любил. А когда узнал, что он не отец тебе?
– Я всегда его любил.

– Мгновение назад ты даже не знал, как назвать его: по имени ли, отцом ли? Это разве любовь?
– Я и сейчас не знаю. Ведь трудно назвать другого от-цом, если настоящий Отец рядом стоит. Но я всё равно люб-лю его. Тебе ли не знать?
– Я знаю. Этим лишь хотел показать тебе: ты спосо-бен на чувства. Но мне в этом отказываешь. Но и я спо-собен. И я полюбил тебя, как сына.

– Слышишь, сын! Дьявол о Любви сказал! Раз-ве это не свидетельство того, что ты – мой настоя-щий сын? Ведь именно ты растопил его каменное сердце. Прекрасно: от этого мир становится только добрее. Дьявол, я побеждаю, побеждаю!!!


* * *
Бог-Отец радуется, а я упрекаю:
– В соревновании с Дьяволом Ты рисковал моей жизнью.
– Да, – ответил Бог. – Ведь я ВСЕХ ЛЮБЛЮ
ОДИНАКОВО.
– Но я же Твой сын!
– Быть Моим сыном – не значит иметь привилегии. Это значит быть первым среди первых. Быть равным среди равных. Твоя жизнь – не привилегия, а ответственность передо Мной и людьми. Твоя цель – донести до людей Мою Благую весть, донести Веру, Надежду, Лю-бовь.
– Прекрасно! И решил начать с Дьявола!
– Конечно. И вы оба преодолели это испытание: ты остался жив, Дьявол познал, что такое Любовь. Заставь его познать, что такое Вера и Надежда – и мир навсегда изменится в лучшую сторону. Люди ста-нут жить в любви и доброте. Прекратятся конфликты и войны.


Бог-Отец радуется, а я сомневаюсь:
– Что мне делать дальше, Отец?
– Жить.
– Как? Как раньше – не могу. По-новому – не умею.
– Иди к людям и расскажи правду.
– Я и сам её не знаю.
– Её не нужно знать. Её нужно почувствовать.
– Значит, всё, что я думаю о Тебе – правда?
– Конечно, сын.


Бог-Отец радуется, а я познаю:
– Где Иоанн, Отец?
– Иоанн выполнил свою миссию. Он умрёт.
– Это несправедливо, Отец!
– Заступаешься за него? Похвально. Но ответь: зачем теперь ему жить?
– Чтобы просто жить.
– ПРОСТО ЖИТЬ не дозволено никому.
– Разве жизнь от начала и до конца должна быть наполнена смыслом?
– Другого не дано. Это правило. Ему подчинено всё. Моя жизнь. Дьявола. Твоя.
– Значит, когда я выполню свою миссию – людям донесу правду о Тебе – умру?
– Сначала донеси её.
– Не так уж это и сложно! – воскликнул я.


Отец-Бог объясняет, а я понимаю:
– Вспомни: ты видел тысячи и тысячи людей, идущих к Иоанну. А ведь это всего лишь крохотная горсточка по сравнению с теми, с кем тебе предстоит встретиться и поговорить. Иоанн сидел на одном месте, а люди шли к нему. Тебе же придётся идти к людям. Поэтому не думай о смерти: впереди у тебя целая жизнь!
– Я не боюсь смерти. Я боюсь не успеть.
– Успеешь.
– А если нет, если всё-таки нет?
– То, что не успеешь, доделают твои ученики. Поэтому начни с поиска учеников.
– Смогу ли я научить их тому, что и сам произнести не могу?
– Не нужно знать, нужно чувствовать. Слова тебе знакомы. Назо-ви их!
– Вера? Надежда? Любовь?
– Вот видишь, теперь ты сам знаешь чему учить. Верь в Меня, Надейся на Меня, Люби Меня. Проникшись этими чувствами, и люди поймут, что любить нужно не только Бога, но и ближнего своего.
– Всё так просто, – прошептал я.
– Это истина. А истина всегда проста.

Бог-Отец радуется, а я восхищаюсь:
– Ты вдохнул в меня силы, Отец!
– Замечательно. Так и должно быть. Ведь я же твой папка.
– Отец, я иду к людям!

* * *
– Ты идёшь не один, – остановил меня Бог. – Я дам тебе спутника и поводыря.
– Кого?
– Его, – сказал Бог. – Дьявола.
– Он выполнил свою миссию, – ответил я. – Мне он больше не нужен.
– Зато ты нужен ему, – пояснил Бог.

– Дьявол, хочешь идти со мною?
– Когда-то я уже сказал тебе: я твой Поводырь.
– Нет. Ты – Искуситель.
– Так что ж? Защищайся. Борьба с искушением и есть очищение.

– Отец, я не хочу с ним идти.
– Должен. Только ты можешь освободить человече-ство от Дьявола. Он уже полюбил тебя, а через тебя по-любит и человечество. И Дьявол исчезнет.
– Я не верю в это, Отец.
– Взгляни на него, сын: ты пробудил в нём Любовь. Благодаря тебе взошло в его душе семя Доброты. Скажи ему: «Иди за мной!», и он пойдёт. И люди будут тебе за это благодарны. Оттолкнёшь – и он возненавидит тебя, как меня ненавидит, а люди так никогда и не избавятся от мук и страданий.
– Не отдавай меня ему, Отец!
– Хватит! Хватит, сын. Я хочу, чтобы он пошёл с то-бой!

– Твоя воля, – прошептал я, и холодная сталь кинжала, брошен-ного мною к ногам Бога как знак поражения Дьявола, обожгло мою грудь: то Ворон праздновал свою победу. Дьявол опустил руку на моё плечо. Я не смахнул её.
– Идём же, – прошептали мои губы.
И мы пошли. Я даже не оглянулся. Я знал, что белый туман рас-сеялся, материализовав серо-жёлтое побережье и коричнево-зелёные склоны холмов; на пригорке никого не было. Бог ушёл вместе с тума-ном, оставив меня один на один с Дьяволом.
– О ком задумался, сын Божий? – спросил он.
– Об Отце.
– И что же ты о Нём думаешь?
– Кто кем из вас двоих манипулирует: Бог тобой, или же ты Бо-гом?
– А может, Он – тобой? – спросил Дьявол.


                Глава третья

…и вот мы в бескрайней аравийской пустыне, где раньше не бы-вал никогда, но какую издалека видел, когда много лет тому назад возвращались домой из Египта.
Сколько идём? Месяц? Год? Столетие? Вечность?
Сколько пройдено километров? Два? Три? Миллион? Миллиард?
Сколько солнц сменилось над головой? Ни одного.
Остановилось время? Осталось на небе последнее солнце? Самое яркое, жгучее, злобное. Вобравшее в себя память о ненависти тысяч безжалостных поколений. Злобой стреляющее в нас.
Где оазисы? Где миражи?
Ничего: лишь песок, отвратительный жёлтый песок, куда ни глянь – лишь песок и песок. Не за что зацепиться глазу; даже стык между пустыней и небом не горизонтом стал, а песочным безбрежьем.
Уже вечность мы бредём по пустыне, которая началась сразу за Иорданом, и которой нет конца. Запасы хлеба с водой давно закончи-лись, да и не было у нас никаких запасов: лишь фляжка – горло смо-чить, хлебная корка – утолить лёгкий голод. 
Есть уже не хотелось. Желудок сжался, усох – не до еды. Не-сколько дней назад поймал ящерицу, хотел съесть – вырвало. Страш-но хотелось пить. Сосал пальцы на руках, прокусывал до крови, думал – напьюсь. Теперь на пальцах язвы, рот в ссадинах и волдырях, слюна сохнет. Внутри – жгучий очаг, какая слюна?
Считать дни я бросил когда-то давно. Последняя цифра была семнадцать, а может сто двадцать восемь. Как-то увидел тень слева – подумал: Дьявол, спросил: какой день уже в пути, молчит. Приглядел-ся – не Дьявол это, а моя тень. Короткая такая, серая, волочится за мною, тянет упасть на горячий песок, ноша неподъёмная.
Даже тень усохла под лучами палящего солнца.
Солнце – громадное, в полнеба. Такому всё под силу. Плавит и песок, но больше – меня. Скоро вся влага вытечет из меня – и в песок, в песок. Останусь – узкой полоской из воды и крови, а в самом конце – моя крошечная сморщенная мумия: как точка под восклицательным знаком.
А может, и нет. Может, вся моя влага соберётся в тень – как в бурдюк. Наполнится, потемнеет, разбухнет. А потом, насытившись и проголодавшись снова, всосёт и каждую косточку, каждую клеточку моего ссохшегося тела.
Где же оазисы? Где мира…
В пустыню мы вошли вдвоём: я и Дьявол. Он шёл всё время ря-дом, а потом вдруг исчез, и я остался один. А потом появилась моя тень и стала глодать меня. Я спросил у тени ты кто, она промолчала, а я ответил я тень разве не узнаёшь меня?
Дьявол привёл меня в пустыню, я же помню. А потом исчез, и я один шёл и шёл, неизвестно куда и зачем, с бархана на бархан, с бар-хана на бархан где же оазисы где ми…
А потом я раскрыл глаза и увидел огромное пекучее солнце над головой. Это солнце увидел я. Это солнце. Вместе с лучами солнца сухие песчинки влетали в рот, а я не выплёвывал: сосал, вдруг – вла-га? 
Присутствие влаги отсутствие тени
Плавятся плавятся дни и недели
Мёртвое солнце холодный песок
Дьявол со мною я одинок… 
Где миражи оазисы где пятьдесят восемь тысяч двести тридцать один пятьдесят восемь тысяч двести тридцать два пятьдесят восемь двести тридцать три пятьдесят восемь тысяч тридцать четыре пятьде-сят восемь тысяч двести тридцать два пятьдесят восемь тысяч двести тридцать три пятьдесятвосемьтысячдвести тридцать четыре пятьде-сятвосемь двеститридцатьчетыре восемь тысяч двеститридцатьчетыре пятьдесят восемьтысяч двеститридцать четы…это шаги мои шаги ша-ги мои шаги шаги двести пятьдесят три пятьдесят два пятьдесят
Вечность мы шли пустыней которая начиналась сразу за Иорда-ном и не было ей конца запасы воды давно давно давно давно давно уже закончились а я страшно хотел пить и готов был пить собствен-ную кровь вот и сосал указательный большой мизинец безымянный средний все пальцы на левой и правой руках и кровь уже выходила из под ногтя сладкая такая кислая такая кровь выходила била фонтаном в горло я пил и пил и ты пей пейиты а потом спрашиваю у него сколько дней мы идем а он не отвечает  или отвечает тихо не слышно сказал-чтотоянепонялиненадо  а солнцевысушило желудок и естьнехочу только пить авоти дышать немогу песокпесокпесокпесок во рту сосу а потом прихожу в себя потомучто чувствую рядом кто-то открываю глаза но никого кроме Дьявола не увидел кого же испугался, подумал, и сразу решил что именно присутствия Дьявола и испугался Вспом-нил вдруг, что до этого момента искренне считал, что нет рядом. Точ-нее, есть, но не как мой Поводырь, мой спутник, а как тень, моя соб-ственная тень. Вспомнил как я падал полз на корячках с ума сходил от усталости и жары с ума сходил искал миражи падал искал миражи а потом ах х-рррра полз полз и всё это происходило только со мной Дьявол же находился рядом и наблюдал как я страдаю я от усталости и дикой жары ах ах х х х х х-ррррах х х х х-рррра хм-ррр… Хм… Хм-рррр… Хм-рррр… я рыба живу в аквариуме могу плыть куда захочет-ся хоть в другую вселенную но не хочется поэтому просто плавно кручусь на месте и переворачиваюсь тёплая вода медленно обтекает мои бока. Жабры жадно дрожат, беззубый рот широко открывается, большими глотками проглатываю застоялую, но совсем не мёртвую воду, выплёвываю её, лениво шевелю парусом хвоста и плавниками и  не схожу с места, не схожу с места, не схожу… Я лягушка. Меж моих пальцев тонкие кожистые перепонки. Мне кажется, я в состоянии ше-велить пальцами, но почему-то ничего не получается. Только пере-понки смятой кожицей сжимаются, как паруса в безветренную погоду, но не опадают – ведь кругом не воздух, а жидкая субстанция – естест-венная среда обитания. И дышу я не носом, а кожею, которая мыль-ным пузырём отрывается от позвоночника, рвётся на свободу, но, поднявшись на микроскопическое расстояние, останавливается, дро-жит и безжизненно опадает на коленчатый вал позвоночника, чтобы через секунду вновь с прежним отчаянием взметнуться вверх…Я змея. Мне не нужны ни руки, ни ноги, ни лапы, ни плавники. Конеч-ности несовершенных созданий мне ни к чему. Я сам – большая под-вижная, совершенная конечность, которая завораживающим холодом пробегает по телу, запах свободы бьёт в ноздри, я прогибаюсь и… и… и… и… и…   
Я не рыба, не лягушка и ни… разу он не протянул мне руку, что-бы помочь, не произнёс ни слова. Он шёл – высокий, мрачный, чёр-ный – всегда на полшага позади и подталкивал меня в спину злым взглядом. Поэтому-то и казался мне тенью потому-то и испугался я и задрожал что ожидает меня опустил голову на ладони закрыл глаза а он всё молчал не говорил я он молчал молчал я ждал а он молчал тут-то я возомнил себя сильным, великим и непобедимым.
Я был в пустыне
Был на берегу моря
В горах
И среди людей.
И с какого-то времени перестал считать себя человеком. Но он должен был заговорить первым. Я прислушивался к тишине, его не слышал, но слышал себя – своё хриплое дыхание – а потом до слуха донеслись тихое шептание песка, напевы ветра и постанывание возду-ха, поднимающегося кверху ступеньками горячих потоков.
Наконец я услышал и это:
– Спрашиваешь, сколько дней мы в пустыне?
А я молчал, ничего не спрашивал. Мне было грустно и одиноко. Я чувствовал себя как выжатый лимон – ничего ни от тела, ни от ду-ши не осталось, лишь сморщенная кожурка – валяется в дорожной пыли, которую десять раз отпнули прохожие и ещё десять – копыта мулов… 
– Сорок дней. Сорок. Вот столько мы уже находимся здесь, в пустыне, без воды и еды, под лучами палящего солнца, – говорил Дьявол, а далёкий ветер в такт подпевал его голосу, песчинки мелкой пылью оседали на его волосах, лице и плаще. – За всё это время ни одной крошки хлеба, ни одной капли воды не попали тебе в рот. Если бы ты был человеком, ты бы умер. Но ты не человек. Можешь возра-зить, что ты и так знал это. А я скажу: нет, до конца, до самой послед-ней клеточки мозга не знал. Где-то внутри тебя сидела заноза челове-ческая. Ведь ты слишком много времени провёл среди людей как че-ловек, как один из них, хотя я столько раз давал тебе понять, что ты особенный, избранный, не такой. Я привёл тебя к Богу, как тот и про-сил, но этого было недостаточно, нет. Нужны были ещё доказательст-ва, которые напрочь и навсегда убили бы в тебе все сомнения. Мы вошли в пустыню и пробыли тут сорок дней. Ты до сих пор слышишь, что я говорю, и видишь меня.
Я услышал, как прошуршали его одежды, увидел его лицо, скло-нённое надо мной. Я понял, что лежу на песке, утомлённо смотрю в небо, рассматриваю далёкое яркое пятнышко солнца и слушаю, как передвигаются под порывами ветра миллиарды песчинок: дышит пус-тыня.
– Не обижайся, мой мальчик, – произнёс Дьявол. – Ведь я не только твой Поводырь, но и Учитель: вспомни, так сказал твой Отец. Теперь я спрашиваю тебя: хочешь ли ты пить?
Я хотел. И я бы ответил, но совсем не чувствовал своих губ. А ещё через мгновение почувствовал: такие они были потрескавшиеся, шершавые; с трудом я разлепил их.
– Хочу.
Сильными руками Дьявол обхватил меня за плечи, помог при-подняться, позволил опереться спиной на свою грудь. Правой рукой придерживал меня, а левой пошарил по песку, подобрал первый по-павшийся камень, поднёс к моим губам.
– Возьми его в рот, мой мальчик.
Я сделал так, как он сказал.

Наконец-то я нашёл оазис, который тщетно искал все эти про-низанные жаждой бесконечные дни! Не камень это оказался – а жи-вительный источник влаги: потоки прохладной, необычайно вкусной воды хлынули в рот, наполнив мой мозг картинками пустынного рая: зелёные пальмы, раскидистые кипарисы и голубая–голубая вода во-круг. Большими жадными глотками я глотал эту воду. Казалось, ни-чего вкуснее в жизни не пробовал, казалось, не напьюсь никогда, но вот и не хочется уже пить, вот уже и напился, вот уже и лишнее… 

Выплюнул камень, захлебнувшись водным изобилием, брызги изо рта полетели на горячий песок, не долетая, испаряясь в пекле воз-духа. Подавился, закашлялся. И только теперь дошло: ведь обыкно-венный камень держал во рту. Обыкновенный. Почему столько дней умирал от жажды, почему сам не додумался?
А Дьявол читал мои мысли, смеялся:
– Утолил жажду?
Ему уже не было нужды придерживать меня, я мог сам сидеть: прежняя сила возвращалась. А Дьявол опять спрашивал:
– Есть хочешь?
Да, теперь я и сам почувствовал сильный голод. Желудок выво-рачивало в судорогах, изнутри сжимая меня в объятиях. Без колеба-ний я взял ещё один камень из рук Дьявола, зажал его в ладонях, по-чувствовал, как смягчается каменная твердь, как наполняется жизнью безжизненная форма. И вот уже не камень, а большой кусок хлеба держал я в руках, удивляясь такому чуду и радуясь: я сделал!
Дьявол молча наблюдал, как я ем хлеб, улыбался, радуясь за ме-ня, подбадривал вкушать ещё и ещё, был терпеливым и заботливым.
 Когда последние крошки были съедены, когда голод и жажда были утолены, когда силы вернулись ко мне, когда зароились вопросы в голове, только тогда Дьявол прикоснулся к моему локтю, заглянул глубоко в глаза – как нырнул вовнутрь меня – и спросил:
– Теперь ты понял?
И я честно ответил:
– Объясни ещё.

…и вот мы на вершине высокой горы, у подножия которой – да-леко внизу – раскинулся роскошный сад, в котором росли пальмы, груши, апельсиновые деревья, кипарисы и яблони. Конечно же, я уз-нал его. Мне не нужно было даже смотреть на него, я узнал бы его и с закрытыми глазами. Это был тот самый сад, в котором было столько играно-переиграно, а яблок, апельсинов, бананов и прочего столько едено-переедено. Это был тот самый сад, в котором сломя голову но-силась только неразумная малышня, взрослые же – и те, кто к ним се-бя причислял – хаживал по его тенистым аллеям только степенным шагом. Это был тот самый сад, в котором росли самые вкусные на свете фрукты, в котором пели самые звонкоголосые на свете птицы, где тень была по-настоящему прохладной, а вода из родников слаще мёда. Это был тот самый сад, в котором когда-то давным-давно чело-век по имени Иосиф нашёл огромный точильный камень на том месте, где ещё вчера росла лишь зелёная травка, захотел перенести его в свою мастерскую и ушёл за помощниками, оставив охранять находку своего сына. Это был тот самый сад, сад из моего детства, где, увле-чённый подсчётом солнц, я встретился с Дьяволом, стоящим теперь рядом со мной на вершине Горы, с которой в далёком детстве мы с отцом любовались Великими пирамидами и слушали тишину. Когда-то мы специально взбирались на такую верхотуру, чтобы совершить ритуал омовения наших эмигрантских душ, но это было так давно, и так много событий произошло с тех пор, что мне этот ритуал больше не требовался, а тот, кто поделился им со мною, уже давно нашёл ус-покоение в могиле, в своей родной стране, в своём родном городе. Я не имел права без него любоваться пирамидами – их заострённые вершины крепко сцепляли наши сердца до тех пор, пока они находи-лись рядом – вон там, ближе горизонта – но как только мы уехали от-сюда, отодвинув пирамиды далеко-далеко за горизонт, сцепка ослабла и, как мне долгое время казалось, исчезла. Теперь, с вершины Горы, мне приятнее было смотреть на фруктовый сад, вспоминать до щемо-ты в сердце своё детство – своё радостное, счастливое, безоблачное детство – чем глядеть на пирамиды и обвинять кого-то в том, что они оказались недостаточно волшебными, недостаточно всемогущими, чтобы на года – и года – объединить нас с отцом, моим человеческим отцом, в тёплый союз родственных душ. Этого не произошло, и сей-час, стоя спиной к пирамидам, я сильно сожалел об этом. 

– Не плачь, – сказал Дьявол. – Ты ни в чём не виноват.
– Я знаю, – сказал я.
– Поплачь, – сказал Дьявол. – Я нарочно тебя привёл сюда.
– Знаю и это, – ответил я.
– Видишь, как больно выдавливать из себя человека.
– Больно.
– И как трудно становиться богом.
– Я не стану им.
– Станешь, – пообещал Дьявол. – Куда же ты денешься?

Когда все слёзы были выплаканы, когда сожаление о несделан-ном отошло на второй план, когда Дьявол в очередной раз доказал, что он не враг мне, а друг, мой старший товарищ, мой Поводырь и Учитель, я перевёл взгляд на пирамиды и долго-долго смотрел на них, вспоминал, какими их видел когда-то, но больше – какими представ-лял в детских фантазиях. Разумеется, пирамиды были сооружены из камней, но представлял я их алмазными, а чаще – золотыми. Вот та-кими: яркими, сверкающими, завораживающими, переливающимися драгоценной желтизной. Как жаль, горевал я в детстве, что на самом деле пирамиды не такие. Лишь лучи заходящего солнца способны превратить их в драгоценность, да и то на очень короткое время. Но это опять же было лишь детским предположением, допущением, ведь любоваться пирамидами в лучах заката я не мог, поскольку отец все-гда уводил меня с Горы раньше.
Как жаль, подумал я и сейчас, но вдруг…
Вдруг лучи заходящего солнца окрасили треугольные грани пи-рамид в глубокий тёмно-жёлтый цвет, такой яркий, что солнечные лу-чи, падающие на них, ожили, налились силой, отразились от гладкой поверхности и, озарив вспышкой окрестности, ударили по моим гла-зам, и я зажмурился и отвернулся. Впрочем, секунду спустя, пряча глаза от прямого света под козырьком ладони, снова смотрел на них и поражался:
– Боже ты мой! Они же из золота. Пирамиды сделаны из золота!
– Из самого что ни есть настоящего, – подтвердил Дьявол.
– Но как же так? О таком я только в детстве мечтал.
– Как видишь, иногда мечты сбываются.
– Невероятно! Мне это снится!
– И сны становятся явью.
– Нет, нет! Это обман зрения. Мне это только кажется.
– Нет, Иисус, – сказал Дьявол. – Не кажется. Ты видишь их на самом деле, и они золотые. Ты сделал их такими.
– Но как, как?
– Думай, сын Божий, – сказал Дьявол.

…но не думалось мне,
а удивлялось:
вот пирамиды из золота острыми клыками
жуют горизонт
и мешало,
отвлекало удивляться,
уводило в глубь времени:
вот цветущий фруктовый сад, что у подножия горы
зовёт в детство
вот бы взмахом чёрного крыла смахнуть это и то
это и то, что мешает проложить дорогу
между давно забытой мечтой и безвозвратным
прошлым…

И я попросил Дьявола:
– Помоги мне.
Честно попросил:
– Объясни ещё.

…и вот мы на крыше самого высокого здания, расположенного в городе, который я тут же узнал, хоть и не был в нём двадцать лет. Ко-гда-то, находясь под впечатлением рассказов взрослых, этот город увиделся мне лучисто-белым, первозданно-чистым, идеальным и со-вершенным. Городом, где очищаются людские души, облагоражива-ются сердца, отпускаются грехи. Так я считал довольно долгое время, пока не повзрослел. Идеал Иерусалима с годами несколько померк, снивелировался, подогнался под мировоззрение взрослого, но не ус-реднился: всё равно я считал этот город одним из лучших, одним из великих, почти совершенным. Я не восторгался Иерусалимом, как это делали многие и многие, но признавал его равенство великим горо-дам, о которых знало человечество.   
И вот теперь я стоял на крыше Иерусалимского храма и сверху смотрел на город, любовью к которому пылал плотник Иосиф, мой человеческий отец, но так и не поделился ею со мною, как поделился тайною пирамид. Видимо, его чувство к Иерусалиму было не в при-мер более интимным, чем чувство к пирамидам. Или к тому времени, когда мы подъезжали к этому городу, я был гораздо старше того мальчугана, которого он водил на вершину Горы и закидывал себе на плечи, чтобы я смог увидеть то, что видел он. Я был уже юношей, ко-гда впервые увидел Иерусалим, и внешностью всё меньше становился похож на плотника Иосифа. Отец это видел, и всё сильнее замыкался в себе, не допуская в свою душу – меня – никого.
С крыши храма открывался вид почти всего города, лишь окра-инные районы, что у южных ворот, таяли в дымке тумана, и я видел, что Иерусалим совсем не белый, как мне представлялось давным-давно, а пёстрый, как и любой другой город. Серые, жёлтые, коричне-вые пятна крыш пестрели повсюду, от одного края стены, охваты-вающей кольцом город, до другого. Местами крыши домов подступа-ли так близко друг к другу, что сливались в однообразное месиво, ед-ва разбавленное зеленью сосен, кипарисов и пальм.
Отсюда, с крыши храма, мне показалось, что люди, живущие в Иерусалиме, задыхаются от нехватки воздуха, суеты и тесноты: так компактно они проживали, так близко друг к другу располагались их дома, так тесно было их душам, требующим свободы.
– Не свободы, – произнёс за спиной Дьявол.
– Что?
– Говорю, не свободы требуют жители Иерусалима, а чуда.
– Какого чуда? Что я им могу показать?
– Кинься головой вниз, – предложил Дьявол.

Только теперь я понял, что разговор с Дьяволом продолжается уже давно: всё то время, что я блуждал взглядом по крышам Иеруса-лима и выковыривал из себя остатки человеческих комплексов. И раз-говор шёл о Боге, о Дьяволе, обо мне и о людях.

Тут ты услышал правду о своём рождении. Тут ты познаешь себя и сделаешь выбор.
Какой?
Выбор сына Бога и ученика Дьявола:
С КЕМ ТЫ? 
Мне кажется, этот выбор я уже сделал, когда встретился с Отцом-Богом.
Не спеши, Иисус. Тогда ты давал ответ Богу, теперь должен ответить себе. Только самому себе и никому другому. Но чтобы ответ был правильным, тебе придётся ответить и на мои вопросы.
Почему?
Потому что я твой Учитель. Учитель и Поводырь. Так сказал твой Отец.
На какие вопросы я должен ответить?
На те, которые я уже задал: почему камень превратился в хлеб? Почему пирамиды стали золотыми?
Потому что я сын Божий.
Это лишь часть ответа.
Разве этого мало?
Я же сказал: это часть ответа.
Хорошо. Потому что я сын Бога и твой ученик. Ты этого ждал?
Мне кажется, ты неосознанно произносишь эти слова.
Но я действительно не понимаю: какой ещё ответ хочешь полу-чить? Объясни ещё раз.
Я дважды объяснял. Объясню и третий. Подойди к краю крыши. Посмотри вниз.

Я посмотрел. Внизу, на площади внешнего двора храма, собра-лась огромная толпа: тысячи людей, запрокинув кверху головы, молча смотрели на меня, стоящего высоко на карнизе, а я глядел на них и тоже молчал, потому что энергия, исходящая от толпы, была иной, чем та, что я чувствовал на берегу Иордана, когда Иоанн указал на меня. Тогда они глядели на меня как на очередного конкурента, а по-том – как на божество. Тогда им достаточно было лишь видеть меня, теперь – уже нет; они ждали от меня поступков. Действий. Неважно, верили в меня или нет, все они ждали от меня чуда. 


Я не смог бы это сделать без тебя.
Что? Повтори?
Я не смог бы без твоей помощи превратить камень в хлеб, а пи-рамиды в золото.
Нет, Иисус. Это неверный ответ.


– Что хотят от меня эти люди? – спросил я, отойдя от края.
– Ты уже знаешь: чудо. Они хотят увидеть чудо.
– Какое чудо? Что я им могу показать?
– Кинься головой вниз, – предложил Дьявол.
– Ты смеёшься?
– Вовсе нет.
– Я же разобьюсь, – сказал я.
– Нет, ты останешься живой.
– Глупости.
– А ты попробуй.
Искушение было велико, но я не поддался. Дьявол подталкивал меня в спину своей улыбкой, провоцировал сделать шаг в пустоту, я же только склонился над обрывом крыши, но не для того, чтобы прыгнуть, а чтобы ещё раз посмотреть на людей, ждущих от меня чу-да.
За то короткое время, что я отвлёкся на разговор с Дьяволом, на-строение толпы изменилось. Теперь внизу сгрудились уже не молча-ливые наблюдатели, а люди, отстаивающие своё право на лицезрение чуда. Многие что-то невнятно кричали, продвигаясь всё ближе и бли-же к стенам храма; кто-то показывал на меня пальцем, выкрикивая: «Это тот, на которого указал Иоанн», другие просто требовали: «Чу-да! Чуда!», а я представил, что произошло бы, если бы находился сей-час не в безопасности наверху, а среди них, на площади, если бы нас не разделяла высота здания? 
 

И всплыл из недавнего прошлого разговор
с Отцом-Богом:
«Смогу ли я научить их тому, что и сам произнести не могу, лишь чувствую?
– Эти слова тебе знакомы. Назови их!
– Вера? Надежда? Любовь?
– Вот видишь, теперь ты знаешь сам чему учить. Верь в Меня, Надейся на Меня, Люби Меня. Проникшись этими чувствами,  люди поймут, что любить нужно не только Бога, но и ближнего своего».
Отец, о чём Ты говорил? Неужели за столько тыся-челетий Ты так и не понял: не нужна людям любовь, людям нужно чудо! И ради этого они готовы пойти на всё. Вот внизу они, твои люди! Выкрикивающие что-то, требующие. Сплошной стеной продвигающиеся в нику-да. Вот уже передние плотно прижаты к стенам храма, а задние ещё напирают. Выдержит ли камень давление стены из живой плоти? Не снесёт ли разъярённая толпа храм, в который пришли добровольно, ища под его сво-дами защиты и утешения? 

– Боишься? – спросил Дьявол.
Что ж, я действительно испугался бурлящей фанатизмом толпы, но догадался, что Дьявол спрашивает не об этом, а о прыжке вниз, и ответил:
– Зачем же я буду прыгать?
– Значит, ты до конца так не осознал своих возможностей. И по-этому снова спрашиваю: почему камень превратился в хлеб? Почему пирамиды стали золотыми?
Мне показалось, что теперь знаю, и ответил:
– Потому что я лишь хотел этого, а ты сделал так, чтобы желание исполнилось?
– Ты уже близок к пониманию, Иисус, – улыбнулся Дьявол, взял меня под локоть и снова подвёл к обрезу крыши. – Посмотри на них! Вот они, люди, перед тобой. Каждый из них виден как на ладони. Для них ли ты сделал это – превратил камень в хлеб, а пирамиды в золото – или для себя?
Ответ лежал на поверхности:

Я, сын женщины и Бога,
Способен на многое:
Могу из камня извлечь воду
Могу камень превратить в хлеб
И золото
Я могу сотворить Чудо,
НО
ЕСЛИ ДЕЛАЮ ЧУДО  ДЛЯ ДРУГИХ:
ДЛЯ ЛЮДЕЙ

Я, сын женщины и Бога,
Не способен ни на что:
Не могу из камня извлечь воду
Не могу камень превратить в хлеб
И золото
Я не могу сотворить Чудо,
Становлюсь совершенно бессильный
ЕСЛИ ДЕЛАЮ ЧУДО 
ДЛЯ СЕБЯ

Таким создал меня Отец-Бог
По своему образу и подобию:
В этом моя СИЛА,
В этом моя СЛАБОСТЬ.

Вот поэтому я пошёл с тобой. Поэтому согласил-ся стать твоим Поводырём.
Значит, вовсе не я превратил камень в хлеб, а ты…
Нет, это сделал ты. Я лишь помог тебе: ведь в пустыне мы были вдвоём, от голода и жажды ты спасал не только себя, но и меня.
А золотые пирамиды?
Ты их такими сделал: в память о  плотнике Ио-сифе.

– Если бы я послушал тебя и прыгнул с крыши, погиб бы? – спросил я.
– Разумеется, нет, – улыбнулся Дьявол. – Ведь ты это сделал бы не ради себя, а ради людей внизу. Ведь они требуют от тебя чуда. Раз-ве это не чудо: упасть с высоты и не разбиться?
– Если и чудо, то так себе, – сказал я.
– Что правда, то правда, – рассмеялся Дьявол.
– А если бы никого не было внизу?
– Разбился бы, – заверил меня Дьявол.

Мой Отец имеет тот же недостаток, что и я?
Ты – его сын. Он поделился с тобой Своей божест-венной сущностью.
Получается, он беззащитен перед тобой! Это неспра-ведливо.
Вовсе нет. Ведь я тоже не идеален.
Какой же твой недостаток?
Бог не может сотворить чудо для Себя. Я же наобо-рот: не могу творить чудеса для других. Только для себя.
Так воспользуйся этим: победи Бога.
Это невозможно. Не станет Добра. Нарушится Ба-ланс. Мир погибнет.
Но если победит Бог, произойдёт то же самое.
Нет.
Почему?
Потому что Он никогда не победит.
Но ведь Он считает, что ты добрее стал, не убив меня. Зло выходит из тебя.
Так Он только считает. И пусть.

– Иисус, – сказал мне Дьявол, – я ответил на все твои вопросы, а ты на мои. Теперь пришло время сделать выбор: с кем ты? С Богом, этим опасным мечтателем, решившим перевоспитать меня, которо-го перевоспитать невозможно, поставил под угрозу твою жизнь – жизнь собственного сына, и всё это ради того, чтобы погубить мир, который сам же и создал? Или всё-таки со мною, Дьяволом, твоим Учителем и Поводырём, который прилагает немало усилий, чтобы удержать мир в стабильности, согласии и равновесии? 


В какой раз уже склонился я над обрывом крыши, чтобы зачерп-нуть чувства из бурлящей людской толпы внизу, сверить со своими мыслями и прийти к какому-то решению. На этот раз толпа бушевала, как море в ненастную погоду: возмущённый рёв эхом разливался по площади, нёсся по улицам Иерусалима и, ударяясь о городские стены, обратной волной возвращался, многократно усиленный узкими тунне-лями улочек и перекрёстков. И то, что доносилось до моего слуха, со-всем не радовало: утомлённые ожиданием, люди не просто требовали от меня чуда, они угрожали… Хотя, что они могли сделать мне? Или могли?
Они могли забраться на крышу храма, схватить меня и сбросить вниз.
Они могли растерзать меня, разорвать на куски, бросить мой труп на съедение собакам.
За что? – спрашивал себя я. – Ведь я же ничего им не сделал!
И тут же отвечал: Именно за то, что ничего не сделал.
Бог послал меня научить их Любви, Доброте, Терпимости, доне-сти до них Веру… Но нужно ли им это?
Нужна ли им Божья благодать?

* * *
Я был искренним перед собой и не чувствовал предателем Бога-Отца, когда сказал:
– Дьявол, я сделал выбор.
– И?
– Я пойду с тобой.

* * *
– Я не сомневался в тебе, мой мальчик, – улыбнулся Дьявол.
– Но вниз прыгать всё равно не буду, – вымучил я шутку.
– И не нужно, – сказал Дьявол. – От тебя сейчас требуется лишь одно: чудо.
– Нет, – сказал я. – Не могу.
– Люди ждут.
– Я же сказал: не могу.
– Иисус, – сказал Дьявол, – сегодня ты уже столько раз смотрел вниз на толпу, что и с закрытыми глазами сможешь описать каждого из этих тысяч. Кто запомнился тебе, кто запал в душу?
– Никто. Я их всех…
Боюсь?
Ненавижу?
Презираю?
– …запомнил, но в душу не запал никто. Потому что они собра-лись здесь, чтобы убить меня. Они же меня ненавидят!
– Нет! Не ненавидят! Все они тебя любят!

– Да, Иисус, люди внизу тебя любят, – произнёс Дьявол. – Ведь они так долго ждали тебя, мечтали о твоём появлении. А теперь мало-го просят от тебя: сотвори чудо! Докажи, что ты – тот, кого они столько лет ждали. Что Иоанн не ошибся, что ты, именно ты – сын Бо-га. 
Я задумался.
Я прислушался к гулу толпы.
И понял, что ничего в нём враждебного и опасного нет, наоборот: я настроен враждебно по отношению к людям. А они не требовали, а просили, не настаивали, а умоляли; пришли на площадь, чтобы по-смотреть на меня, придвинулись к храму вплотную, чтобы стать ко мне ближе.
Дьявол взглядом подтверждал: правильно же, правильно!
– Я вижу, – сказал я, – на площади много обиженных, унижен-ных, оскорблённых, скривдженных, беспомощных, несчастных.
– Да, таких очень много.
– Я вижу здоровых телом, но больных духом.
– Да, да!
– Я вижу немощных и калек.
– Да, они нуждаются в тебе, Иисус.
– Мне их жалко, но что я могу сделать?
– Помоги им!
– Как?
– Вылечи! Вылечи их, Иисус!

* * *
Вы хотели увидеть Чудо? Вот же оно:

Я перешагиваю за обрез крыши, но не падаю, как все ожидают, в ахнувшую толпу, а на секунду зависаю в воздухе, а потом медленно-медленно спускаюсь вниз – парю прямо в центр высвобожденного людьми клочка земли. Как бы эмоции, переполняющие людей, не тол-кали их приблизиться ко мне, никто даже не смеет пошевелиться, не переступает невидимый барьер в четыре-пять метров, разделяющий нас. Все застыли в восхищении: вот и начались чудеса, и в радостном ожидании: то ли ещё будет.
Все, кроме маленького скрюченного человечка, который сперва тоже пялился во все глаза и молчал, раскрывши рот, но быстро при-шёл в себя, выделился из толпы, сделав пару несмелых шагов вперёд, а потом дико засмеялся, подпрыгнул, упал на землю, задрыгал ногами и принялся глотать пыль горстями. Все молча наблюдали за ним и за мною: как-то я отреагирую на такое?
Ничем не выдавая своих чувств, я ждал когда сумасшедшему на-доест глотать пыль. Когда ему надоело, он принялся выкрикивать что-то совсем непонятное. Я не предпринимал никаких попыток успоко-ить его, хотя понимал, что время не на моей стороне. Чем дольше он будет кричать и ломать комедию, тем сильнее заведёт толпу: а та сно-ва озлится и двинется на меня. Мне повезло: сумасшедший быстро выбился из сил, смятой тряпкой рухнул в пыль и затих. И тогда я ска-зал:
– Подойди.
Этой-то фразой я и перетянул зрителей на свою сторону. Когда сумасшедший посмотрел на толпу, ища поддержки, он не нашел её: симпатии были на моей стороне, ведь я не испугался его диких танцев и криков, а вошёл с ним в контакт, а значит – предвидятся ещё новые чудеса.
Я не обманул их ожиданий. Я сам приблизился к сумасшедшему и опустил руку на его грязные нечёсаные волосы. А тот, словно бы и ждал этого, поднялся на колена, прижался к моей ладони лбом и за-скулил как побитая собака.
Мне не нужно было глядеть на него. Я вообще не видел ни его, ни тысячи людей, окруживших нас. В моём сознании возник образ молодого, сильного, умного, разумного и, главное, верящего в меня человека: такой, каким должен был стать этот сумасшедший и стал бы им, если бы благоприятно сложились обстоятельства. Этот образ плавно выплыл из моего сознания и материализовался в полупрозрач-ную фигуру, которая зависла над сумасшедшим и зябко дрожала в воздухе едва видимым туманом. Никто не видел этого, кроме меня. Я же взглядом заставил войти зыбкий силуэт через плоть моей руки в голову стоящего передо мной на коленях, наказал ему почитать и лю-бить Бога и сына Его и разрешил подняться.
Взгляды наши встретились – он сам страстно желал этого, и мне интересно было – и я понял: вот он, новый мой раб, новый искренний мой последователь. Вот он – целует мою руку, опустившись снова на колени. Вот он – слова шепчет, но многие и многие отчётливо слы-шат:
– Спаситель, спаситель. Спасибо тебе. Наконец-то ты пришёл. О, люди! Знаете, кто перед вами? Царь наш. Наш спаситель. Радуйтесь же, ведь видите сына Божьего, Господа нашего.
Потом он опять упал на землю, прямо мне под ноги, и я долго стоял, скоро забыв о нём, наслаждаясь замечательным зрелищем: мно-готысячная толпа становилась на колени и с обожанием взирала на меня.

Нескоро я отошёл от них, уверенный, что ни один из них не бро-сит мне в спину камень.

* * *
А ушли мы с Дьяволом так: поднялись в воздух и проплыли над головами молящихся. Никто и не заметил: взоры всех были обращены на то место, где меня уже не было.
Пересекая долину Кедрона, Дьявол подмигнул мне:
– Видишь, что значит иметь меня в качестве Поводыря?
– И быть при этом сыном Бога, – подхватил я.
И мы дружно рассмеялись. 




                Глава четвёртая

Ох, недолго же длилось веселье. Может, для кого-то всё, что произошло в Иерусалиме, и в порядке вещей, не стоит и думать об этом, а для меня – так через край: переполнило, прорвало.
Уже не радуешься? – надсмехалась Совесть.
Не радуется, признавался я, хотя Самомнение настаивало на сво-ём:
Победил, победил! 
Дозволено ли мне, сыну Божьему, испытывать радость от побе-ды над слабым человеком?
А почему бы и нет?
Я же сам человеком рождён, уже и забыл?
Но всё равно я не человек.
Поэтому-то мне и грустно.
Да, грустно мне. Но и не только. Мне стыдно.
Ах, ему, видите ли, стыдно!
Да, ведь я похвалялся собственной силой.
Но ведь ничего дурного при этом не делал. Наоборот: вернул разум сумасшедшему.
Но вынашивал мысли плохие: не его спасти, а себя. И смотрел на него, как на раба. Разве так можно?
Конечно! Только так и можно.
Я силою своей наслаждался!
И правильно делал. Мне есть чем гордиться.
Нечем.
Нет, есть чем. Я – сын Божий.
Это не причина для гордости. Быть сыном Бога – огромная от-ветственность.
Я  разве не имею права такого – гордиться тем, что сделал?
Нет, не имею.
А я думаю, что имею!
Не имею! Ведь не от любви к сумасшедшему, вылечил я его, а чтобы завоевать доверие толпы.
Что же в этом плохого?
То, что доверие завоёвывал не для того, чтобы спасти их, а чтобы спастись самому!
– Если бы ты хотел спасти себя, – услышал я голос Дьявола, – то никакого чуда не получилось бы! Ты спас человека…
– Не смей влезать в мои мысли! – закричал я. – Слышишь! Не смей, не смей!!!

К тому времени мы уже далеко отошли от Иерусалима, продвига-ясь прямиком на север. За спиной остались Гай и Вефиль, Силом и Сихем. Холодный ветер, гулявший в эту ночь по Самарии, заставлял ёжиться даже в тёплой одежде. Холодно было снаружи, но и не теплее внутри: в душе моей. Грустно свесив голову, обминая камни, попа-давшиеся на дороге, брёл я за Дьяволом и не замечал его, вообще о нём забыл, целиком уйдя в себя, пока он не напомнил о себе, вкли-нившись в мои мысли.
– Не смей! – крикнул я ему. – Никогда так больше не делай!
– Хорошо, не буду, – сказал Дьявол. – Мне просто стало тебя жалко.
– И не смей меня жалеть!
– И жалеть не буду. Обещаю, – сказал Дьявол.

Ох и ох: 
Разве сын Божий не имеет права гордиться своими делами?
Не дела это. А шутовство!
Нет же: я сумасшедшего вылечил.
Лишь для того, чтобы заставить себя бояться.
Не бояться, а уважать. Они должны меня уважать.
Ничего они тебе не должны.
А я говорю: они должны меня уважать!
Хорошо. Но только за добрые дела.
Дело было доброе.
А цель злая.
Ложь! Ложь!
Правда, говорила Совесть.

Как же мне не стонать и не вздыхать, не клясть себя за гордость и неуважение к людям, которым обязан нести только доброе: ведь я же сын Божий, в меня они верить начинают или уже верят.
Как же мне не проклинать себя за выгнутую в гордыне спину, властный взгляд, заносчивую ухмылку?
– Если бы Отец мой узнал, что я чувствовал, когда сотворял чудо, он бы осудил меня, – наконец поделился я отчаянием с Дьяволом.
– За что? – рассмеялся тот. – За то, что Он и сам по столько раз на день испытывает?
– Отец? Нет! – воскликнул я. – Не верю! Не верю! Ты лжец!!!

Ну зачем же так, прошептал Дьявол. Знаешь же, что не я лгу тебе. Знаешь же, что я искренен с тобой.
Он прошептал, а я подумал – не о Боге, а о людях, что видел на площади:
Не ты первым начал, они сами своим враждебным отношением спровоцировали тебя. В конце концов, ты никого не обидел, никого не обманул, никого не убил. Наоборот: ты ВЫЛЕЧИЛ. И… немножко заставил их поверить в тебя.

Глубокой ночью, греясь у разведённого костра, Дьявол сказал:
– Ладно, Иисус, хватит уже мучить себя. Не твоя вина, что ты та-кой. Ты лишь создан по образу и подобию. И ссориться нам ни к чему. Ложись-ка лучше спать.
– Нет, – сказал я. – Не лягу. Я должен искупить свой грех.
– Каким же образом? – поинтересовался Дьявол.
– Я должен вернуться к людям и вылечить их от всех болезней, – убеждённо произнёс я.
– Ах, это, – сказал Дьявол. – Нет проблем. Завтра с утра и при-ступим.
– Нет, я хочу сейчас!
– Ну, сейчас так сейчас, – вздохнул Дьявол, дунул на костер, и тот исчез. И наступила настоящая ночь.

* * *
На окраине большого села стоял дом с чёрными окнами. Мы по-стучались в двери, но никто не ответил, мы постучали громче – и опять никто не ответил, тогда я толкнул двери – и они открылись. Мы вошли в большую тёмную комнату – в ней никого не было. Чёрные силуэты мебели нас не интересовали.  Мы прошли в другую комнату – поменьше – и в правом углу на высокой кровати, застеленной несве-жим бельём, увидели старую женщину. Она умирала.
Я присел рядом и посмотрел на неё.
Старуха лежала ко мне лицом: вроде бы спала, но она не спала, хоть и глубокое хрипатое дыхание вырывалось из её груди. Голова лежала на твёрдой подушке, едва склонённая на бок. Из уголка рта по впавшему подбородку стекала слюна. Нос потерял форму, чуть све-сился на бок. Бледно-розовое лицо казалось бледнее выцветшей от времени подушки. Седые распущенные волосы  обрамляли лицо как маску. Жизни в ней оставалось чуть-чуть.
Она была похожа на беспомощного ребёнка, захваченного врас-плох концом жизни. Ещё вчера она была полна забот – маленькая, подвижная труженица, несущая на своих плечах многочисленные обя-занности: постирать, подмести, накормить, зашить, приготовить, да мало ли? Она и не болела никогда, а если и болела, то никто не знал об этом, кроме её самой: весь день на ногах, вся жизнь в заботах. Вот и вчера весь день пробегала, кучу дел переделала. А к ночи, когда угомонилась, легла, закрыла глаза, но, как не устала, ещё долго уснуть не могла: всё думала о завтрашнем, не зная, что завтра у неё уже не будет.
Как не будет? А вот и нет! А я на что? Будет, обязательно!
Я и представил её такой, какой она была: бодренькой старушкой, нашедшей удовольствие в труде. Образ сформировался быстро, мате-риализовался в воздухе, и я…

Иисус, не спеши, прошептал Дьявол. Правильно ли ты представил себе эту женщину? Такой ли она была? Такой ли ей хотелось быть? Не навредишь ли ей, воз-вращая жизнь? А если она устала заботиться все дни напролёт и трудиться, не покладая рук? А если она во-обще не была такой, какой ты её представил? А если ей жизнь уже не в радость? А если она рада смерти?

Нет, сказал я Дьяволу. Да, сказал я образу, тот вплыл в тело уми-рающей женщины, совместил линии и штрихи с контурами её тела, втаял. Я приказал женщине подняться. Она открыла глаза, дрогнув-шими ресницами смахнула с лица бледность, посмотрела на меня без удивления, а потом испугалась – но не меня, а собственной нерасто-ропности:
– Ох, чего ж я лежу-то? Гостей полон дом…
Бодро выскользнула из-под одеяла, радушной хозяйкой предста-ла пред нами. Вот такой она стала, такой я её сотворил.
Усаженный на почётное место за столом, смотрел я на Дьявола, а он на меня. Он не подавал виду, но я-то знал: надсмехается. Впрочем, я не обижался. Посматривал на суетящуюся старушку и улыбался, вполне довольный своей работой.
А Дьявол, оказывается, вовсе не надсмехался. Он молча упрекал меня: если уж начал – продолжай, не останавливайся на полпути. Я не понимал. Тогда он показал, что нужно ещё сделать:
– Хозяйка, – обратился он к женщине. – Как себя чувствуешь?
– Спасибо, дорогой гость, замечательно.
– А вчера как?
– Вчера? – удивилась женщина вопросу, но ответила. – Если от-кровенно, то не очень. Голова болела, в пояснице ныло. Но сейчас, слава Богу, всё прошло. Сон вылечил.
– Не сон, хозяйка, совсем не сон, – сказал Дьявол и указал на ме-ня. – Его благодари. Он тебя вылечил, он спас тебя от смерти. Он про-длил твою жизнь.
Она вздрогнула: поверила ли, удивилась ли?
Поверила:
– Это ты, – прошептала, опустилась передо мной на колени.
– Я, женщина.
Она опустилась ещё ниже, поцеловала мои ноги, потом поцело-вала пол у моих ног. Я не останавливал её, но и не заносился, как на площади возле храма. Мне было жалко эту женщину. Я был рад, что продлил её жизнь. А что целует ноги – так уж устроены люди, и мне не искоренить это в них.
Потом я спросил её:
– Много ли, женщина, жителей в вашем селе?
– Очень много, – ответила она. – Село-то наше большое.
– А много ли больных и калек?
– И больных и калек много, – сказала женщина. – И сумасшед-ших, и немощных, и безногих, и горбатых и много всяких других.
– Веди всех сюда, – приказал я. – Скажи: пришёл сын Божий, ле-чить будет.

Пока ждали, сказал Дьяволу:
– Спасибо, что помог, но можно было и не раскрывать, кто я та-кой: и так бы вылечил.
– Ну-ну, Иисус, не скромничай. А как же завет Отца-Бога: нести людям веру в Него?
– Сегодня я не веру несу, а грех свой искупаю, – произнёс я.
– Одно другому не мешает.
– Но будет ли это искуплением греха? – горько усмехнулся я. На что Дьявол ответил:
– Сын Божий, не будь таким самоуверенным; не думай, что люди добровольно обратятся к тебе за помощью, если не будут знать, кто ты, кем называешься. Они придут к тебе со своими болезнями и язва-ми именно потому, что ты сын Божий и никто другой. Если вылечишь – они поверят в тебя ещё сильнее, и искренне, а нет – так лжецом об-зовут, скинут с трона, на который сами тебя возвели. Вылеченный то-бою – вот твой искренний сторонник, он и сам поверит, и другому свою веру в тебя и Бога передаст. Ты столько лет живёшь среди лю-дей, а, кажется, до сих пор и не понял: больше всего на свете люди преклоняются перед Силами Небесными и врачами, которые умеют лечить или когда-то умели. Ты – тот и другой в одном лице. Лечи, твори чудеса, приобретай сторонников. Они создадут тебе славу. Они разнесут о тебе добрые вести. Они убедят других, что именно ты – сын Божий. Они искренне и с охотою сделают это, ведь они – твои друзья. Создай их сам, вылечив, но и открывшись, кто ты есть. Создай себе друзей, а враги появятся сами.

Вот он сказал это, а я обрадовался: всё же на моей стороне Дьявол, он мой первый друг. Прав был Отец-Бог: положительно я на него влияю, значит – исправляется, значит – мир лучше становится. А то, что искушает, так на то он и Дьявол: не может без этого. Искушает, а не понимает сам, что от того я ещё крепче станов-люсь, увереннее.
Спасибо, Отец, что дал мне его в Поводыри: ведь он ведёт меня не только по дороге жизни, но и по пути понимания Тебя.
С лёгким сердцем и радостью встретил я женщину, вернувшуюся из села.

* * *
– Я собрала больных и немощных, – сказала женщина.
– Хорошо. Пусть заходят.
– Их слишком много, Спаситель.
– Ничего, места всем хватит.
Первым вошёл человек без правой ноги на костылях. Его звали Лука, ногу он потерял на стройке. Не отрывая от меня взгляда, в кото-ром читались испуг и надежда, он прохромал в дальний угол комнаты и остался там. Следом за Лукой вошла Марфа, женщина средних лет, потерявшая обе руки на пожаре. К ним присоединилась слепая от ро-ждения девушка по имени Мария. А за ней шёл горбатый Матвей – в далёком детстве родители уронили его в погреб. Безносый Симеон, последовавший за ним, стыдливо прикрывал дыру на лице нечистой тряпицей. Одноглазый Андрей помог занести в комнату носилки с умирающим Азором: накануне вечером того завалило камнями. Анд-рею помогали Илья, Иуда и еще один Илья: все они были больны: ча-хотка, рак крови и язва желудка. За ними вошли две Марии, обе про-ститутки и обе больны гонореей. Оголива внесла своего больного ре-бёнка, имени ещё не имеющего, от рождения лишённого разума. Они были первыми, кто вошёл в комнату, за ними последовали многие и многие: горбатые, увечные, больные различными болезнями, слепые, беспалые, лишайные, однорукие и безногие, умирающие и страдаю-щие. Все они вместились в маленькой комнате. Всех я их принял и уз-нал по именам, всех знал, как лечить. Каждого я приветил улыбкой, каждому дал надежду на исцеление. Их болезни и болячки не пере-плелись в моём сознании в один клубок, каждому недугу я нашёл ме-сто в своём сердце, каждому отвёл полочку и подобрал нужный ре-цепт.
Нуждающихся в лечении и спасении людей оказалось гораздо больше, чем мог вместить этот дом, но удивительным образом всем нашлось место, все вместились в одной комнате, даже в середине ос-талась небольшая площадка – для меня. Я дождался, когда за послед-ним вошедшим закроются двери, внимательно посмотрел на людей, каждому заглянул в глаза. Все они, все до последнего, смотрели на меня с такой надеждой, питали ко мне такое доверие, что я уже и за-сомневался: смогу ли помочь каждому, получится ли?

Откуда в вас столько веры в мои способности? Почему слепо поверили, что я вас вылечу?.. А может, вы и не верите совсем, а только надеетесь? Значит, хоть немножко, чуть-чуть совсем, но сомневаетесь? Хорошо! Значит, не совсем ещё превратились в сле-пых рабов, окончательно не умер в вас дух свободы!
Не верьте! Не надейтесь на меня, люди! Пожалуйста. Именно это предаст мне силы, не позволит пренебрежительно относиться к вам, а наоборот, буду уважать вас, считать своими товарищами и друзьями. Не рабы мне нужны, а друзья. Не слепая толпа почитате-лей, а сознательные последователи. Иначе… Иначе то, что я сейчас начну делать, не искуплением будет, а шутовством. Никто этого не хочет: ни вы, ни я. Вы нуждаетесь в лечении, а я в искуплении. По-этому не верьте слепо в меня, люди, и  всё у нас получится!!!

Распростёр я руки над головами людей, закрыл глаза, сосредото-чился. Почувствовал, как задрожали пальцы, по телу пронёсся вихрь озноба. Заболели глазницы, утонул в гуле мозг. И возникли яркие об-разы. Я мысленно прикоснулся к каждому из стоящих передо мной и приступил к лечению.

У Матвея была сломана рука. Я её срастил. У Захарии был рак крови. Я очистил его кровь. У Левия был выбит глаз. Я вернул ему глаз. У Иисуса, моего тёзки, была язва желудка. Я залечил его язвы. Ребёнок Оголивы был безумен. Я вернул ему разум. Мария была сле-па. Я вернул зрение Марии. У Азора был перелом позвоночника. Я срастил позвоночник. У Воза болел зуб. Я вылечил зуб. Садок не имел двух пальцев на правой руке. Я нарастил ему пальцы. У Иоанна была грыжа. Я вправил грыжу. У Марфы не было рук. Я нарастил ей руки. У Иорама была язва на щеке. Я залечил язву. У Симеона не было носа. Я отрастил ему нос. У Авиуда был рак прямой кишки. Я убрал рако-вые клетки. У Асы была выбита коленная чашечка. Я вправил её. У Давида на голове был лишай. Я убрал лишай. Мария была бесплодна. Я дал ей возможность рожать детей. Елиаким был слеп. Я заставил его видеть. У Салмона был рак желудка. Я вылечил его. У Иорама был радикулит. Я распрямил его спину. У Ахима отнялись ноги. Я научил его ходить. У Андрея была гангрена. Я вылечил его. Ахим страдал от астмы. Я вылечил его. Аса был без ноги. Я вылечил его. Тот мужчина истекал гноем. Я вылечил его. Этот мужчина был без кисти. Я выле-чил его. Этот мужчина страдал от геморроя. Я вылечил его. Та жен-щина была бесплодна. Я вылечил её. И та женщина была бесплодна. Я вылечил её. Мужчина был слепой. Я вылечил его. Мужчина был им-потент. Я вылечил его. У мужчины был рак. Я вылечил его. У мужчи-ны была язва. Я вылечил его.
У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины был паралич. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины бы-ла рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщи-ны была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я выле-чил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. Человек был бо-лен. Я вылечил. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я выле-чил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. Человек был бо-лен. Я вылечил. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я выле-чил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчи-ны была рана. Я вылечил его. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У мужчины была рана. Я вылечил его. У женщины была рана. Я вылечил её. У ребёнка была рана. Я вы-лечил его. Человек был болен. Я вылечил.
Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Чело-век был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вы-лечил. Человек был болен. Я вылечил. Человек был болен. Я вылечил.  Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил. Че-ловек болел. Я вылечил. Человек болел. Я вылечил.
Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё одна больна. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё одна больна. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё одна больна. Я вылечил. Ещё один болен. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я выле-чил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я выле-чил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я вылечил. Ещё. Я выле-чил. Ещё. Я вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Выле-чил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вы-лечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил. Вылечил.
Всё.
У кого не было рук – у того выросли руки. У кого не было глаз – прозрели. Кто болел раком – исцелился. Кто имел кровоточащие язвы – выздоровел. Кто не мог ходить – пошёл. Кто был сгорбленным – стал стройным. Кто глухим – услышал пение первых петухов. У кого горлом шла кровь – смог петь песни. Тот, кто умирал – остался жив. Заросли язвы, срослись кости. Кто надеялся на меня – не разочаровал-ся. Люди стали красивыми, молодыми, сильными, здоровыми. Никого не обошёл, вылечил всех.

Увидев это, я постарался улыбнуться каждому из них, получив в ответ вспышки радостных эмоций, но уже не мог на них реагиро-вать, хотя знал, что люди отвечают мне верою, показывая это пла-чем и почтительным опусканием на колени. Я не хотел этого, но у меня уже не оставалось сил поднимать их. Перешагивая через сгорб-ленные спины, вырывая ноги из робко, но настойчиво цепляющихся рук, я вышел на улицу и вздохнул полной грудью. По серому предрас-светному небу уплывала на восток чёрная туча. Мне захотелось ве-рить, что это не туча вовсе, а болезни и грехи, выгнанные мною из тел и душ тех людей, которые искренне поверили мне с самого нача-ла, и тех, которые нашли в себе силы мне не поверить – и тем самым помогли совершить чудо. Впрочем, теперь верили и они.

* * *
С краешка свесив ноги, Дьявол сидел на уплывающей туче и спрашивал меня оттуда:
– Ну что, Иисус, искупил грех? Теперь ты спокоен?
– Почти, – ответил я.
– Что ещё? – поинтересовался Дьявол.
– Осталось ещё одно дело.
– О, конечно. Я догадываюсь. Иоанн?
– Да, – ответил я.
– Его ты не сможешь спасти, Иисус, – вздохнув, произнёс Дья-вол.
– Я, сын Бога, и не смогу?
– Нет, не сможешь.
– Почему?
– Он приговорён к смерти.
– Я спасу его.
– Сегодня на рассвете его казнят, – сказал Дьявол.
– Нет! – крикнул я.
– Так решил твой Отец.
– Я уговорю Отца.
– Пустая затея, – сказал Дьявол, да я и сам знал.
– Тогда я пойду наперекор Его воле.
– У тебя ничего не выйдет.
– Ты мне поможешь!
– Нет, – сказал Дьявол.
– Помоги мне!
– Нет, – повторил Дьявол. – Ведь и я хочу, чтобы он умер.
– Так кто из вас хочет его смерти: ты или Бог? – крикнул я так, чтобы и Отец услышал.

Но если и услышал, то промолчал. А Дьявол отозвался:
– И я, и Он.
– Ты лжёшь! – воскликнул я.
– Иисус, – произнёс Дьявол. – Хватит уже, а? Почему ты посто-янно пытаешься поймать меня на лжи? Всё время обвиняешь в чём-то. Ведь я же честен с тобой. И ни разу не давал ни малейшего повода сомневаться в моих словах. Но почему-то наше с тобой общение не выходит за пределы порочного круга: ты постоянно требуешь, чтобы я доказывал казалось бы очевидные вещи, а я их доказываю. Ты со мной соглашаешься, а потом опять, по новой, начинаешь уличать. Считаешь, что я хитрю, пытаюсь увести тебя от Бога, сделать своим сторонником? Но это же несерьёзно, Иисус! Я давно уже не спорю с твоим Отцом, не соревнуюсь с ним. Мне этого не нужно, понимаешь?
– А что тебе нужно?   
– Мне? Много чего. Вот хотя бы – помочь тебе. Ведь Бог поста-вил перед тобой неосуществимую задачу: исправить людей, сделать их чище, лучше, благороднее. А ведь это фантазия, Иисус. Как ты мо-жешь это сделать, если Он сам за столько тысячелетий ничего сделать не смог?! Ведь он создал людей так же, как и тебя: по своему образу и подобию. Невозможно исправить то, что является твоей сущностью.
– Если это невозможно, как говоришь, чем же ты мне поможешь? – усмехнулся я.
– Да хотя бы постараюсь объяснить, – сказал Дьявол. – Вот как сейчас.
– Ты не убедил меня.

– Хорошо, – после небольшой паузы произнёс Дьявол. – Я ещё раз попробую доказать тебе. Итак, ты полагаешь, что Бог неправ, при-говорив Иоанна к смерти? Ты считаешь, что нужно оставить его жить, после того, как он свою миссию на земле выполнил? Я докажу тебе обратное. Вернее, он сам это докажет. Я предоставлю тебе возмож-ность встретиться с Иоанном и поговорить.
– Успею ли? Ты же сказал, что сегодняшней ночью его казнят.
– Успеешь, – сказал Дьявол. – Протяни-ка руку.
Я протянул обе руки к небу, Дьявол склонился с тучи и крепко ухватил меня за запястья. Рывок – и я оторвался от земли, высоко взлетел и через мгновение сидел на туче бок о бок с Дьяволом. Гряз-но-жёлтыми и тёмно-зелёными квадратиками проплывала под моими ногами земля.

* * *
Кто управляет этим миром, ты или Бог?
Посмотри вниз: он весь под тобой – и сам поймёшь.

* * *
Я смотрел на землю, смотрел на заходящую луну и восходящее солнце и спрашивал:
– Кто казнит Иоанна?
Дьявол отвечал:
– Ирод, царь Галилейский.
– За что?
– Иоанн обвинил Ирода в том, что тот захотел жениться на жене своего брата. Иоанн сказал, что Ирод грешит перед Богом.
– Правильно сказал.
– А Ирод и не отрицает этого.
– Но всё равно хочет его убить?
– Во-первых, не он. Ирод лишь оружие. Судьба Иоаннова пред-решена вовсе не им, ты же это знаешь. А во-вторых, да, хочет. А по-чему бы и нет? На день своего рождения Ирод сказал женщине: «Про-си, что хочешь». И она ответила, что было вложено  ей в уста, но и то, что она сама хотела: «Дай мне голову Иоанна». Как видишь, желания всех участников удивительным образом совпадают.
– Ну, почему Ирод хочет убить Иоанна – ясно: осуждал царя. А женщина-то за что его ненавидит?
– За то же самое: осуждая Ирода, он осуждал и её. Её в первую очередь. К тому же Иоанн своими разговорами не давал ей возможно-сти спокойно и без скандалов уйти от прежнего мужа и выйти за лю-бимого.
– Но она же всё равно добилась своего. Зачем же убивать?
– Она же женщина, – пояснил Дьявол и рассмеялся. А я понял так: всё же не Отец-Бог виноват в грядущей смерти Иоанна, а эта женщина… Как звать-то её?
– Иродиада, – подсказал Дьявол.
– Вот-вот. Получается, не Ирод убьёт Иоанна, а Иродиада.
– Нет, – усмехнулся Дьявол. – Именно Ирод.
И, перехватив мой удивлённый взгляд, пояснил:
– Убивает не тот, кто умоляет казнить, а тот, кто разрешает.
Но тут я был абсолютно не согласен с Дьяволом.
– Нет, – убеждённо произнёс я. – Именно тот, кто умоляет.

* * *
Туча мягко опустила нас на землю и заколыхалась в предрассве-тье. Мы находились посередине тюремного двора, рядом с глубоким обезвоженным колодцем, служащим темницей для преступников, ко-торых приговорили к смерти. На дне этого колодца томился Иоанн. Я хотел опуститься к нему вниз, но Дьявол придержал за рукав, сказав взглядом: не спеши, захочешь спуститься – спустишься, а пока говори свободно отсюда, кому не предназначено, тот не услышит.
Я осмотрел пустынный двор: действительно, ни души, хотя отку-да-то и доносился храп: спала охрана. Я склонился над краем колодца, вдохнул сырой заплесневелый воздух из глубины и прошептал:
– Иоанн? Как ты?
Глубоко внизу с надеждою звякнули цепи, эхом завибрировало обрадованное дыхание. А следом – и голос, слабый, измученный, но радостный:
– Ты всё-таки пришёл, Спаситель! Я так ждал тебя. Я нисколько не сомневался. Молился и не сомневался: придёшь обязательно, как только освободишься. Ведь забот-то у тебя много, ох-ох. Но я молил-ся, и ты пришёл. Ты ведь пришёл за мной, да?
– За тобой, Иоанн, – прошептал я.
– Спасибо, спасибо, Спаситель, – заплакал от радости Иоанн.
– Я попробую спасти тебя, Иоанн, – пообещал я, решив так и сде-лать.
– Спасибо, спасибо. Я всегда в тебя верил.
Если бы Дьявол принялся отговаривать меня, я бы прыгнул в ко-лодец и освободил Иоанна. Но Дьявол не предпринимал ни малейшей попытки остановить меня. Он стоял напротив, едва различимый в ту-мане лунного света, скрестив руки на груди и глядя на меня без всяко-го выражения. Хоть бы усмехнулся, хоть бы губы насмешливо под-жал. Нет, он просто стоял и смотрел, сливаясь с тенью, но не раство-ряясь в ней. Не ухмылялся, не исчезал – молчал, полуприсутствовал.

Наверное, какая-то часть драгоценного времени была безвозврат-но утеряна, потому что когда я оторвал взгляд от Дьявола и склонился над чёрной дырой колодца, чтобы спрыгнуть и спасти Иоанна, я ус-лышал его голос и понял, что говорит он давно: уже и охрипнуть ус-пел, а я и не слышал, только теперь прислушался.

……………….……человек ничего принять не может, пока ему с неба не дастся. Тысячи тысяч мне свидетели, что говорил: я – не ты, но посланный перед тобою. Кто имеет невесту, тот жених. А свиде-тель жениха, что стоит рядом и слушает, лишь радуется голосу его. Вот такая радость и происходит. Тебе должно расти, а мне – уменьшаться. Кто сверху приходит – тот над всеми. Кто приходит из земли – тот земной, и говорит по земному. А кто с неба – тот над всеми, и что ты видишь и слышишь – о том и свидетельствуешь – хоть то свидетельство пока не принимает никто. А кто же принял свидетельство твоё, тот и подтвердит, что Бог прав, поскольку ко-го Бог послал, тот и Божьи слова произносит – ведь ему Бог без ме-ры отмеряет. Отец любит Сына, даёт ему всё – тебе то есть. Кто верит в Сына – тот имеет вечную жизнь, а кто в Сына не верит, тот и жизни не увидит – гнев Божий обращён к нему………………….

Иоанн так и не узнал, что слова свои он заканчивал в одиночест-ве. Не дождавшись окончания проповеди, я подтолкнул Дьявола, тот всё понял и подсадил меня на пролетающую тучу.
Нескоро Дьявол спросил:
– Что же, Иисус, спасать передумал?
– Не нужно, – сказал я. – Отец-Бог прав: Иоанн свою миссию вы-полнил.
– Так вот и жил бы, – моими же словами ответил Дьявол.
– Нет. Нельзя.
– Почему же?
– Потому что Иоанн не знает, что миссия его выполнена, и про-должает проповедовать. Я пришёл уже давно, а он всё проповедует.
– Ну так что?
– Он рассказывает о том, каким я должен быть или каким я, на-верное, был, но не о том, каким я стал. Ведь всё меняется, и я тоже. А проповедь Иоанна остаётся неизменной, словно бы закаменела.
– А ты не думал, что он рассказывает вовсе не о том, каким ты был или какой ты есть, а каким тебя хотят видеть люди?
– Может быть. Но я-то другой.
– Да, ты другой, – согласился Дьявол. – Но кого это интересует?
– Меня, – ответил я.
– Твоё мнение не имеет значения. Я же уже говорил: каким тебя хотят видеть – вот что важно.
– Нет, имеет, – сказал я.

Имеет: Иоанн, сумасшедший пророк, оказывающий решительное влияние на людей, выдумал меня, и теперь всем рассказывает кто, а вернее – что – я есть. А я другой, другой! Ещё и сам не знаю какой, но уже не такой, каким меня предлагает людям Иоанн. Наши дороги ко-гда-то пересеклись, но уже и разошлись.


– Теперь ты понял, почему он должен умереть? – спросил Дьявол.
– Да. Чтобы не успел изменить мнение обо мне.
– Тебе его жалко?
– Очень жалко. Очень.
Но наравне с другими вынесен и мой  приговор:
 – Он должен умереть.


* * *
Каким ты видишь себя, Иисус?
Лучшим, Отец.


Глава пятая

Вот ведь, две тысячи лет не вспоминал о приговоре, что был вы-несен Иоанну, а теперь вспомнил – и стыдно стало: ведь не Бог, не Дьявол, не Ирод с Иродиадой виновны были в его смерти, а я. Именно я. Тем, что не вмешался, отстранился, услышал в словах Иоанна угро-зу, да-да, угрозу. Ведь в своих проповедях он откровенно запугивал людей: мол, не признаете Иисуса за сына Божьего, Бог рассердится и накажет. Я слишком любил своего Отца, чтобы позволить людям счи-тать, что Он жестокосердный. Я и сейчас так думаю: Бога можно при-нимать каким угодно: наивным, простодушным, мудрым, опытным, но не жестокосердным. Нет в нём такого, ни капельки. Уж мне ли не знать, Его сыну? Но Иоанн во имя благой цели – рассказать обо мне людям – решился на подлог, обман: не примете – накажет, мол, Бог. А может, и не обманывал вовсе, а сам в это искренне верил. Теперь это уже и не важно. Но я услышал эти слова – и удрал, бросил Иоанна, хоть мгновение назад собирался спасти.
А придуманные потом оправдания, мол, такой я или не такой, ка-ким видит меня Иоанн или хочет видеть – всё это не больше, чем сло-ва, так сказать, подогнанная под определённую цель теоретическая база. Цель же заключалась в следующем: Иоанн должен умереть, по-тому что Бог хочет, Дьявол не против, я вынес приговор, а Ироду с Иродиадой суждено его исполнить. И не важно, в какой последова-тельности происходили события, важно лишь то, что случилось: Ио-анн был казнён, хоть, конечно же, смерти не заслуживал. Это я сейчас только понимаю, когда исправить ничего невозможно. 
Среди людей, оказавших на меня влияние, Иоанн занимает одно из первых мест. Точнее – третье. Второе место – за плотником Иоси-фом, моим человеческим отцом. О том, кто занимает первое место, пока умолчу – всему своё время. Сейчас разговор – и, надеюсь, по-следний – об Иоанне.
 Две тысячи лет назад этот разговор так и не состоялся, хоть и должен был, и имел я для этого отличного собеседника – Дьявола. По-том, когда земной путь мой был закончен, и на небесах для этого было достаточно времени. Но и там не случилось: не хотел я признаваться Отцу, что, вынося приговор Иоанну, по-ребячески глупо пытался за-щитить его. Конечно же, Бог не нуждался в моей защите, но я тогда этого не понимал.
И вот теперь впервые веду разговор обо мне и Иоанне с вами, людьми двадцать первого столетия от моего рождества. И вот что хо-чу я сказать вам: до той, последней, встречи с Иоанном я был совсем другим. Может, немножко наивным, совершающим не совсем обду-манные поступки, в чём-то ошибающимся. Но то был истинный я, Иисус из Назарета, сын Марии и Бога. Я жил по мною же выдуман-ным правилам и поступал так, как подсказывала совесть. А пригово-рил Иоанна – и вера, оптимизм, радость, ощущение ритма жизни, всё это осталось в прошлом. Вместе с болезнями и грехами исцелённой мною горстки людей была унесена тучей далеко в невидь и моя ис-кренность, моё настоящее я.   
Почему я стал другим? Потому что Иоанн поверил в меня так, что решился на подлог, на обман или самообман, что в принципе одно и то же, а я не разглядел в нём это, обвинив и приговорив. Но виноват ли он в том, что хотел видеть меня таким, каким хотел? Не он первый, не он и последний. Ведь смерть его ничего не изменила: что только люди не напридумывали про меня в дальнейшем. Но я всех простил, а – самого преданного, Иоанна – нет. Он пытался выдать меня за идеал, непогрешимость, эталон. Ну и выдавал бы! Ведь это только облегчало мою задачу донести людям Любовь Бога, Веру и Надежду в Него. Но меня это не устраивало. Мне хотелось и выполнить задание Бога, и остаться самим собой. Но в отстаивании самого себя совершил роко-вую ошибку: и сам изменился, и верного соратника лишился.
Люди двадцать первого века, я вкладываю в ваши руки по камню: бросайте в меня!

* * *
…Как же я забыл? Один разговор с Дьяволом об Иоанне всё-таки состоялся. Это произошло спустя, наверное, недели две-три. Всё это время я неустанно лечил, лечил и лечил людей, почти до полного из-неможения. Потом Дьявол чуть ли не силой увёл меня на берег Гали-лейского озера, и мы отдыхали. Целыми днями купались, загорали и ничего не делали. Там-то я и выплеснул из себя последние капли жа-лости к Иоанну. Вот что я сказал:
– Иоанновы деды, прадеды и прапрадеды задолго до моего рож-дения предвидели мой приход, вложив в мои уста те слова, которые хотели услышать, в голову мою – свои собственные мысли. Так был создан Иисус, сын Человеческий. Не я, а тот, кого хотели видеть они, глядя на меня. Поэтому я говорю одно, а они слышат другое: то, что хотят услышать, то, чего ждут от меня. Чем же мне, настоящему Ии-сусу, не нравится моя человеческая копия? Иначе говоря: что мне не понравилось в словах Иоанна? В конце концов, он же не отрицал, что я сын Божий. Наоборот, выделял меня: «Кто с неба приходит – тот над всеми». Обо мне это? Да. «Человек ничего принять не может, по-ка ему с неба не дастся» – и я так же думаю. Чего же я испугался, ус-лышав это?
Дремлющий рядом Дьявол отвечал:
– Иоанн рассказал о тебе так, как подсказывала ему генная па-мять. Или каким бы ты мог стать, если бы сложились определённые обстоятельства.
Это была правда, и я не спорил. Хоть и мог бы. Например, обви-нил бы Дьявола в том, что он своими поучениями отдаляет меня от того образа, в каком хотят видеть меня люди. Но дело в том, что я не был уверен, что это делает именно Дьявол. А если я сам? Или Отец-Бог? Может, и Богу тоже не нравится мнение людей обо мне, и он на-рочно послал меня к ним, чтобы разубедить, показать каков я есть на самом деле? В таком случае, я был прав, вынеся приговор Иоанну. Или нет?
– Да, Иисус, нелёгок наш путь, – произнёс Дьявол. – Вот так мы и идём к постижению Истины.
И нарисовал в моём сознании картинку: холодное, бездушное, молчаливое существо, бредущее по бескрайней пустыне, не обра-щающее внимания на жизнь, свет, солнце. Угадай с одного раза: кто это? Он хотел меня развеселить и отвлечь от горьких мыслей об Ио-анне.
Удалось: на две тысячи лет забыл я про Иоанна, который так сильно повлиял на меня, что занял в списке третье место.



* * *
Хотел умолчать, но теперь решил: расскажу, чтобы уж быть ис-кренним до конца. На пляж Галилейского озера Дьявол привёл меня отдыхать, но и не только. Именно там я должен был найти своих уче-ников: ведь я и так запозднился, Бог-Отец предупреждал, что этим я должен заняться в первую очередь. Но увлечённый то Выбором, то Искуплением, то Приговором, я совсем об этом забыл. И, конечно же, Дьявол – а для чего же ещё Бог навязал мне его, как не управлять мною – напомнил:
– Настало время искать учеников, Иисус.
Млея в усыпляющих лучах послеобеденного солнца, я не без укора произнёс:
– Лучшим учеником мог бы стать Иоанн. Ведь он искренне верил в меня.
– Вряд ли, – хмыкнул Дьявол.
– То, что он верил? – я готов был рассмеяться, до того нелепой показалась его реплика. Но Дьявол опять начал поучать, ставить меня на место. В последнее время он делал это всё чаще и чаще. Это раз-дражало.
– То, что он был бы лучшим учеником, – сказал он.
– Так что же? Не он ли говорил всем, что меня нужно слушать только потому, что я сын Божий?
– Говорил, да, но дело не в этом. А в том, что он сам считал себя твоим учеником.
– Вот видишь!
– Он считал себя первым учеником. Более того, первым из пер-вых. И, кроме того, он был человек. А у людей существует старая до-брая традиция: первые ученики, как правило, отрекаются от учения Учителя и создают своё, независимое. То есть, сегодня – ученик, а завтра – соперник. Хочешь, чтобы у тебя появился соперник?
– Да я уже с ним встречался, да не с одним, – усмехнулся я. – На берегу Иордана.
– Нет, Иисус, – покачал головой Дьявол. – Это были не соперни-ки, а претенденты. Среди людей соперником тебе мог стать только Иоанн. И стал бы, наверняка. Но…судьба распорядилась иначе, да, Иисус?
– Так по какому принципу мне подбирать учеников, если не по вере в меня? – спросил я. 
– Думаю, ты должен брать в ученики не тех, кто мечтает им быть, а тех, кто молча ждёт от тебя…
– Чуда?
– Слово.
– Какое слово?
– Какое можешь сказать только ты, – ответил Дьявол.

Вот теперь действительно всё. И хватит об Иоанне.

* * *
Итак, первых своих учеников я повстречал на Галилейском озере, но не на пляже, где мы вторую неделю отдыхали и восстанавливали силы, а на середине озера: там, где рыбаки сетями ловили рыбу. Я не сразу обратил на них внимание, подумаешь, чёрная крохотная точка на голубом плёсе, мало ли я повидал их за последнее время? Дьявол указал мне на неё:
– Гляди, там Пётр и его брат Андрей. Они твои первые ученики. Конечно, можешь дождаться, когда они причалят к берегу, но…
– Нет, – сказал я. – Встречусь с ними сейчас же.
Легко поднявшись на ноги, я стряхнул с одежды прилипшие пес-чинки и быстрым лёгким шагом направился прямо к воде.
Я нарочно пошёл один. В последнее время я чувствовал, что при-сутствие Дьявола меня раздражает, его бесконечные советы утомля-ют, а желание всунуть всюду свой длинный нос просто бесит. Я по-нимал, что причина вовсе не в Дьяволе – я добровольно загрузил себя работой, сильно устал, переутомился и, видимо, ещё не до конца от-дохнул, вот и раздражаюсь, ищу выход негативной энергии, срываю зло на том, кто рядом – но ничего не мог с собой поделать. Посудите сами: два с лишним месяца Дьявол ни на шаг не отходил от меня, не давал возможности побыть в одиночестве, отдохнуть душой от его общества. И всё время поучал, поучал... Я устал от него. Я потратил немало душевных сил, чтобы сдерживаться, выглядеть спокойным. Ведь я был уверен, что взрыв эмоций ровным счётом ничего не даст. Дьявол тут же приведёт тысячу аргументов, убеждая меня, что я не-прав, а прав именно он, что мне невероятно повезло с ним и тра-та-та, тра-та-та… Невыносимо!
Я шёл и думал: если он и сейчас последует за мной, я его обяза-тельно, обязательно прогоню. В конце концов, хватит с меня опеки. Я не малое дитя, не нуждаюсь в няньке. Я взрослый человек и…
Он не пошёл. Он словно почувствовал моё настроение и остался на берегу, хоть наверняка и не спускал с меня глаз.
Вот так и случилось, что я впервые в одиночку шёл совершать Чудо.

Делая первые шаги по узкой полосе прибоя, я чувствовал, как моё тело становится лёгким, почти воздушным. Так и подмывало под-прыгнуть вверх, чтобы улететь с порывом лёгкого ветерка. Но нет, не летелось, хоть стал таким лёгким, что даже пятки не проваливались в мокрый песок; даже следов я за собой не оставлял. Так и ступил на воду: оказалось, что она твёрдая, мне и не продавить её. Сделал шаг, второй, третий. Дно под слоем прозрачной воды всё удалялось, а я ос-тавался на поверхности, не способный ни утонуть, ни взлететь в воз-дух. Так и шёл, едва покачиваемый на волнах: вверх – вниз, вверх – вниз. Утонуть я не боялся, хотя плавать умел плохо. Ведь не для дос-тижения собственной цели шёл я по воде, а ради человечества. Уче-ники мне нужны были, чтобы донести до людей правду обо мне. Так сказал Бог, и я верил Ему.
Чёрная точка, едва различимая с берега, к которой я шёл, увели-чивалась, с каждым шагом становилась всё больше и больше, пока не превратилась в лодку с сидящими в ней рыбаками: их было двое, я знал их по именам и чувствовал, что всё сказанное мной, навсегда за-помнится ими и будет передаваться из поколения в поколения не только как семейное предание, но и как учение о Боге, его сыне и на-ших необычайных возможностях. Хождение по воде – это безуслов-ное доказательство моей избранности, исключительности, божествен-ности. Это мой главный аргумент, думал я, равно как и слова, которые мне предстоит сказать им.
Я подошёл к ним совсем близко, прежде чем они заметили меня. Конечно же, они испугались, ещё бы! Андрей – тот, что помладше – бежать даже ринулся, едва не свалившись за борт: так был напуган. Пётр – тот покрепче был, остался на месте, хоть испугался не меньше; лишь посеревшие губы да пульсирующая жилочка на лбу выдавали в нём страх. Он превратился в камень и, не отрываясь, смотрел на меня.
Я успел: схватил Андрея за шиворот, втащил обратно в лодку, бросил брату на колени. Но и это Петра не сдвинуло с места:  сидел как истукан и смотрел на меня, глаз не отрывая.
– Не пугайтесь, Пётр и Андрей, – ласково произнёс я. – Не напу-гать я вас пришёл, а…

...с собой позвать. Нет ничего страшного в том, что не поймали сегодня вы ни одной рыбины. Последний раз вы вышли на рыбалку. Для чего вам рыба? Кушать? Не думайте про еду – я накормлю вас. Для продажи? Не думайте про деньги – я награжу вас. Жить не можете без рыбалки? Так не только в рыбалке или охоте на зве-рей удовольствие человек получает. Идёмте со мной – и познаете то, о чём не ведали никогда…

Именно это я хотел сказать, но не успел: вдруг серая тень мельк-нула над головой – то Пётр, неожиданно придя в себя, решил набро-сить на меня сеть. Я отреагировал мгновенно, отпрыгнул в сторону, сеть рассекла воздух, погрузилась в воду, порожней возвратясь назад. А Пётр, видя, что попытка не удалась, решил ещё раз попробовать. Размахнулся, кинул  сеть и поймал, правда, не меня, а брата своего Андрея.
Всё произошло в одно мгновение: раз, два – и Андрей в сетях, а Пётр стоит рядом, от досады чешет затылок и даже не пытается по-мочь брату высвободиться из пут. Разве после такого упомнишь, о чём говорил? Тут и смех разобрал меня. Стою, покачиваюсь на волнах, смеюсь и говорю, что в голову придёт. Успокаиваю:
– Ах, Пётр, Пётр, ты прямо как настоящий ловец… человеков. Вот и брата поймал в сети. Ай да улов! Вот только не ты первый его: я-то первее. Сначала я не дал ему из лодки выпасть, а потом уже ты – сети накинул. Так что отпусти. Помоги ему выпутаться из сетей.
 Пётр зыркнул на меня, но ничего не сказал. Достал нож, разрезал сеть, помог Андрею высвободиться. Пока он это делал, я наставлял:
– Греби-ка к берегу, Пётр. Вытаскивай на сушу лодку, но не сво-рачивай сети. Они ещё тебе пригодятся. Сам ты выбрал свою судьбу, поймав человека. Теперь тебе годами это делать.
Рыбак отбросил в сторону нож, брата отправил на корму, а сам занял место гребца, повернувшись ко мне спиной. Заскрипели в уклю-чинах вёсла, заплескалась волна: лодка медленно направилась к бере-гу. Я шёл следом, подставляя лицо освежающему ветру и брызгам. За всю дорогу мы не проронили ни слова.

* * *


Разудалый хохот Дьявола до сих пор стоит в ушах, но я давно простил его: ведь именно благодаря его хохоту моя душа освободи-лась от всего негативного, что накопилось за последние недели.
Да и Дьявол-то смеялся вовсе не на до мной, а над рыбаками, ко-торые улепётывали от нас с такой прытью, что только пятки сверкали. Только подошли к мелководью, как рыбаки бросили и лодку и снасти, выпрыгнули прямо в воду и побежали, даже не оглядываясь. Я кричал им вслед, просил вернуться, но напрасно, только голос сорвал. Вскоре они были так далеко, что уже и не вернуть.
 Вот тут-то Дьявол и засмеялся. Я молча подошёл к нему и наот-машь ударил по лицу. В свой удар я вложил весь гнев и раздражение, что накопились. Я попал точно в цель, но и промазал: тёмное хохочу-щее лицо Дьявола оказалось бесплотным, рука прошила насквозь го-лову, чуть сместив и размазав её очертания по воздуху, но цели так и не достигнув: в мираж превратился Дьявол, а потом и вовсе растаял. Мгновение спустя он очутился за моей спиной, я же по инерции раз-вернулся, едва не упав, но сумел удержаться и нанёс ещё один удар. На этот раз я оказался проворнее, но мне опять не повезло: Дьявол не исчез, а наоборот, превратился в камень, в который и врезался мой кулак. Острая боль пронзила руку по локоть, а Дьяволу хоть бы что: стоял и смеялся. Невзирая на боль, я снова кинулся на него и стал мо-лотить до изнеможения. Бил и чувствовал – устаю, но и он уступает: под ударами тело его мягчеет, превращается в живую плоть, стано-вится восприимчивым к боли, как ваше или моё.
Через усталость, изнеможение и немоготу, бил я его и выплёвы-вал ошмётки обиды:

Говоришь, Отец мой позёр? А сам-то ты кто? Говоришь, Он мастер комедии ломать? А ты, ты? Утверждаешь, что всё знаешь, умеешь? Так на, гад, получи, получи, получи……….
……………………………………………………………………...………………………………………………………………………………………

Вот так я был исцелён от накопившегося раздражения. Упав в из-неможении и выкрикнув всё, что наболело, я очистился, и вновь всё встало на свои места:
Бог – мой Отец.
Дьявол – мой Учитель и Поводырь.
А я… Я послушный сын и прилежный ученик.

С тех пор Дьявол никогда больше надо мной не смеялся.

* * *
– Иисус, – сказал мне Дьявол. – Настало время искать учеников.
Мы сидели на берегу Галилейского озера. Погода стояла сквер-ная, с озера дул сильный ветер, осыпая нас холодными брызгами. Я ёжился в тёплом плаще и смотрел то на серо-белые барашки волн, то на тёмные рваные тучи, быстро проплывающие по небу. Дьявол тро-нул меня за плечо и указал на чёрную точку, болванившую далеко на поверхности озера: то была рыбацкая лодка.
– Гляди, там Пётр и его брат Андрей. Они и будут твоими пер-выми учениками. Конечно, можешь дождаться, когда они причалят к берегу, но…
– Нет, зачем же напрасно терять время, – сказал я. – Пойдём, прямо там с ними и поговорим.
– Может, ты сам? – спросил Дьявол.
– Нет, – сказал я. – Ты должен мне помочь.
– Хорошо, – согласился Дьявол. – Идём.
Мы шли прямо по воде и не тонули. На волнах нас подбрасывало вверх, словно совершали великий полёт, аж дух захватывало, хоть но-ги и не отрывались от твёрдой поверхности воды; а потом вдруг резко опускало вниз – казалось бы, до самого дна – вот ещё чуть-чуть, и на-кроет набегающей волной, но нет! И опять поднимало вверх – летим! И опять вниз – сквозь землю проваливаемся!
 Вот так мы и шли, пока не приблизились к рыбакам. Время от времени меня что-то беспокоило, но я не мог понять что. Я глядел на Дьявола и молча благодарил его за то, что он помогает. Ведь он дей-ствительно помогал мне: превратился в огромную рыбу, блеснул се-ребряной чешуёй и скрылся в глубине. Я остался один на один с ры-баками, но совсем ненадолго.
Вот Пётр начал медленно выбирать сети. Я видел, как снасти на-тягиваются, слышал, как ветер звенит в них. Дотянув наполненные рыбой сети до борта, Пётр окликнул брата, тот кинулся на помощь, и они в четыре руки перевалили улов в лодку. Среди всякой рыбёшки впечатляюще засеребрились упитанные бока гигантской Рыбы-Дьявола. Она шлепком упала на дно лодки, сильно ударила хвостом, подпрыгнула, качнув лодку, что та едва не зачерпнула воды, и затихла у ног Петра.
– Ого, брат, какой сегодня у нас улов, – обрадовано воскликнул Андрей.
– Ага, я никогда и не видал такой большой рыбы!
Они засмеялись, но ветер отнёс их голоса в сторону, а я услышал другой голос – голос Дьявола, который говорил только со мной, для рыбаков же он лишь беззвучно захлёбывался воздухом.

Так что ты говорил про ловлю людей? Браво, Иисус, неплохая идея. Вот только поймали они в этот раз не че-ловека, а Дьявола. Как им понравится такой улов?

Вот тут-то я и понял, что беспокоило меня. Только произнёс Дья-вол фразу про ловлю людей, и я тут же вспомнил: вещий сон же мне приснился нынешней ночью - как я ходил по поверхности озера, раз-говаривал с Петром и Андреем – рыбаками, которых видел сейчас пе-ред собой. Тот сон заканчивался плохо: кажется, мы подрались с Дья-волом, а рыбаки убежали.
Голова разболелась, я массажировал виски.

Что ты задумал?
Ничего. Просто эти рыбаки мне нравятся. Особенно старший - Пётр. Посмотри, какая гордая осанка, какой мужественный подбородок, какой честный взгляд. Он рождён быть лидером. Не удивлюсь, если он станет пер-вым из твоих учеников. Я прошу за него: сделай его сво-ей правой рукой, Иисус, не пожалеешь.
Посмотрим.
А брат его? Взгляни-ка на Андрея, Иисус! Конечно, он не такой красавец, но духом сильнее, да и честен, что тоже немаловажно. И преданности в нём не занимать. Мозг его чист, как белый лист бумаги: что напишешь, таким он и будет. Вот настоящие ученики твои, Иисус!


– Веди их к берегу, – сказал я Дьяволу. –  Там я вас встречу.
Сделал шаг – и очутился на побережье.



* * *
…Вот улов так улов! С детства рыбачим на Га-лилейском озере, но такой рыбы ещё не видали. И никто из других рыбаков не видел, уж можете мне поверить. Сом, карп, угорь, кефа, теляпия – это без проблем, всё это уже сотни раз ловлено-переловлено, видано-перевидано. Но огромная рыбина с жёсткой сеткой серебристой чешуи и тёмными разводами по плавникам и хвосту, –  такая впервые попалась в се-ти. Не верите мне, спросите у Петра. То-то разгово-ров будет, когда принесём её в деревню. Все жители соберутся, рассматривать начнут, удивляться и за-видовать. Такую рыбину в пищу употреблять нельзя – только на базар, на продажу. Сколько же за неё за-просить? Ладно, там посмотрим.
Молодец брат, не растерялся, когда она своим хвостищем ударила: наступил на неё ногой, прижал ко дну лодки. Надо бы и веслом её оглушить, да лад-но, живой дольше сохранится. Вот только накроем её мокрой тряпкой – и скорее к берегу, пока не усну-ла…

…И куда Андрей спешит? Носится с этой рыбой, как курица с яйцом. Ни выдержки тебе, ни терпения. Вместо того чтобы помочь – лодку на берег вытя-нуть и перевернуть, вёсла уложить, сети разложить на просушку – схватил рыбу за хвост и тянет дальше от воды. Эх, молодо-зелено! А ещё рыбак называет-ся: где это видано улов на солнцепёке оставлять? Совсем голову от радости потерял. Да оно и понят-но: такого улова у нас отродясь не было… А рыба, гляди-ка, живая ещё: бьётся хвостом…О-па! Не больно тебе, Андрей? Гляди-ка, как заехала – точно синяк будет! Но ничего, терпи, рыбка-то она, знаешь ли… Давай-ка её весёльцем по башке…

…Держи её, Пётр, держи…

…Не мешай, Андрюха,.. О-па…

…За жабры, за жабры её…

И сказала Рыба человеческим голосом:
– Оглянитесь, люди! Видите на берегу человека, приближающе-гося к вам? Не узнаёте его?
Рыбаки посмотрели на берег и увидели человека, приближающе-гося к ним.
– Кто это? – спросил рыбак по имени Пётр.
– Кто это? – спросил рыбак по имени Андрей.
– Это сын Божий, – сказала Рыба.
– Да, мы узнаём его! Это сын Божий! – воскликнули Пётр и Анд-рей.
– Вы правы. Это сын Божий, – подтвердила Рыба.
Заплакали Пётр и Андрей, опустились на колени, спросили у светлоликого человека с грустными глазами, приблизившегося к ним:
– Это ты, сын Божий?
– Да, это я, – ответил…

…я. Рыбаки стояли передо мной на коленях, чуть поодаль сидел Дьявол и отряхивался от налипшего на одежду песка. С озера дул сильный, пронизывающий ветер, он трепал наши одежды и уносил в сторону голоса, так что о чём говорили мы, было очень трудно разо-брать: что им, этим бедным рыбакам, что мне, в полный рост стояще-му перед ними.
– Мы давно ждали тебя! – прокричал Пётр.
– Что? – не расслышал я.
– Это действительно ты? – перекрикивая ветер, спросил младший рыбак.
– Сомневаешься?
– Не слышу!!!
– Хотите быть рядом со мной? – прокричал я, стуча пальцами се-бе в грудь.
– Хотите – что?!! – переспрашивал Пётр, но я видел, что он не отказывается.
Спросил я:
– А не отречёшься?
– Что?
– Не отречёшься, спрашиваю?
– Громче говори, не слышу! – старался Пётр перекричать вой ветра и шум прибоя.
– Не отречёшься от меня, спрашиваю!!!
– Не слышу, ничего не слышу! – пожаловался Пётр и беспомощ-но развёл руками.
– Ладно, – крикнул я. – Потом поговорим…

…поговорим с вами о Боге, небесном Отце моём. А пока же иди-те в свою деревню и расскажите всем, что видели. И среди тех, кого встретите, выберите самых преданных и верных и приведите сюда, я вас тут буду ждать.
Так сказал рыбакам сын Божий, помог собрать им улов и наказал отнести улов в деревню и раздать рыбу бедным людям, а наутро вер-нуться на побережье с самыми преданными и верными, кто любит Божьего сына как Бога и готов пойти к нему в ученики, абы познать Великое учение о…

* * *
Мне опять приснился тот же сон, что и прошлой ночью. Опять я дрался с Дьяволом, но теперь точно знал почему: каждый удар, что наносил ему – отдавался в голове словами, произнесёнными мной,
а боль, что пронизывала до локтей руки, являлась словами его. Вот какая получалась беседа-драка:
Говоришь, Отец мой позёр? – мой удар.
Да, говорю! – боль в руке.
Утверждаешь, Он мастер комедии ломать?
Да, утверждаю – больно!
А сам-то ты кто?
Я Дьявол, Иисус. Я противоположность Богу.
Нет, ты позёр!
Иисус!
Нет, ты комедию ломаешь!
Иисус! Ты же встречался с Ним в самый важный момент сво-ей жизни. Кого ты увидел перед собой, Иисус?
Отца своего – Бога.
Не ври хоть самому себе!  Ты видел шута!
Нет!
Ты видел шута, Иисус!
Нет!!!
Вспомни: ты подумал: всё, что видишь, напоминает фарс…
Не помню.
Потому что не хочешь помнить.
Почему ты всё время пытаешься оттолкнуть меня от Бога, Отца моего?
Мальчик мой, пойми же наконец: я тут ни при чём. Своим поведением, позёрством Он сам отталкивает тебя. Уже оттолкнул!

Больно, ох как больно: 

М-ммммммммммммммммммммммм….
Прав ты, знаю. Мне горько это осознавать. Но не надо меня му-чить, терзать и выворачивать душу наизнанку. Ведь не для того я согласился путешествовать с тобой.  Хоть, ты меня часто и раз-дражаешь, но ты мне нравишься. А Бог, хоть и мой Отец… Нет, нет. Почему судьба столь несправедлива? Ведь и я когда-то был по-настоящему счастливым! Когда?
Когда ошибочно, но искренне считал себя сыном моего спутника. Этого противного, циничного, надоедливого, вечно поучающего… Ко-гда считал себя сыном Дьявола. Вот когда.

А сон-то мне приснился такой:

Рыбаки, которых я привёл с озера, улепётывали от нас с такой прытью, что только пятки сверкали. Только подошли к мелководью, как рыбаки бросили и лодку и снасти, выпрыгнули прямо в воду и по-бежали, даже не оглядываясь. Я кричал им вслед, просил вернуться, но напрасно, только голос сорвал. Вскоре они были так далеко, что уже и не вернуть. Вернулся я к Дьяволу и сказал:
– Всё, нет больше у меня учеников.
– Не расстраивайся, Иисус, – произнёс Дьявол. – Утром они вер-нутся.
– Не вернутся.
– Вернутся. И не одни, а ещё и людей с собой приведут. Среди них учеников и выберешь.

Проснулся вдруг ночью, лежал, смотрел на луну и не мог понять: то ли я привёл Петра с Андреем на побережье, то ли Дьявол? То ли ушли они в деревню добровольно, то ли убежали, меня испугавшись? То ли вернутся рыбаки завтра утром, то ли других искать учеников? То ли смеялся надо мной Дьявол, то ли нет? Дрались ли мы или мне только хотелось этого? Ненавижу я его или…
Что приснилось мне, а что было явью?

– Я Путь его, Иоанн, а ты – его Перекрёсток.
– Нет, Боже. Ты – Цель, а я всего лишь временная развилка.
– Как думаешь, какую дорогу он выберет: ту, что Я предложил, или ту, что Дьявол?
– Это не важно, Боже. По какой бы он не пошёл, всё равно при-дёт.
– Каким и куда?
– Твоим сыном, к Тебе.

Я не мог слышать этого разговора, и он мне не снился. Но они, несомненно, говорили, Отец-Бог и Иоанн, взирая на меня с небес, по-ка я лежал в ночи и смотрел на бледный лик луны.

* * *
Они пришли ранним утром, как и было велено, и привели с собой ещё человек сорок, которым было наказано выстроиться вдоль, а я прошёл мимо каждого и каждому заглянул в глаза. Многие смотрели на меня с сомнением, некоторые с неприкрытым любопытством, кое-кто с обожанием и надеждой, но лишь четверть – с желанием познать: что я за человек? Того же знать хотелось и мне самому, их-то я и вы-брал: Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, Филиппа и Варфоломея, Фому и Матфея, Иакова Алфеева и Левея, Иуду Искариота и Симона Кананита; всего десять, а с Петром и Андреем – двенадцать.
– Остальные пусть возвращаются в деревню, – сказал я.
Никто не шелохнулся, все остались на месте.
Пётр сказал:
– Учитель, они не пойдут, пока…, – и замялся в нерешительно-сти.
– Ну же, продолжай, – подбодрил его.
– Когда мы звали их идти с нами, они спрашивали: «Зачем?», а мы отвечали: «Сын Божий зовёт вас», а они спрашивали…

– Откуда же мы можем знать, что он именно тот, за кого себя выдаёт? – усмехались многие из со-бравшихся. Был поздний вечер, люди после тяжёло-го дня возвращались по домам: кто с рынка, кто с рыбалки, кто с пастбища. Останавливались возле Петра с Андреем только из любопытства: уж больно невероятную весть принесли братья: мол, у озера завтра утром всех сельчан ждёт сын Божий, о кото-ром в последнее время много слухов ходило – лечит людей от всяких болезней.
– Это не знать, в это просто поверить нужно, – говорил Андрей.
– Ну уж! – усмехались люди. – Столько прохо-димцев нынче развелось!
– Не проходимец он! – горячился Андрей. – Точ-но вам говорю!
– А ты откуда знаешь? Почему мы должны тебе верить?
– Мне можете не верить! Ему поверьте!
– А ему почему?
– Потому что он сын Божий!
– Вот опять за здорово живёшь! Ты-то откуда это знаешь?
– Не только я, но и брат мой знает.
– И ты, Пётр? Скажи: правду говорит твой брат?
– Да, люди, правду он говорит.
– Странные вы какие-то, братья, – удивлялись люди. Кто-то отходил, не желая тратить попусту время. Кто остался, услышал отчаянную просьбу Петра:
– Если сомневаетесь, приходите завтра на рас-свете сюда. Мы отведём вас к сыну Божьему. Он…


– …покажет вам Чудо». И вот те, которые пришли. Теперь они хотят видеть, – закончил Пётр. Замолчал, а глаза договаривали: если бы я не пообещал им, никто бы не пришёл. Я-то тебе верю, мне и без чуда ясно кто ты, но они – они-то не знают…
– Ты всё правильно сделал, Пётр, – сказал я. – Будет им чудо.

– Будет вам чудо! – крикнул я в толпу.

– Знаю, – сказал я, обращаясь к каждому, в том числе и к учени-кам своим. – Пришли вы сюда, чтобы собственными глазами удосто-вериться: настоящий сын Божий я или обманщик. Знаю, сердца и ду-ши ваши готовы открыться и принять меня, но для этого и я должен сделать шаг вам навстречу. Знаю, не доказательств от меня ждёте, а чуда. Я покажу его вам.
Толпа выдохнула, потеплела, расслабилась. Мне не трудно было ею управлять. Я спросил:
– Есть ли среди вас больной, кто хочет спасти не только тело, но и душу?
Толпа зашевелилась и выплюнула сморщенного человечка, по-крытого язвами. Немало за последнее время я таких повидал и выле-чил. Привычно прикоснулся к его темени, когда он без всякого при-нуждения опустился подле меня на колени.
– Веришь? – спросил я.
– Верю, – ответил он.
– Да очистятся твои душа и тело, – приказал я, и тотчас же все болячки с тела и коросты с души этого человека сами собой сковыр-нулись и ссыпались. Даже не взглянув на творение рук своих – ведь я знал, что и на этот раз всё получилось – отпустил я его, но он не ушёл, а на корячках пополз ко мне. И толпа тоже рухнула, поползла. Я оста-новил ползущий поток – ведь это так просто, буднично. Я им прика-зал:
– Встаньте и идите. И никому не рассказывайте, что тут видели.
Они встали и пошли. Все, кроме двенадцати учеников, которые мною были выбраны, потому что должны были рассказать мне, кто такой я есть на самом деле: Божий сын или ученик Дьявола?

– Я устал, – признался я Дьяволу.
– Ты же отдыхал.
– Я устал лечить, – уточнил я.
– Приелось? – спросил Дьявол, сочувствуя.
– Я устал от однообразия, – ещё уточнил я.
– А я? – усмехнулся Дьявол. – За тысячи-то лет.
– Я не просто устал. Мне это опротивело.
– И другое тоже со временем опротивеет. Всё становится против-ным со временем, – философски заметил Дьявол.

– Впрочем, – заметил он, спустя много километров. – Пора бы уж и внести в нашу жизнь некоторое разнообразие. В конце концов, ты же не лекарь.
– Вот именно.
– Идём, Иисус!
– Куда?
– Как куда? Туда, куда и идём: творить чудеса!




Глава шестая

Рыбацкая деревня, в которой жили Пётр и Андрей, располагалась в паре километров от Химнерефа, на самом берегу Галилейского озе-ра. Мы же направлялись в Капернаум, а это всего полдня пути на се-веро-восток прогулочным шагом. С утра стояла солнечная погода, день обещал быть жарким, а с озера поддувал слабый ветерок – наве-вал прохладу, поэтому мы не отходили далеко от берега, шли и нику-да не спешили, решив прибыть на место не раньше полудня, там и отобедать. Определённой цели у нас и не было – почему, собственно, Капернаум? С таким же успехом мы могли отправиться в любое дру-гое место, например, повернуть на юг и идти в Магдалу или даже Ти-вериаду, но кто-то из учеников предложил Капернаум, и все согласи-лись. Я, разумеется, не возражал. Зачем? Место не имело значения. У меня была другая цель: показать ученикам и людям настоящие чудеса, и я мысленно готовился к этому. Да, чудеса… Вот только какие? Я спросил у Дьявола, он лишь пожал плечами:
– Придёт время, сам поймёшь.   
– Как же я пойму, если даже не догадываюсь, что должен делать, – говорил я. – Надо же как-то подготовиться.
– К чуду подготовиться невозможно, – улыбался Дьявол. – На то оно и чудо. Твоя задача: внимательно следить за всем, что происходит вокруг, и в нужный момент показать, на что способен. Я уверен, ты справишься с этим.
– А как я пойму, что это тот самый момент?
– Поймёшь, – убеждал Дьявол.
– А вдруг не смогу?
– Сможешь. Ведь ещё совсем недавно ты не знал, что умеешь ле-чить людей. А время пришло – и ты вылечил тысячи. А ещё раньше и не подозревал, что способен превращать разные предметы в пищу и драгоценности.  Но понадобилось – и камень превратил в хлеб, а пи-рамиды в золото. Знал ли ты до этого, что способен на такое? Нет. Вот и сейчас не знаешь, а подойдёт время – и всё прояснится само собой.
Дьявол почти убедил меня, но в душе я всё равно испытывал со-мнения. Ведь все прежние чудеса я совершал без учеников – у меня попросту их не было. Я совершал чудеса, так сказать, от чистого сердца, совершал, потому что совершалось, а теперь – для чего? Что-бы показать – и доказать – ученикам: смотрите, мол, какой я, внимай-те и запоминайте! Я буду кому-то помогать – а в противном случае чудо просто не получится – а двенадцать пар глаз тем временем вни-мательно наблюдать за каждым моим действием и… что? Не учиться же? Как я могу научить их делать то, что и сам не знаю, как оно полу-чается? Я же не фокусник, я сын Бога. Для чего мне ученики нужны? Чему я могу их научить?
– Дьявол, для чего Бог наказал мне собрать учеников?
– Чтобы они засвидетельствовали деяния твои.
– Но это могут сделать и другие люди.
– Могут и обязательно сделают, – согласился Дьявол. – Но уче-ники сделают это намного убедительнее.
– Почему?
– Потому что они призваны засвидетельствовать не малую толи-ку твоих деяний, а всё или почти всё – что увидят собственными гла-зами, пока пребывают рядом с тобой. Поэтому не отталкивай их, Ии-сус. Они твои уста. Они твоя память. Именно они расскажут потом-кам, каким ты был на самом деле. Ведь именно этого ты хочешь, Ии-сус?
– Да, именно этого, – подтвердил я. – Но смогут ли? Разглядят ли во мне того, кто я есть, а не того, кого хотят видеть?
– А это зависит только от тебя, Иисус. И от того, какие именно чудеса ты собираешься совершать, – сказал Дьявол и замолчал на дол-гое время.

* * *
Мы шли и шли, и так без конца. Вот уже и вечер наступил, пора бы Капернауму десять раз появиться, а ничего похожего: лишь озеро и побережье. Много километров отмерили мы, но ландшафт оставался неизменным: справа – гладь озера, впереди и слева – песок, редко пе-ремежающийся с зелёными полянками и серовато-коричневыми при-горками. Унылое однообразие ландшафта утомляло и настораживало. Туда ли идём? Там ли мы находимся, где думаем? Где поселения? Где люди? Рыбаки? Сколько ещё идти?
Вопросов накопилось много, но ни на один не находилось ответа. Я много раз спрашивал Дьявола: «Что происходит?», обвинял его: «Твои проделки! Всё это не случайно», но Дьявол как в рот воды на-брал, волочился рядом и делал вид, что не слышит. Я снова злился на него.
Ученики хоть и не роптали, но всё чаще и чаще посматривали на меня: уверен ли я, что мы идём туда, куда надо? Не сбились ли мы с дороги?
Что я мог им на это ответить? Я и сам себе задавал те же самые вопросы.

К вечеру сильно похолодало. Солнце тонуло в озере и агонизиро-вало пожаром зари; рыбаки Пётр и Андрей сказали, что это к шторму. Мы разбили привал хоть и на берегу, но далеко от черты прилива. Как выяснилось ночью, это нам мало помогло: ветер с озера подул такой сильный, что холодные брызги всё равно долетали до нас и мочили. Мокрые насквозь, мы лежали под открытым небом, прижавшись друг к другу спинами, чтобы согреться, и дрожали от холода; разумеется, никто не спал. Я слушал, как воет ветер, шумит прибой и постаныва-ют мои спутники; впрочем, никто открыто не жаловался. Проведя с ними целый день, я сделал вывод, что удачно сделал свой выбор: все они оказались скромными людьми, без колебаний признавшими во мне лидера, но и выбравшими старшего меж собою. Конечно же, им оказался Пётр. Если они хотели спросить меня о чём-то, обращались сначала к Петру, а тот уже – ко мне; когда это произошло в первый раз, я им сказал, что нет нужды так поступать, каждый вправе обра-титься ко мне напрямую, ведь все мы равны перед Богом, даже самый грешный из нас. Они вежливо выслушали, но в другой раз опять по-ступили по-своему; я не стал их попрекать за это. Пётр тоже редко ко мне обращался первым, ждал, пока я сам не заговорю. Конечно, это сильно отдаляло нас. Неловкость в общении я списывал на то, что мы были мало знакомы. Но я пока решил оставить всё как есть: придёт срок – и всё встанет на свои места.
Возле давно погасшего костра, под порывами сильного ветра, ку-таясь в сырой неуютной одежде, лежали они парами, а я – отдельно, тринадцатый, хоть тоже в паре с Дьяволом, но для них – один; ведь я давно понял, что моего Поводыря они не видят. Впрочем, какой те-перь он мне поводырь?

Какой ты мне Поводырь, Дьявол? За целый день пару фраз про-изнёс, и то – как одолжил. А теперь и вовсе делаешь вид, что ничего тебя не касается. Молчишь, словно тебя и нет с нами.
Спишь? Повернулся спиной и спишь? Не слышишь? 
Отлично! Просто замечательно! 
Тьфу!!!

Всю ночь с озера ветер сырость приносил, а под утро и вообще дождь начался. Туч понагнало от края до края: затянуло всё небо; не серое оно даже, а чёрное. И не поймёшь: то ли день наступает, то ли ночь продолжается. Сечка быстро сменилась проливным дождём, тут уже и не до отдыха: после бессонной холодной ночи поднялись мы и обречённо побрели на север. А куда спешить: всё равно уже промокли насквозь, а укрытия и не видно. Какое-то время месили песок вдоль побережья, всё высматривали: вдруг что-то появится, большая лодка на берегу или рыбацкая хижина. Увы, берег оставался пустынным, неприветливым, слякотным. Дул сильный пронизывающий ветер, мы мёрзли в своих мокрых насквозь одеждах, вдыхали пропитанный во-дой воздух, но упорно шли вдоль берега, прямо у самой кромки: ведь мы уже сутки ничего не ели, а волны нет-нет да выносили на берег глушённую рыбу; мы её подбирали и складывали в заплечные мешки, чтобы было чем подкрепиться на привале. Когда еды насобиралось достаточно, свернули с берега, решив найти где-нибудь укрытие, раз-вести костёр, утолить голод и, главное, переждать бурю. Но удиви-тельно: чем дальше мы отходили от озера, тем сильнее задувал ве-тер…
Скоро он стал порывистым, шквальным. И направление изменил: уже дул не с озера, а в обратную сторону, прямо нам в лица. Не по-зволял и шагу ступить. Мы вязли в его мощных потоках. Шквал валил нас на колени, сшибал с ног, словно бы выдавливал обратно к озеру. Сопротивляясь ветру, мы топтались на месте, меся грязь и безуспешно хватаясь за кустарники, толкали друг друга в спины, тянули за руки – всё напрасно. С какого-то момента мы не могли продвинуться ни на шаг. Чем отчаяннее мы сопротивлялись, тем сильнее становился ве-тер. Он был нам явно не по силам, и скоро мы уступили, совершенно выбившись из сил. Повернувшись к ветру спинами, мы побежали на-зад, подгоняемые его порывами, запинаясь, падая и поднимаясь из грязи,  прямо к озеру, к бровке воды, которая встретила нас холодны-ми брызгами.
Едва придя в себя и отдышавшись, мы кое-как поднялись и, рас-тянувшись долгой цепочкой, обречённо поплелись куда-то вперёд… или назад?… Вдаль.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

и там ветер и там шторм и там дождь

К вечеру, когда огромная чёрная туча проглотила бледный диск солнца, мы увидели большую лодку, которая лежала на мокром бере-гу, перевёрнутая кверху дном. К этому времени мы совершенно выби-лись из сил, брели по побережью как привидения, то и дело падая от усталости и толчков ветра. Мы даже не сразу обратили на неё внима-ние: уже давно не смотрели по сторонам, лишь под ноги себе, лишь в спину впередиидущему. 
Лодка стала нашим спасительным кровом на ночь: все четырна-дцать вместились мы, тесно прижатые друг к другу мокрыми окоче-нелыми телами.            

* * *
Хотелось пить, но есть хотелось сильнее. Утолить жажду можно было и из ручейков, что бежали по стенкам лодки, стекали в лужицы. А есть хотелось даже не потому, что проголодались, а больше от оби-ды: когда днём боролись с ветром, потеряли все мешки с рыбой. Жал-ко. Костёр, конечно, не развести – негде, да и нечем – но могли бы ведь и сырую…
Ещё хотелось спать. Это чувство было даже сильнее жажды и го-лода. Некоторые и спали, разомлевшие и плотно сжатые соседями, а я никак не мог уснуть: больно врезался в позвоночник костлявый ло-коть Дьявола, который опять оказался моим соседом. И он опять раз-дражал меня. Ведь не только молчал, но и мешался: занимал место и в без того стеснённом пространстве. Ведь мог же превратиться в птицу или змею, улететь или зарыться в песок: и ему хорошо, и нам чуть просторнее. Но он нарочно оставался в человеческом обличье, неви-димый никем, кроме меня.

Не делай вид, что ничего не слышишь, Дьявол! Ты же знаешь, о чём я думаю: уйди, исчезни, оставь меня в покое! Дай отдохнуть хоть пару часов, выспаться, набраться сил!

Он молчал и не шевелился. А я измучил себя раздражением, уго-монился и наконец-то провалился в забытьё. Во сне кто-то сказал мне:
– Ты и сам можешь позаботиться о себе и учениках!
И я проснулся.
Было темно, холодно, тесно, сыро и пахло человеческим потом. Стараясь не разбудить спящих, я вылез из под лодки. Снаружи сеял колючий мелкий дождь. Ветер чуть ослаб, но всё равно пронизывал до костей. Волны угрожающе бились о берег.
Я посмотрел на озеро и увидел…

свет
исходящий из глубины озера
спокойный убаюкивающий белый
рождённый высшей силою
и мною
несёт покой уют и умиротворение
приглашает в царство доброты
доброты и любви
любви и почитания
почитания и уважения
уважения и приюта
всем путникам
страждущим



свет
широким лучом падающий с неба
ласковый усыпляющий белый
сотворённый мною
и высшею силой
несёт умиротворение уют и покой
зовёт в царство любви
любви и доброты
доброты и уважения
уважения и почитания
почитания и приюта
всем путникам
страждущим

…волны, серо-белыми барашками бегущие к берегу; тучи, свин-цовым покрывалом нависшие над озером; тень луны, скользящая в редких просветах между тучами; дождь, колючими штрихами рассе-кающий зыбкое пространство…

* * *
Я понял, что должен сделать.

* * *
Подбежав к перевёрнутой лодке, служащей кровом для моих уче-ников, я кулаками стал стучать по её днищу и кричать, стараясь пере-кричать ветер:
– Выходите, выходите оттуда! Хватит прятаться!!!
Они проснулись, заворошились, с большой неохотой стали выле-зать. Собирались вокруг меня, согнувши от холода спины, сморщив-шись и сжавшись. Прятались от дождя и ветра под непросохшей оде-ждой. Капли воды бежали по их волосам и лицам. От холода пальцы на руках сами собой сжимались в кулаки. Глядели на меня и молча спрашивали: зачем потревожил, выгнал под дождь и ветер? – и пер-вым из них Пётр.
– Ученики, друзья мои, – сказал я. – Вы устали и замёрзли, вы-мокли насквозь и голодны, хотите спать и согреться. Под лодкой хо-лодно и сыро, но гораздо лучше, чем снаружи. Я всё знаю и понимаю вас. Но всё равно говорю вам: не переждать нам здесь непогоды, не будет здесь тепла и солнца, пока не отправимся в путь. 
– Но ночь же на дворе, – робко напомнил Пётр.
– Да, ночь. Но опять же говорю: дню больше тут не быть, и солн-цу не греть, и ветру не утихать. 
– Так что же нам делать?
– Идти.
– Вчера мы целый день шли. И позавчера тоже.
– Мы не туда шли, – сказал я.
– А куда надо? – спрашивали ученики.
– Туда, – сказал я и показал на бушующее в шторме озеро.
– Но мы там погибнем, учитель! – нестройным хором воскликну-ли ученики.
– Нет, не погибнем, – произнёс я. – Только там мы найдём спасе-ние.
– Я много лет живу возле этого озера, – произнёс Пётр. – Но та-кого шторма не упомню. И при лучшей во много раз погоде я никому не посоветовал бы выйти в открытую воду. Там ждёт верная смерть.
– Нет, мы выживем, – сказал я. – И наоборот, погибнем, если ос-танемся здесь. Видите: ветер крепчает, дождь усиливается. Утром не-погода ещё разгуляется, если останемся – до вечера не дотянем.
– Ты мне веришь? – спросил я и заглянул Петру в глаза.
– Ты сын Божий, тебе виднее, – произнёс Пётр. Он хотел мне по-верить.
– Ученики! – обратился я ко всем. – Помогите перевернуть лодку и спустить её на воду. В ней мы и отправимся в путь!
Они смотрели на меня, на Петра.
Пётр сказал:
– Он наш учитель. Делайте, как он велит, – и первым вцепился в борт лодки.

Спасибо тебе, Пётр, что поверил в меня.

Ученики медленно присоединились к нему, дружно налегли, и вскоре лодка была перевёрнута. 

Спасибо вам, ученики, за то, что поверили в меня. Ведь вы могли отказаться, покинуть меня, разбрестись по миру или вернуться в де-ревню. Никакой ветер не остановил бы вас, никакой дождь не задер-жал. Но вы остались, авансом поверив мне, ещё ничем не доказавше-му свою Божественную сущность.
Спасибо вам, Пётр и Андрей, Иаков Заведеев и Иоанн, Филипп и Варфоломей, Фома и Матфей, Иаков Алфеев и Левей, Иуда и Симон – ученики мои, мои апостолы.

Глухо хлопнув днищем о мокрую гальку, лодка качнулась высоко поднятыми бортами и застыла, словно приросла, глубоко погрузив-шись килем в песок и едва не придавив тёмную змейку, юркнувшую вбок.
Я оглянулся. Дьявол исчез.

– Лодку на воду! – крикнул Пётр и первым навалился на корму.
Ветер задул ещё сильнее, люди прилагали немалые усилия, чтобы толкать тяжёлую двенадцатиместную лодку по мокрому песку и галь-ке к воде, да ещё против ветра. Но они упорно делали свою работу, погружаясь в песок едва ли не по колена, обдирая руки о занозистые борта, падая от усталости и снова поднимаясь. На этот раз они побе-дили стихию. Лодка медленно продвигалась, оставляя позади себя ме-сиво из песка и грязи; ямки быстро заполнялись дождём.
Когда нос лодки оказался в воде, штормовая волна ударила в не-го, приподняла лодку, толкнув назад, но тут же и вытянула чуть впе-рёд, немного развернув вправо, левым бортом к прибою. Следующая волна ударила с не меньшей силой, едва не опрокинув лодку, но люди удержали её, и даже сумели немного повернуть носом к волне. Нава-лившись, они протянули лодку по отмели, придерживая на взлёте ка-ждой набегающей волны, сноровисто управляя ходом. Потом некото-рые из нас – семь человек – забрались на борт и сели на вёсла, а ос-тальные ещё толкали, следуя за лодкой, пока глубина им не стала по грудь. Тогда мы помогли им забраться, они расселись, дружно налег-ли на вёсла под громкие команды Петра, и лодка, рассекая высокие волны, стала медленно удаляться от берега.
Волны выбивали скрип из бортов, брызги окатывали нас со всех сторон. Лодку раскачивало так, что, казалось, ещё чуть-чуть, и она пе-ревернётся. Но вот ещё волна, и ещё, а мы всё плыли   

туда где я видел свет

вперёд, держа наш курс строго против волны, к середине озера. Ученики усердно гребли. Промокшие, уставшие, отчаявшиеся, они последние силы вкладывали в борьбу со стихией. Мне было их жалко, но я ими гордился. Я только готовился сотворить чудо, а они уже со-творили его.

* * *
В том месте
Где свет исходил из глубины озера
И широким лучом падал с неба
Я встал во весь рост
Подставил лицо дождю
Набрал полную грудь воздуха
И приказал:
УЙМИСЬ, СТИХИЯ

Улеглась на дне муть, вода в озере поголубела, а тучи на небе сжались в комочки и последними каплями утонули в прозрачном озе-ре. Яркое солнце высушило воздух, теплотой наполнило пространст-во, а ветер – ласковый, дружелюбный, приветливый – причесал наши кудри и бороды.
Как хорошо-то стало!
Благостно.

* * *
А вот и Дьявол – тут как тут.
Не хочу его видеть.
Говорит.
Не хочу его слышать.
– Молодец, Иисус.
– Ты всё правильно сделал.
– Ты усмирил стихию.
– Ты сотворил Чудо.
– Ты доказал, что достоин быть окружённым учениками.
– Посмотри же на них!

Я посмотрел и увидел:
Пётр улыбался, Андрей взирал на меня с обожанием, Иаков Заве-деев плакал от счастья, Иоанн молился, и Филипп с Варфоломеем мо-лились, Фома и Матфей удивлялись, Иаков Алфеев и Левей восхища-лись, Иуда восторгался, Симон сползал на колени.
И все, перебивая друг друга, говорили:
– Спасибо тебе. Мы не сомневались, что не позволишь нам по-гибнуть. Мы верили в тебя даже тогда, когда перестали верить самим себе. Веди же нас за собой, наш Учитель, мы последуем за тобой след в след, и будем славить тебя и благодарить.

– А ты сомневался? – спросил я Дьявола.
– Конечно, нет. Я верил в тебя. Просто…
– Что?
– В какой-то момент подумал: не рано ли оставил тебя принимать решение самостоятельно?
– Когда подумал? Когда прятался под лодкой или когда в змею превращался?
Он не расслышал иронии, ответил:
– Гораздо раньше. Когда ты пытался изменить свою судьбу, от-ходя от берега. Мне показалось, что ты забыл в тот момент, кто ты.
– Я не забыл.
– Я и говорю: показалось. Теперь ты доказал, что нет. Поэтому и хвалю.
– Большое спасибо, – сказал я, не испытывая ни капли благодар-ности.
– Не за что.

Я ненавижу тебя, Дьявол! Ты бросил меня в самый трудный мо-мент: в момент поиска единственно верного решения. Ты отстра-нился, сделал вид, что тебя не касается! Как ты смел!

– Ругай меня, мой мальчик. Ты заслужил. Ты доказал, что имеешь на это право. Я ведь всего лишь твой Учитель. Я научил тебя творить Чудеса: теперь ты можешь это делать. Я твой Поводырь. Я веду те-бя. Но ты выбираешь дорогу.
– Я не ругаю. Но мне обидно.
– Я знаю.
– Я не нуждался в помощи…
– Я знаю, Иисус.
– Но нуждался в добром совете.
– Знаю, всё знаю.
– Если знаешь, почему не посоветовал?
– Я посоветовал.
– Как?
– Дал знак.
– Какой ещё знак?
– Мой знак.
– Какой?
– Свет, исходящий из глубины озера.

* * *
Ученики дружно гребли, лодка скользила по ровной глади, над головами кружились крикливые чайки, погода стояла прекрасная. Мы с Дьяволом сидели на корме и чуть ли не впервые за годы нашего зна-комства беззаботно болтали.
– Прекрасная работа, – хвалил он, поводя рукою вокруг.
– Спасибо. Хотя это только моё первое Чудо.
– Ну, не первое… Но и не последнее.
– Но настоящее-то – первое!
– Настоящее – первое, – подтвердил Дьявол.
– Если бы не первое – получилось бы лучше.
– Без сомнения.
– А так – ошибок много.
– Каких же?
– Ну, например…, – я на секунду задумался, потом выпалил. – Шторм, гроза, волны, молния, гром. Лодка далеко-далеко от берега. Нас заливает водой. Мы уже почти тонем. Ученики плачут и молятся. В тот момент, когда над нами зависает девятый вал, я говорю: «Стоп» – и полный штиль.
– Так почти и было, – сказал Дьявол.
– Нет, не так, – не соглашался я. – Мы не тонули, даже не думали. Когда отплыли от берега, вообще оказалось, что шторм не такой уж и сильный.
– Угу, – сказал Дьявол.
– А могло быть и так, – продолжал я. – Ученики уже плачут, дрожат, прощаются с жизнью. А я сплю себе на корме, словно не слышу ни их криков, ни воя ветра, не замечаю качки и брызгов волн. Ученики бросаются ко мне, умоляют: спаси, погибаем! Наконец, я просыпаюсь и…
– Замечательно. Почему не использовал?
– Не подумал как-то, – вздохнул я. – Да и жалко мне стало людей. Такими они казались мне бедными, несчастными, измученными.
– Нет, Иисус, – произнёс Дьявол. – Ты не похож на своего Отца.
– Это почему?
– Потому что Он никого и никогда не жалеет.
– А ты?
– А я жалею. Сколько раз говорил уже – я Его противополож-ность. Он любит – я ненавижу, Он наказывает, я прощаю, Он не жа-ле…
– Прекрати, Дьявол!
– Ладно, – сказал он. – Командуй сегодня мной. Ты заслужил. Вон какое Чудо совершил.
Но я уже не хотел разговаривать. Я отвернулся и посмотрел на приближающийся берег. А Дьявол нашёптывал:

Хочешь сотворить настоящее Чудо – не о человеке думай. Смотри только на себя. Увидь себя со стороны. Каждое твоё движение должно быть выразительным, красивым. Людям это нравится. Очаруй их. Привлеки их. Используй их маленькие человеческие слабости. Иг-рай свою роль так, чтобы они тысячелетиями помнили о тебе…

* * *
Два знака видел я:
От Дьявола: свет, исходящий из глубины озера,
И свет, падающий широкой полоскою с неба –
То от Бога, Отца моего.

* * *
Поздним вечером причалив к берегу, мы оставили лодку в заливе и направились по тропинке вверх – на вершину холма, откуда откры-вался прекрасный вид: зелёная  равнина, обрамлённая холмами, ближе к озеру переходящими в изъеденные гротами скалы. Но не это глав-ное. Главное то, что мы увидели стены большого города.
Никто из моих спутников не узнавал его, лишь  Андрей сказал, что это наверняка не Капернаум, в котором он неоднократно бывал, и предположил, что это может быть Магдала. Матфей не соглашался. Впрочем, нам было абсолютно без разницы, как этот город назывался, главное – наконец-то мы вырвались из плена безлюдья, вернулись в цивилизацию. Нас даже не смутило то, что городские ворота уже за-крывались на ночь и ближайшие несколько часов предстоит провести вне стен уснувшего города. Наступит утро – и мы ворвёмся в шумный поток городских улиц, насытимся людским многоголосьем, разорвём оковы гнетущей потерянности. В общем, вернём себе тот мир, к кото-рому уже привыкли. Но это будет завтра, а сегодня нам ещё предстоит решить, где провести ночь. Самым разумным решением было бы вер-нуться на побережье, развести костёр и поужинать рыбой, которую мы наловили за день в достаточном количестве. Но суеверие мешало моим спутникам: вдруг вновь станем заложниками разбушевавшейся стихии, и пережитое повторится? Поэтому решили так: к озеру не воз-вращаться, но и в подступах к городу не ночевать, чтобы не ввести в искушение лихих людей. Мало ли: хоть никаких ценностей мы не имеем, но они-то этого не знают, а защитить себя мы тоже не можем. Хоть нас много, но мы не вооружены. Оставался последний вариант: идти к скалам и укрыться в одной из пещер, которые были видны да-же отсюда. Так и сделали.

* * *
– Бесноватый, – вырвалось вдруг.
– Что, учитель? – переспросил Пётр.
– Бесноватый на кладбище, – повторил я. – Он уже ждёт нас.
– Где?
– Там, – показал я. – Впереди.
– Может, вернёмся? – забеспокоился Пётр.
– Нет.
– Он опасен?
– Очень, – сказал я.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Узкая едва приметная тропинка, по которой мы шли, утыкалась в старое заброшенное кладбище, в этот душный мир безвременья. Жёл-тый липкий туман сползал со скал и вязко оседал на древние могилы. Даже быстро наступающая темнота не могла вытиснуть этот туман: он лишь едва темнел, жался к земле, давил могилы, заползал в гроты.

Может, вернёмся? – спросил я Дьявола, как минуту назад спра-шивал меня Пётр.
Бесноватого боишься?
Нет. Тех, кто внутри него. Демонов.
Не бойся, они не причинят тебе вреда. Они знают, кто ты.
А что подумают ученики?
Что и думали всегда: ты – сын Божий.
Но может ли сын Божий демонов изгонять?
Почему нет?
Управление демонами – твоя прерогатива.
Ты – мой ученик. Значит, и твоя тоже.
Но они-то этого не знают.
А зачем им знать? Главное – кого и что они увидят.
Ты хочешь сказать, что…
Да-да, демонов они не увидят.
А кого?
Бесноватого, кого же ещё?

Узкая тропинка петляла меж каменных надгробий и скал, в кото-рых были выдолблены пещеры и гроты. Некоторые надгробья были разрушены, провалены вглубь, некоторые составлены вдоль скал; там и разрушались от времени. Серые могильные плиты, мёртвые скалы и хищные пасти пещер застыли в вязком воздухе, который был склеен из сгустков тумана. Время остановилось, застыло. Мы шли, вторга-лись в мир Вечности; своим осторожным присутствием, опережая время, мы вплывали в него. Навстречу бесноватому. А он – навстречу нам, расталкивая клубы бурлящего тумана.

* * *
Он вылез из дальней пещеры, высушенный, словно мумия; жёл-тый, словно покойник. Грязный, лохматый, во рванье. Ноги и руки за-кованы в ржавые цепи; отзываясь на каждое его движение, они устало позвякивали.
Словно побитая собака выплыл он из тумана и остановился на безопасном расстоянии.   
– Кто вы и откуда? – спрашивал, а цепи звякали. – Что вы тут де-лаете, кого ищете?
– Успокойся, мы не причиним тебе вреда, – ответил Пётр, сделав шаг вперёд.
– Оставайся на месте, человек, – предупредил бесноватый и уг-рожающе затряс цепями. – А лучше убирайся! Все убирайтесь! Это моя территория.
– Мы не причиним тебе вреда, – повторил Пётр. – Разреши лишь пройти.
– Нет, ни шагу больше! Хоть всю ночь уговаривайте – не пропу-щу! Я не знаю вас, убирайтесь. Или оставайтесь на ночь, – вдруг захо-хотал он, придя в восторг от новой мысли. – Разбирайте гробы. Тут их много, на всех хватит!
– Тьфу на тебя!
– Ага, испугались! – страшно рассмеялся бесноватый и снова за-тряс цепями. Вдруг, прервав смех, застыл, пригнулся, внимательно рассматривая что-то в пустых руках Петра. – Что ты там прячешь? Нож? Ага! Ну-ка, не балуй!
– Нет у меня ничего, – успокаивал его Пётр, но бесноватый уже не слушал.
– Уйди прочь, уйди прочь, убийца! – визжал он. – Зарезать…ой-ой-ой…хочешь? Ага! Ага-ага-ага… Ну, режь! Режь, да-да, режь, но помни: не меня режешь, а свинью. Да, свинью, её, свинью!!! Хрю-юююююююю!!!
Упав на четвереньки, он закружился на месте, как собака, стара-ясь ухватить себя за несуществующий хвост. Он ойкал, хрюкал, мяу-кал, издавал нечленораздельные звуки, прерывая всё это диким сме-хом, переходящим в рыдания. Ученики испуганно смотрели на него и неосознанно отступали назад. Мне это надоело, и я приказал беснова-тому:
– Поднимись и подойди ко мне.
Тот вмиг прекратил визжать и крутиться, застыл, низко опустил голову и пожаловался:
– Не могу, никак не могу. Я свинья и могу передвигаться только на четвереньках. Вот так!
И пополз на корячках – по кругу, по кругу: показал, как может это делать.
– Поднимись, я сказал!
Бесноватый вздрогнул, испуганно втянул голову в плечи и осто-рожно, как будто впервые, оторвал ладони от земли. Неуверенно, медленно поднялся на ноги и с диким восторгом посмотрел на свои ладони.
Он был не таким, как все. Его тяжело было лечить. Он не слу-шался, сопротивлялся. Я прилагал немалые усилия, чтобы контроли-ровать ситуацию.
– Подойди ко мне, – приказал я.
Он сделал несколько неуверенных шагов. Цепи глухо позвякива-ли.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Не помню.
Невероятно трудно было, но я переламывал его, возвращал ему разум. Демоны вихрем кружили вокруг него: я их ждал и вот увидел, наконец-то они вынырнули из ночи и тумана. Их чёрные лохматые те-ла извивались в диком танце. Но некоторые уже выпадали из круга – это я их вышвыривал. Они падали и с удивлением и опаской глядели на меня. Я же только в полглаза приглядывал за ними – я был сильнее; мой взгляд был обращён к бесноватому.
– Давно здесь живёшь?
– Вчера тут был. И позавчера. А дальше не помню.
Демоны кружили, я отмахивался от них.
– Сколько тебе лет?
– Не помню.
Демоны хищно выли: боялись. Потому и стонало древнее клад-бище, ухал филин, всполошилась воронья стая. Ученики схватились за головы.
– Эй, вы! – крикнул я демонам. – Оставьте этого человека в по-кое!
Они хохотали, хрюкали и мяукали всё громче. Ученики страдали от боли в головах, зажимали виски ладонями: нестерпимо! Холодным потоком налетел ветер, разогнал ночь и туман, но и людей пригнул к земле, травой постелил. Ученики кричали, перекрикивая друг друга и ветер. Гоготали демоны, каркало вороньё, выл ветер, стонали могилы. Кладбище гудело.
– Спаси, спаси нас, учитель! – плакали ученики. – Уведи нас от-сюда!
Я смотрел на всё это и слушал.



Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!! Га-а-а-в!!!

Учитель, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси, спаси-ииии, спаси-ииии, спа… сииии…
Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ха-ха!

– Демоны, оставьте его в покое!

 Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ввввввввв- юююююю. Ха-ха! ………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Громче, громче! Они ничего не слышат!
Демоны! Демоны!!
Громче!!!
ДЕМОНЫ!!!

– ДЕМОНЫ!!! – из глубины сознания раздался мой собственный голос, такой властный, страшный, сильный, могучий, что…

Чёрные лохматые существа застыли в корявых позах, повели в мою сторону свиными рылами.
– ОСТАВЬТЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА!!!

…шный, сильный, могучий голос, что я и сам чуть не испугался.
Никто этого не заметил.
– Не можем мы, сын Божий, – сказал демон с длинными закру-ченными в баранку рогами. – Нам нужен сосуд – чьё-нибудь тело. По-кажи в кого вселиться, и мы отдадим тебе этого человека.

* * *
Взмыв ввысь, я увидел всех:
Бесноватый.
Я. Дьявол.
Пётр, Андрей, Иаков, Иоанн, Филипп, Варфоломей, Фома, Мат-фей, Иаков, Левей, Иуда, Симон.

Спустился пониже, посмотрел ещё:
Филипп, Варфоломей, Иуда, Фома, Матфей, Иаков…

Взгляд вернулся, зацепился за одного из них. Опять скользнул. Опять вернулся.

…Он выглядел маленьким, слабым, болезненным. Когда шли вдоль озера – еле поспевал за нами. На привалах падал обессиленный. Я дол-го не мог запомнить, как его зовут. Сейчас помню: Иуда. Иуда Иска-риот. 
Я часто спрашивал себя: почему выбрал его в ученики? До сих пор у меня нет ответа на этот вопрос. Так может, для этого? Мо-жет, чтобы демонам отдать?

* * *
Я хотел, но не отважился. Первый и единственный раз в жизни я испугался своих учеников. Отдай одного из них – и они никогда мне этого не простят. Они подумают, что при случае я всех их предам. И…

* * *
Зыркнул Дьявол, я за ним. И увидел: мелькнула между могиль-ных плит чья-то тень. Крикнул я демонам:
– В него вселитесь! Быстрее!
Не глядя, прыгнули они всем скопом в ту сторону, куда я указал: и там завизжало, заныло, захрюкало. Потом тишина установилась, а через минуту – шорох: из-за могильной плиты выползал кто-то.

Человек, которого демоны оставили в покое, внимательно по-смотрел на меня и спросил:
– Кто ты?
– Наш учитель, – ответил за меня какой-то из учеников.
– Я последую за тобой, куда бы ты ни направлялся, – сказал че-ловек.
– У меня уже есть ученики, – покачал я головой.
– Я буду твоим слугой.
– Нет, ты останешься здесь.
– Но тут же кладбище. А я живой.

Все так и ахнули: из-за могильной плиты показалась злобная морда сумасшедшего поросёнка.

– Ты будешь жить в этой пещере и присматривать за поросёнком, – наказал я.
– Хорошо, – вздохнул человек. – Ты вернул мне разум – тебе и решать мою судьбу. Я остаюсь тут.
Поросёнок завизжал.
– Присматривай за скотиной, – сказал я. – Помни: вам теперь жить вместе.
– Слушаюсь, господин, – покорно склонил голову человек.

* * *
Я отпустил его, и он ушёл, унеся с собою частичку меня. Я ос-мотрелся и только сейчас заметил, что уже рассвело. Ученики стояли позади. Одиннадцать пар глаз взирали на меня с обожанием. И лишь одна – с благодарностью. Он знает, подумал я.
Видел?
Пусть.
Я усмехнулся.
Пусть знает, кто я такой и на что способен.




                Глава седьмая

Числом тринадцать увидела нас охрана с высоких каменных стен Магдалы, когда стояли мы у ворот города, хотя на самом деле нас бы-ло четырнадцать вместе с Дьяволом, которого мог видеть только я, Иисус Христос, сын Божий. Было раннее утро, всего полчаса прошло, как мы покинули кладбище, но я уже чувствовал себя смертельно ус-тавшим – сказывались и бессонные ночи, и борьба с непогодой, но главное – демоны, изгнание которых вымотало меня до основания. На ногах я держался лишь благодаря лихорадочному зуду, который но-чью вселился в мой мозг. Я весь был слеплен из усталости и ошмётков впечатлений, которые и не позволяли свалиться на землю и забыться глубоким сном прямо сейчас. К тому же при учениках делать этого не хотелось: ведь они, хоть и устали, но шли – шли за мной покорно и безропотно. Нельзя было проявлять при них слабость. И я держался из последних сил. Мне было тридцать два года, когда-то я был сильным, молодым и здоровым, но в то раннее утро мне казалось, что если я сейчас же не доберусь до постели и не усну, то не доживу и до утра.
Конечно, я ошибался, и дальнейшие события доказали в который уже раз, что выносливости молодому организму почти нет предела. Но когда мы подошли к воротам ещё спящего города и обнаружили, что они заперты, у меня началась истерика. Впрочем, не в миг. Снача-ла я старался оставаться вежливым и смиренным. Вместе с учениками и Дьяволом стоял я под высокими стенами города и слушал полусон-ные покрики часовых. Я приблизился к деревянным воротам и посту-чал.
– Кто там ещё? – из-за ворот глухо донёсся недовольный голос, скрипнули петли на решётчатом оконце, и в четырёхугольнике кро-шечного проруба возникла настороженная физиономия молодого без-усого охранника.
– Открывай! – сказал я ему и представился. – Путешественники.
– Подождёте, – подозрительно разглядывая нас, сказал охранник. – Ещё не время.
– Открывай! – потребовал я, а он захлопнул окошко и рассмеялся.

Я кричал, он посмеивался в ответ, а я злился, и от этого кричал ещё громче и злился ещё сильнее. Ему надоело слушать мои крики, и он ушёл. Я стал бросаться в ворота камнями. Часовой вернулся и пре-дупредил, что если я не прекращу буянить, он спустит на меня собак. Я нарочно злил его, бросал ещё камни, а напоследок несколько раз пнул ворота ногой. Потом вернулся к своим спутникам и присел ря-дом. Кулаки были сбиты в кровь, болели. Но злость прошла. Осталась одна усталость.

Второй охранник появился чуть позже. Выглянул, потому что любопытно стало: что там за буян? У него было доброе лицо резвого толстяка. Я попросил:
– Открой ворота, добрый человек. Мы не спали несколько ночей и очень устали. Позволь пройти в город.
Но и этот охранник оставался непреклонным.
– Дождитесь шести часов, и ворота будут открыты для всех.
– Мы вымокли и проголодались, пусти.
– В городе в это время всё равно не найдёте еды. Все ещё спят.
– Мы замёрзли, охранник.
– Отойдите от стен города и в поле разведите костёр, – посовето-вал он. – Я на вашем месте давно бы так и сделал.
Но я не слышал его добрых советов.
– Человек, неужели в твоём сердце нет ни капли сочувствия? – вопрошал я.
– Ох, – сказал он. – Надоел же ты мне.
– Пусти!
– Нельзя.
– Ночь-то уже закончилась!
– Вот и не кричи. Недолго ждать осталось.
– Открой!
– Э-эх, – отмахнулся он и захлопнул окошко.
Я в сердцах сплюнул и отвернулся.

* * *
Ну что, сын Божий, теперь знаешь, что такое власть?
Какая он власть? Бессердечный охранник – ещё не власть.
Ошибаешься. Он-то и есть настоящая власть.

– Слушай, Дьявол, преврати его в пыль! – попросил я.
– Не могу, – усмехнулся Дьявол. – Кто тогда откроет нам ворота?
– Кто-нибудь другой, – сказал я. – Мало ли добрых людей.
– Нет, Иисус. Никто в этом городе тебе не поможет.
– Не верю! Неужто ни у кого из жителей этого города нет сердца?
– Ну почему! – сказал Дьявол. – У многих и многих. Магдала – мирный, гостеприимный город. Скоро ты и сам в этом убедишься. Кстати, тот охранник, с которым ты только что разговаривал, пре-красный семьянин и замечательный отец. Жена его очень любит, дети души в нём не чают, а соседи уважают за трудолюбие и хозяйствен-ность. К тому же он часто ссужает им и никогда не напоминает о воз-врате долга. Многие этим пользуются, деньги долго не возвращают, но он всё равно не отказывает и в следующий раз. Он считает своим долгом помогать ближнему.
– Вот видишь, – сказал я. – Даже такой не открыл нам ворота.
– И не откроет, пока не придёт время.
– Потому что он лицемер, – сказал я. – Перед соседями и женой лицемерит, а на нас отыгрывается. Накажи его!
– Ну что ты заладил: накажи, накажи, – поморщился Дьявол.
– Да, потому что я устал и хочу спать.
– Это не причина, чтобы потерять выдержку.
– Причина, и ещё какая, – разозлился я, уловив в его голосе на-ставнические нотки. – Накажи часового, Дьявол. Ведь не впустив ме-ня, он не впустил и тебя. Неужто это тебя не обидело?
– Конечно же нет, – пожал плечами Дьявол. – Во-первых, он мне не помеха. Захочу – и пройду в город без его разрешения. Во-вторых, если на всё, что делают люди, я буду обижаться…
– Ты себя не уважаешь, – сказал я.
– А ты себя, – парировал он и, не дав мне опомниться, продол-жил. – Да, я мог бы превратить его в пыль, но не превращу. Никогда. Именно потому, что себя-то как раз и уважаю. А вот ты себя не ува-жал, когда умолял его отворить ворота.
– Не умолял, а требовал.
– Не требовал, а умолял.
– Да, умолял, – разозлился я. – Потому что устал и голодный. И хочу спать!
– Ты – сын Божий.
– Ну так что? Сыну Божьему нельзя уставать?
– Уставать – можно. Умолять – нельзя! Ты не должен забывать, кто ты такой, – сказал Дьявол.

Но и человек должен знать своё место.
Он и знает. Просто не догадывается, кто  ты.
Мог бы и узнать. Другие же узнают!
Иисус! Ему достаточно и того, что уже знает!
Что он знает? Что?
Что сын Бога, желая зайти в город, не будет швыряться в во-рота камнями и устраивать истерику.


За истерику нужно расплачиваться.
Сначала – раскаянием:
Напрасно Бог-Отец отправил меня к людям. Не могу я их испра-вить. Не справляюсь.

Потом – поисками виновного:
Я пришёл, чтобы раскрыть им глаза, научить верить и лю-бить… Но я не хочу – НЕ ХОЧУ – делать это! Они плохие ученики, они ничего не понимают! Вот – охранник на городских воротах: го-воришь, он даже взяток не берёт, людям оказывает помощь. Но да-же он не узнаёт меня, а значит, и не верит!
Брось, Иисус. Ты сам не понимаешь, что говоришь.
Но это правда!
Это – самообман. А всё оттого, что ты стал заносчивым. Ос-тановись. Успокойся. Ты выбрал не ту дорогу, Иисус.

А затем, когда нашёл – обвинением:
Вот это да! И это я слышу от Дьявола, моего Учителя и Пово-дыря?! Каждое твоё слово, каждый твой поступок  заставляют ме-ня сомневаться в твоей искренности. Сначала ты промариновал нас в холоде и сырости на побережье: ведь ветер, отпихнувший нас к бе-регу – это твоя работа, я сразу это понял; потом заставил провести ночь на кладбище в компании с бесноватым и твоими послушными слугами – демонами; а теперь ещё и защищаешь недостойного чело-века, который возомнил о себе невесть что только потому, что держит в кармане ключи от городских ворот. Да ты же лицемер и лгун!

И вот – искусил Дьявола:
– О-хо-хох, – тихонечко рассмеялся он, грустно покачивая голо-вой. – Похоже, ты соскучился по правде? Имею в виду, настоящей правде?
– Я ещё не слышал её из твоих уст!
– Как говорится, всему своё время.
– Пустая болтовня.
– С тобой стало трудно разговаривать, – Дьявол предоставил мне последний шанс отступить, но я понял его неправильно: решил, что он уходит от прямого разговора.
– Со мной?
– Да-да, с тобой, Иисус.
– Опять выкручиваешься!
– Что ж, – сказал Дьявол. – Ты сам этого за…

…хотел.  Хотел правду – будет тебе правда. Расскажу тебе про…
Про кого?
Про тебя.
Ох, напугал! Последнее время, я только и делаю, что слушаю про себя.
Я расскажу тебе такое, о чём ты ещё не знаешь.
Ну-ну.
Я расскажу тебе о том, как ты умрёшь. Слушай.

* * *
«Слушай»
– эхо ударилось о каменные стены города и катапультировало в сторону озера.
Пропело Галилейское озеро:
«Слушай»

                * * *
Ты умрёшь ранним вечером, в шесть часов,

– прорёк Дьявол, даже не стараясь придать голосу торжественно-сти или грусти. –

И за минуту до твоей смерти темнота опустится на землю и окутает холм, на вершине которого будут стоять три креста, на одном из которых – среднем –  распят будешь ты. Ты умрёшь, но ещё три долгих часа будет царствовать ночь на том холме, и только спустя это время солнце сможет пробиться сквозь пелену ночи, и наступит день – в то время суток, ко-гда на земле всегда царила мгла. Но ты этого уже никогда не увидишь, потому что будешь мёртвым.

– Когда это случится? – прошептал я. Била дрожь: я излечивался от усталости, переутомления, всплеска эмоций и мании величия.

– Ты заранее узнаешь этот день. Однажды про-снувшись рано утром, ты посмотришь на восходя-щее солнце и поймёшь, что оно последнее. А потом подсчитаешь количество прожитых солнц от того дня, когда впервые встретился со своим Отцом, и узнаешь своё число, но будет уже поздно, слишком поздно, чтобы повернуть время вспять. Это солнце будет освещать дорогу – жёлтую, песчаную, ведущую к городу, рядом с которым ты родился. Глядя на неё, ты вспомнишь этот город таким, каким представлял его в детстве. Ты узнаешь его по белоснежным баш-ням и домам, и белым одеждам его жителей – а скоро и увидишь их, идущих по этой дороге к тебе. Уви-дишь и поймешь, что белые одежды они носят для того, чтобы скрывать под ними чёрные мысли, чер-вяками роящиеся в их затуманенных головах. Среди людей ты узнаешь и одного из своих учеников. Он и не будет скрываться: пойдёт первым, ведя за собой остальных, и будет приветливо улыбаться. Но ты не поверишь этой улыбке, а может, даже и не заметишь её, потому что твой взгляд будет прикован к тем, ко-го он приведёт с собой: в их глазах ты увидишь не-нависть, злость, страх и жажду крови. Твоей крови, Иисус.

– Меня предаст один из моих учеников, – я едва смог пошевелить языком.
– Да, – произнёс Дьявол. – Он продаст тебя за тридцать серебря-ников.
– Но почему? Я обижу его? Наврежу?
– Я не могу ответить на твой вопрос, – подумав, ответил Дьявол. – Вроде бы и не навредишь. Но ведь не в этом дело. За свою короткую жизнь ты никому не принесёшь большого вреда. Обидишь? Если только мыслью, взглядом? Но не словом, нет. Но ведь и мыслью оби-деть можно. Или уже обидел? И он уже, сам не подозревая о том, вступил на путь предательства? Ты лишь бросил один неосторожный взгляд, отметил его, а он уже затаил обиду, и она сидит в нём и гло-жет, хочет вырваться наружу, да ещё не знает как…
– Я знаю, о ком ты, – сказал я. – Это Пётр?
– Я не стану называть имён, Иисус, – покачал головой Дьявол. – Сам найдёшь, если захочешь.
– Это может быть только Пётр, – упёрто повторил я. – Или… Ан-дрей.
– Или Яков, Варфоломей, Иоанн или любой другой из твоих уче-ников.
– Нет, – сказал я. – Только кто-то из этих двоих.
Дьявол молчал, я настырно повторял:
– Только они могут предать меня. Ведь ты, именно ты выбрал их. Остальных выбирал я.
– Это что-то меняет?
– Да, – убеждённо произнёс я.

Хорошо, Иисус, прошептал Дьявол мне на ухо, да будет так: Пётр тоже предаст. Но не им приведены будут люди в белых одеждах, прикрывающих чёр-ные мысли. Если хочешь, я расскажу тебе и о Петре, но чуть позже. А пока слушай о себе. Не вся правда ещё рассказана.

– Стоит ли? – вздохнул я. – Что может быть горше того, что ты уже рассказал?
– В чём дело? – усмехнулся Дьявол. – За последние несколько минут ты вдруг изменился: перестал со мной спорить, обвинять в не-искренности, ловить на лжи. И даже в истерике не бьёшься. Что с то-бою, Иисус?
– Честно говоря, я не думал…
– А! Ты надеялся жить вечно?
– Не вечно, но… Ведь всё-таки я сын Божий.
– Но рождённый-то человеком, – напомнил Дьявол.
Я помолчал немного, вспоминая.
Сказал:
– Двадцать лет тому назад в Иерусалиме я зашёл в храм, в кото-ром находился и ты, и там услышал рассказ о человеке, который про-жил не одну человеческую жизнь.
– Да, – подтвердил Дьявол. – Его звали Симеон. Но он жил для того, чтобы засвидетельствовать твоё рождение. А тебе зачем так дол-го жить?
– Отец-Бог отправил меня с великой миссией…
– И ты выполнишь её, – сказал Дьявол. – Ты умрёшь.

Ты умрёшь, сказал Дьявол.

– А как же – Вера, Надежда, Любовь? – воскликнул я. – Всё это оказалось неправдой?
– Брось, Иисус. Я давно уже тебе говорил: всё это пустые слова. И ты прекрасно это знаешь. Что же хватаешься за них, как за соло-минку? Твоя миссия иная: смерть на кресте. Бог отдаёт тебя в жерт-ву.
– Но почему?
– Потому что так нужно, – убеждённо произнёс Дьявол.
– Кому?
– Ему.
– Моему Отцу? Или тебе?
– Ему, – ухмыльнулся Дьявол. – Конечно же, Ему.
– Как же так? Я же его сын!
– Иисус, – сказал Дьявол. – В первую очередь ты – пешка в веч-ной шахматной партии между твоим Отцом и мною, между Добром и Злом.
– Я не пешка!
– Хорошо: ты ферзь. Но всё равно ты – фигура на шахматной доске под названием мир. И тобою ход уже сделан.

А знаешь, отчего твой Отец Бог продолжает партию, Иисус?
Отчего?
Чтобы не позволить мне, Дьяволу, управлять  миром так, как мне того хочется.

– Ну, ну! – закричал я. – Рассказывай дальше! Что произойдёт по-том, когда люди в белых одеждах подойдут, а палец ученика–предателя упрётся в мою грудь?

Нет, Иисус, он не станет тыкать в тебя пальца-ми. Он подойдёт и поцелует тебя в губы. И ты – слу-шай! – ты тоже ответишь ему поцелуем. Почему, спрашиваешь, не оттолкнёшь, не попытаешься за-щититься? Оттолкнёшь, как же без этого? - но поз-же. Сначала поцелуешь. Ведь этот поцелуй станет избавлением, единственным выходом из тупика, в который ты сам себя загоняешь, задавая себе вопро-сы, на которые нет и не может быть ответов. Ты осознанно придёшь к этому поцелую, но это не зна-чит, что не испугаешься! Вовсе нет! Скованный страхом перед будущим, которого, по сути, у тебя уже не будет, крепясь из последних сил, чтобы не упасть в беспамятстве, ты произнесёшь, еле шевеля онемевшими губами:
– Ну что, предатель, сладок ли ядовитый поце-луй?
И только после этого оттолкнёшь его. Несмотря на сковывающее твои мышцы бессилие, толчок окажется довольно чувствительным: предатель упа-дёт на землю, но быстро придёт в себя, вскочит на ноги и закричит, зовя на подмогу:
– Хватайте его! Хватайте! Вот он – колдун, са-мозванец и развратник!..

– Погоди… С какой стати он будет так называть меня? Какой же я колдун?
– А разве нет? – удивился Дьявол моей наивности. – Всё, что ты делал и ещё сделаешь, очень похоже на колдовство. Всё зависит от то-го, под каким углом посмотреть.
Немного подумав, я произнёс:
– Хорошо, согласен. Для глупцов может я и колдун. Но я же не самозванец! Не сам же я на весь мир провозгласил себя сыном Божь-им. Это сделал Иоанн – такой же человек, как и они сами. Что же, они уже и своему не верят?
Дьявол ответил:
– Прежде всего, не забывай, что Иоанн уже мёртв. Ему верили, пока он был жив. Даже в верности тебе через него присягались. Но люди не привыкли долго уважать покойников. Пусть сколько угодно они заверяют друг друга, что о покойниках плохо не говорят, нас-то с тобой им не провести. Мы-то знаем, что они постоянно нарушают это правило, которое сами же для себя и установили. Так частенько быва-ет: не пройдёт и полгода со дня смерти героя, а на его могилу вылит уже не один ушат грязи. Ты же знаешь, Иисус, мнение Иоанна мало чего значит уже и теперь – иначе Ирод поостерёгся бы казнить его – а ко дню твоей смерти – и подавно ничего значить не будет. Вот и ты пока ещё пользуешься популярностью: тебя все любят и к тебе благо-волят сильные мира сего, но пройдёт какое-то время – и ты надоешь, приешься. Мода на тебя пройдёт. Интерес к тебе иссякнет. И тебя с лёгким сердцем назовут самозванцем.
– Что ж, – кивнул я. – И это вполне вероятно.
– Вот я и ответил на твой вопрос, – сказал Дьявол.
– Не до конца, – напомнил я. – Он ещё назовёт меня развратни-ком.
– Ах, это, – усмехнулся Дьявол. – На это ты сам найдёшь ответ, дай срок.

* * *
– Продолжай, – сказал я и снова приготовился оплакивать свою судьбу.

Десятки рук потянутся к тебе – сначала осто-рожно, а потом всё смелее и смелее – но ты, зная своё будущее, даже сопротивляться не станешь. Или не сможешь, право, не знаю. Физическая и духовная вялость овладеют тобой. То же касается и твоих уче-ников. Им бы броситься на помощь, отбить тебя – нет, они будут лишь стоять и испуганно смотреть, как тебя, безвольного, вытянут из их круга и, толкая в спину, как скотину погонят к городу. Учеников твоих никто и пальцем не тронет. Покинутые всеми, они будут стоять и испуганно смотреть на удаляю-щуюся толпу, уводящую тебя, единственного и лю-бимого учителя, от них навсегда. И хватит о них, Иисус, они не стоят большего.
Тебя будут гнать по дороге вдоль долины Эн-ном, и чем ближе вы будете подходить к городским воротам, тем сильнее и ожесточённее твои плените-ли станут избивать тебя: ведь ты совсем не будешь сопротивляться, и это их раззадорит. Тебя будут бить не только по спине, но и по голове, рукам и но-гам. Кровь ручьями будет течь по твоему лицу, за-ливая глаза и ноздри, нечем будет дышать; ты бу-дешь падать наземь, лицом прямо в пыль – она, смешавшись с потом и кровью, покроет почти всё твоё истерзанное тело толстой красно-коричневой коркой, которая будет причинять тебе мучительную боль, когда засохнет и начнёт отколупливаться. Но это произойдёт чуть позже, а пока кровь ещё свежая, она обильно вытекает из ран, из старых и новых, и тебя гонят по пыльной дороге в город мечты твоего человеческого отца. И в ход идут не только кулаки, но уже и дубинки, палки, пики, вожжи – всё, что по-падается им под руки. Но и это только цветочки по сравнению с плетьми, которыми отстегают тебя, ко-гда приведут в город: после этой пытки ты долго бу-дешь находиться между жизнью и смертью, не чув-ствуя боли уже только потому, что твоё истерзанное тело станет одной сплошной болью. Любое движение станет адом, мукою. Тебе будет казаться, что если хоть пальцем шевельнёшь – умрёшь от боли. Но ко-гда пинками тебя заставят подняться, ты не только не умрёшь, ты поднимешься и сделаешь несколько неуверенных шагов. Кнутами тебя заставят подлезть под поперечину креста, который будут держать двое охранников, а когда опустят его на твою искалечен-ную спину, ты упадёшь под его тяжестью, но тебя будут хлестать и пинать до тех пор, пока ты не по-вторишь попытку. В покое тебя оставят лишь на ко-роткое – а тебе покажется такое долгое – время: пока сможешь самостоятельно нести крест к месту казни, но это продлится недолго: скоро ты упадёшь и тебя снова начнут бить. Тебя будут бить все, кому захо-чется, а тот, кто не дотянется – будет плеваться. К тому времени, когда ты взойдёшь на Голгофу, твоё лицо будет представлять собой месиво из крови, гря-зи, пота, слюней и соплей.

– За что такие унижения! – вздохнул я. – Я не выдержу!
– Выдержишь, – пообещал Дьявол. – Теперь ты заранее знаешь, что тебя ждёт, поэтому выдержишь всё. И удары в лицо, и порку, и пинки, и плевки, и укусы истеричных женщин, и крик беснующейся толпы. Ты и смех в спину выдержишь, Иисус. А это смех особого сор-та: издевательский, унижающий, растаптывающий человеческое дос-тоинство. Он даже хуже плевков. Всё выдержишь, Иисус, всё.
– Нет, – сказал я. – Я же сын Божий: поднимусь в воздух и прой-ду над их головами.
– Ты не сможешь приподняться даже на высоту пальца. Весь путь до Голгофы ты пройдёшь по земле, – сказал Дьявол.
– Даже ты от меня отречёшься? – повернулся я к нему.
– Нет, – ответил он. – Я не отрекусь от тебя никогда. Ведь я же твой Поводырь.

Чёрным вороном я буду кружить над толпой и хрипло каркать. Я буду очень стараться, чтобы ты услышал меня. Поверь, совсем не легко будет пере-кричать гвалт разбушевавшейся толпы. Но я очень постараюсь и докричусь до тебя. Ты услышишь моё хриплое карканье и позовёшь меня на помощь, но никто не услышит твоего отчаянного крика. Глухим к твоей боли останусь и я.

– Всё-таки ты предашь меня.
– Нет, – повторил он. – Я доведу твой путь до логичного конца. Я единственный из твоих спутников, кто останется с тобою до послед-ней секунды твоей жизни.
– Вот почему много лет тому назад ты не зарезал меня: чтобы увидеть, как меня убивают люди!
– Да, Иисус, – сказал Дьявол. – А ты чего ожидал? Чтобы я, Дья-вол, оставил тебя в живых?
– Но ты же вернул мне третий кинжал!
– Он был мне больше не нужен. Ведь кинжал – детская игрушка по сравнению с хищной толпой человеческих существ.
– Ты обманул не только меня. Ты обманул Бога!
– Конечно! – сказал Дьявол. – В конце концов, кто Он такой, что-бы я был верным Ему?
– А Он, между тем, доверился тебе, поручив сопровождать меня.
– Напрасно. Это очередной раз доказывает, что Он наивный и до-верчивый до крайности. Хуже ребёнка, честное слово. А за наивность нужно расплачиваться. Ведь не я, а Он сделал тебя разменной моне-той. Вот и пусть теперь расплачивается – тобой.

– Никогда мне не понять тебя, – сказал я.
– Рассказывай, что будет дальше, – сказал я.

Казнь твоя, Иисус, будет вполне законна: каки-ми бы страстями не бушевала толпа, избивающая и ведущая тебя в город, она не посмеет чинить самосуд и отдаст тебя в руки Пилата, правителя Иудейского. Это говорит о том, что даже разъярённая толпа вполне самоуправляема. А вот Пилат под давлением толпы приговорит тебя к смертной казни, что ука-зывает на то, что и толпа управляет индивидуумом: ведь твой Отец пришлёт ангелов, которые в голос будут умолять освободить тебя, но Пилат не изменит своего решения, прикрывшись мнением толпы, словно щитом.
– Я сделаю так, как решит народ, – ответит он и, по сути, поставит в этом деле точку. Разумеется, он не доверяет народу и никогда не доверял, как и лю-бой правитель, но, следуя многовековому опыту, сошлётся на него. Ведь не им выдумана лицемерная фраза: «Мнение народа – моё последнее слово».

– Ещё один предатель, – презрительно усмехнулся я. – Ему ли не знать, как можно при желании управлять толпой? Когда индивидуум чего-нибудь хочет, он обращается к толпе со словами: «Дайте мне!», и получает всё, что нужно. А когда не хочет, но обстоятельства застав-ляют, говорит: «Люди, хочу знать ваше мнение», и глупые люди опять танцуют под его дуду. Разве этого Пилат не знает? Знает, и ещё как! Но не воспользовался этим, отдал меня на растерзание.
– Не отдал, а отдаст, – поправил Дьявол. – Ведь всё это только произойдёт.
– После твоего рассказа для меня уже произошло, – ответил я.
– Ну и напрасно. Тебе ещё жить.
– С чем жить?
– А вот с этим:

Когда ты взойдёшь на Голгофу и упадёшь на землю, придавленный тяжёлым крестом, охранники уже не станут бить тебя, лишь приблизятся и буд-нично снимут с твоей спины крест. Потом поднимут тебя за руки и за ноги и положат на крест сверху. Руки раскинут по поперечинам, расправят ладони и вобьют в них гвозди. То же и с ногами: их прибьют к основному столбу. Боли ты уже не почувствуешь. Впрочем, и страха тоже. Ты будешь безразличен к происходящему. Да и жизни-то в тебе к тому време-ни почти не останется. Но даже если бы ты и кричал, то никто бы и не понял, что кричишь от боли: мно-гие остались бы равнодушными к твоим мукам, а кто-то бы и обрадовался: мучайся, самозванец! Ни-кто не пожалеет тебя, все вокруг будут только нена-видеть: тебя, ничего плохого им не сделавшего.

Он замолчал. Молчал и я. Испытывал ли я ненависть к людям, которые скоро осудят меня на казнь? Которые убьют меня… Не знаю. Порою мне казалось, что Дьявол нарочно всё выдумал, чтобы напу-гать меня: напугать и победить. Но вот вопрос: нужно ли ему это? Нужно ли Дьяволу, чтобы сын Божий с обожанием относился к нему?
Нужно! Нужно – хотелось ответить.
На то он и Дьявол.
На то я и сын Божий.
Зачем он рассказал, как я умру? Он же знает, что теперь я смо-гу обмануть смерть – по крайней мере, такую, какой он её описал – изменив свою жизнь.
Или не смогу?
Может, он предупреждал меня?
Почему?
Боюсь ли я смерти?
Боюсь.
Может, Бог прав: находясь рядом со мной, Дьявол искупает свои грехи? Может, этот рассказ – и есть искупление Дьявола?

* * *
– Ты обещал рассказать о Петре, – напомнил я Дьяволу, откатнув большим пальцем ноги круглый камешек. – О том, как он предаст ме-ня.
– Ну, предаст – это громко сказано, – улыбнулся Дьявол. – Ско-рее отречётся. Причём трижды.
– Предаст, отречётся – какая разница? – поморщился я.
– А ты послушай сначала, а уж потом делай выводы.
 
Пётр – единственный из учеников, кто последу-ет за твоими мучителями в Иерусалим и, пряча ли-цо, будет ждать приговора над тобой у притвора Со-ломонова. Там-то его и узнают в первый раз. Это произойдёт именно в тот момент, когда Понтий Пи-лат, правитель Иудейский, вынесет тебе приговор, а именно – обратится за советом к жаждущей крови толпе. К Петру подбежит сумасшедшая женщина с грязными нечёсаными волосами, вцепится ему в бо-роду и закричит громко, восторженно:
– Ага! Вот ещё один! Я видела его в окружении самозванца! Бейте, бейте его!
Петра тут же схватят, как и тебя пару часов на-зад, и он уже приготовится умереть, согнувшись от боли палочных ударов, но тут вмешается случайный прохожий. Он пропихнётся сквозь толпу, схватит Петра за грудки, притянет к себе и, брызжа слюной, спросит угрожающе:
– Ну, сволочь, знаешь самозванца?!
Пётр увидит у своего носа огромный кулак – за-горелый, дрожащий от напряжения, потный – и бледные губы его помимо воли прошепчут:
– Нет, нет… Не знаю. Не знаю я этого челове-ка…

– А ты, сын Божий, как повёл бы себя на его месте? – как бы ме-жду прочим поинтересовался Дьявол.
– Трудно сказать, – подумав, честно признался я.
– Значит, согласен, что отречение и предательство – не одно и то же?
Я не ответил.

– Ты сказал, Пётр отречётся от меня трижды, – напомнил я.
– Другие два раза мало будут отличаться от первого, – отмахнул-ся Дьявол, а я зацепился:
– Нет, что-то здесь не так… Не верю, что один человек может ра-зогнать озлобленную толпу. Как он смог спасти Петра, да ещё триж-ды?
– Вот так, смог.
– Что это был за прохожий? – потребовал я. – Отвечай, я имею право это знать.
– Во-первых, не был, а будет. Во-вторых, конечно имеешь. Ведь если я не скажу, ты напридумываешь невесть что, да ещё Петра про-гонишь, а это будет несправедливо. Ведь он ни в чём не виноват. Все-му виной – если то вообще вина – ты! Да, да, Иисус, ты, – сказал Дья-вол, перехватив мой удивлённый взгляд. – Ты спасёшь Петра. Ты ус-лышишь его молитву и пришлёшь избавителя ему на помощь: ведь ты сын Божий и можешь творить чудеса для других, но не ради себя. Ты прикажешь преданному тебе человеку, который будет находиться не-подалёку от толпы, спасти Петра – и он, наделённый тобою способно-стью управлять людьми, вырвет его из цепких рук и отведёт в безо-пасное место. Впрочем, в тот день редкое место в бурлящем Иеруса-лиме  будет безопасным, поэтому Пётр ещё дважды попадётся на гла-за рыскающих по городу безумцев, и оба раза выбранный тобою чело-век спасёт его. Кстати, отвечая на твой вопрос: это будет бесноватый с кладбища, которого ты вылечил сегодняшней ночью.

Дрожащим голосом произнесёт Пётр, пригото-вившись умирать:
– Нет, нет… Не знаю. Не знаю я этого челове-ка…
А бесноватый нахмурится:
– Да? А вот свидетели утверждают обратное. Что на это скажешь? Люди-то врать не станут. Идём со мной, разбойник, там разберёмся!
Схватит за шиворот и, небрежно расталкивая толпу, поволочёт за собой. И никто не выступит про-тив, не поинтересуется: а по какому, собственно, праву? Все подумают: раз поступает так, значит ему позволено. Некоторые даже одобрительно скажут:
– Так его! Отведи куда следует, бродят тут вся-кие.
И разбредутся кто куда: кто-то и искать других подозрительных. А бесноватый отведёт Петра по-дальше от толпы и в тихом переулке отпустит, ука-зав безопасную дорогу. А тот, очумелый от испуга и круговорота событий, даже не поблагодарит за спа-сение, испуганно убежит. Бесноватый же последует за ним. Так произойдёт и во второй раз. А в следую-щий и последний раз, продираясь сквозь толпу, идущую следом за тобою к Голгофе, Пётр, который к тому времени уже трижды отрёкся от тебя и трижды по твоей воле спасённый, спросит у бесноватого:
– Кто ты такой? Почему преследуешь меня?
– Я твой друг. Я трижды тебя спас, – ответит бесноватый.
– Нет, – покачает головой Пётр. – Ты спас меня только в первый раз. А во второй и третий – я сам хотел умереть, но ты опять вмешался.
– Почему не дорожишь жизнью, чудак? – спро-сит бесноватый.
– Потому что я предал своего учителя, и за это хочу умереть.
И бесноватый скажет:
– Не предавал ты его, Пётр. Иначе бы он не на-казал мне спасти тебя.
После этих слов Пётр спохватится, начнёт рас-спрашивать, узнавать, как случилось, что ты отпра-вил его спасти неверного ученика, но бесноватый лишь махнёт рукой, вырвется из толпы и навсегда покинет Иерусалим: вернётся к Галилейскому озеру, на старое кладбище, присматривать за безумным кабаном.

– Я всегда знал, что моя судьба, равно как и судьба моих учени-ков, заранее предопределена, – вздохнул я. – Вот только кем: тобой или Богом?
Дьявол не ответил. Да я и не надеялся. Я знал и так: конечно им, Дьяволом. Ведь если бы Богом – Дьявол давно бы упрекнул Его в этом. И меня.

* * *
Почему так грустно
Мне, сыну Божьему?




               
Глава восьмая

Вот и ворота нараспашку, а я не заметил. Город ожил, выдохнул потоком людей, потоком и вдохнул. Затопали ноги, заскрипели повоз-ки, зацокали копыта: все мимо, мимо. Тот спешит, другой тоже, и тре-тий за ними. Идут: сотня прохожих туда, сотня обратно. А я сижу в пыли на обочине дороги в окружении учеников, вглядываюсь в лица и слушаю рассказ Дьявола… Вот он уже и закончен.
Рассказ закончен, а людскому потоку и конца не видно. Я вгля-дывался в лица людей
 
 губастый, тонкобровый, с тремя подбородками, одноглазый, щербатый, ещё один кривой, чахоточный, сытый, притворяется, что сытый, весёлый, хитрец, дурак, а вот и умница, глубоко несчастный, рогоносец, балагур, скупец, рубаха-парень, юный нахал, склочница, красавица, завистница, прелюбодей, матрона, лгун, ушастый, хвастун, нищий, нищий, нищий, друг семьи, вор, торговец, торговка, однору-кий, повитуха, беспалый, веснушчатый, слуга, прелюбодей, фантазёр, жадина, охранник, охотник, рыбак, нищий, нищенка, толстогубый, ро-гоносец, скотовод, дурак, глупец, дурак, учёный юноша, фантазёр, одиночка, гончар, толстощёкий, грудастая, косой, беззубый, хромая, похотливая

и пытался изменить своё отношение к ним. Но как бы я не ста-рался, ничего не получалось. В их внешности и манере поведения я надеялся отыскать нечто такое, что выдавало бы их природную враж-дебность. Ждал, что у этого, например, за сонным взглядом прячется страсть убивать; этот  рассказывает приятелю, как весело провёл ноч-ку с шаловливой соседкой, а сам так и рыщет взглядом: кого бы уни-зить; эти двое заигрывают с девицами, а сами тщательно скрывают ненависть к ним; та женщина сюсюкает над ребёночком подруги, а в душе борется с желанием задушить его. Но как не вглядывался, как не проникал в их сокровенные мысли, ничего подобного не находил. Не-которые ещё досыпали и вообще ни о чём не думали, но таких было меньшинство, в основном же людей одолевали мелкие, малоинтерес-ные и однообразные заботы: как бы прокормиться и прокормить се-мью, как бы меньше сделать и больше заработать. Почти никаких эмоций и страстей. Людской поток двигался мимо, и мало кто обра-щал на меня внимание. Все спешили по своим делам и никого – нико-го – не касалось, что всего в двух шагах от них на песке сидит тот, ко-го они ждали тысячи лет и кого сами же убьют спустя какое-то – ко-роткое – время. Где же, в каком месте зарождается та непонятная злость, которая заставит их совершить это? В голове, в сердце?

* * *
– Ну вот, – услышал я и поднял голову: надо мною, сидящим, возвышался толстощёкий охранник - тот, который не пустил нас в го-род. Карие глаза его запутались в весёлой сеточке морщинок, улыбка расчесала рыжую всклокоченную бородёнку. – То ломится в запертые ворота и кричит, как сумасшедший, то даже не шелохнётся, когда можно войти…
Я заглянул в него: и в нём не было никакой злобы.
Я поднялся, стряхнул пыль с одежды и направился к городским воротам.
– Эй, чудак-человек, – крикнул вдогонку охранник. – Тебе есть куда идти-то?
Я молчал.
– Мне кажется, тебе здесь негде остановиться, – крикнул охран-ник. – Я прав?
Я повернулся к нему. Он улыбался.
– В этом городе тебя никто не ждёт, – говорил охранник, при-ближаясь. – И тебе всё равно куда идти, правильно?
– Ну и что? – ответил я.
– Ты устал и нуждаешься в отдыхе. Я могу тебе помочь.
 
Иисус, не отталкивай: он искренне хочет помочь те-бе.
Спасибо, он  уже «помог», не пустив в город.
То было одно, а сейчас совсем другое. Не веришь: ещё раз загляни ему в душу. Что ты там видишь?

– Я тебя слушаю, – произнёс я.
Охранник обрадовано засуетился:
– Иди этой улицей до серого двухэтажного здания, потом повер-ни налево, и через два квартала сверни в переулок. Не бойся, это со-всем недалеко. Там ты увидишь небольшую, но очень уютную гости-ницу. Спросишь Филиппа, скажешь, что Иисус прислал.
– Тебя Иисусом зовут? – вот я почти уже и оттаял. – И меня.
– Вот, тёзка, и ступай туда, – улыбнулся охранник. – Филипп встретит тебя как родного. Как моего лучшего друга.
– Я не один, – сказал я, указав на учеников.
– Не беда! – воскликнул тезка. – Места всем хватит.
Он проводил нас до поворота, нахваливая знаменитые на весь го-род братово гостеприимство и невесткино поварское искусство, а ко-гда, наконец, отстал от нас, я сказал Петру:
– Если хоть половина, что он рассказал – правда, то нам необы-чайно повезло.
– Будем надеяться.
– Или поищем другое место для отдыха?

Что тебя не устраивает, Иисус?
Ничего. Всё нормально.
Опять охранник покоя не даёт?
А что он мне? Охранник как охранник. Я заглянул ему в душу и убедился, что он действительно добрый человек. Всё, что ты о нём рассказывал – правда. Он даёт соседям в долг и любит свою семью.
И  гостиница его брата самая лучшая в городе. И дешёвая к тому же.
Да, и он от чистого сердца предложил нам в ней остано-виться. И не только нам, но и многим. А Филипп, конечно, не просит брата, дежурящего у городских ворот, искать для него клиентов, и тот не получает за это проценты. 
Ну-ну, Иисус. Не глумись. Или ты обвиняешь его в этом?
Я обвиняю его лишь в том, что два часа назад он не пус-тил нас в город.
Мы уже обсуждали это. 
Но я так и не понял, когда он был настоящим: тогда или сейчас?
И тогда, и сейчас. Но это только две грани его души. Есть ещё и третья, и четвёртая, и пятая, и много других. И везде он настоящий. Так уж устроены лучшие из лю-дей.
А худшие?
И худшие так же, только граней у них поменьше.
Ладно, Дьявол, ты меня убедил. И чего на самом деле я к нему привязался? В конце концов, он не из тех, кто подни-мает на беспомощного руку.
И опять ты ошибаешься, Иисус. Он тоже из тех. Как, впрочем, и любой из нас.
Ты хочешь сказать, что и он тоже…
Да, и он окажется среди тех, кто погонит тебя на Голгофу.
И тоже будет избивать?
Да.
Не понимаю.

Или не хочу понимать?
Или...

– Так куда идём, учитель? – спросил Пётр.
– Как куда? В гостиницу.
– К Филиппу?
– К Филиппу.

* * *
Хлестнул я Дьявола упрёком:
– Какое право имеете вы – ты и Бог – делать из меня жертву?
– Никто из тебя жертву и не делает, – удивился Дьявол. – С чего ты взял?
– Как не делаете? Заранее решили, как и где я умру!
– Ничего подобного. Это ты сам решил.
– Я?
– Конечно. Твоя судьба в твоих руках. Ты сам идёшь на Голгофу. Добровольно.
– Лжец!
– Нет, Иисус. Я не лжец и ты не жертва.
– Разве приговорённый к смерти не жертва? – рассмеялся я.
– Пока не опустился топор палача – нет.
– Он уже опускается: отсчитывается число солнц моей жизни.
– У тебя ещё есть время.
– Но его мало.
– Вполне достаточно, чтобы сделать выбор.
– Какой?
– Кем прийти на Голгофу: сыном человека или сыном Бога?

Вцепился Дьявол в моё плечо и развернул лицом к толпе, траурно выходившую из-за ближайшего поворота. Плач, вздохи и стоны уп-лотняли воздух, давили на сознание. Скорбящие лица и чёрные одеж-ды цеплялись за наши взгляды, притягивали.
– Видишь, – сказал Дьявол. – Умер человек. Совсем молодая женщина. Но и она ещё не жертва, пока тлен не охватил её тело.
– Недолго же осталось ждать.
– А вот это ещё вопрос, – усмехнулся Дьявол.
– Что ты имеешь в виду?
– Лишь то, что сейчас ты подойдёшь к покойнице и оживишь её, – произнёс Дьявол.
Между тем, траурная процессия поравнялась с нами. Я подошёл к гробу с телом. Покойница оказалась совсем молодой и очень краси-вой; смерть не успела исказить черты её лица, лишь мраморная блед-ность кожи указывала на то, что жизни в этом теле уже нет.

Вот и мне предстоит умереть молодым! И мне также лежать в гробу, правда не таким красавцем, а израненным и в кровоподтёках, но это уже значения не имеет. Будет ли кому оплакать мою смерть? Ученикам? Но они разбегутся кто куда, попрячутся. Дьяволу? Тот уже и сейчас ждёт не дождётся, когда я умру. Богу? Но не Он ли отправил меня к людям, заранее зная, чем всё закончится? Вот и по-лучается, что некому грустить обо мне, некому оплакивать мою преждевременную гибель.
Смерть! Ты ужасна! Я тебя ненавижу! Отойди прочь! Если не я, то пусть эта девушка, что лежит в гробу, девушка, которой не довелось за свою короткую жизнь ни повидать ничего, ни полюбить, ни родить ребёнка, пусть она увидит белый свет и после моей смер-ти! Может она поплачет надо мною, когда увидит, что люди со мной сотворили!

И произнёс я громко:

ОТКРОЙ ГЛАЗА
ЖЕНЩИНА   
ПОДНИМИСЬ
И ПОСМОТРИ НА ТОГО
КТО НЕ ХОЧЕТ
ТВОЕЙ СМЕРТИ

Веки покойницы дрогнули, открылись большие карие глаза, ещё мутные от смерти. Забегали зрачки в отчаянной попытке: за кого бы зацепиться? И зацепились за меня.


* * *
Все, кто провожал её в последний путь, испуганно разбежались, и ученики столпились у поворота, в метрах пятнадцати. Остались мы вдвоём: я и она - живая, лежащая в гробу.
-Где я?- спросила.
-На улице,- сказал я.
-Как я здесь оказалась?
-Это неважно.
 
– Ты умерла, а учитель вернул тебя к жизни, – крикнул Пётр, де-лая попытку приблизиться, но я наказал ему оставаться с учениками.

– Я умерла? – удивилась она и задумалась. Она и думала красиво: на её лице я не заметил ни одной морщинки запоздалого страха.
– Всё уже позади, – сказал я. – Дай руку, я помогу тебе опустить-ся на землю.
Движение руки элегантно, воздушно, волшебно. Нежная ладошка легла в мою ладонь – беззащитно и доверчиво. Ладошка оказалась легче пушинки. Я поцеловал кончики её пальцев, попутно заметив, что могильная синь из-под ногтей почти исчезла. Я притянул к себе девушку, обнял.
– Как тебя звать? – спросил я.
– Мария, – ответила она. – Мария Магдалина.
– Хочешь остаться со мной?
– Хочу, – прошептала она искренне.
– Навсегда?
– Навсегда.
– Но у меня ничего нет, – сказал я. – У меня нет дома и мало де-нег. Одежда, что на мне – вот и всё, что имею. Я бедный путешест-венник.
– Мы будем путешествовать вместе.
– А что скажут твои родители?
– Что они могут сказать? – прошептала она. – Ведь я же умерла.
– Ты жива, Мария.
– Я знаю. Но я жива для тебя, а для них умерла.
– Ты не боишься меня?
– Нет.
– Но ты же совсем меня не знаешь.
– Узнаю.
– А если я тебе не понравлюсь?
– Ты мне уже нравишься.
– Мария, ты прекрасна.
– Да? Я тебе нравлюсь?
– Я без ума от тебя.
– Скажи это мне.
– Я без ума от тебя, Мария.
– Правда?
– Да, Мария, я люблю тебя.
– Я тебя тоже люблю.
– Ты пойдёшь со мной?
– Мы же это уже решили.
– Ты пойдёшь со мной до конца?
– В нашем путешествии не будет конца. Только начало.
– Ты так думаешь?
– Конечно. Ведь я же люблю тебя.
– А если всё-таки будет?
– Нет.
– А всё-таки?
– Нет, любимый, не будет.
– Никогда?
– Никогда.
– Чего же тогда мы ждём? – улыбнулся я. – Идём?
– Идём, – сказала она.
И мы пошли куда-то вперёд, не касаясь ногами земли. Мария умела ходить по воздуху не хуже меня.

* * *
Ещё с детства, со времён возвращения из Египта на родину, я помнил: гостиницы все как одна похожи друг на друга. Суетный дом, при нём – широкое подворье. Вой вьючных животных, ржание лоша-дей, нахальная несговорчивость возниц, зазывная навязчивость игро-ков в кости, грязная закусочная, глумливый смех распутных женщин, драки и сварки, безразличие обслуги, и, наоборот, беззастенчивая льстивость, убогие клетушки для сна, очереди за водой, мелькание вечно озабоченных постояльцев, деловитость вчера прибывших, рас-терянность прибывших сегодня, облегчённая весёлость наконец-то отъезжающих. Чем-то подобным представлялись мне и Филипповы владения. Каково же было моё удивление, когда обнаружилось, что это не так. Дом брата охранника Иисуса внешне ничем не напоминал гостиницу, он совсем не отличался от уютных жилых домов; чувство-валось, что за этими дверьми уставшего путника ожидают покой и от-дых.    
В тенистом зелёном дворике у входа средних лет женщина под-резала виноградную лозу. Пётр спросил её:
– Здесь ли живёт Филипп?
– А вы по какому делу? – поинтересовалась женщина, не отрыва-ясь от работы.
– Нас охранник городских ворот Иисус прислал, – объяснил Пётр.
– А, так вы постояльцы! – поняла она. – Подождите минутку.
Она скрылась в доме, ученики поснимали заплечные мешки, по-ставив их у ног, я обнял Марию, Дьявол прошептал:
– Ну что, Иисус, а ты сомневался, идти ли сюда.
– Ещё неизвестно: по карману ли нам такой отдых?
– По карману, не переживай, – улыбнулся Дьявол.
– Почему он так поступает? – задался я вопросом. – Имею в виду охранника. Почему он отправил нас сюда? Ведь мог же выбрать лю-дей более состоятельных. Почему, Дьявол?
– Потому что он хорошо знает людей и направляет сюда не тех, кто кичится богатством, а тех, кто умеет быть благодарным.
– Но какая выгода ему от нас? Видно же, что у нас нет таких де-нег, чтобы достойно отблагодарить.
– А ты не подумал: может, он просто нас пожалел?
– Вряд ли, – покачал я головой. – Таких как мы, тысячи.
– Или стыдно стало, что в город не впустил?
– Ты так думаешь?
– Нет, конечно, – усмехнулся Дьявол.

Охранник изменил своему правилу выбирать со-стоятельных и благонадёжных и отправил нас сюда только потому, что разглядел в тебе, Иисус, нечто осо-бенное: ему показалось, что ты принесёшь ему удачу. И брату, разумеется. Только поэтому мы здесь. Так что от-дыхай, Иисус, но и думай, как отблагодарить. От тебя этого уже  ждут.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………

Ученики поснимали заплечные мешки, поставив их у ног, я обнял Марию и спросил:
– Тебе нравится тут?
– Да, милый, очень.
– Хочешь здесь остаться?
– Только с тобой.
– Конечно со мной.
– С тобой хочу.
– Я тебя люблю.
– Правда?
– Да, милая.
– Ты меня сильно любишь?
– Больше всего на свете.
– Это как?
– Больше голубого неба, ярких звёзд, ласковых облаков, грустной луны, раннего солнца, чистого воздуха, предрассветного моря, пения птиц…
– Правда, милый?
– Правда, правда.
– Ох, как сильно ты меня любишь.
– Нет, ещё сильнее.
– Ещё?
– Да. Нет таких слов, чтобы я мог выразить мою любовь.
– Нет или не знаешь?
– А может, не знаю. Или нет…
– Всё равно скажи.
– Я люблю тебя как зелёную травинку, как росинку на ладошке, как весенний дождик, как осеннюю листву, как утренний ветерок, как утреннюю дрёму, как вот этот цветочек, как сладкую виноградинку…
– Спасибо.
– За что?
– За то, что так меня любишь. И знаешь, что я тебе скажу?
– Что?
– И я тоже тебя люблю.

Женщина вышла не одна – с худым невысоким человеком, похо-жим на Иисуса лишь рыжими волосами да сеточкой вокруг карих глаз. Это был Филипп, хоть он и забыл представиться, когда увидел всех нас.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть…четырнадцать! Ого, сколько вас!
– Твой брат сказал, что места всем хватит, – пояснил Пётр.
– Места-то хватит, – задумчиво произнёс Филипп, – а вот…
– За оплату не беспокойся. Не обидим.
Филипп с сомнением покачал головой, покосившись на наши по-трёпанные одежды, но потом махнул рукой:
– Ладно, брату виднее… Проходите.
Мы вошли в дом.
Я опасался, что будем чувствовать себя здесь бедными родствен-никами, но прошло несколько секунд, и Филиппово лицо подобрело, приветливая улыбка обратилась к каждому из нас.
– Располагайтесь, дорогие гости. Мой дом – ваш дом.
– Спасибо. Мы отблагодарим.
– Не стоит об этом и говорить. Располагайтесь и отдыхайте.
Жена Филиппа – дородная матрона – распорядилась, и старая служанка развела нас по комнатам: учеников в две большие, нас же с Марией, опытным взглядом мгновенно определив влюблённых, – в отдельную маленькую, большое окно в которой, нерасшторенное ещё с ночи, пропускало редкие пучки света в прохладный сумрак помеще-ния…
– Ах, эта комнатка такая уютненькая, такая милая, – воскликнула Мария, закружилась и через мгновение уже оказалась в моих объяти-ях.
– Давай здесь поселимся навсегда.
– Давай, – сказал я.
– Или нет. Лучше будем жить долго-долго, пока не надоест, а по-том уйдём путешествовать.
– И заберём учеников с собой.
– Кого?
– Учеников. Тех людей, что пришли со мной.
– Почему ты так их называешь? – спросила Мария.
– Потому что они называют меня учителем, – ответил я.
– Чему ты их учишь?
– Всему помаленьку.
– Ну чему, чему?
– Вере, Надежде, Любви.
– Ты их учишь любви? – Мария была в восторге.
– Да.
– Научи меня! – воскликнула она.
– Хорошо.
– Прямо сейчас.
– Здесь?
– Да, в этой комнате.
– Хорошо!
Она прильнула ко мне, стала ласкаться, говорить всякие глупо-сти, а я ей; потом я её поцеловал, потом ещё и ещё. Голова приятно кружилась, губы что-то шептали между поцелуями. Никого кроме нас не существовало в этом мире, да и мир тоже уплыл куда-то, куда не-сли нас страсть и головокружение.

потом мы долго лежали она не хотела спать щекотала то язычком то мизинчиком тут и там но затем уснула а я не спал хотя очень очень очень устал не спал потому что думал о ней о себе об учениках о боге и дьяволе о том как жить дальше и куда идти и что делать она спала а я вполуха слушал её ровное дыхание и думал о том что бы с ней было сейчас если бы мы случайно не встретились

Мраморная белизна кожи уже налилась бы трупной синевой, ли-цо сделалось бы одутловатым и рыхлым, щёки бы провалились, веки восковой скорлупой обтянули бы глазницы, подбородок утонул бы в шейных складках, а нос вытянулся и заострился. Её чёрные шёлковые волосы потеряли бы форму, смялись и пожухлой травой легли бы на саван.

– Милый, ты здесь? Ты спишь?
– Да? Что?
– Мне страшно, милый?
– Что случилось? Почему ты дрожишь?
– Обними меня!
– Подвигайся ко мне, малышка.
– Обними меня крепче.
– Вот так?
– Ещё крепче!
– Вот так?
– Да, ещё чуть-чуть. Вот, именно так.
– Что случилось?
– Кажется, мне приснился плохой сон.
– Расскажи.
– Я не помню.
– Ты сильно испугалась?
– Да, очень сильно.
– Бедненькая.
– Скажи, ты меня любишь?
– Очень.
– И всегда будешь любить?
– Всегда.
– И никогда со мной не расстанешься?
– Никогда.
– И я тоже.
– Что?
– Буду любить и никогда с тобой не расстанусь.
– Я знаю, девочка. Ну что, теперь тебе не страшно?
– Уже нет. Только не отпускай меня.
– Я тебя не отпущу.
– Я буду с тобой всегда-всегда.
– Я знаю.
– Потому что я люблю тебя.
– И я тебя.
– Потому что мне приснилось… Мне приснилось, что я умерла.
– Это просто плохой сон.
– Я знаю. Но в какой-то момент мне показалось, что это про-изошло на самом деле.
– Нет, тебе это только приснилось, – сказал я.
– Очень плохой сон.
– Да, очень.
– Не оставляй меня.
– Не бойся, малышка, не оставлю.
– Мне кажется, скоро нам предстоит расстаться.
– Это невозможно. Я этого не допущу.
– Да, сделай так, чтобы мы оставались друг с другом всегда.
– Я сделаю. Обещаю.
– Поцелуй меня.
– Вот так?
– Ещё!
– Так?
– Ещё! Ещё!
– Так?
– Ещё! Ещё! Ещё!

Сидя у окна и расчёсывая свои чёрные прекрасные кудри, Мария посмотрела на меня, лежащего на кровати в полудрёме, улыбнулась и негромко произнесла:
– Спасибо тебе.
– За что?
– За эту уютную комнатку, за прекрасный день. За урок – за лю-бовь…
– Ну, – довольно улыбнулся я. – Наверное, я не очень хороший учитель.
– Ты замечательный учитель. Ты первый учитель из учителей.
– Не может быть, – я был счастлив.
– Да-да, самый лучший и самый первый.
– Тогда ты самая лучшая и самая прекрасная из учениц.
– У тебя было много учениц?
– Конечно, нет. Ты первая.
– Обманщик.
– Нет-нет, я говорю правду.
– Я тебе не верю, но всё равно приятно слышать.
– Но я действительно не обманываю тебя.
– Ты такой смешной.
– Нет, правда! Хочешь, докажу?
– Как?
– Иди ко мне.
– И что?
– Ну подойди, увидишь!
– Вот, подошла…
– Ещё ближе.
– Ближе не могу.
– Почему?
– Ты меня схватишь.
– И что?
– И повалишь на кровать.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
– Давай проверим.
– Давай…

– …А я только что расчесалась…

– Так как насчёт урока?
– Какого?
– Ты же говорил, что ты учитель, правильно?
– Да.
– Ну вот: учи меня.
– Учить?
– Да, учи!
– Чему?
– А чему ты учишь? Что ты там говорил?
– Вере, Надежде, Любви.
– Вот-вот. И учи.
– Любви? Или Вере?
– Да-да.
– Или Надежде?
– Да-да-да…

– Ну вот, уже вечер. Нас зовут на ужин.
– Может, не пойдём?
– Не пойдём.
– Или пойдём?
– Нет, не пойдём.
– Или всё-таки пойдём?
– Ты хочешь кушать?
– Нет.
– И я.
– Тогда идём?
– Идём!

* * *
По скрипучим деревянным ступенькам мы спустились вниз и прошли в просторную комнату, посередине которой размещался стол, уставленный различными яствами. Ученики уже собрались вокруг стола, но не садились, ждали нас. Мы с Марией заняли место во главе стола.
Ужин был весёлым и шумным. Вино оказалось крепким, вкусным и неразбавленным, его было много и под хорошую закуску. Все быст-ро опьянели, и мы с Марией одни из первых: всё-таки сказывалось, что мы почти не спали. Хозяева то и дело наполняли наши бокалы, меняли блюда, и очень скоро мы стали шуметь, целоваться и громко смеяться. Мария смеялась громче всех, но смеялась красиво. Я оттал-кивал любого, кто тянулся к ней целоваться. Только я имел на это право.
Потом я спросил её:
– Мария, чем ты занималась до того, как мы с тобой встретились?
– Ты хочешь это знать?
– Да.
– Это так важно?
– Нет. Просто интересно.
– Тогда не спрашивай.
– Хорошо, – сказал я.
Я отвернулся, отвлечённый репликой Андрея, что-то ответил ему, но за шумом застолья даже не услышал собственного голоса; да и не-важно это было: разговаривая с Андреем, я краем глаза косился на Марию и удивлялся, почему она не хочет говорить о своём прошлом.
Почему скрывает? Не доверяет мне? Но я же люблю её – я тысячу раз уже это ей говорил.
– Мария?
– Да, милый?
– Ты меня любишь?
– Конечно.
– Почему тогда не до конца откровенна со мной?
– Что?
– Я говорю…А-аа, – махнул я рукой, прочитав в её глазах испуг и решив больше не расспрашивать. Она тут же прильнула ко мне, спро-сила:
– Что с тобой, милый? Я чем-то обидела тебя?
– Нет.
– Я же вижу.
– Ты меня не обидела.
– Не обижайся.
– Я совсем не обижаюсь.
– Я же вижу, что ты обижаешься.
– Не обижаюсь.
– Обижаешься.
– Нет.
– Обижаешься.

– Хорошо, – сказала она. – Я отвечу. До нашей встречи я была блудницей.

– Теперь ты прогонишь меня?
– Ты предлагала мужчинам своё тело?
– Не только мужчинам, но если приходилось, и женщинам. Те-перь ты прогонишь меня?
– Я не хочу, чтобы ты возвращалась к той жизни.
– Хорошо. Но теперь ты меня не любишь.
– Ты не поняла: я не хочу, чтобы ты даже вспоминала о той жиз-ни.
– Не буду. Но ты меня не прогонишь?
– Нет. Оставайся.
– Ты меня уже не любишь.
– Люблю.
– Нет, я же вижу. Мне, наверное, нужно уйти.
– Если ты уйдёшь, то…
– Что?
– Я тебя прошу: не уходи.
– Но ведь ты меня не любишь.
– Люблю.
– Нет, я же чувствую.
– Я люблю тебя, Мария.
– Раньше ты это говорил не так.
– А как?
– Не знаю. По-другому.
– Так же.
– Нет, по-другому. Нежнее, страстно.
– Я люблю тебя. Вот так?
– Нет, всё равно не так.
– А как?
– Ещё нежнее.
– Я люблю тебя.
– Вот так! Хорошо, я останусь. Но с одним условием. Ты больше никогда не будешь попрекать меня. Я сама знаю, что я плохая, но ты ни словечком…
– Ты хорошая.
– Вот видишь: ты опять!
– Я же только сказал…
– Нет! Ты же пообещал!
– Но я…
– Молчи. Просто молчи.
– Хорошо.
– Или нет. Поцелуй меня. Сюда. Сюда и сюда. Вот так. И не по-прекай, слышишь! Никогда не попрекай меня.

* * *
– Я рассказала о себе всё, – прошептала Мария, склонив голову на моё плечо и засыпая. – Теперь ты.
– Что?
– Рассказывай о себе.
– Что рассказывать?
– Всё. Например, кто ты и откуда. И кто эти люди, которые ходят за тобой и называют своим учителем?
– Это мои ученики.
– Ну да, ты говорил. И чему ты их учишь?
– Я же рассказывал тебе.
– Да, прости, я забыла. А, вспомнила: вере и надежде, да?
– Да. Любви, Вере и Надежде.
– И как?
– Что?
– Тебе нравится их учить?
– Не знаю. Наверное, нравится.
– Я тоже хочу быть твоей ученицей.
– Хорошо, будешь.
– Продолжай дальше.
– О чём?
– Я же уже говорила: рассказывай о себе. Также честно и откро-венно, как это сделала я. Кто ты?

– Кто ты? – спросила Мария и я честно ответил:
– Иисус Христос, сын Божий, предречённый умереть.
Она поверила без лишних вопросов, только взглянула на меня и слёзы выступили на её глазах.
– Когда ты умрёшь, я поцелую, и ты сразу оживёшь, – сказала она.
– Я не смогу.
– Я же смогла.
– А я не смогу.
– Ты мне веришь?
– Да, но…
– Верь мне.
– Верю, милая. Ты добрая. Спасибо тебе. Ты меня действительно успокоила.

* * *
– …да ты умрёшь, я поцелую и ты сразу оживёшь, – сказала Ма-рия, но я был слишком пьян, чтобы воспринять её обещание всерьёз. Я покачал головой и произнёс:
– Ты не сможешь.
– Считаешь, что я недостаточно сильно люблю тебя? – обиделась она.
– Не в этом дело. Просто…Ты человек.
– Ну и что?
– А я нет.
– А кто ты? – удивилась она.
– Я уже говорил, – сказал я.
– Извини, – сказала она. – Здесь шумно, я не расслышала.
– Я сын Бога.
– Да, теперь я понимаю. Странно…
– Что?
– Что ты сын Бога и что мы встретились.
– Ты не веришь мне?
– Верю.
– Нет, не веришь.
– Верю, – сказала Мария.
Я с трудом поднялся на ноги и крикнул пьяным ученикам:
– Замолчите!

– Тихо! – перекричал я застольный смех и разговоры. Ученики  с трудом угомонились, с трудом сконцентрировали внимание на мне. Я хотел их попросить, чтобы они сказали Марии кто я, уж если она не верит моим словам, но тут вино ударило в голову, меня повело, и я еле устоял на ногах, зацепившись взглядом за растрёпанную бороду Петра. Свесив голову на грудь, мой первый ученик спал.
– Пётр! – позвал я.
– Тут я, учитель, – проснулся Пётр.
– Любишь меня, Пётр? – с усмешкой спросил я.
– Люблю, учитель, – без колебаний ответил тот.
– По-настоящему?
– Конечно!
– И чем докажешь?
Тот ответил под уважительное молчание других учеников, а я только рассмеялся:
– Преданностью своей? Вот как! Все мы бросаемся словами, не зная наверняка своего будущего. И даже не подозреваем, на что спо-собны. А ведь настанет день и ты, Пётр, трижды отречёшься от меня.
– Не может быть! – запротестовали ученики. – Он лучший среди нас!
– О чём ты говоришь, учитель? – прошептал Пётр. – Не понимаю.
– Ладно, – вздохнул я. – Не бери в голову.
Хотел уже сесть на место, но увидел Филиппа, хозяина этого гос-теприимного дома, брата охранника городских ворот и моего тёзки Иисуса, окинул взглядом ломящийся от яств стол, пьяненькие лица учеников, вспомнил уютную комнатку наверху, где с Марией мы про-вели день, и сказал:
– Друг мой Филипп! Ты хороший и добрый человек. Я хочу от-благодарить тебя.
– Не нужно! – улыбался он, будучи пьян и щедр.
– Скажи, чего тебе не хватает?
– У меня есть всё.
– Ты хорошо встретил нас, – настаивал я, – и я хочу отблагода-рить. Говори, не стесняйся.
– Говори, говори, – потребовали ученики. – Так нужно.
– Хорошо, – сказал Филипп, радостно вспыхнув озорными глаз-ками. – Мне нужно много…
– Идём с нами, – перебил его Варфоломей, – и получишь больше.
– Да, идём, идём, – обрадовались ученики.
– Спасибо, друзья, – сказал Филипп, – но я не пойду.
– Напрасно, – сказал Андрей.
– Да, напрасно, – хором обиделись ученики.
– Чего же ты хочешь? – спросил я.
– Хочу много хлеба и рыбы, – сказал Филипп.
– Хлеба и рыбы? – переспросил я. – Зачем?
– Продам – станет ещё больше, – объяснил Филипп.
– Разумно, – сказал я.
– Молодец! Дело говоришь! – закричали ученики.
– Я дам тебе хлеб и рыбу… – сказал я.
– Дай, дай ему, – поддержали пьяные ученики.
– …дам столько, что накормить можно будет многих и многих…
– Пять! Пять тысяч человек! – счастливо кричали ученики.
– …но мне нужно с чего-то начать, – произнёс я и, перехватив удивлённый взгляд Филиппа, попросил. – Принеси мне сколько-то хлеба и рыбы.
Он рассмеялся, но сделал кому-то знак и тут же принесли и по-ставили на стол пять караваев хлеба и две рыбины.
Продираясь сквозь пелену винного тумана, я сконцентрировался на лежащих передо мною продуктах и

На том месте, где мгновение назад лежали караваи, выросла ог-ромная гора из свежего хлеба, ещё горячего, словно только что из пе-чи. А с потолка посыпались живая рыба: и щуки, и сомы, и карпы, и угри. Всё к нашим ногам, и на стол, и на головы, и под смех, и под пьяные выкрики. Кто-то успел выбежать из комнаты, а кто-то и нет: так и остался под рыбным дождём и хлебным горообразованием. Ко-гда комната наполнилась под завязку, что продукты стали вывали-ваться из окон во двор, я сказал «Хватит», и сотворение чуда прекра-тилось.




                Глава девятая

Понял сразу, как только проснулся: уже давно день. Долго лежал, не раскрывая глаз, прислушивался к гулу голосов на улице и не ре-шался пошевелиться. Вообще хотелось провалиться сквозь землю: до того было стыдно за вчерашнее. Я помнил почти всё, и от этого ещё горше становилось. Ведь если помню я, значит, помнят и другие, и сейчас рассказывают друг другу и осуждают. Даже смеются. Вот со двора доносится громкий смех – не надо мной ли?   
Голова болела и пить страшно хотелось, а запах разлитого вина и портящейся рыбы  только усугублял. С отвращением вспомнил, как носился вчера по комнате, ловил падающую с потолка рыбу – ещё живую, трепещущуюся – раздавал всем, кто попадался, смеялся и…
Не стоило раскрывать глаза, чтобы убедиться, что я вчера натво-рил здесь. Куда не глянь, повсюду дохлая рыба вперемешку с хлебом и битой посудой. Стол замусорен, стулья опрокинуты, воздух спёрт и насыщен винным перегаром. Это всё моих рук дело. Вот такое «чудо» я сотворил, вот так «отблагодарил» гостеприимного хозяина.
А ведь вчера и успел ещё напакостить: обидел Марию. Схватил в охапку, бросил в тот угол, пытался надругаться. Она сопротивлялась, отчаянно отталкивала, но я заламывал ей руки, требовал подчинения, покорности, грозился применить силу и уже применял её… Что было дальше? Не помню или не хочу помнить?

Выныривая из омута сна и погружаясь в омут душевных терзаний и нечистой совести, не поворачивая головы, я глянул в тот угол, где вчера пытался силой овладеть Марией, и ничего не увидел, кроме пы-линок, танцующих в четырёх узких лучах света. Лишь за ними разли-чил тёмный силуэт: Мария?

Её здесь нет, сказал силуэт голосом Дьявола.
Где она? Наверху, в комнате?
Её вообще здесь нет. Я её отослал.
Куда?
Подальше с глаз твоих.
Верни её.
Нет.
Верни!
Вы уже простились.
Врёшь!
Смотри!

Мария Магдалина спала, а я, присев рядом, долго глядел на неё, спящую,  а потом аккуратно взял на руки и перенёс в нашу комнатку, что наверху, опустил на кровать и стал нежно целовать её в щёки и губы; она морщила носик, улыбалась и отвечала на мои поцелуи, хоть и продолжала спать; но когда я хотел отойти, она не отпустила меня; взявшись за руку, она притянула меня, я лёг рядом и стал гладить её, ласкать бедра и груди; она ответно гладила и целовала меня; и вот мы уже без одежды любим друг друга, единственные на весь мир и счаст-ливые, наконец-то нашедшие друг друга в многовековой потерянно-сти.
Потом я ей сказал прощай; она сказала иди ты выбрал свой путь иди к своей цели; я не предложил ей пойти со мной, да она бы и не пошла, она всё понимала, ответы на все невысказанные вопросы она прочла в моих глазах; лишь напоследок спросила ме-ня……………………………………………………………………………
       …………………………......... и я ответил…………………………………


– Что это?
– Таким запомнила тебя Мария, – ответил Дьявол.
– Зачем?
– А ты хочешь, чтобы она запомнила тебя другим: пьяным, на-глым?
– Ты это нарочно показал, чтобы пристыдить меня?
– Да.
– Тебе это не удалось. Я как-нибудь сам разберусь.
– Поздно, её здесь уже нет, – сказал Дьявол.
– Верни её!
– Она не нужна тебе, сын Божий.
– Не лезь в мою личную жизнь!
– У тебя не может быть личной жизни, Иисус, – сказал Дьявол. – Личная жизнь только мешает таким, как ты. Одевайся и пойдём: нам ещё многое нужно успеть.
– Я не двинусь с места, пока не увижу её!
– Не упрямься, сын Божий, – уговаривал меня Дьявол. – У нас нет времени, да и не о чем спорить. Впереди нас ждут важные дела.
– Меня ничего впереди не ждёт, – отрезал я. – Разве что смерть.
– И смерть нужно встретить достойно.
– Если верить твоим словам, мало кто из живущих встретит свою смерть более достойно.
– Что правда, то правда, – произнёс Дьявол. – Но согласись: этого мало. Мало умереть достойно, нужно ещё и достойно прожить. Тебе, например, нужно пройти свой земной путь так, чтобы после твоей смерти о тебе слагали легенды. Это твой долг, твой крест, твоя судьба. Для этого ты послан Отцом-Богом.
Он был прав… И я обещал – Богу-Отцу…
Я поднялся с мешка, на котором лежал, и осмотрелся. В комнате было так, как я и представлял: месиво, разруха. В том углу мы с Ма-рией занимались любовью. Сейчас там стоял Дьявол.
Ногой я подцепил дохлую рыбину и отпихнул её в кучку других.
– Не понимаю, – сказал я. – Что на меня вчера нашло?
– Бывает, – пожал плечами Дьявол. – Ты устал, нужна была раз-рядка.
– И Мария – разрядка?
– Наверное. Но ответь сам: я же не могу заглянуть в твою душу.
Я ответил, но спросил о другом:
– Это твоя работа?
– Что?
– Рыба и всё прочее, – поморщился я.
– Нужно же было как-то выручать тебя, – пожал плечами Дьявол.
– Мне стыдно перед хозяином.
– Ну вот, – сказал Дьявол. – Начинается.
– И перед учениками стыдно.
– С учениками мы как-нибудь разберёмся, – сказал Дьявол. – Что же касается хозяина…Вот.
Он порылся в складках чёрного, пропитанного дорожной пылью плаща и вытащил оттуда туго набитый кошелёк. Взмахом руки очи-стил краешек замусоренного стола, бросил туда деньги. Они, очищая меня от грехов, звякнули.
– Думаю, это окупит если не всё, то многое, – сказал Дьявол и повернулся к выходу. – Идём.
Здесь больше нечего было делать, и я пошёл за Дьяволом.
 
* * * 
Оказалось, спутники мои уже давно проснулись и приготовились к отходу. Они стояли во дворе, вблизи тенистого садика, где вчера женщина собирала виноград. Заплечные мешки учеников, как и вчера, были сложены на земле, возле их ног. Ярко светило солнце – и вчера тоже. Спутников было тринадцать вместе с Дьяволом – ровно столько, сколько их было, когда подошли вчера к Филиппову дому. Но не всё повторялось, дублировало вчерашнее. Вчера я был не один, и я был другой. Сегодня я тосковал по Марии, моей любимой, которая обеща-ла вернуть меня к жизни.

* * *
Из головы не выходил дешёвый трюк с рыбой и хлебом. Мне бы-ло противно за себя, но одному не хотелось нести эту ношу, поэтому обвинял и Дьявола:
– Зачем ты помог мне? Видел же, что это всего лишь пьяная вы-ходка.
– Ты должен уметь отвечать за слова, произнесённые в любом со-стоянии.

Ты мой ученик, и моя обязанность поправлять твои ошибки.
Это была не ошибка, а дурь.
Не дурь, а обыкновенное чудо.
Всё равно не нужно было вмешиваться. А если бы я ре-шился… Ну, не знаю…Например, разрушить храм? Тоже бы вмешался и помог?
Непременно.
Конечно, я же забыл – ты мой Учитель и Поводырь. И твоя святая обязанность помогать мне. Исполнять глупые пьяные причуды и выставлять на посмешище.
Не создавай нелепые ситуации – и некого будет об-винять.
Не вмешивайся куда не просят – и никто тебя обвинять не будет.
Вот и поговорили.
Вот и поговорили.

Вот твоя сущность, Дьявол: когда прошу тебя о помо-щи, ты делаешь вид, что не слышишь. Когда не надо – вме-шиваешься и делаешь из меня шута. Так и с Богом.
Ты мне надоел. В следующий раз выкручивайся сам.
Следующего раза не будет.
Хотелось бы верить.
Да уж поверь.

Я раскусил тебя: вином и женщинами ты пытаешься ис-кусить меня!
Не говори глупостей. Не я заставил тебя напиваться. И не я кричал Марии в пьяном угаре: «Не смей сопро-тивляться! Если ты проститутка, то твоя первейшая обя-занность угождать мужчинам, покорно исполнять все наши желания!»
Я это кричал?
Кричал. И не только это.

Хватит! Хватит! Прекрати!
Не напоминай мне!!!

– Ну всё, всё, Иисус. Наконец-то хмель выходит из твоей головы, – подбадривал меня Дьявол и ошибался: голова гудела, ныла, раска-лывалась. А с совестью было и того хуже. 
«Как я рад, что Дьявол отправил Марию. Надеюсь, там ей луч-ше. Ведь там нет меня – того, который поклялся любить и смер-тельно обидел её. Хорошо, что её нет со мной: она где-то там, где ничего не помнит. Так лучше нам обоим», – вот так я успокаивал со-весть, и ведь помогало!
И с больной головой я решил проблему: чего уж проще – сотво-рить чудо?

* * *
Но решение пришло не сразу, сначала мы повернули за угол и опять увидели приближающихся людей. Так же, как и вчера, они были грустны. Но хоть не траурны: ведь на этот раз дорогу нам пересекла не похоронная процессия, а свадебная. Вон и жених с невестой – са-мые весёлые: ведь их счастье веселит; остальные хоть и делают вид, что радуются, но не очень получается: не задорно, не разгуляйски. Вот молодёжь заводит свадебную песню – да что-то в такт и слишком правильно, вот и не веселит.
– Что случилось? – спросил я их. – Почему только вид делаете, а не веселитесь?
– Такая уж свадьба у нас, – ответили мне.
– Свадьба – так радуйтесь! Или не милы молодые друг другу?
– Они встретились и слюбились  как голубок с голубкой.
– Может, не приехал дорогой гость, которого очень ждали?
– Все гости собрались и каждый с подарком.
– Так в чём же дело?
– Потому что нет у нас того, что позволило бы нам от души весе-литься и быть любезными жениху с невестой.
Я ещё не понимал, но был близок.
– Чего же вам не хватает? Свадьба – сама по себе радость.
– Правильно говоришь, чужестранец, но неправильно рассужда-ешь, – отвечали мне. – Ведь у кого сухо во рту – не поёт, у кого хо-лодно на душе – не танцует, у кого трезво в голове – не веселится.
– Так у вас нет вина! – воскликнул я.
– Увы, чужестранец, нет.
Дальше всё было просто. Поняв, что не хватает им – для веселья, а мне – для снятия тяжести с души и боли в голове, спросил я у лю-дей, которые пели без радости:
– Есть ли у вас вода?
– Конечно, – ответили мне. – Но она не обладает свойством со-гревать душу, лишь утоляет жажду.
– Несите воду – и увидите.
Очень скоро, передав из рук в руки по цепочке, поставили они передо мной пять полных вёдер чистейшей родниковой воды. Я скло-нился над каждым и с каждого отпил по глоточку. Растеклось крепкое вино по венам, совесть и боль в голове отпустили;  вздохнул я облег-чённо и отошёл в сторону.

Мы были уже далеко, когда раздались восторженные крики:
– Вино! Вино!
– Друзья, попробуйте! Этот человек превратил воду в вино!
– Не может быть!
– А ты попробуй!
– Вот это да!
– Волшебство!
– Не волшебство, а чудо!
– Кто этот человек, превративший воду в вино?
– Я знаю, знаю!
– И мне рассказывали о нём!
– И мне!
– И мне, и мне, и мне!!!
– Да, это он. Это…
Я шёл и улыбался. Мне стало легко и весело: ведь доброе дело сделал. Вскоре за спиной остались створки городских ворот с охран-ником Иисусом на карауле; старое кладбище мы ходко обминули сто-роной и приблизились к Галилейскому озеру, где в тихой гавани нас дожидалась лодка.

* * *
Перед тем как дать команду ученикам грузиться и отчаливать, посмотрел я каждому в глаза и вдруг задумался:

Ни разу ученики не спросили меня, как мне удаётся творить чу-деса. Но почему? Верят без объяснений? Или… просто не видят их? Может всё, что я сделал и делаю – лишь плод моего воображения, мои фантазии? А на самом деле, в реальной жизни, не было ни одного из чудес? Ведь ни разу они не дали оценку моим действиям, поступ-кам, творимым чудесам. Что они подумали, когда я демонов изгнал из бесноватого? Какое впечатление произвело оживление Марии? Как не совестно вспоминать о вчерашнем чуде с рыбой и хлебом, но како-во их мнение? Почему промолчали, когда я воду превратил в вино? А усмирил бурю? А ходил по воде?
А может, были всё же чудеса, да только они – мои ученики – не способны их воспринять, как не способны видеть Дьявола? Хоть они и пребывают постоянно рядом, повсюду сопровождают меня, но на самом деле находятся в другом мире и нас разъединяет огромное, не-преодолимое расстояние? Поэтому я делаю одно, а они воспринима-ют другое, я говорю им о вере в Бога, а они…Что слышат и видят они?

– Что же вы молчите, ученики? – не выдержав, спросил я.
– Мы обдумываем, – за всех ответил Пётр.
– Что вы обдумываете?
– Мы видели, как ты одним словом успокоил шторм. Видели, как одним прикосновением ты поднял покойницу из гроба. Мы были сви-детелями того, как бесы вышли из тела человека и вселились в тело свиньи. Это тоже было делом твоих рук. Потом из пяти хлебов и двух рыб ты сотворил столько еды, что хватило бы накормить пять тысяч человек. Наконец, ты воду превращаешь в вино. Если бы нам это рас-сказали, всему или многому мы бы не поверили. Но мы собственными глазами всё видели и не сомневаемся, что это действительно сделано тобой…
Пётр замолчал, нерешительно глядя себе под ноги.
– Ну, – подбодрил я его. – О чём хочешь спросить? Спрашивай.
– Учитель, мы долго думали, но так и не определились: почему тебе такое под силу?
– Я думал, вы поняли это, когда ещё пошли со мной, – растерян-но произнёс я. – Я сын Божий…
– Это ясно, – поспешил заверить меня Пётр, что в этом он лично нисколько не сомневается. – Но…по силам ли то, что мы видели, даже сыну Божьему?
– А почему нет?
Я видел, такой ответ не удовлетворял Петра. Да и во мне вызвал сомнения: что если вовсе не я, а Дьявол (ведь рыбу и хлеб – он же, сам признался, так почему бы и не другое?) сотворяет все эти…
– Ну, говори же! – воскликнул я. – Договаривай до конца!
Пётр попятился, испуганно пряча взгляд. Но я не дал ему уйти:
– Не бойся! Спрашивай, что думаешь!
И он спросил:
– Божья ли сила сотворяет всё это?
Ответ лежал на поверхности, и я, кажется, уже знал его.
Но и Пётр знал? И ученики?

Вот Дьявол выглядывает из-за петрова плеча, ухмыляется:
Ну, Иисус, что скажешь на это?

А что я мог сказать?
Только в очередной раз обвинить:
Ты, Дьявол, виноват во всём!
Какой же я был наивный!!
Даже простые люди раскусили тебя!!!
Вот почему ты пошёл со мной:
Делаешь вид, что помогаешь,
А на самом деле вызываешь недоверие ко мне!!!

ТЫ ЗАСТАВИЛ ЛЮДЕЙ С НЕДОВЕРИЕМ ВОСПРИНИМАТЬ ЧИСТОТУ ПОСТУПКОВ СЫНА БОЖЬЕГО И ЭТИМ ПОШАТНУЛ В НИХ ВЕРУ В САМОГО БОГА

* * *
– К сожалению, – ответил Дьявол, – ты снова ищешь причину не там, где нужно.
……………………………………………………………………

– Обо мне они даже и не догадываются, – сказал он. – Меня они даже не видят.
……………………………………………………………………

– А вот ты, – улыбнулся Дьявол, – постоянно рядом с ними и, что называется, на глазах.

ДОКАЖИ ИМ, ЧТО ТЫ ЧИСТЫЙ, И МЫСЛИ ТВОИ ЧИСТЫ – И МОИ ИСКУШЕНИЯ РАССЫПЯТСЯ В ПРАХ ПРЕД СЛОВОМ БОЖЬИМ. НУ! ДОКАЖИ!

И он исчез. А я остался. Один на один с людьми, от убеждённо-сти которых зависела вера тысяч и тысяч других людей не только в меня, но и в Бога.
Глядя в глаза учеников, я понял, что последнее слово даже в бо-жественных вопросах остаётся за ними, людьми. И мне, сыну Божье-му, приходится оправдываться перед ними.

* * *
И взмолился я, с тоской глядя в небо:

Отец мой!
Явись и убеди их в искренности чувств Твоих!
Скажи им, что я, и только я –
Твой единственный сын,
Я посол Твой,
Что появился на свет с благородной целью:
Донести до людей
Твоё Понимание,
Твою Точку Зрения
И Твою Любовь ко всем живущим,
Кого Ты сотворил Собственными руками и волей.
Несчастные, они усомнились в Тебе –
Дьявол смутил их разум –
Они забыли
Что такое настоящая Вера,
Которая растет не с фактами и доказательствами, а
Благодаря искренности поступков и устремлений.

Трижды был Ты прав,
Когда отправлял меня к людям,
Поручив напомнить им, что
Кроме зла и зависти
Есть ещё и Вера, Надежда, Любовь –
И это выше!
Выше!
Люди забыли об этом,
И не хотят вспоминать, потому что
Это накладывает на них ответственность
За дальнейшие поступки.
Живущие инстинктами,
Люди забыли, что
Бог – не только Тот, Кто их создал,
Но и Душа их,
И Мысли их,
И Дела их.
Так появись и
Усовести их, потому что
У меня на это уже не хватает сил.

Чем больше я доказываю им, кто я,
Тем меньше они верят мне,
Сомневаясь не только в моих словах,
Но и в каждом моём действии, поступке.
Они не способны отделить плотское от духовного.
Божье от дьяволова.
Их души превратились в камни!
Они боятся пошевелиться,
Они уже пытаются рассуждать о тленности души!
И я, Твой сын, не могу переубедить их в обратном.
Чего ожидать от человечества, которое
Потеряло веру?
Апатия, пьянство, похоть и блуд – вот
Четыре Идола, каким они ежедневно и еженощно
Поклоняются.
Моего присутствия уже недостаточно, поскольку с
Посланцем они не считаются,
Советника отталкивают,
Друга забрасывают камнями.

Явись, Отец, и скажи им
Своё Слово,
И пусть оно станет последним,
Решающим.
Чтобы вернуть человечество к вере,
Нужна Твоя Сила,
Твоё Присутствие,
Твоё Слово.
Явись, Отец,
Услышь горький плач Твоего сына.
Помоги мне, наконец, выяснить:
Кто я есть? На чьей я стороне и
Чьи желанья выполняю?
Сказав правду обо мне,
НАЗВАВ меня,
Ты дашь силу – мне,
И веру – этим
Двенадцатирым!

 
* * *
Сбылось: заволокло небо серым от горизонта до горизонта, замо-росил тёплый дождик – и в озеро, и на холмы, и в скалы. Всюду, но не там, где мы. Над нашими головами образовалась в небе солнечная площадка, в середине которой плавало кудрявое облачко. Оно мед-ленно опускалось вниз, прямо на нас. Вот уже и солнца не видно – од-но сплошное облако над головою. И когда оно всосало нас, расширив мир до необъятия клубящегося молозива, я облегчённо вздохнул и по-думал, что моя казнь – не такая уж и предрешённость, как уверял Дья-вол. Всё же есть Сила, способная защитить меня от паутины, сплетае-мой Дьяволом. Сберечь, спасти, снять с креста.

И раздался голос, исходящий отовсюду, всеохватывающий, всю-дупроникающий:

ЭТО СЫН МОЙ!
ЕГО СЛУШАЙТЕ!

Закрыл я глаза…

Меня слушайте!

а когда снова открыл, то облако уже исчезло, и дождик отморо-сил. Было тепло и солнечно. С озера дул нежный ветерок. Волны ше-лестели о песчаный берег. Лодка покачивалась на волнах. Ученики стояли на коленях передо мной, а на мне оказались новые белые оде-жды. Было свежо и уютно.
– Ну, – спросил я. – От дьявола ли поступки мои?
– Нет, учитель, – ответили ученики в голос. – Поступки твои от Бога.
– Станете ли и дальше сомневаться?
– Мы верим тебе.

* * *
– И я верю вам! – счастливо улыбнулся я. – И с этой минуты мы всегда будем вместе, как одна семья, как братья: вы и я.
– Мы не можем, – обрадовано заплакали ученики, – Ты возвыша-ешь нас, недостойных. Не брат ты нам – мы не смеем. Ты отец, а мы твои малые дети!
– Нет! Нет! – горячо запротестовал я. – Мы братья! И ничто больше не разъединит нас. Мы будем вместе путешествовать, лечить больных, творить добро, нести веру в Бога, рассказывать о Любви, Вере, Надежде. У меня не будет от вас секретов, а у вас от меня: ведь вы видели моего Отца, слышали Его Голос, внемли Его Слову. Вам он вернул убеждённость, а мне уверенность. Мы были грешниками, Грешны и сейчас, но исповедались – и часть грехов искупили. Ос-тальные искупим добрыми делами. Я научу вас всему, что умею сам. И вы равными со мною станете, разделив со мною, если не судьбу, то мысли и устремления.
Преисполненный чувством, я подошёл к ученикам и каждому помог подняться с коленей. Делал я это с превеликим удовольствием.
Вот так я старался порвать с прошлой жизнью, направив стопы свои от Дьявола к Богу.

Прочь, Князь Тьмы!
Идет Сын Человеческий!




                Глава десятая

Счастье коротко, но каждое мгновение его тем и ценно. Вот и я до сих пор помню каждый миг своего недолгого счастья – отчетливо, ясно:

Вот спускаем лодку на воду.
Я вместе с моими братьями-учениками – и счастлив.
Вот отплываем от берега.
Сижу на корме и смотрю вдаль, туда, где водная гладь вливает-ся в гладь небесную – я счастлив.
Вглядываюсь в небо. Хоть оно чистое, голубое, но я настороже. Я должен – нет! – я обязан быть внимательным: ведь Дьявол где-то рядом, он просто так не отступится, не оставит нас в покое. Неви-димый теперь и мне, он наверняка кружит сейчас вокруг лодки и на-гнетает северный ветер или вызывает смерч. Заметив неладное, я должен предотвратить беду, перехватить и свести на нет дьяволо-вы замыслы. Я тревожусь: сумею ли спасти моих учеников-братьев – но и этим я счастлив тоже.
Ещё я счастлив был тем, что, наконец, освободился от Дьявола и мог самостоятельно определять свой путь, а значит, и свою судь-бу. Теперь я уверенно мог сказать, что каждый последующий шаг – мой, каждое предпринятое действие – моё, каждое решение будет принято исключительно мною. Пусть я не знаю, куда мы плывём – но нас выведет ветер, а не дьяволов совет; пусть впереди меня ждут ошибки и жертвы – но это будут мои ошибки, за которые никто не станет меня укорять, кроме меня самого, и это будут искренние ошибки, совершённые во имя человечества и Бога.
Ещё я счастлив был тем, что почувствовал уверенность в своих силах. Это казалось важным: ведь не стану больше сомневаться, му-чить себя и страдать. Повод, естественно, будет, а страдание – нет. Потому что душевные муки мои – это дьяволовы искушения.

Сколько доброго я успел бы уже переделать, если бы Дьявол не увязался за мной! Скольким бы больным ока-зал помощь! Скольких немощных успокоил бы! Сколь-ких несчастных осчастливил бы! Скольким бесчестным вернул бы совесть! Конечно, всё это я непременно теперь сделаю, но ведь это будет завтра, но, увы, не вчера, когда люди были больны безверием на целый день меньше!

Я был счастлив, что нашёл силы дать оценку самому себе, вче-рашнему: я слишком полагался на Дьявола и слепую судьбу и очень ма-ло думал о людях. Такого больше не случится, нет. Не допущу! Чудеса должны не только помогать людям, но и облагораживать их, впе-чатлять и вдохновлять на добровольные пожертвования самих себя во имя углубления Веры.  Суть чудес не в визуальном эффекте, а в ду-ховной пользе, так как ощущения, которые возникнут у свидетелей чуда, являются определяющими в дальнейшем отношении их ко мне. Почему ученики стали сомневаться в моем Божественном происхо-ждении? Потому что увидели пару чудес (рыба с хлебом, превраще-ние воды в вино), которые преследовали плотские интересы, но не ду-ховные. Они были эффектны, зрелищны, но не более: а в душе-то что оставили? Пепел? Гарь?

Вот что! Я знаю, что должен сделать! Я должен по-вторить все чудеса, которые уже сотворил, но без Дьяво-ла, без его негласного вмешательства. Самостоятельно. Чтобы это были Чудеса, совершённые не ради эффекта, а во имя Отца моего небесного!

И не успел я так подумать, как увидел впереди землю – серый холм, выплывающий из тумана. Это была земля, на которой никогда не бывал; но ведь и там живут люди, правда? И тоже ждут моего при-хода. И тоже жаждут чудес.

ЧУДЕС ИСЦЕЛЯЮЩИХ ДУШУ И ОТКРЫВАЮЩИХ ДОРОГУ К БОГУ!

Да будет так!

* * *
Причалили мы не сразу: сначала долго плыли вдоль берега, с ка-ждой минутой поддаваясь гнетущему настроению, которое вдруг на-валилось на нас. Виною тому была огромная мрачная гора, вершиной уходящая в заоблачность. Подножие горы примыкало к самой воде скалистыми рваными обрывами – не подплыть, не подступиться, не высадиться. Тень, падающая от горы, была чёрной, холодной, враж-дебной. Она словно предупреждала нас: убирайтесь, это не ваша зем-ля, нечего вам тут делать. Ученики тоже чувствовали враждебную ат-мосферу, источаемую каменным исполином, но не решались выска-зать свои мысли вслух, лишь время от времени поглядывали на меня. Впрочем, особенно не тревожились: знали, что я в случае беды защи-щу их. И чем дольше мы плыли, огибая неприступный берег, тем уве-реннее становился я: вот и попали именно туда, где нас больше всего ждут. И враждебность, источаемая горой, первое тому подтверждение. Там, где земля пропитана злобой и ненавистью, не может быть счаст-ливым человек, а значит, он нуждается в помощи как никто.

А когда выплыли, наконец, из холода тени исполинской горы, так сразу и нашлось, где причалить: вон же тихая гавань, идём туда!

Причалили – и тут же к горе, снова под её давящую на сознание тень. Не хотелось, но сердце подсказывало – так надо. И точно: со-всем недалеко, у покатого подножия, от берега с противоположенной стороны, увидели мы людей. Необъятным лагерем расположились они в этом мрачном месте: с детьми, жёнами, повозками, домашним скар-бом, мулами и лошадьми. Их было очень и очень много, но все они уместились под падающей на них тенью.
Мы медленно приближались. Я впереди, мои спутники – отставая на шаг. Кроме тени, что-то ещё раздражало, мучило. Что? Потом по-нял: тишина. Впереди было столько народу – можно заселить целый город! – и тишина. 
Странная, дикая, нечеловеческая тишина.
Невероятно.
Подозрительно.
Страшно.
Подойдя ближе, я понял причину и задрожал от волнения.


ЛЮДИИИ…ЛЮЮЮЮЮЮДИИИИИИИИИИИИИИИ… ЛЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮДИИИИИИИИИИИИИИИИИИ…
Кто сидел, кто стоял, кто лежал на вечно остывшем песке, но все они как две капли воды были похожи друг на друга. Мужчины, жен-щины и дети, старики и старухи, высокие и низкие, узкие в плечах и ширококостные, бородатые и безволосые, все они, несмотря на кажу-щиеся внешние различия, были удивительно похожи на мертвецов. Да по сути они таковыми и являлись: истёртая ветром и песком жёлтая кожа упруго обтягивала их кости; свалявшиеся, давно нечёсаные их волосы трепыхали под порывами ветра, а у многих волосы местами и выпали, оголив мёртвую плёнку кожи; обветшалые обноски едва при-крывали их скелетообразные тела; худые ноги, согнутые в коленях, окостенели в долгой неподвижности; губы обесцветились, ссохлись, потрескались; глаза впали в провалы глазниц. И это их объединяло. И это их обезличивало. Когда-то они были людьми… Но теперь?

ЛЮДИИИ…ЛЮЮЮЮЮЮДИИИИИИИИИИИИИИИ… ЛЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮДИИИИИИИИИИИИИИИИИИ…
Они молчали. Они глядели на меня – видели – и молчали. И в этом молчании я услышал и вой ветра, и лай собак, и ржание лошадей, и скрип колёс, и цокот копыт, но, увы, не услышал человеческого го-лоса. Шуршал песок, шелестела листва, но я не обращал на это вни-мания. Дико выли животные, но я оставался глух к их стону. Молчали люди – их были тысячи, но они молчали – а поэтому стояла такая гне-тущая тишина, что я едва не совершил непоправимую ошибку, приняв их за мёртвых. Приглядевшись, я понял, что ошибаюсь: от мертвецов они отличались тем, что ещё умели смотреть. И они смотрели на меня. А я на них: усыхающих, стоящих – сидящих – лежащих, давно и без-надёжно ищущих того, кто бы мог помочь им обрести утерянное, а может быть, и такое, чего никогда не имели…
Они не могли ходить, двигаться, шевелиться. Они не могли гово-рить. Но меня не нужно было уговаривать. И не нужно было подтал-кивать им навстречу. Я сам приблизился к ним.
Я первым сделал  шаг вперёд.

* * *
Я сделал шаг и столкнулся лицом к лицу с некогда молодым че-ловеком, а теперь высушенной древней мумией. От толчка он пошат-нулся и рухнул на землю, а я склонился над ним, порываясь поднять, но вовремя понял, что не стоит этого делать: только причиню вред. Он настолько ослаб и исхудал, что лишнее движение могло оказаться смертельным. В какой-то миг мне показалось, что он и действительно мёртв, но, приложив руку к его щеке, почувствовал в нём едва тепля-щуюся жизнь и задумался: как же помочь ему? И не только ему – им всем? Они не мертвы, чтобы оживлять их, и не больны – чтобы ле-чить… А что?
Я погладил лежащего человека по лбу, убирая растрёпанные, ле-зущие в глаза волосы, скользнул взглядом по его неморгающим, зату-маненным глазам, пытаясь найти в них ответ. Но в глазах не было от-вета – их уже застилала пелена смерти – и мой взгляд упал на его губы – иссушенные, бескровные, ниткообразные. И вот губы-то мне и ска-зали…
Они дрогнули – еле заметно, почти невидимо, но я увидел. При-пал ухом к его губам: слушаю, говори! Он долго не отвечал, то прова-ливаясь, то с моей помощью выныривая из объятий смерти, но я не отчаивался: ждал, ждал…

Одновременно произнесли они:

Тот, кто был жив и стоял за моей спиной, вчерашний рыбак, а ныне мой ученик Пётр. Он лишь горько вздохнул, а я услышал:
– Боже, как же они оголодали.
И умирающий выдавил из себя, с трудом шевеля онемевшими гу-бами:
– Голод.

Оголодали, голод – сказали они хором, и я понял: накормить не-счастных нужно! Вот оно, единственное верное. Вот и выпала воз-можность исправить прошлое: повторить ещё раз чудо, за которое стыдно.
Я повернулся к ученикам и крикнул:
– Хлеба! Принесите ему хлеба! Им всем! – указал я на лагерь го-лодных. – Быстрее!
– Учитель, – сказал Пётр. – У нас нет столько.
– Несите, сколько есть!
Они вынули из мешков буханки, разложили передо мной. Я по-считал: их было  семь. Я зажмурился, напрягся и… ничего не получи-лось. Что-то мешало.
Что? Тысячи голодных глаз? Но я же для них стараюсь, им хочу помочь! Почему не получается?
Я повернулся к ним спиной. Постарался забыть о них. Предста-вил лежащие на земле булки хлеба.

Семь булок, чуть подсохшие, но ещё вкусные, питательные.
Семь булок серого хлеба, манящие поджаренными корочками: «Съешьте нас!»
Семь булок, взятые учениками со вчерашнего стола, где хлеба, благодаря мне – и Дьяволу – было столько, что хватило бы прокормить и пять тысяч чело…

Я выдохнул и вытер пот со лба. На булки даже не посмотрел: ведь внешне всё так же и осталось, их ровно семь, ни больше ни меньше. Но только внешне. На самом деле изменилось всё: ведь чудо удалось.   
– Возьмите этот хлеб и раздайте голодным, – сказал я ученикам.
Иаков Заведеев, Варфоломей, Иуда, Матфей, Пётр, Андрей и Фома взяли по булке каждый. Пятеро других остались с пустыми ру-ками.
– Что ещё у нас есть? – спросил я.
– Ничего, кроме рыбы.

…………..И тоже остаток вчерашнего чуда……………..

– Несите пять штук.
С ними я сделал то же, что и с хлебом – и отдал пятерым. Когда каждый из учеников имел в руках пищу, я поднялся с коленей и про-изнёс:
– А теперь идите. Перед каждым преломите хлеб и рыбу, и каж-дому дайте столько, сколько он съест. Не жалейте – теперь всем хва-тит.

И разошлись ученики
Обходя с хлебом и рыбою
Голодных людей
И каждому отламывали по куску хлеба
И куску рыбы
И каждый ел сколько мог
Или сколько хотел
И каждому требовалось разное количество
Кому-то и маленького кусочка хватало
Кто-то съедал пять и шесть рыб
А кто-то приходил в себя
Оживал
От одного лишь запаха
Душистого хлеба
И аромата жареной  рыбы
Но каждый одинаково вёл себя
По возвращении из мира Теней
Получал от ученика ломоть
И присоединялся
Обходил своих
И раздавал хлеб и рыбу
И так продолжалось весь день
До позднего вечера
Пока каждый
Из семи тысяч
Не получил свою долю
Ту которую сам хотел
А когда никого из голодных не осталось
И все были накормлены
Посмотрели ученики на рыбу и хлеб
И удивились
Ведь осталось пищи ровно столько
Сколько и в самом начале
Ровно семь булок хлеба
И пять рыбин

* * *
Вот, собственно говоря, и всё: на этом и закончились моя псевдо-самостоятельность, мой самообман, моё короткое счастье. И про-изошло это вполне логично, вот так:
Сначала я наблюдал, как люди возвращаются к жизни, и искрен-не радовался за них, и гордился. Но чем больше было накормлено лю-дей, чем пристальнее вглядывался я в их лица, тем отчётливее замечал странность: они должны были улыбаться, радоваться, но не улыбались и не радовались. Все как один, они оставались равнодушными к про-исходящему. А ведь так не должно было быть: по крайней мере, они должны удивляться. Но люди, съев предложенные им хлеб и рыбу, совершенно спокойно, с непонятной отрешённостью принимали свой ломоть для раздачи другим, шли и раздавали. Но нисколько не удив-лялись, что краюха хлеба, от которой они отламывали, не уменьша-лась, а рыбий хвост, который они подавали голодным, появлялся в их руках снова и снова. Такое их невнимание не просто настораживало, оно пугало меня.
Это подтолкнуло меня на размышления о сути чуда.

Почему люди не хотят верить в чудо, если оно спасло их? А если верят, то почему воспринимают его как очевидное, обыденное?
    Не потому ли, что они разуверились в чуде не только как в уникальном явлении, но и вообще сомневаются в его существовании? Вполне возможно, но не таким должен быть ответ: ведь я опять об-виняю, а должен-то оправдывать. Иначе к чему размышления, тер-зания, поиски истины? Отец-Бог отправил меня к людям не для того, чтобы я вынес им приговор: для этого достаточно просто не проти-востоять Дьяволовым проискам. Нет, здесь, среди людей, я должен разобраться, найти ответ на вопрос: почему понадобилось Богу от-правлять меня к людям? Как случилось, что люди разуверились? В ка-ком месте находится та дверь, через которую мне нужно войти в их души, чтобы рассказать о Вере, Надежде, Любви? И существует ли та дверь? И что я должен сделать, чтобы войти в неё, когда найду? Поможет ли чудо? Или необходим совсем другой ключик? Или…
Или дверь вовсе и не заперта? И дело не в том, что люди утра-тили доверчивость к универсальному ключу к их душам – чуду, а во мне, исключительно во мне?

Я ещё раз взглядом ощупал лица сосредоточенных на раздаче хлеба и рыбы людей и удостоверился:

Дело-то не в них, а во мне! 
Вчера я сотворил чудо: насыпал гору хлеба и вылил рыбный дождь. Конечно, не без помощи Дьявола, как он сам в этом признался. Но задумка-то была моя! Дьявол лишь эффектно преподнёс чудо, творил же я сам!
Сегодня  хлебом и рыбою, что остались от вчерашнего чуда, я накормил семь тысяч человек. Значит, и тут без Дьявола не обош-лось. Опосредованно, но он имеет отношение и к этому чуду.
А как я совершил его? Ведь будучи сыном Бога, я не могу тво-рить чудеса для себя, только – для людей. Но почему, когда я думал о людях, чудо не получалось, а как только отвернулся, выкинул из голо-вы все мысли, в том числе и о людях, оно  удалось?
Не потому ли, что, прогнав Дьявола, на самом деле я и не думал прогонять его? Не потому ли, что, внешне наслаждаясь его отсут-ствием, в тайне я был уверен: он где-то близко и поможет мне?

* * *
Вот что я понял:
Всё то время,
То короткое время,
Названное мною счастливым,
На самом деле и являлось таковым –
Счастливым –
Но не потому, что я освободился от Дьявола,
А потому, что породнился с ним:
Всё это время
ДЬЯВОЛ НАХОДИЛСЯ ВО МНЕ.


* * *
Поняв и осознав это, я позволил себе мысли страшные, бессове-стные:

Людям Бог и не нужен вовсе, разве только для того, чтобы по-болтать о нём, порассуждать о вере в Него, покичиться друг перед другом: вот, мол, мы какие – добропорядочные, веротерпимые, гре-хоискупающие: в общем, правильные. Люди прибегают к любым ухищрениям, лишь бы уклониться от настоящей, искренней, всепо-глощающей Веры в Бога.

Чтобы доказать мне это, Дьявол и согласился на путешествие со мной.
Но не только это. Ещё и:

Люди не верят и не хотят  – ладно. А что же Бог? Неужто Он такой – какой? наивный? – что не видит этого? Неужто не понима-ет, что все его проекты по переустройству мира к лучшему – обре-чены, потому что на пути их стоит глухая стена отчуждения, вы-строенная людьми по воле Дьявола?
Видит. Но не всё. Лишь то, что хочет.
Например, видит, что не верят. Поэтому и послал меня.
Но не видит, что не хотят верить. Или тоже видит, но не при-знаёт? Из-за упрямства или по наивности? Впрочем, это уже не-важно. Ведь увлечённый идеей изменения человечества к лучшему, Он перестал замечать очевидное: не Он уже властвует над людьми, а Дьявол. Люди живут по законам, придуманным Дьяволом, привыкли так жить и не нуждаются в ничём ином.

* * *
И я сказал тому единственному, кто этим утром откликнулся на мою мольбу и разговаривал со мной и учениками, спрятавшись в ту-мане облака:
– Выходи: я знаю, что ты во мне. Хватит прятаться.
И Дьявол вышел.

* * *
– Значит, это не Бог был, а ты! – как обвинение бросил я.
– К сожалению, – сказал Дьявол.
– Меня Он не слышал?
– Слышал.
– Тогда почему не откликнулся?
– Помешали другие дела.
– Какие?
– Более важные, – ответил Дьявол.
– Какие важные дела могу быть у Него, если Его сын молит о по-мощи?
– Мало ли дел у Бога?! – пожал плечами Дьявол. – Ведь Он по-стоянно занят усовершенствованием мира. То одно изобретёт, то дру-гое. Что-то творит, улучшает.
– Но как Он не понимает, – отчаянно воскликнул я, – что не нуж-но ничего выдумывать…

Не нужно ничего выдумывать! – крикнул я в небо. – Помоги мне – и мир изменится, станет лучшим!

– Да, – подумав, сказал Дьявол. – В чём-то ты прав. Получается, и я, выступив в роли твоего Отца, внёс свою лепту в Божье дело. Так сказать, постарался улучшить мир.
– Нет, – отрезал я. – Миру от этого стало только хуже.
– Это почему же? – он сделал вид, что обиделся. – Я же убедил твоих учеников, что ты сын Божий и все твои поступки Им одобрены.
– Да, и они поверили, – вздохнул я.
– А ты недоволен? Ты же сам этого хотел. Теперь они без сомне-ний и колебаний будут служить Богу. Разве это плохо?
– Плохо, – убеждённо произнёс я. – Потому что Божье Слово ис-ходило не от Бога, а от тебя.
– Ну так что?
– Ты обманул их…

Обманул, так обманул, – согласился Дьявол и улыб-нулся. – Но не переманил же их на свою сторону, верно?

– То, что ты обманул людей, – сказал я, – не такая уж и беда: и до этого ты вводил их в заблуждение много раз. Но ты обманул и меня…
– А вот тут ты не прав, – перебил меня Дьявол. – Сам обманулся! В отличие от людей, ты встречался со своим Отцом, знаешь Его голос, Его манеру разговаривать. Припомни: я же не очень и старался подде-латься под Него, даже голос почти не менял, но ты даже не усомнился. А между тем, у меня и в мыслях не было обманывать тебя: в очеред-ной раз я лишь пытался помочь. И, между прочим, помог.
– Лучше бы не помогал.
– Ну-ну, это ты сейчас так говоришь.

А может, вовсе не помочь ты мне хотел, а, Дьявол? – спросил я. – А в очередной раз ткнуть носом: вот, мол, какой твой Отец: даже в трудную минуту остаётся в стороне, делает вид, что ничто Его не касается?!

– Мне ли открывать тебе глаза, – покачал головой Дьявол. – Они давно уже открыты и всё видят. И мысленно ты давно уже сделал вы-вод из увиденного. Осталось лишь произнести вслух, но ведь никто этого от тебя и не требует…
– Ну почему же? – ожестокосердился я. – Если так нужно, я могу произнести и вслух: Богу нет дела ни до людей, ни до меня. Вот, этого достаточно? Или продолжить, порадовать твой слух, утешить твое са-молюбие? А теперь… теперь…

* * *
– Почему всё так просто до примитивности: пока Бог занят свои-ми делами, ты потихоньку управляешь миром? Просто тошнит от та-кой простоты.
– Ты разочарован, – с пониманием произнёс Дьявол.
– Да.
– В тебе нет сил…
– …нет желания…
– …нет сил и желания и дальше выполнять наказ Бога.
– Зачем? В этом нет никакого смысла.
– Нет, – согласился Дьявол, – если ты уже понял, кто такие Бог, люди, Дьявол, и что нас всех связывает. Если ты разгадал Загадку Жизни.
– Значит, на этом всё? – вздохнул я. – Моя миссия выполнена?
– А тебе ещё хочется жить? – спросил Дьявол, грустно улыбнув-шись.
– Хочется.
– Понравилось?
– Н…нет, – подумав, ответил я.
– Вот ты и понял, что жизнь – не такая уж и приятная штука.
– Жизнь сама по себе замечательна, – покачал я головой. – Но жить, зная то, что знаю я…
– Да ничего ещё ты не знаешь, – махнул рукой Дьявол. – Только догадываешься. Ты лишь приподнял краешек занавеса, увидел кусо-чек жизни, совсем крохотный…

Нет, Иисус,
Ты ещё не всё увидел,
Не всё обдумал,
Не всё понял:
Рано тебе уходить!
Не взошло твоё последнее солнце!
Живи!

– Но я не хочу!!! Я не хочу с этим жить!!!
– С чем – с этим? Со Знанием Истины? Так ты её и не знаешь. И ещё неизвестно, узнаешь ли вообще. Может, тебя разочаровало окру-жение, общество, и ты не хочешь жить с кем-то? С кем? С Богом? Так ты и не живёшь с ним: Он на Небесах, занят своими делами, о тебе даже и не вспоминает – а ты на Земле. А здесь Бога нет: тут есть я, есть ты и есть люди.  Со мной вопрос решён – я твой Учитель и Пово-дырь, никуда тебе от меня не деться. С людьми? Но ты с ними ещё и не жил: так, лишь пообщался едва. Между тобой и всем миром суще-ствует глухая стена, которую ни люди, ни ты не можете проломить, да и не пытаетесь. Даже учеников своих ты держишь на непреодолимом расстоянии: почти не замечаешь их. А они бредут за тобой, как тени, как привидения – и это устраивает и их, и тебя. Все для тебя чужие…
– Не все, – перебил я.
– Что?
– Не все, – сказал я. – Есть один человек, кто не чужой мне.
– Один? – усмехнулся Дьявол.
– Один, – подтвердил я.
– И кто же?
– Мария Магдалина, – ответил я. – Я хочу её увидеть.

* * *
– Увидишь, – вздохнув, пообещал Дьявол.
– Когда?
– Когда захочешь.
– Я хочу сейчас.
– Можно и сейчас, – сказал Дьявол. – Но как же быть с ученика-ми?
– А что? – пожал я плечами. – Ты же сам сказал: мы чужие, меж-ду нами стена…
– Поэтому хочешь их бросить?
– Я хочу увидеть Марию. Я виноват перед ней.
– Но если бросишь учеников, будешь виноват и перед ними.
Он был прав. Но я очень хотел увидеть Марию, чтобы извиниться и вернуть любовь. Ученики в этом деле мне не нужны.
– Что же делать? – растерянно произнёс я.
Дьявол ответил:
– Я могу помочь тебе.
– Ты? – я схватился за его предложение, как за спасительную со-ломинку. – Но каким же образом?
– Я отведу их на вершину этой Горы и расскажу то, что они хотят услышать от тебя.

* * *
Я им расскажу про Веру, Надежду и Любовь.
Ты, Дьявол, будешь говорить с ними об этом?
Почему бы и нет?
Что ты об этом знаешь?
А ты?
Я пока мало что знаю о таких вещах.
Зато знаю я.


Ты? Знаешь? Тогда чем же ты отличаешься от Бога?
Тем, что отзываюсь на просьбы о помощи.

* * *
– Я пойду с тобой, – сказал я Дьяволу. – Хочу услышать, что ты скажешь людям.
– Не доверяешь? – усмехнулся он. – Так я и не претендую. Мо-жешь вести их сам и говорить всё, что тебе кажется правильным.
– Доверяю, но… Всё-таки мы пойдём вместе.
Дьявол долго изучающе смотрел на меня. А я на него. Но мы во-все не боролись взглядами. Мы постигали друг друга: какими мы ста-ли в последние десять минут?
– Хорошо, мы пойдём вместе, – наконец произнёс Дьявол. – Я буду говорить, а ты, если посчитаешь нужным, поправишь меня.

* * *
…И все были накормлены
Посмотрели ученики на рыбу и хлеб
И удивились
Ведь осталось пищи ровно столько
Сколько и в самом начале
Ровно семь булок хлеба
И пять рыбин

Мы с Дьяволом стояли лицом к Галилейскому озеру и спиной к Горе, под которой постигали радость жизни накормленные нами лю-ди. Ветерок с озера шевелил волосы, они приятно щекотали уши и лоб. Прибой нашёптывал сказочку про тишину и покой – а людской гомон за спиной, наоборот, нарастал, становился всё громче, громче, и скоро перерос в мощный гул сытых людей, ищущих выхода застояв-шейся энергии.
– Мы сделали, как ты велел, учитель, – сказали подошедшие уче-ники.
– Не было ли недовольных и обиженных? – поинтересовался я, хотя знал, что были – как же без них? – но ученики хором ответили:
– Не было.
– Все ли без страха и недоверия приняли еду из ваших рук? – спросил я, опять зная ответ, и услышал обратное:
– Все, как один.
– Вот они и отведали моего тела, – сказал я.
Ученики не поняли, но молча ждали пояснений.
– Хлеб – моё тело, вино – моя кровь, – как мог, объяснил я им тайну чудес, но они опять ничего не поняли, словно мы говорили на разных языках.
Едва установившаяся между нами связь накануне чуда была пре-рвана. Кто в этом виноват?
Дьявол?
Или я?

Дьявол – обманул, выдав себя за Бога.
А я решил бросить их. Уйти к Марии.

– Идите за мной, – сказал я ученикам, и уже сделал шаг к Горе, но остановился, оглянулся, произнёс:
– Нет, за ним идите.
И показал на Дьявола, стоящего рядом. И ученики впервые уви-дели его.
– Идите за ним, – повторил я громче и увереннее. – Он скажет вам всё, что нужно.
– А ты, учитель? – спросил Пётр.
– И я пойду с вами, – сказал я и утопил тоску в голубой глади Га-лилейского озера.



               
Глава одиннадцатая

Скользя подошвами сандалий по влажной земле,
Цепляясь расцарапанными в кровь пальцами
За острые края камней,
Защищая глаза от песка,
Разлетающегося под порывами ветра,
Шатаясь от усталости,
Изнемогая от жажды,
Теряя сознание от жары,
Истекая потом,
Тысячи и тысячи раз проклиная себя
За душевную слабость и
Сожалея о принятии скороспелого решения,
Поднимался я на Гору
След в след за последним из своих учеников.

Я поднимался на Гору и вспоминал подъём на другую – Гору из далёкого моего  детства, когда вот также – скользя, цепляясь, защи-щая, шатаясь, изнемогая, теряя и истекая – поднимался наверх и думал, что сорвусь, не выдержу, упаду, но всегда покорял вершину. Впрочем, тогда было легче: ведь я, поднимаясь, не сожалел ни о чём. Наоборот, радовался подъёму: наверху меня ждала встреча с Велики-ми пирамидами, которые долгие годы магнитом притягивали к себе. Да и отец всегда находился рядом, и в случае опасности, готов был оказать помощь. Теперь отца рядом не было, а на помощь моих ны-нешних спутников – этих тринадцатерых – я не очень рассчитывал. Поэтому я просто шёл 

Без радости,
Без ожидания Чуда,
Без уверенности в необходимости подъёма,
Не как ведущий
И не как ведомый,
А как наблюдатель:
Что-то там произойдёт,
Касающееся вроде бы меня
И уже ко мне отношения не имеющее.

Я шёл и скупо констатировал реальность и фантазии на этом от-резке времени и пространства:

Высоко над головой парит птица.
Из-под подошвы вылетел камушек и покатился вниз,
Зацепляя и срывая другие,
Всё большие и большие камни:
И вот уже внизу: пыль, грохот, дрожь – лавина.
Пропасть черна и бездонна.
Порыв ветра: ноздри и глаза забиты пылью.
Отхаркиваюсь, промаргиваюсь и
Крепко держусь за выступы
Сбитыми в кровь ладонями.
Ветер и оползень тянут к краю бездны.
Я умываюсь своим потом,
Размазываю по лицу грязь и
Прорываю тугой, как натянутая простынь,
Воздух – делаю свой
Три тысячи восемьсот двадцать первый
Шаг наверх. А за ним – ещё. Ещё. Ещё. Ещё.
Выше и дальше – от пропасти, от земли.
Выше и дальше – к небу.
Где высоко – но уже совсем близко – парит птица.

Пришли.
Вот она Крыша Мира – только протяни руку.

* * *
И только оказался на вершине, как по инерции стал поворачи-ваться в ту сторону, куда в детстве смотрел много раз, стоя на верши-не другой Горы: туда, где были пирамиды. Вдруг понадеявшись на Чудо, я на мгновение забылся и вырвал свой разум из настоящего, за-хваченный вихрем времени, переместился в безвозвратное прошлое: и увидел!

…Отодвинулся горизонт, и встали как на ладони три удиви-тельные пирамиды. Воздух был чист и свеж, я глотал его, словно во-ду из источника, и напивался им. Солнце находилось высоко над голо-вой, заливая всё видимое мною тонким слоем позолоты. А пирамиды тупыми наконечниками дырявили горизонт и навевали особое на-строение: хотелось восхищаться и одновременно размышлять о веч-ном и неземном.

Всего лишь на мгновение я проникся тем настроением, которое испытывал в детстве, глядя на пирамиды, но и этого мига хватило, чтобы сравнить с настоящим и испытать горечь потери: нет уже ни того настроения, ни того воздуха, ни тех пирамид. В другой стране и в далёком прошлом осталось это – кому, для чего? И ведь возвращать-то бесполезно: можно, конечно, приехать в Египет, найти тот холм, который жители расположенной рядом деревеньки называли Горой, взобраться на вершину, увидеть пирамиды… Но как вернуть отца? Как вернуть детство? Как вернуть настроение?
«Да ведь и нет в этом нужды, – подумал я, выкарабкиваясь из провала времени. – Зачем мне, сыну Божьему, тосковать о том, что мне уже и не принадлежит? Те впечатления и ощущения – не мои: они принадлежат сыну плотника Иосифа. Я же только пользуюсь ими, временно взяв на прокат тело и память этого человеческого мальчи-ка».

* * *
…Память о пирамидах целиком принадлежит ему и его Отцу, плотнику Иосифу. Моя же реальность – эта Гора, которая выше их го-ры раз в пять, но с которой ничего не видно: лишь подвижные поля из облаков, проплывающие не над головой вовсе, а под ногами, да ост-ровки голубизны: то ли небо, то ли вода Галилейского озера – сверху и не разберёшь. И на вершине моей Горы находится не мальчик с от-цом, а небольшая группа из четырнадцати, двенадцать из которых – люди, опрометчиво доверивших свои судьбы паре странных существ, одно из которых – Дьявол. Мой поводырь, мой Учитель. А теперь – и их: ведь им собраны они в круг и из его уст слушают то, что обязан был сказать я:

Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не бу-дете осуждены; прощайте, и прощены будете; давайте и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённою и переполненною отсыплют вам в лоно ваше…

Вслушивался я в эти слова и понимал: опять прав Дьявол. Гово-рил он то, что необходимо: ведь слушая его, и мне совестно станови-лось – и я тоже виноват. Перед собой и всеми, с кем суждено было встретиться. За тридцать три года я так и не научился прощать, и су-рово сужу, и часто осуждаю, и гоню себя вечною дорогою упрёков. Не способный разобраться даже в собственных чувствах и поступках, я безоглядно навешиваю ярлыки на окружающих и человечество в це-лом, которое, кстати, тоже нисколько не знаю и не понимаю, но уже осуждаю и упрекаю. Отстранившись от людей, отгородившись от них непробиваемой стеной лжепредставления о себе самом, успокоив со-весть неверными выводами, сделанными из частностей и условностей, в какой-то момент я позволил себе стать судьёй над ними – а имею ли я такое право, хоть и сын Божий? Имею ли я право осуждать не толь-ко людей, но вообще кого бы то ни было, в том числе и Дьявола? Что, в сущности, я знаю о нём? То, что он рассказал о себе? Но он и не рас-сказывал ничего. То, что думают о нём люди? Но это их мнение – а где моё? На протяжении всего нашего путешествия он мне только по-могал, а я, воспользовавшись помощью, не благодарил, а лишь осуж-дал его. Более того, трижды я прогонял его, и на третий раз он ушёл, но не для того, чтобы оскорбиться и со стороны подглядывать на ошибки неблагодарного ученика, а чтобы вернуться и раскрыть мои ослеплённые предубеждением глаза. Да раскрыл ли и теперь? Надолго ли меня хватит оставаться верным учеником? Много ли сказанного им приму без сомнений и колебаний? Долго ли ещё его мнение буду со-поставлять со своим, а точнее, и не со своим вовсе, а Боговым, кото-рое, кстати, тоже надумано мною. Ведь мнение Отца своего я, как и многое, не знаю наверняка: ни разу не слышал от Него, лишь – от лю-дей. Но и о Дьяволе – от людей тоже. И это мнение оказалось лож-ным. Так, может, и о Боге мнение людей не соответствует действи-тельности? Может, прав Дьявол, показывая мне Отца с той стороны, с которой мне хоть и не неприятно смотреть, но другой-то ведь нет! Вот она, основная задача Дьявола: показать мне истинное Лицо Бога! А я, вместо того, чтобы подойти поближе и внимательно Его рассмотреть, убегаю, прячусь за собственными сомнениями, мечусь в непостоянст-ве и гоню, гоню от себя единственного учителя, которому стоит ве-рить. Гоню, вместо того, чтобы исповедаться и попросить его никогда не оставлять меня. Ведь жизнь доказала, что Дьявол оказался совсем не тем, кем я его поначалу считал и каким его считают несчастные люди, списывая свои собственные промахи и ошибки на Дьяволовы происки. Я оказался слепцом… Таковым и до сих пор являюсь, но чувствую – слабенький лучик истины коснулся моих зажмуренных глаз, и я вроде бы разглядел что-то, но… разглядел ли?

Но вам, слушающим, говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте прокли-нающих вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по щеке подставь другую; и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку. Вся-кому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твоё не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали лю-ди, так и вы поступайте с ними.


…Разглядел ли? А может, всё-таки Дьявол хитрит и играет со мною? Почему я должен ему доверять, полагаться на его слово? Он отталкивает меня от Отца, пользуясь тем, что сам находится рядом, а Бог – на Небесах, занятый делами, гораздо более важными, чем еже-секундные советы и поддержка Своего слепо бредущего сына. Поче-му, собственно, Он должен опекать меня? Потому что Он отец? Но ведь и я – Его сын. На Нём лежит ответственность передо мной, но и на мне – перед Ним! Бог не опекает меня, потому что доверяет: как сыну, как взрослому человеку, как посланцу, как носителю Его воли. А я, вместо того, чтобы черпать силы в неиссякаемом источнике – от-ветственности перед Отцом-Богом, Его доверии – плутаю кривыми дорожками, какими ведёт меня Дьявол, всё дальше уводя от Бога и людей. Отец! Слышишь ли Ты меня? Видишь ли Ты, что происходит сейчас? Дьявол вместо меня читает людям проповедь, а мы – мы оба! – лишь со стороны наблюдаем и не вмешиваемся! Правильно ли это? Так ли должно быть? Может, вмешаться, сказать ученикам, что слова его лживы и неправильны? Но ведь они правильны и нелживы! Или Ты так не считаешь? Если Дьявол – Твой антипод – произносит эти слова, то Твои слова – а значит, и мои –  должны быть обратными, не такими:

И если любите любящих вас, какая вам за то благо-дарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И ес-ли взаймы даёте тем, от которых надеетесь получить об-ратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд.

…Не такими, если не такими должны быть слова, то почему сижу и слушаю их? Почему не вскочу и не закричу во весь голос: «Не слу-шайте его, он лжёт!»? Что останавливает? Почему скромно сижу в стороне, склонив голову? Да потому что нет никакой разницы – прав-ду он говорит или нет. Он может обманывать, хитрить, быть искрен-ним, честным – это всё не важно. Ведь истина всё равно останется вне понимания, хоть и каждое слово будет услышано. И не Дьявола будут потом вспоминать они, а меня, сидящего в стороне и вместе со всеми слушающего проповедь: не Дьявол, а я их учитель, мне и нести ответ-ственность перед людьми за слова, произнесённые в моём присутст-вии и мною не оспоренные.
 
Всякий, приходящий ко Мне и слушающий слова Мои и исполняющий их, скажу вам, кому подобен: он по-добен человеку, строящему дом, который копал, углу-бился и положил основание на камне, почему, когда слу-чилось наводнение, и вода напёрла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне. А слушающий и не исполняющий подобен чело-веку, построившему дом на земле без основания, кото-рый, когда напёрла на него вода, тотчас обрушился; и разрушение дома сего было великое.

* * *
Слушая проповедь из уст Дьявола, вот что я ещё понял:
Людям совсем не важно, Кто пришёл к ним со словами Истины. Я, Бог, Дьявол, кто-то другой. Все мы являемся лишь переносчиками Истины. Молчит Бог – значит, скажу я. Молчу я – пусть говорит Дьявол. Это совсем не важно. Как не важно и то, Что мы говорим: истину или антиистину. Потому что слова, произносимые нами – лишь оболочка того, что люди хотят услышать. В любое слово, ска-занное нами, они вкладывают Свой Смысл, Своё Понимание. И услы-шат они лишь то, что хотят, а не то, что говорим мы. Я был от-правлен Богом к людям лишь потому, что люди хотели услышать Свою Истину, востребованную их сознанием, а не увидеть и тем бо-лее не услышать меня. И умру я не потому что Дьявол хочет моей смерти, а потому что люди её хотят: ведь миссию свою к моменту моего распятия я выполню, Востребованные Слова будут произнесе-ны, зачем же ещё нужен переносчик?

А, поняв это, горько мне стало:
За что же страшной смертью предстоит умереть мне? За то, что не совершал, а лишь оставался молчаливым свидетелем? Ведь Востребованные Слова произносит Дьявол, а мне же оставляет рас-плату за них?
…………………………………………………………………………………………………………………………………………

Хватит, сказал я Дьяволу, встав с камня.
Хватит, ты сказал достаточно, теперь моя очередь.

Ну что ж, произнёс Дьявол, уступая мне место.
Если знаешь, что говорить – говори.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………

Вот что сказал я:

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небес-ное.
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно  злословить на меня.
Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.
Вы – соль земли.
Вы – свет мира.

* * *
И когда проповедь была прочитана, и мы с Дьяволом стали еди-ны в её авторстве, сказал я ученикам:
– А теперь идите к людям и расскажите им всё, что знаете. Идите в Иудею и Самарию, Идунею и Сирофиникию, Фиминию и Сидонию, идите на мою родину Галилею, и повторите то, что услышали от меня, – на мгновение я запнулся, затем продолжил, указав на Дьявола, – и от него. Всё, что услышали вы сегодня – это для вас. Это и есть вами Востребованные Слова. Больше мне сказать нечего. Идите.

И они ушли.
Я долго провожал их взглядом, гуськом спускавшихся с крутой скалистой Горы, пока последний из них не исчез за туманом проплы-вающего мимо облака.

* * *
Я глядел им вслед и думал: «Вот и всё, оборвана нить. Следую-щий раз, когда мы встретимся, среди этих двенадцатерых будет один предатель, но поскольку я не знаю, кто он, недоверие буду испыты-вать к каждому». 
Горько было осознавать, что человек, которому я не причинил никакого вреда, решится на предательство, но я не сожалел, что от-пустил сегодня его на встречу с теми, кто уже замыслил моё убийство. Ведь за недели совместных странствий я понял, что мы никогда не сблизимся, не станем друг другу братьями по духу, как бы я не ста-рался; да я и не очень старался.
Я глядел им вслед и хотел, чтобы мы не встретились никогда – и это было нормальное желание человека, который не хотел умирать. Но я знал, что желание моё не исполнится: ни Бог, ни Дьявол не по-зволят этого. Ведь они и существуют только для того, чтобы испол-нять прихоти людей: раз захотели те смерти сына Божьего, то так то-му и быть.
И ещё мне грустно было оттого, что проповедь, произнесённая Дьяволом и мной, осталась в памяти человека, которому предначерта-но навести на меня убийц. И этот человек не только запомнил её, но и понёс её к людям. Неужели эта проповедь не проняла его, не измени-ла?

Или как раз таки, и изменила?
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

– Они хоть что-то поняли из того, что было сказано? – спросил я.
– Что-то – несомненно, – сказал Дьявол. – А разве по их глазам ты сам не понял?
Я вспомнил, как ученики смотрели на меня, когда я говорил им свою часть проповеди: искренне внимали, душою воспринимали, сердцем впитывали. Да и Дьявола слушали внимательно: и его слова стали для учеников откровением.
– Вот-вот, – сказал Дьявол. – Нет никаких сомнений, что они до-несут до людей твои слова.
– И твои тоже.
– Нет, Иисус. Я тут ни при чём. Это твои слова: тебе поручено Богом сказать их, ты и сказал. А я лишь помог.
– Помог – и отошёл в сторону, – сказал я. – Как всегда.
– Как всегда, – улыбнулся Дьявол, хотя я и не шутил.

* * *
– Им не поверят, – сказал я, когда мы спускались с горы. – Ни один человек, находящийся в здравом уме, им не поверит. Что значит: любите врагов, подставьте щёку и так далее? Нужно обладать высо-кой нравственностью, чтобы согласиться с этим. Люди же в основной массе другие. Жестокие, бессердечные, мстительные.
Я даже остановился, поражённый открытием:
– Теперь я знаю, за что они разопнут меня: именно за эту пропо-ведь. Значит и ученикам, когда те начнут проповедовать, достанется. Их просто побьют камнями.
– Может, побьют, а может, и нет, – сказал Дьявол. – Зависит от того, насколько убедительны будут их слова. А уж даром убеждения я их наделил.
– Что ты имеешь в виду?
– Теперь они умеют лечить и изгонять демонов, – сказал Дьявол. – Ну что ты стоишь, догоняй!

– Ну, чем ты опять недоволен?
– Всё нормально.
– Да нет уж, выкладывай.
– Мне кажется, это не самая лучшая идея: наделить моих учени-ков даром изгнания бесов.
– Почему? Они будут рассказывать о тебе, и в качестве доказа-тельства правдивости своих слов, лечить людей.
– И чем же тогда они будут отличаться от меня?
– Тем, что они люди, а ты сын Божий.
– И они, по большому счёту, тоже Божьи дети.
– Ещё они твои ученики.
– Вот-вот: ученики. А я их учитель.
– И что? Любой учитель стремится как можно лучше обучить своих учеников.
– Но какая-то граница должна же быть!
– Почему бы учителю не гордиться, если ученик достигнет тех же результатов, что и он сам?
– Дьявол, ты сам себе противоречишь, – сказал я. – Не ты ли го-ворил, что недопустимо, когда ученик становится лучше своего учи-теля. Как только это произойдёт, ученик тот час создаст свою школу, где станет преподавать иное учение, часто отличающееся от учения своего учителя. Между прочим, этими словами ты оправдывал моё предательство Иоанна, помнишь?
– Как же, помню, – произнёс Дьявол. – И повторю сейчас: всё верно. Но, во-первых, не бери на себя то, чего никогда не было: Иоан-на ты не предавал. А во-вторых, тут речь о другом идёт: твои ученики не сами научились изгонять бесов, и не ты их этому научил. Я наде-лил их таким даром.
– И кто тебя просил?
И Дьявол ответил:
– Твой Отец. Бог.

– Прекращай прикрываться именем моего Отца! – кричал я. – Ни Он, да и ни я – мы не ширмы, за которые можно постоянно прятаться!
– А я и не прячусь, – веселился Дьявол.
– Нет, прячешься!
– Я лишь помогаю вам.
– Мы не нуждаемся в твоей помощи!
– Не нуждались бы – не звали.
– А я и не зову.
– Зато позвал Бог. Ведь Он попросил меня стать твоим Поводы-рём и Учителем.
– Только для того, чтобы исправить тебя!
– Это Он тебе так сказал.
– А тебе?
– А меня он попросил проследить за тобой и, в случае чего, по-мочь достойно выйти из трудной ситуации. Что я и делаю.
– А мне кажется, что ты, прикрываясь просьбой Отца, вмешива-ешься в дела, которые тебя не касаются. Причём постоянно.
– Опять хочешь прогнать меня? – как бы между прочим поинте-ресовался Дьявол.

* * *
Этим вопросом он хотел усмирить меня, подчинить своей воле, но я не поддался, я спросил его так же – как бы между прочим:
– А ты, конечно, тут же воспользуешься шансом в очередной раз проучить меня?

Вот мы и рассмеялись, каждый по-своему:
Я – радостно, почувствовав, что попал в точку.
Он – весело, хоть и был уязвлён.

– Молодец, Иисус. Вот ты и научился управлять своими эмоция-ми.
– Это потому что у меня хороший учитель, – тут же бросил я на-живку.
– Уж не собираешься ли ты превзойти меня? – он ухватился за неё.
– Собираюсь, – подсёк я.
– Вот и замечательно, это мне по душе! Я рад! – зацепился он за крючок, и я начал изматывать добычу, чтобы не сорвалась:
– Ещё бы тебе не радоваться, ты можешь себе это позволить. Ведь знаешь: если я одержу победу, то совсем ненадолго.
– А ты попробуй!
– Нет, нет. Ни к чему.
– Испугался?
– Нет, чего мне бояться?
– В чём же дело?
– Я же сказал: нет смысла.
– Почему?
Всё, я его поймал и измотал. Теперь он мой:
– Потому что состязание с тобой и моя победа – пустая, никчём-ная трата времени. Бессмыслица. Мы оба знаем, что я скоро умру. Так почему бы не поиграться со мной, а, Дьявол? Что, я не прав? Ты про-воцируешь меня на состязание, а сам думаешь: пускай перед смертью немножко потешит своё самолюбие, пусть даже на какое-то время станет ровнею мне. Всё равно же это долго не продлится: ты вечный, а меня – на три гвоздика и…Куда, Дьявол? На Небеса? В компанию к моему Отцу?

Вот он, мой улов: Дьявол-Рыба, представшая некогда перед ры-баками Петром и Андреем. Лежит у моих ног, жадно хватает ртом воздух:
– Ты неправильно меня понял…
– А как же я должен был тебя понять?
– Я просто…
– Да, да? Очень интересно.
Дьявол вздохнул, грустно покачал головой:
– Ладно, Иисус, извини. Клянусь, не буду больше тебя поучать. Я был неправ, относясь к тебе со снисхождением. Ты не такой, как твой Отец. Ты достоин моего уважения.

* * *
Нет, так просто не отвертишься. Я должен тебе сказать всё, что вынашивал в душе долгие годы. Слушай!
Когда я ещё не знал, чей я сын, но уже догадывался, что плотник Иосиф не мой родной отец, то, наслушавшись твоих рассказов и рас-сказов старцев из храма, подумал, что я – сын Дьявола. Твой сын, по-нимаешь? И очень сожалел, что это не так, когда узнал правду. Я возненавидел тебя. Вот почему не хотел вместе с тобой идти к лю-дям. Я ненавидел тебя за то, что ты – не мой отец. Ведь я всегда мечтал о таком отце: сильном, мужественном, мудром. Именно та-ким ты мне тогда казался. Но прошло время, я узнал тебя лучше и понял, что ошибался. Во-первых, ты оказался вовсе не таким, каким я тебя выдумал. То, что казалось мне силой, выявилось позёрством, что мужественностью – показухой, что мудростью – цинизмом. А во-вторых, я понял, что для тебя слишком много чести иметь такого сына, как я. Твои настоящие дети – обыкновенные люди. Причём, чем примитивнее они, тем больше они подходят на роль детей. Твои ис-тинные дети: те, кто жрёт, пакостит, урывает, ворует, убивает и угнетает себе подобных. Вот их-то тебе в удовольствие поучать и направлять. Такого человека ты бережёшь и лелеешь.  А человек, ко-торый находится в постоянном духовном поиске, для тебя опасен: ведь рано или поздно он поймёт, что ты на самом деле собой пред-ставляешь, и отторгнет тебя с твоей дешёвой философией, кото-рая, кстати, и гроша ломаного не стоит.

– М-да, – сказал Дьявол, усмехнувшись. – Смотрю, ты развил це-лую теорию. Теорию и плохом Дьяволе, искушающем и уводящем за собою худших представителей человечества, в то время как лучшие его представители путём самосозерцания и размышлений неуклонно приходят к Богу, отчего становятся лучше и чище.
– Представь себе, да.
– Глупости это всё, – сказал Дьявол.

Глупости, потому что примитивные люди, хоть они и по-слушная глина в руках, мне не нужны. Наоборот, они нужны Бо-гу: ведь именно за их душами Отец послал тебя. А мыслящих и размышляющих приводить не надо, они сами придут. Вот только вопрос: к кому? К Богу? А что он им может дать? Душевный по-кой? Так человеку, находящемуся в вечном поиске, он ни к чему – скучно, душа киснет. Веру? Для чего нужна она стремящемуся к познанию? Вера только тормозит, мешает. Познание – это поиск, а поиск – это сомнение, которое основано на безверии: это аксиома, признаваемая всеми. Надежду? На что? Зачем вообще надеяться, если слепо веришь? Любовь? Тут я спорить не буду, в трактовке любви с Богом согласен: без любви никуда, хотя и она – двигатель чувств, а значит, вызывает в людях нравственные колебания, ко-торые Богу ни к чему, а вот мне – в самый раз. Иисус, ты не заду-мывался над тем, почему я так долго вожусь с тобой, терплю все твои выкрутасы? Только лишь потому, что ты не такой, как твой Отец: ты находишься в постоянном поиске, и мне это нравится. Бог отправил тебя на Голгофу, а я же помогаю тебе придти туда с беспокойной, мечущейся душой и с ощущением прожитой жизни, а не смиренным агнцем с одной затвердевшей извилиной в голо-ве, как того хочет твой Отец.

– Но как же люди?
– Идёт вечная борьба между Богом и мной. И не стоит, Иисус, впутывать сюда людей.
– Но вы же боритесь за их души.
– Зачем они нам нужны? Люди давно уже поделены между нами. Причём, каждый человек в отдельности. В каждого при рождении Бог вкладывает душу и по смерти её забирает. И каждому я даю во вре-менное пользование разум.
– За кого же вы тогда боретесь?
– Ни за кого. Просто боремся – и всё. Соперничаем. В этом и за-ключается смысл нашего существования.
– А я? Зачем тогда вам нужен я?
– Богу – для того, чтобы тебя убить. А мне – для того, чтобы смерть твоя была наполнена смыслом. 

* * *
Спустившись с горы, я спросил:
– Ответь, Дьявол, а был ли вообще Бог в тот день, когда ты при-вёл меня к нему?
– Почему ты задаёшь такой вопрос? – он был искренне удивлён.
– Ты вселился в тучу, выдав себя за Отца, когда ученики усомни-лись во мне, – объяснил я. – И, подозреваю, на горе, когда ты читал проповедь, ученики видели не тебя, а меня…
– Нет, Иисус, нет, – покачал головой Дьявол. – Бог действительно существует, и ты действительно с ним встречался. Если бы не было его, то не было бы и меня. Моё существование – прямое доказательст-во существования Бога.
– Значит, всё это, – я показал рукой вокруг, – правда?
– Да, – ответил Дьявол.

– В последний раз ты спустился с горы живым, – на прощание сказал он. – Следующий раз тебя ждёт дорога в один конец: предстоит лишь подняться, неся на спине деревянный крест, на котором тебя распнут.




Глава двенадцатая

У подножия Горы мы расстались: Дьявол превратился в ворона и улетел на Восток, на прощание рассказав, где искать Марию и пообе-щав вернуться через какое-то время вместе с учениками, а я направил-ся по пыльной юго-западной дороге, которая спустя пять дней вывела меня к маленькой деревушке – цели моего путешествия.
 Марию я встретил у родника. С кувшином в руках она стояла у журчащего ручейка, что отбивал радугу и стекал по каменному каска-ду в оточенный со всех сторон зеленью пруд.   
Я подошёл к ней и сказал:
– Здравствуй, Мария.
Она не слышала моих шагов и вздрогнула, едва не выронив кув-шин. Оглянулась, посмотрела на меня, локтем смахнула намокшую прядь волос с глаз, спросила тревожно:
– Кто ты?
– Не бойся, Мария, я твой друг.
Какое-то время мы глядели друг на друга: она изучающе, а я – с надеждой: вспомнит ли? Нет, она меня забыла.
Я любовался ею – точёная фигурка в оболочке семицветья радуги – и сожалел: неужели придётся всё начинать заново? А потом вспом-нил, как мы простились, и обрадовался – лучше уж заново…
– Мы когда-то встречались, незнакомец?
– Нет, – солгал я. – Никогда.
– Откуда же ты знаешь, как меня зовут?
– Просто угадал.
– А-а, – разочаровано произнесла она.
– Я увидел тебя и подумал: такую красивую девушку могут звать только Мария.
– Вообще-то мне не нравится моё имя, – улыбнувшись, сказала она.
– Почему?
– Так многих зовут. Я очень жалею, что меня назвали Марией.
– Так же зовут и мою мать.
– Вот видишь, – сказала она. – Куда не глянь – везде одни Марии.
Я взял кувшин из её рук. Сделал глоток. Вода была холодная, сладкая.
Пил и чувствовал на себе изучающий взгляд.
– Мы действительно нигде не встречались? – спросила она.
Память быстро возвращалась к ней. Это хорошо или плохо?
– Я тебе кого-то напоминаю?
– Может быть.
– Кого?
– Человека из моего сна.
– Вот как?
– Да, ты мне снился недавно. Я сначала сомневалась, а теперь по-няла: это был действительно ты. Как тебя зовут?
– Иисус, – сказал я.
– Вот видишь, я права: человека из моего сна тоже звали Иисус.
– Расскажи мне, – попросил я.
Она выхватила кувшин из моих рук, повернулась боком.
– Нет, – сказала. – Это мой сон. Что ты ко мне привязался? Шёл, вот и иди своей дорогой.
Она всё помнит, подумал я и почувствовал, как краска стыда за-ливает моё лицо.

– Ты куда идёшь?
– За тобой.
– Я иду домой.
– Хорошо.
– Я тебя не приглашала.
– Я знаю.
– Зачем тогда идёшь?
– Я хочу поговорить с тобой.
– О чём?
– О нас.
– Нам не о чем разговаривать.
– Я хочу…
– Да?
– …извиниться.
– За что?
– Я виноват.
– Вот как?
– Когда мы расстались…
– С тобой расстанешься!
– Я был пьян и…
– Не понимаю, о чём ты.
– Честное слово, я не хотел…
– Отпусти руку, на нас смотрят.
– Пусть.
– В нашей деревне незнакомцы не хватают девушек за руки.
– Прости меня, Мария.
– Отпусти!
– Я не хотел тебя обидеть, прости.
– Отпусти же! Ну!
– Ведь я же любил тебя.
– Я сейчас закричу!
– Я и теперь люблю тебя!
– Думаешь, меня некому защитить?
– Я всегда тебя любил.
– Если хочешь знать, у меня есть братья и…
– Я тебя искал.
– Кто ты такой, в конце концов?
– Прости, что искал долго.
– Ты сумасшедший!
– Я знаю, что сильно обидел тебя…
– Да о чём ты?
– Мы скверно расстались…
– Мы никогда с тобой не встречались!
– Никогда?
– Никогда!
– Но как же…
– Ты мне приснился.
– Приснился?
– Да, представь себе.
– Расскажи.
– Хорошо, только сначала отпусти.
– Давай я понесу кувшин.
– Оставь кувшин в покое… Поставь его на этот камень.
– Вот так?
– Да… Ты такой странный. Во сне ты был совсем другой.
– Хуже? Лучше?
– Нет, просто другой.
– Это был плохой сон?
– Почему ты так решил?
– Ты испугалась, когда увидела меня и сейчас убегала.
– Нет, это был хороший сон. Только…
– Да, Мария?
– Только очень-очень грустный.
– Расскажи.

* * *
– Собственно, и рассказывать-то нечего, – грустно улыбнувшись, произнесла Мария. – Это был короткий сон. Правда, очень яркий, как будто наяву всё происходило. Наверное, поэтому и запомнился. 


Мне приснилось, что я умерла. Я лежала в гро-бу, а вокруг собралось много народу: родственники, знакомые и незнакомые. Все плакали. А я лежала и удивлялась: зачем плачут? Ведь я же и не умерла вовсе, просто прилегла отдохнуть. Я хотела сказать им это, но не смогла: губы не слушались, словно бы и не мои. Тогда я решила распахнуть глаза, но опять не смогла. Зато легко выпорхнула из своего тела и сверху зависла над толпой. И увидела собственные похороны: вот я, лежащая в гробу, а вокруг плачу-щие люди. Мне их стало жалко, а себя почему-то нет, и я заплакала вместе с ними, но не над собственной смертью, а жалея их, оплакивающих мою смерть.
Потом я увидела группу людей, приближаю-щуюся к нам. Их было четырнадцать, но внимание я обратила только на двоих – остальные казались мне серыми тенями, сквозь слёзы я едва различала их.  Двое  же резко выделялись среди остальных. Один был высокий, чёрный, окутанный пропитанным пылью плащом. Он мне не понравился. Вторым был ты.
Только вы двое смотрели на меня, парящую над гробом и плачущими людьми. Остальные глядели на меня, лежащую в гробу. Чёрный человек бросил на меня лишь короткий взгляд и отвернулся, ты же, наоборот, воспарил над землёй и подплыл ко мне. Мы встретились, и ты молча сказал:
«Бедная, бедная».
«Нечего жалеть меня, – сказала я. – Мне тут нравится. Пожалей лучше других».
Я указала на людей внизу, но ты даже не взгля-нул на них. Всё повторял и повторял: «Бедная, бед-ная».
Тогда я спросила тебя: «Кто ты?»
И ты ответил: «Иисус».
«Ты тоже, как и они, пришёл проститься со мной?», – спросила я.
«Нет, – сказал ты. – Я пришёл, чтобы вернуть тебя к людям».
«Я не хочу, – сказала я. – Мне здесь лучше».
«Так надо, – сказал ты. – Ты ещё будешь нужна мне».
«Для чего?», – спросила я.
«Чтобы своим поцелуем оживить меня, когда я умру. Как я тебя сейчас».
И ты указал пальцем вниз, где над гробом стоял ты и целовал меня в губы. Тут я почувствовала, что тело моё наливается весом, тяжелеет; я сорвалась вниз и влетела в своё тело.

– Вот такой мне приснился сон, – сказала Мария.
– А что было дальше? – спросил я.
– Дальше? – удивилась она. – Ничего. Я проснулась.
– Не может быть! – воскликнул я. – Потом мы отправились в гос-тиницу и…
Мария радостно ухватила меня за запястье, заглянула в глаза.
– Так и тебе снился этот сон?
– Это вовсе не сон, – сказал я. – Это произошло на самом деле!
– Вот как? – она тут же отстранилась от меня. – Ты смеёшься на-до мной!
– Нет же, Мария. Я говорю правду!
– Запомни: я не позволю никому надо мной смеяться.
– Я не смеюсь.
– Не думай, что если я женщина, то не могу постоять за себя!
– Я так и не думаю.
– И не смей так думать!
– Я не думаю.
– И не думай.
– Я и не думаю, честное слово.
– Вот и не думай!

 – Ты мне сказал правду? – спросила Мария.
– Когда?
– Когда говорил, что это не сон.
– Я же уже объяснял: всё это было на самом деле.
– Странно, – сказала Мария. – А я ничего не помню.
Она задумалась, глядя на кувшин с водой, который стоял на кам-не и разделял нас:
– Почему я ничего не помню?
– Не знаю, – солгал я.
– А, может, потому не помню, что твой сон чем-то отличается от моего, хоть и похож?
– Это был не сон, – поправил я, но она не услышала.
– Расскажи, – сказала она. – Расскажи, что приснилось тебе.

* * *
Я рассказал всё, как было, кроме пьяной сцены – такое не выго-варивалось. Она слушала внимательно, ни разу не перебила. Когда я закончил, она рассмеялась и сказала:
– Вот видишь, это был только лишь сон!
– Почему? – недоуменно спросил я.
– Только сон обрывается ни на чём. В жизни так не бывает. В жизни у всего есть начало и конец.
– Не всегда.
– Всегда, – сказала она. – Человек рождается и умирает. Утром просыпается, вечером ложится спать. Разговор начинается и всегда чем-то заканчивается. А мы с тобой познакомились и… А как мы рас-стались?
Она была права. Но я не мог ей рассказать об этом. Поэтому ска-зал:
– Никак. Ты просто исчезла и всё.
– Как исчезла?
– Просто взяла и исчезла.
– Просто так ничего не происходит, – поучительно произнесла Мария. – Когда ты обнаружил, что я исчезла: утром или вечером?
– Утром, – с неохотой признался я.
– Как это случилось?
– Да никак! Просто однажды утром я проснулся и не нашёл тебя.
– А чем мы занимались накануне? – не отставала Мария.
– Мы? Любили друг друга!
– Да?
– Да.
– А ты не обманываешь меня? – спросила Мария.
– Нет! Нет! Нет!
– Хорошо, – сказала она. – Я тебе верю.

 – Я тебе верю, – сказала Мария. – Твой рассказ похож на правду, хотя я почему-то совершенно ничего не помню. Но ведь есть и отли-чия.
– Межу чем и чем?
– Между твоим сно…рассказом и моим сном, – пояснила Мария.
– Конечно, – сказал я. – Они всегда будут. Ты – это ты, а я – это я. На одно и то же мы смотрим по-разному. 
– Отличия существенные, – напомнила Мария. – В твоём сне я не парила над гробом.
– Но ходила по воздуху, – напомнил я.
– Да, – подумав, сказала она. – Хоть по-другому, но в принципе одно и то же. Странно, что мой сон оборвался на самом интересном месте. Как бы я хотела увидеть то, что увидел и ты.
– Ты видела, – сказал я. – Просто забыла.
– Очень жаль.
– Да, очень, – сказал я.
– Значит, потом мы полюбили друг друга? – поинтересовалась она.
– Да.
– Сильно?
– Очень.
– Я была хорошая?
– Ты была замечательная, – искренне сказал я.
– Ты любил меня?
– Очень. Я и сейчас тебя люблю.
– Жаль, – сказала она.
– Что?
– Что я ничего не помню. Мне бы хотелось знать, как ты любил меня.
– Ты вспомнишь, – пообещал я.
– Но ты действительно любил меня, как говоришь? – спросила она.
– В действительности я любил тебя ещё сильнее.
– Я тебе верю, – сказала она.
– Верь, – попросил я. – Верь мне, Мария. Для меня это очень важно.

* * *
Мы подошли к дому, окна которого были затенены аккуратным палисадником, где заботливыми руками была разбита парочка грядок под кипарисом и молодой пальмой. По каким-то неуловимым призна-кам я тут же догадался, что в этом доме и жила Мария.
– Заходи, – сказала она. – Посмотришь, как я живу.
В доме было прело и душно. Скромная мебель хоронилась в по-лумраке углов. Контраст между внешним видом дома и внутренним шокировал, отталкивал. Хотелось скорее выйти наружу. Я удивился: что Мария делает в таком месте?
«Обязательно заберу её отсюда», – решил я, пока она провожала меня в маленькую комнатушку, где усадила за стол и велела подож-дать, а сама быстро вышла. Переступив порог дома, она резко измени-лась: стала молчаливой, подавленной. Другой она мне нравилась больше. Я ждал долго, прислушивался к шорохам. Иногда мне каза-лось, что слышу голоса. Впрочем, они могли доноситься и с улицы. Дом же был наполнен болезненной тишиной, как на кладбище.
– С кем ты живёшь? – спросил я, когда Мария вернулась.
– С сестрой, – сказала она и быстро добавила, предупредив новый вопрос. – Она очень больна.
Теперь мне многое стало понятным.
– Она давно болеет?
– Давно, – ответила Мария. – Сколько себя помню, столько и бо-леет.
Я не знал, помнила ли себя Мария до того, как умерла, и мы с ней встретились в первый раз. Или перенеся её сюда, Дьявол вложил в её голову новую память?
– Я хочу её увидеть, – сказал я.
– Не надо, – сказала Мария. – Она больна и…
Я видел: она любила сестру и не хотела, чтобы чужие проявляли излишнюю любознательность к горю этого дома.
– Я помог многим больным и калекам, поверь мне.
– Ей ты не поможешь, – вздохнула Мария.
– Тебе же помог, – осторожно напомнил я.
– Это был сон, Иисус, – с нажимом произнесла она. – Всего лишь сон. А больная сестра – это явь. Это моя жизнь, мой… крест…
Она заплакала, спрятав лицо в ладонях. Я молча ждал, пока она проплачется. Когда слёзы стали подсыхать на её глазах, сказал:
– Всё-таки будет лучше, если ты проведёшь меня к ней.
– Да, – сказала она и вздохнула, оставаясь сидеть.
Я ждал.

– Хорошо, – сказала она.
Мы сидели друг напротив друга.

– Только не обманывай её, – попросила Мария. – Если начнёшь обманывать…
– Я не обману.
Она долго смотрела мне в глаза.
– Я помогу ей, – пообещал я.
– Она – мой единственный родной человек на всём белом свете, – наконец произнесла Мария.
– Да, я понимаю.
– Пообещай, что не навредишь ей.
– Обещаю.
Опять – долгий изучающий взгляд.
– Хорошо, идём, – сказала Мария и встала.
Я пошёл за ней.

* * *
Одёрнув занавеску, что уединяла больную и разделяла большую комнату на две половины, Мария подвела меня к исхудалой женщине, лежащей неподвижно под серым одеялом. Кожа на её лице была дряблой и жёлтой, как корка перезрелого лимона, но в глазах кроме смертельной усталости и зависти к здоровью других, я разглядел и страстное желание жить. Это была женщина огромной силой воли; другой на её месте, приключись с ним такое, давно бы уже сдался; она же сопротивлялась. Она долго смотрела на меня в упор, изучая, потом перевела взгляд на Марию.
– Это тот человек из моего сна, о котором я тебе рассказывала, – пояснила Мария.
Больная закрыла глаза и отвернулась к стене.
– Пошли, – прошептала Мария. – Она устала и хочет спать.
– Нет, ты иди, – сказал я. – Я останусь ненадолго.
– Пойдём, пойдём, – прошептала Мария. – Ты же обещал.
– Я обещал, что помогу ей. И я хочу это сделать. Но для этого мне нужно остаться с ней наедине.
Мария стала настаивать на своём, но тут вступилась её сестра.
– Пусть останется, если хочет, – еле слышно прошептала она, и Мария с неохотой уступила. Когда она вышла, я присел возле боль-ной.
– Как тебя зовут?
– Марта, – сказала она.
– Давно это с тобой случилось?
– Зачем спрашиваешь, если ты тот, за кого себя выдаёшь? – хмыкнула она и попыталась улыбнуться: получился оскал.
– Ты мне веришь?
– Посмотрим.
– Я тебя вылечу, – сказал я.
– Многие пытались, – сказала она.
– Я тебя вылечу, но сначала хочу поговорить с тобой.
– О Марии? – догадалась она.
– Она давно с тобой?
– Она моя сестра, – прошептала Марта.
– Нет, – покачал я головой. – Так дело не пойдёт. Ты же прекрас-но знаешь, что она не твоя сестра, и я это знаю.
– Похоже, ты не такой простачок, каким кажешься, – сказала она, не глядя на меня.
– Да и ты тоже не так проста.
Она вздрогнула, бросила на меня испуганный взгляд, отверну-лась, потом опять посмотрела, вычислив во мне недруга.
– Зачем ты пришёл? – спросила она.
– Ты знаешь.
– Тебе действительно нужна эта девочка?
– А тебе?
– За мной она ухаживает, – сказала она. – Ты же знаешь, я не мо-гу самостоятельно передвигаться.
– Скоро сможешь, – пообещал я.
– Я люблю её, – сказала Марта. – Как младшую сестрёнку. Как дочь.
– А я люблю как женщину.
– Она появилась в моём доме внезапно, и я сразу полюбила её, – сказала Марта.

Ещё три года назад я была цветущей, здоровой, весёлой. Я могла петь, танцевать, смеяться. Я могла делать всё, что вздумается, ведь к тому же я была мо-лодой вдовой и богата. Мужчины как мухи липли ко мне, и это доставляло мне неописуемое наслаждение. Я была самым счастливым человеком на свете и радова-лась каждому прожитому дню. Я любила людей, окру-жающих меня, любила соседей и была приветливой с незнакомцами. Если и грешила, то только чуть-чуть. Да и является ли грехом желание одинокой женщины хоть немножко скрасить своё одиночество в компании приветливых галантных кавалеров? Не осуждай меня за это: даже ты не имеешь на это право; только я – ведь это я, вчерашняя певунья и скакунья, лежу теперь без движения, не в состоянии пошевелить ни руками, ни ногами; а я себя нисколько не осуждаю!
Какой бы удивительной не казалась жизнь, как бы ты не радовалась ей и не ценила, но всё равно она очень банальна: всех нас одолевают, по сути, мелкие заботы, а интересы наши примитивны и однообразны. Мы про-сто хотим жить и пользоваться определённым набо-ром благ. Когда нам хорошо – а нам хорошо, когда мы здоровы – нам кажется, что мы избранные, особые. Мы думаем, что беды и несчастья, от которых стра-дают соседи, нас не касаются и никогда не коснутся. А если вдруг произойдёт невероятное, и ты вдруг упа-дёшь, то, конечно же, найдёшь в себе силы подняться. Ведь это так просто: упал, поднялся, потёр ушиблен-ное место, а через какое-то время и забыл об этом. Вот и я однажды так упала, но не поднялась. Очень старалась, прилагала все усилия, звала на помощь, но… Врач потом говорил, что мне невероятно повезло: мно-гие умирают, сорвавшись, как я, с обрыва, с пятимет-ровой высоты – прямо на камни. Моё везение заключа-лось в том, что я могла дышать, думать, видеть и го-ворить, но совершенно не могла двигаться. Первое вре-мя я была в отчаянии: без конца ревела, не хотела жить; окружающие люди не уставали успокаивать ме-ня. Потом люди ушли, и я их понимаю: кому понравится сносить истерики неподвижной калеки? Я же, как ни странно, успокоилась.
А потом опять впала в отчаяние. Это происходило несколько раз: то пыталась примириться с новым об-разом жизни, верила обещаниям врачей и шарлатанов, потратив на них всё своё состояние, то уговаривала служанку (единственного человека, кто остался подле меня) покончить со мной: задушить подушками или отравить. Вскоре я надоела служанке, и она тоже уш-ла. Я осталась одна и приготовилась к смерти. Два дня я провела в этой комнате, провонявшей моими нечис-тотами и испорченной едой, два дня я молила Бога да-ровать мне быструю смерть, время от времени впадая в забытьё, и мне снилась моя прежняя лёгкая, безза-ботная жизнь. На третий день появилась Мария.
Она появилась в моём доме внезапно, и я сразу по-любила её. Не знаю, откуда она взялась; я её спрашива-ла, но она только удивлялась моим расспросам, плакала от обиды, что не верю ей, жалела меня, подозревая, что я от болей и страданий сошла с ума, и говорила, что она младшая сестра моя и всю жизнь провела со мной в этом доме. Я не стала разубеждать её: сестра так сестра, лишь бы не ушла никуда, как остальные. Целыми днями она занималась хозяйством, приводила дом в порядок, пела за работой, забыв, что в доме больная – и я за это и сердилась на неё и одновременно была благодарна: ведь она скрашивала мою неподвиж-ную жизнь, которой со временем я стала дорожить, передумав умирать в тот момент, когда впервые уви-дела её. Она вернула меня к жизни, и за это я ей благо-дарна.
Вечера мы проводили вместе: перед сном она при-ходила ко мне и рассказывала о том, что сделала за день, кого видела  и о чём мечтала. Я её почти не слу-шала, а если слушала, то не запоминала. Что нового, необычного она могла сообщить мне, калеке, которая за годы неподвижного существования передумала обо всём тысячи раз? Мне просто нравилось слушать её голос, нравилось, как она нежно прикасалась к моей бесчувственной руке: её пальцы наверняка тёплые и мягкие. Она рассказывала, голос её журчал, слова нани-зывались на ниточку, я умиротворённо засыпала, забыв о болях, которые в последнее время стали мучить меня. Но один рассказ я всё же запомнила: Мария пересказы-вала приснившийся ей накануне сон, в котором она умерла, а некто –  выясняется, что это был ты – по-дошёл и оживил её. Я много думала об этом сне, о чу-десном появлении Марии в моём доме, и решила: не сон это вовсе, а память о реальных событиях, что про-изошли когда-то, и о которых Мария забыла. Я так по-чувствовала. И испугалась, что память к ней вернётся, она увидит, что я никакая ей не сестра. И что сдела-ет? Уйдёт? Конечно, я в этом не сомневалась. Ведь она ухаживает за мной не потому, что жалеет, а из чув-ства родственного долга. И говорит, что любит, толь-ко поэтому. Память вернётся, и она покинет меня. А что ждёт меня? Смерть? Но я не хочу, не хочу!
Когда она ввела тебя в комнату и сказала кто ты, я поняла, что предчувствия не обманули меня. Ты при-шёл, чтобы забрать её, и я тебя за это ненавижу.

– Я вылечу тебя.
– И заберёшь Марию?
– Да.
– Тогда не надо.
– Мария тебе дороже, чем здоровье? – удивился я.
– Я не хочу её терять. Я привыкла к ней.
– Когда-нибудь она вернётся к тебе, если захочет, – подумав, ска-зал я.
– Если ты не уведёшь её за тридевять земель.
– Нет, – сказал я. – Я уведу её. Но совсем недалеко. И не сегодня.
– А когда?
– Не знаю, – сказал я.
– А пока не ушёл, останешься здесь?
– Да, если ты не возражаешь.
– Возражаю, – сказала она. – Но ведь ты меня не послушаешь и всё равно останешься. Кто станет слушать калеку, даже в её собствен-ном доме?
– А вот этим мы сейчас и займёмся, – сказал я и опустил ладонь на её свалявшиеся волосы.

 
Иисус, сын Божий! Господин мой!


– Мария, Мария, сестра моя!
– О, Марта, дорогая моя Марта!

* * *
Спустя несколько дней мы с Марией лежали на кровати в её ком-натке, и девушка, накручивая локоны на пальчик, спрашивала:
– Какой я тогда была?
– Когда?
– Когда мы с тобой встретились впервые.
– Ты так и не вспомнила?
– Нет.
– Ты была красивой.
– Такой же, как и сейчас?
– Такой же.
– Или лучше?
– Такой же.
– Я совсем не изменилась?
– Все мы меняемся со временем.
– Значит, я стала хуже?
– Лучше.
– На много?
– Вот на столько.
– Я же серьёзно спрашиваю!
– Тогда на столько.
– Нет, с тобой нельзя серьёзно разговаривать.
– Тогда давай поспим. Хоть маленько.
– Давай.

– Ты уже спишь?
– Да.
– А ты меня любишь?
– Люблю.
– Сильно?
– Да.
– Так же, как и раньше?
– Сильнее.
– А какая комната лучше: моя или та, что была в гостинице?
– Твоя.
– Чем же она лучше?
– Она твоя.
– Тебе нравится моя комната?
– Очень.
– И мне тоже очень.
– Давай спать.
– Хорошо.
– Спи.
– Сплю.

– Ты не хочешь со мной разговаривать?
– Я сплю.
– Как хочешь.
– Не сердись.
– Я не сержусь.
– Вот и хорошо.

– Спасибо тебе.
– За что?
– За сестру.
– Ты уже тысячу раз говорила это.
– И ещё хочу сказать.
– Хватит уже.
– Не хватит. Ты спас Марту, и мы обе благодарны тебе за это.
– Мне это ничего не стоило.
– Это неважно. Мы тебе очень благодарны.
– Хорошо.
– Что хорошо?
– Всё. Что вылечил, что благодарны.
– Ты смеёшься надо мной?
– Нет.
– А мне кажется, что смеёшься.
– Смеюсь.
– Ах так! Спи!
– Уже не хочу.
– А я хочу.
– А я уже нет.
– И не целуй меня.
– Хорошо.
– Я сказала, не целуй.
– Угу.
– Ты и раньше был такой настырный?
– Ага.
– Не понимаю, за что я любила тебя?
– За то, что настырный.
– Мне это нравилось?
– Очень.
– Мне и теперь это нравится.
– Правда?
– Правда. Будь еще немножко настырным. Я этого хочу. Очень-очень.

* * * 
Ещё спустя несколько дней я спросил:
– Пойдёшь со мной?
– Ты собираешься уходить? – отстранилась она.
– Придёт время, и мне нужно будет уйти, – постарался я объяс-нить.
– Почему?
– Потому что так надо.
– Кому надо?
– Всем.
– Кому всем?
– Людям.
– Мне нет дела до всех.
– И тем не менее, это так, – вздохнул я.
– Я ненавижу людей, – сказала Мария. – Они отбирают тебя у меня.
– Я тоже не хочу с тобой расставаться, – сказал я. – Поэтому и зову с собой.
– Куда тебе надо идти?
– Пока не знаю. Вероятно, в Иерусалим.
– Я там никогда не была. А ты?
– Был.
– Правду говорят, что там очень красиво?
– Не в красоте дело, – сказал я. – Это удивительный, особый го-род.
– Расскажи мне о нём.
– Не могу, – подумав, сказал я. – Не знаю таких слов, чтобы опи-сать его. Этот город очень любил мой отец.
– Вот ты уже и рассказал чуть-чуть, – сказала Мария. – Теперь расскажи, что о нём говорил твой отец?
Я начал вспоминать, но вспомнил лишь ощущения. Но чьи они были: мои или плотника Иосифа?
– Не помню, – сказал я.
– Вспомни, – попросила Мария. – Это очень важно.
– Для кого?
– Для тебя, – сказала она, и я вдруг вспомнил.
– Это случилось давным-давно, когда мы возвращались из изгна-ния на родину. Дорога петляла меж холмов, а потом вдруг вывела на один из них, и с вершины его нам открылся удивительный город с бе-лыми стенами, окружённый зеленью сосен и лавров. А над стеной, выше которой, казалось бы, и быть ничего не могло, ещё и выше вздымались гигантские купола дворцов и храмов. Это был кристаль-ной чистоты город. Мы вдыхали запахи, исходящие от него – и это были чудесные запахи первородной чистоты и изначальной непороч-ности – и выдыхали всё плохое, что накопилось в нас: мелкие заботы, усталость, раздражение. Так мы стояли долго и молчали. И лишь ко-гда почувствовали, что очистились и готовы въехать через городские ворота, только тогда двинулись дальше – вниз по холму и по извили-стой дороге, что пролегала вдоль долины Энном.
– Как красиво ты рассказываешь об Иерусалиме, – сказала Ма-рия.
– Мой отец такое чувство к этому городу пронёс через всю жизнь, – произнёс я.
– А ты?
Я вспомнил, чем должна закончиться последняя моя встреча с Иерусалимом, и сухо ответил:
– Я не очень похож на своего отца.
– Не хочешь об этом рассказывать? – почувствовав перемену на-строения, спросила Мария.
– Нет, – сказал я.
– Хорошо, не рассказывай. Я больше не стану расспрашивать.
Она обиделась. Через какое-то время я опять спросил:
– Так ты пойдёшь со мной или нет?
– Не знаю, – сказала Мария. – Я хочу, но и…
– Боишься оставить Марту?
– Да, – сказала она. – Пойми меня.
– Я понимаю.
– Нет, ты не понимаешь.
– Понимаю. Но я люблю тебя, а не Марту.
– А я вас обоих, – сказала Мария.

– Вспомни, о чём я просил тебя, – сказал я.
– Когда? – спросила Мария.
– В твоём сне.
– О чём?
– Вспомни, вспомни.
– Хорошо, – с неохотой произнесла Мария. – Ты сказал, что при-шёл, чтобы вернуть меня к людям; а я сказала, что не хочу; а ты ска-зал, что я буду нужна тебе; я спросила, для чего; и ты ответил… 
– Вот-вот, что я ответил?
– Ты ответил, что я нужна тебе для того, чтобы своим поцелуем оживить тебя.
– Вот видишь, ты всё прекрасно помнишь.
– Но это же всего лишь сон! – воскликнула Мария.
– А выздоровевшая Марта – тоже сон? – спросил я.
– Нет, не сон, – сказала Мария. – А то, что ты говорил мне – сон.

* * *
– Я не хочу, – сказала она. – Не хочу с тобой идти, потому что там мне предстоит выполнить то, о чём ты просил меня.
– Не хочешь?
– Да, потому что я люблю тебя.
– Тогда ни о чём не думай, просто выполни мою просьбу.
– Но я могу её выполнить только в одном случае: если ты ум-рёшь.
– Ты поцелуешь – и я оживу.
– Нет, – покачала она головой. – Такого, к сожалению, не бывает.
– Бывает, – сказал я.
– Если только во сне, – сказала она.
– Ещё неизвестно когда мы по-настоящему живём: когда спим или когда бодрствуем, – задумавшись, произнёс я.
– Всё просто, – сказала Мария. – Сейчас, например, мы не спим, а когда ты меня оживил – я спала.
– А может, сон – сейчас? – предположил я. – А когда ты меня, мёртвого, поцелуешь и я оживу – это и будет настоящая реальность?
– Может быть, – сказала Мария. – Но я не хочу этого.
– Чтобы я ожил?
– Чтобы ты умер, – сказала она.
– Но ведь ты же меня оживишь, – улыбнулся я.
– И буду помнить тебя мёртвого.
Секунду помолчав, добавила:
– Как ты меня сейчас – мёртвую.

* * *
– Нет, нет! И не проси! – сказала она. – Я тебя люблю, очень-очень! Но никуда и ни за что не пойду с тобой. И тебя не отпущу. Мы будем жить здесь – и никто из нас никогда больше не умрёт.
Она упорно стояла на своём. Я не настаивал. Подумал: когда ещё придёт Дьявол за мной? Может, придётся ждать годы? Время пере-убедить её ещё есть.
Я ошибался. Число отведённых мне солнц неумолимо уменьша-лось.
«Кааррр-ррр», – однажды услышал я и понял, что напрасно себя тешил надеждами.
«Кааррр-ррр», – крикнул ворон, и я понял, что скоро опять соби-раться в дорогу.
«Кааррр-ррр», – услышал я над головой и увидел учеников, воз-вращающихся из дальних краёв.




Глава тринадцатая

Они кругом расселись возле меня, все двенадцать, и смотрели, как повзрослевшие ученики: с благодарностью за наставничество, но и с гордостью за собственные поступки, совершённые ими уже после того, как мы расстались. Ни с одним из них меня так и не связала дружба, мешали обстоятельства и постоянное присутствие Дьявола, но всё равно каждому в тот день я был рад, каждый из них был мне по-своему дорог. Они сидели в том же порядке, что и ходили когда-то за мной, парами: Пётр и Андрей, Иаков и Иоанн, Филипп и Варфоло-мей, Фома и Матфей, Иаков Алфеев и Фадей, Симон и Иуда – все двенадцать, вернувшиеся из путешествий по разным странам и без-ошибочно нашедшие дорогу в деревеньку, о которой никогда и не слышали раньше, но в которой их ждал я. Все они, кроме одного, пришли сюда с одной целью: рассказать о том, как прославили в чу-жих землях меня и моё дело; лишь один вернулся, чтобы привести меня к убийцам, которые уже ждали. Я боялся встречи с этим одним, но и ему был рад: его приход приближал неизбежное, о котором я уже и думать устал.
– Итак, какие вести вы принесли мне? – спросил я.
– Мы обошли всю Палестину, – сказал Пётр, – и всюду рассказы-вали про тебя людям. Мы были свидетелями, как рассказы о тебе и твоих деяниях передавались из уст в уста, из сердца в сердце; слава о тебе летела впереди нас: нам даже и убеждать не приходилось, лишь рассказывали и рассказывали. Где бы мы не появлялись, люди уже многое знали о тебе и спрашивали: правда ли то, о чём говорят? И мы отвечали: правда, даже не сомневайтесь. И мы нисколько не кривили душой, хотя многое, что услышали о тебе, было и для нас внове; о многих твоих деяниях мы авторитетно свидетельствовали, хотя нико-гда их лично не видели.
– Хорошо, – сказал я, с трудом понимая, о чём он говорит. – Я хочу узнать обо всём подробнее. Начинай ты, Пётр.
– Я был в Иудее и Идунее, где рассказал о тебе большое количе-ство историй и услышал ещё больше, но наибольшей популярностью пользовалась вот эта: 


Как-то подошёл к тебе человек и сказал:
– Учитель, скажи моему брату, чтобы он наслед-ством поделился со мной. Я бедный, а он богатый; я больной, а он здоровый.
Усмехнулся ты и сказал:
– Нет, человек, не дано мне осуждать вас. Кто меня поставил над вами судьёю? Смотри, остерегай-ся всякой зажиточности – ведь жизнь человека не зависит от достатка его. Слушай, что расскажу: У одного богача в какой-то год уродилась богатая ни-ва. Подумал он:
«Что же делать, если амбары мои малы для та-кого урожая?»
Думал, думал и решил: развалить старые амба-ры и поставить на их месте новые, более просто-рные. И душе своей сказал:
«Душа! Теперь у тебя много добра, на много лет хватит! Живи теперь в радости и веселии!»
Но тут явился Бог и сказал:
«Неразумный! Этой ночью душу твою от тебя потребуют. Кому останется то, что ты наготовил?»
Почесал затылок человек и понял, что умрёт, обязательно умрёт этой же ночью, потому что для себя, а не для Бога трудился. Вот так. Поэтому знай: такое случается с тем, кто собирает для себя, а не бо-гатеет для Бога. Вот летает ворон: он не сеет, не жнёт, нет у него амбаров, но всегда он накормлен, потому что Бог кормит его. Чем же вы, люди, лучше ворона? Не плачьте о том, что будете есть, не думай-те о том, во что бы одеться. Только Бог знает, что вам нужно. Ищите Царство Небесное, остальное же вам дастся.
Продавайте всё, что имеете и милостыню разда-вайте. Всё имущество ваше – на небе, куда не забе-рётся вор и моль не залетит.

– Вот такие слова говорил ты, и люди с уважением внемли, – за-кончил Пётр.
Я долго молчал, не зная как отреагировать на его рассказ. Учени-ки же с надеждой смотрели на меня. И всё-таки я попытался вырвать-ся из омута, в который они тянули меня:
– Пётр, – сказал я. – Хоть сам-то ты веришь в то, что рассказыва-ешь?
– Верю, учитель, – ответил Пётр под одобрительный гул учени-ков.
– Но ведь я ничего подобного никогда не говорил.
– Не говорил, – пожал плечами Пётр. – Ну так и что? Но ведь мог сказать. Просто не выпало удобного случая.
– Ты уверен?
– Да, учитель, уверен.
– Но почему?
– Потому что ты сын Божий, – сказал Пётр. – Потому что люди давно ждут от тебя таких слов.

– Пусть будет так, – сказал я вслух.
И про себя добавил:
«Пусть. Пусть. Хочет так думать, пусть думает, ведь он чело-век, а человеку свойственно мечтать и обманываться. В принципе, Пётр прав, хоть и ошибается в главном: не Бог кормит Ворона. Кор-мится тот поступками людей, детей своих».

– А теперь рассказывай ты, Андрей.
– Я, учитель, с такой легендой по людям ходил, и они меня вни-мательно слушали:

У одного человека было два сына. Когда вырос-ли, они обратились к отцу:
– Ты старый и слабый и не можешь больше ра-ботать. Отдохни. А нажитое тобою раздели между нами, твоими сыновьями: мы теперь будем тебя кормить.
Подумал отец и согласился, отделив каждому какую-то часть своего имущества.
Собрав всё, что причиталось ему, младший сын отправился в далёкие земли, где стал жить на ко-роткую ногу и вскоре растранжирил всё, что имел. Опустился, бедовал, нищенствовал, потом нанялся свиней пасти. Хозяин платил ему мало, кормил пло-хо, работать заставлял от зари до зари, часто и по выходным, поэтому неудивительно, что младший сын скоро не выдержал и воскликнул:
– Сколько работников у моего отца имеют хлеба вдоволь, а я здесь с голоду пухну!
И отшвырнув прутик пастушонка, отправился домой, на родину.
Подходит к отчему дому. Старый отец сидит у ворот: смотрит на дорогу. Увидал сына, вздрогнул, забыв про больные ноги, побежал навстречу. При-жал к грудям, смочил исхудалые сыновни щёки сле-зами, поцеловал в лоб. 
Сын же, видя, как его встречает отец, раскаялся и заплакал:
– Виноват я перед Богом и перед тобой. Нет мне за это прощения. И пользоваться твоим гостеприим-ством не смею: я бедняк, а ты богач, не ровня мы.
Отец же только седой головой покачал, прика-зал слугам принести одежду для блудного сына, за-резать телёнка и накрыть богатый стол.
Между тем старший сын, который все эти годы жил с отцом, работал в поле до темноты, вернулся домой и увидел, что происходит. Вместо того, чтобы обрадоваться возвращению брата, разыскал отца и упрекнул:
– Столько лет я работаю на тебя, служу тебе, все наказы твои выполняю, а ты меня ни разу так не встретил и даже козлёночка в мою честь не зарезал.
Обнял его отец и ответил:
– Сын мой любимый. Не обижайся и не обижай меня. Ведь ты всегда со мною, и всё моё – то твоё. А брат твой был мёртвый – и стал живым, пропал – и нашёлся. Пришёл – и собрал по кусочкам моё разби-тое сердце.

– Я всем рассказывал, что эту притчу я слышал от тебя в качестве поучения о целительной сути прощения.
– Андрей, Андрей, – с упрёком произнёс я. – Ведь никогда ты не слышал от меня ничего подобного.
– Ну так что же? – обиделся Андрей. – Но ведь мог услышать!
Я понял, почему Андрей защищает свой рассказ: он люб ему, по-тому что в нём говорится не просто о прощении, а о проявлении роди-тельских чувств к младшему: ведь и он тоже младший брат – брат Петра, и он долгие годы был заслонён тенью старшего, а родитель-ской любви и ласки хотелось не меньше, чем дарили первенцу.
– Ты прав, – сказал я Андрею. – И я не осуждаю тебя за то, что свои желания ты вложил в мои уста. Не осуждаю.
Я перевёл взгляд на остальных учеников и сказал им:
– И никого из вас осуждать больше не буду. Вы всё правильно делали, когда рассказывали обо мне людям. Ведь вы же мои апостолы, а значит и мои глаза и губы: через вас я вижу людей и разговариваю с ними. Так пусть же станет правдою то, чего никогда не было. Пусть люди запомнят эти легенды как реальные события, а притчи как про-поведи Истинного Учения: так, видимо, Богу угодно.
И они, все двенадцать, улыбнулись.
И с лёгким сердцем стали рассказывать о том, каким хотели бы меня видеть.

* * *
Яков рассказал о том, как я не побрезговал разговором с грешни-ками и даже поел с ними из одной тарелки:

Свидетели такого якобы недостойного поведе-ния стали возмущаться, упрекать тебя. Ты сначала слушал молча, не обращал на них внимания, но ско-ро утомился слушать их пустую болтовню и как бы между прочим спросил:
– Который из вас, имея сотню овец и потеряв одну, не оставит в пустыне девяносто девять и не от-правится искать потерянную, пока не найдёт? А найдя, вернётся домой, позовёт друзей своих и ска-жет: «Я нашёл овцу потерянную». Вот и Божьи анге-лы радуются и за одного кающегося грешника, чем за девяносто девять праведников, которые не нуж-даются в этом. Много пользы в праведности, но ещё больше – в покаянии.

Иоанн рассказал притчу, якобы услышанную из моих уст:

У одного человека было два сына. Подошёл он к первому и сказал:
– Пойди сегодня поработай в винограднике мо-ём.
– Не хочу, – ответил сын, но потом раскаялся и пошёл.
А человек подошёл ко второму сыну и тоже предложил ему поработать в винограднике.
– Иду, отец, – ответил тот, но никуда не пошёл.

– Эту притчу ты рассказал, когда тебя расспрашивали первосвя-щенники о человеке, который указал на тебя людям: о моём тезке Ио-анне, – пояснил Иоанн, – Рассказав её, ты спрашивал у спрашиваю-щих тебя: «Который из двух исполнил волю отца?», и тебе неизменно отвечали: «Первый», на что ты говорил им с упрёком: «Иоанн пришёл к вам путём праведности, и вы не поверили ему. А вот мытари и блудницы поверили, поэтому вперёд вас идут в Царство Божие». 

Филипп рассказал:

Однажды спросили тебя:
– Что бы такого сделать, чтобы иметь жизнь вечную?
– Соблюдай заповеди, – ответил ты.
– Какие?
– Не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать, люби ближнего своего как самого себя.
Задумался спрашивающий – а это был совсем ещё безусый юноша – и сказал:
– Всё это я соблюдаю. Что ещё должен?
– Если хочешь быть совершенным, – ответил ты, – продай имение и раздай нищим: на небесах бу-дешь иметь сокровище.
Услышав такое, юноша отошёл в сторону: жал-ко стало ему своего имения. Ты же стал поучать нас, учеников:
– Видите: трудно богатому войти в Царство Не-бесное. Верблюду легче пройти сквозь игольное уш-ко.

За Филиппом слово взял Варфоломей:
– О Царстве Небесном так ты говорил:

Оно подобно хозяину дома, который вышел ра-но поутру нанять работников в виноградник свой и, договорившись с работниками по динарию за день, послал их на работу. Днём же встретил ещё несколь-ких праздношатающихся и их отправил в виноград-ник свой. Вечером же, собрав всех, кто с утра тру-дился и кто с полудня только, каждому роздал по динарию. Те, которые работали весь день, возмути-лись:
– Хозяин, почему заплатил одинаково?
Тот ответил:
– Я заплатил вам ровно столько, сколько обе-щал утром. А им заплатил столько, сколько хочу: это моё право. Или глаз твой завистлив оттого, что я добр? Ступай и не обижай меня!

– Этим ты показывал людям, что Царство Небесное – это не оче-редь в лавку: туда и последние будут первыми, а первые могут ока-заться последними.

Тема Царства Небесного была явно одной из любимых. Вот и Фома поведал:

Однажды мы, ученики, приступили к тебе с рас-спросами:
– Учитель, кто больше в Царстве Небесном?
Поставил ты перед нами дитё малое и сказал:
– Если не умалитесь и не будете как это дитё, то не войдёте в Царство Небесное. А кто примет одно такое дитё во имя Господне, тот Бога принимает. Кто же соблазнит одного из малых сих, верующих в Бога, тому лучше было бы, если б повесили ему мельничий жёрнов на шею и потопили во глубине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно прий-ти к ним! Но трижды горе тому человеку, через ко-торого соблазн приходит! Если рука или нога со-блазняет тебя – отсеки руку и ногу и брось от себя: лучше калекой в жизнь войти, чем с руками и нога-ми вверженным быть в огонь вечный. И если глаз твой соблазнит тебя – вырви и брось: лучше с одним глазом войти в жизнь, чем с двумя попасть в геенну огненную. Смотрите, не презирайте малых, ибо ан-гелы их на небесах всегда на виду у Отца моего.

Следующим по кругу сидел Матфей. Он рассказал притчу, якобы мной поведанную:

Как-то хозяин виноградника обнёс свой участок забором и сдал его в аренду, а спустя какое-то время отправил своих слуг за урожаем; арендаторы побили их. Опять послал он других слуг за урожаем, и тех побили виноградари. Наконец, послал он своего сы-на, давая понять тем самым: постыдились бы сына моего!
Виноградари же, увидев сына, сказали:
– Ага! Убьём-ка его и наследством заодно завла-деем.
И убили.

– И обратился ты к слушателям с вопросом: «Что сделает хозяин виноградника с виноградарями после такого?» Тебе отвечали: «Злоде-ев предаст лютой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать урожай». Ты же образумил их, процитировав Писание: «Камень, который отвергли строители, тот самый сделал-ся главою угла: это – от Господа, и есть дивно в очах наших». И ска-зал первосвященникам: «Отнимется от вас Царство Божие и дано бу-дет народу, приносящему плоды его; и тот, кто упадёт на этот камень, разобьётся; а на кого он упадёт, того раздавит».

Рассказ Иакова Алфеева состоял из двух частей: притчи, мной поведанной…

Посеяли люди пшеницу на поле своём. Когда же легли спать, пришёл враг и разбросал по только что засеянному полю дурное семя плевелы. Никто об этом не ведал, пока не появились ростки. Пришли рабы и видят: вместе с пшеницею и плевела растёт. Сказали они хозяину поля: так и так, мол, дал ты нам семена не те. А хозяин отвечает:
– Нет, рабы, семена я дал вам хорошие. Но при-ходил враг и разбросал по уже засеянному дурное семя.
– Прикажи, и мы вырвем плевелы!
– Нет, – ответил хозяин. – Когда плевелы будете вырывать, заодно вырвете и пшеницу: и урожай по-губите. Поэтому оставьте расти вместе то и другое до жатвы. Когда же жать будете, тогда плевелы повя-жите в снопы и сожгите, а пшеницу отнесите в мои амбары.

…и мною же истолкованной:

Сеющий доброе семя есть я.
Доброе семя – дети Царствия Божьего.
Плевелы – сыновья лукавого.
Поле – мир.
Враг – Дьявол.
Жатва – конец Света.
Жнецы – ангелы.

– Посему, как собирают плевелы и огнём сжигают – так будет и при конце света; пошлёшь ты ангелов своих за теми, кто творит безза-коние и чинит соблазны; и ввергнут их ангелы в печь огненную; доне-сутся оттуда плач и скрежет зубов. Зато праведники воссияют: вот так ты растолковал притчу свою!

А Фадей рассказал свою притчу:

Сеял человек зерно: иное попало на дорогу, иное – на каменистую почву, иное – среди травы, а иное – на благодатную почву.
То, что попало на дорогу – пошло на корм воро-нам и другим диким птицам.
То, что попало на каменистую почву – взошло, но вскоре засохло.
То, что в тернии – трава погубила всходы.
А то, что на благодатную почву – то и дало бога-тый урожай.

И вложил в мои уста толкование:

Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посе-янное в сердце его: вот кого подразумевает посеян-ное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его, но не имеет в себе корня и непостоя-нен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен…

Я слушал рассказы, вглядывался в одухотворённые лица учени-ков и думал:

Почему люди охотно верят в сказки? Потому что сотворяя лю-дей, Бог слишком много вложил в них личного? Ведь не от Дьявола же, в конце концов, эта упорная настойчивость искать защиту от суровых реалий жизни в собственных и чужих фантазиях. Дьявол вложил в человека разум, то есть сделал людей практичными, рацио-нальными, во всём ищущими выгоду. Нашептал каждому на ухо не-сколько слов, и кто услышал – кинулся убивать, грабить, эксплуати-ровать, хулить и унижать тех, кто слабее. А тот, кто не услышал, носитель Божьей души, пришёл в мир для того, чтобы пересказы-вать услышанное от других и самому верить: в доброту, совестли-вость, вежливость, благонравие. Наслышанный о таких людях и околдованный желанием расширить их круг, Бог загорелся заранее обречённой на провал идеей: отправить к людям Своего сына, чтобы  рассказами про Любовь, Веру и Надежду тот исправил род людской.
 Почему, почему этот сын – я?

Меж тем Симон вёл свой рассказ:

Однажды тебя, учитель, пригласили на пир, ко-торый устроил начальник одного из городов. Гостей собралось много, а ты пришёл одним из последних и увидел, что все первые места уже заняты. И обра-тился к тем, кто сидел на них, с такими словами:
– Если кто позовёт тебя на свадьбу – не садись на первое место, ведь среди приглашённых может найтись и более уважаемый. Не допускай, чтобы тот, кто пригласил тебя, подошёл и сказал: «Уступи ме-сто тому-то». Садись на последнем месте, чтобы при-гласивший подошёл и сказал: «Приятель, садись выше». Вот тогда будет честь тебе наравне с тем, ко-го с тобою позвали. Ведь кто возносится – будет под-чинён, а кто подчиняется – возвышен будет.
И ещё ты сказал хозяину:
– Когда хочешь пригласить кого-то на обед или ужин, не приглашай друзей, соседей и родных. Не искушай их отплатить тебе тем же. Лучше пригласи убогих, калек, кривых и слепых – и тем возвели-чишься, поскольку не имеют они ничего, чем отпла-тить тебе.
Услышав такое, удивился хозяин, и удивились гости. А потом и стали осуждать тебя. Ты же, мало обращая на их слова внимания, рассказал вот что:
– Как-то человек решил поужинать с друзьями и послал своего раба позвать их. Но к кому бы тот не заходил, все извинялись, говорили, что хотят пойти, но, увы, не имеют такой возможности. Кто-то оправ-дывался тем, что купил землю и выезжает осмотреть её. Кто-то купил только что пять пар волов, а кто-то женился, и ему уже не до холостяцких вечеринок. И вот возвращается раб и сообщает, что никто не при-дёт. Обиделся человек и приказал рабу собрать убо-гих, калек, слепых и кривых. Спустя какое-то время раб сообщил:
– Хозяин, гостей уже много, но осталось ещё од-но место.
– Ты садись, – приказал человек.
А потом, зайдя к собравшимся, сказал:
– Никто из когда-то приглашённых не попробу-ет яств с моего стола. Много позванных, да избран-ных мало.
 
– В какой стране ты был и рассказывал эту правдивую историю? – спросил я Симона.
– В Галилее, учитель.
– В Галилее, – повторил я и вдруг вспомнил отца, мать. – Как га-лилейцы встречали тебя?
– Большинство – осторожно, – честно признался Симон. – Но в одном городе приняли хорошо.
– В каком городе?
– В Назарете, – ответил Симон.

* * *
Что ж, это судьба, подумал я.
– Завтра утром мы отправляемся в Назарет, – сообщил я.
– Почему, учитель? – удивились ученики. – И в других городах о тебе ходит добрая слава. Почему именно Назарет?
– Потому что это город моего детства, – сказал я. – Это моя ро-дина.

* * *
Я собирался отпустить учеников и уже отвернулся, чтобы уеди-ниться, но тут тихий голос остриём кинжала ковырнул спину:
– А меня не хочешь выслушать, учитель?
Иуда, последний из двенадцати, говорил и с упрёком, и с вызо-вом; так и смотрел. Наши взгляды встретились: я ударился о камен-ную стену, проглядывающую сквозь узкие щелочки его светло-серых глаз. Уже и проник в них, увидел…
Кладбище.
Бесноватый.
Демон.
Ученики.
Иуда.
Серый неподвижный взгляд.
…и вспомнил свои колебания, длившиеся не более секунды, но такие долгие-долгие: «Может, его выбрать?»
Он видел?
Он помнил?
Не понять: спрятаны уже глаза под чашами тяжёлых век.
– Рассказывай, – сказал я.

– Когда мы, ученики твои, делили меж собою земли и города, кто где хотел бы нести людям твоё слово, я выбрал самый непростой го-род из всех, что есть на земле Палестинской. Я выбрал Иерусалим, куда пришёл и прожил несколько месяцев. Всё это время я рассказы-вал людям две истории о тебе. Вот первая:

Однажды ты вошёл в храм, сияющий брилли-антами и изумрудами, и с непривычки зажмурился, словно от солнечного света. А когда глаза привыкли к сиянию, оглянул великолепие храма и крикнул, рассердившись:
– Наступит день, и камня на камне не останется от этого храма! Всё будет разрушено, всё погибнет!
Вздрогнули те, кто услышал твои слова, испуга-лись и спросили:
– Когда же это случится?
И ты ответил:
– Когда вы услышите грохот грома, и начнётся война, и земля будет дрожать, и вода выйдет из бере-гов, и цари будут подавлять вас, рабов – отсюда и отсчитывайте часы, которые приблизят мир к Хао-су! Именно в тот день, когда разрушится храм, вас предадут отцы и многие из вас погибнут, остальные ранены будут. Иерусалим же враги со всех сторон окружат, и многие жители Иудеи спрячутся в горах. А кто за городские стены выйдет, тотчас будет убит. Ничего вы не сможете сделать, потому что будете подавлены духом.

Иуда замолчал. Терпеливо ждал моей реакции. Я же с трудом вы-давил из себя:
– Это же не всё, верно? – голос вдруг стал глухим, сиплым.
– Нет, всё, – ответил Иуда.
– Эта история должна иметь продолжение, – сказал я.
– Его пока нет, – покачал головой Иуда.
– Тогда придумай сам.
– Я не могу, – сказал Иуда. – Не смею. Ведь это не моя история, а твоя.
– Так ты предлагаешь мне самому её продолжить?
– Нет, учитель. Я лишь хочу, чтобы ты выслушал вторую исто-рию, рассказанную мною иудеям. Эта совсем короткая история. Это рассказ об одном из твоих пророчеств:

Однажды пришли к тебе и сказали:
– Спрячься, сын Божий, тебя хотят убить.
– За что? – удивился ты.
– За то, что изгоняешь демонов и рассказыва-ешь дивные притчи.
Подумал ты и сказал:
– Делаю это и буду делать. И сегодня. И завтра. И закончу на третий день. В тот день, когда появ-люсь в Иерусалиме. Поскольку увидел свет недалеко от него – и умру, глядя на город с вершины горы. Иерусалим – вот город, который заслуживает вос-хищения и накануне смерти. Не было таких городов и не будет. Если и умру – то только тут.

Я вздрогнул:
– Так это ты?
– О чём ты, учитель? Не понимаю, – удивился Иуда. Зрачки его полуприкрытых глаз помутнели, как вода в болоте.
– О тебе он рассказывал?
– Кто? О ком ты говоришь?
Я попытался сорвать маску с его лица: не получилось.
– Иди, – сказал я. – Иди в Иерусалим и передай тем, от кого при-шёл, что я скоро буду. Я приду, как только закончу свои дела в Наза-рете.
Иуда низко поклонился и сказал:
– Как прикажешь, Учитель.
– Стой, – окликнул я его.

Дьявол, где кинжал?
Какой?
Третий, который я бросил к ногам Отца-Бога?
Откуда я знаю?
Разве ты не поднял его?
Зачем он мне нужен?
Не хитри, Дьявол.
Ладно, Иисус. Ну,  поднял. И что?
Дай мне его!
Зачем?
Дай!
Распахни рубаху, он висит на твоей шее.

Я распахнул рубашку и пальцами нащупал шнурок на шее. Рыв-ком разорвал его. В ладонь упал серебряный кинжал – близнец тех двух, которыми Дьявол когда-то пытался убить меня. Я протянул кинжал Иуде.
– Возьми. Это тебе.
Он внимательно осмотрел оружие, аккуратно потрогал острое лезвие, восхищённо поцокал языком:
– Это очень дорогая вещь, учитель.
– Да. Теперь это принадлежит тебе.
Он попытался отказаться, но я настоял на своём. Он завернул кинжал в тряпку и спрятал в глубоком кармане.
– Теперь иди, – сказал я.

* * *
– Иди, – сказал я. – И не оглядывайся.

* * *
– Иди, иди. Ты знаешь, что должен сделать.

 – Учитель, зачем ты отпустил его? – воскликнул Пётр. – Ведь ясно же: он замыслил что-то недоброе.
– Могу отпустить и тебя, – усмехнулся я. – Хочешь, иди.
– Нет, я останусь с тобой!
– Тогда прибереги свои советы для других.
– Но он же рассказывал такое… Он всё выдумал, сын Божий!
– Он говорил правду, – произнёс я.
– Нет-нет! Он выдумал!
– В таком случае выдумывали вы все, – сказал я. – Каждый из вас пришёл ко мне со своей выдумкой. Но я выслушал ваши рассказы и поверил. Чем ваши рассказы лучше? Почему я должен отдавать пред-почтение вашим?

Не помню, что ответил мне Пётр.
Может, и ничего.
В это время я разговаривал с Дьяволом:
Как знать, сказал я, может быть Иуда единственный, под чьим рассказом я готов подписаться. Что скажешь на это, Дьявол?
– Ничего, – ответил тот человеческим голосом.
И посоветовал:
– Ступай-ка, сын Божий, в Назарет.




Глава четырнадцатая

Я стоял посередине комнаты, в которой провёл последние меся-цы последнего года своей жизни, и мучительно приводил в порядок разбросанные мысли: ведь больше ничего меня тут не задерживало, на сбор своих скромных пожитков мне понадобилось гораздо меньше времени. Вот с мыслями вроде бы разобрался, оказалось, что и нет их вовсе – одни эмоции – и их постарался утихомирить, но я всё равно не решался выйти. Что-то удерживало. Я знал что: привязанность. И точ-но знал к кому: к Марии. Я уходил и оставлял её тут. Я не хотел этого. Я так и не успел уговорить её пойти со мной.
– Ну что? – спросила Марта. Она стояла в дверном проёме, обло-котившись на косяк. – Собираешься?
Она не скрывала своего торжества: Мария оставалась с ней.
– Я ещё вернусь, – сказал я.
– Может быть, – сказала она. – Но я так не думаю.
Я хотел спросить: почему не думаешь, но вырвалось совсем дру-гое:
– Почему ты не любишь меня?
– А должна? – спросила она.
– Всё-таки я тебя вылечил.
– За это я тебе благодарна, – сказала Марта. – Но любить не обя-зана.
– Я понимаю, – покачал я головой. – Ведь я хотел забрать у тебя Марию.
– Она действительно стала мне сестрой, – пояснила Марта. – А может, и была всегда ею?
– Ты же знаешь, что нет.
– Уже не знаю, – сказала она. – С твоим появлением в этом доме всё  перевернулось, запуталось.
– Конечно, – сказал я. – Зато раньше всё было ясно и понятно: ты болеешь, а свалившаяся на голову сестра самоотверженно ухаживает за тобой…
– Иисус, – мягко остановила меня Марта. – Я не удерживала её подле себя. И сейчас не удерживаю.
– Извини, – сказал я. – Я знаю, ты права. Просто злюсь, что она не хочет идти со мной.
– Она хочет, – сказала Марта. – Она очень любит тебя. Но не идёт, потому что боится потерять тебя.
– Да, она говорила. Но она не понимает: если не пойдёт со мной, то мы больше никогда не увидимся. Это правда! Я и зову-то её пото-му, чтобы не потерять.

– То, что она принимает за сон, это действительно было? – спро-сила Марта.
– Было, – сказал я и усмехнулся. – Тебе ли спрашивать?
– Я спрашиваю только лишь затем, чтобы ещё раз удостоверить-ся, – сказала она.
– В чём?
– В том, что приняла правильное решение.
– Какое?
– Мария пойдёт с тобой, – уверенно произнесла Марта.
Она что-то придумала, я видел. И ещё не зная что, уже был бла-годарен ей. Вот это женщина! Она меня не любила, но ради меня шла на жертву.
– Если даже не хочет? – спросил я.
– Я уже говорила: она очень хочет. Но не решается оставить ме-ня. Поэтому я пойду вместе с вами.

* * *
– Я не хочу быть камнем преткновения, – сказала Марта. – Если проблема во мне, то я уступаю. Это мне ничего не стоит, честное сло-во. Я это делаю ради неё, потому что люблю, и ради тебя, потому что благодарна тебе. Я знаю, Мария будет несчастлива, если вы расстане-тесь. Она думает, что обидит меня, если уйдёт с тобой, но это не так. Огорчит – да, но не обидит. И я подумала: если ей так тяжело рас-статься с одним из нас, а мы оба хотим для неё счастья, то почему бы нам ещё не побыть вместе какое-то время? Зато Марии будет хорошо. Ты согласен?
Она ждала моего ответа. И получила его.
– Нет, – сказал я.
– Нет? – она была сильно удивлена. – Значит, ты не любишь её?
– Люблю.
– Тогда почему нет?

Потому что я отправляюсь в последнее путешествие.
Потому что в конце пути меня ждёт смерть.
Потому что я не верю, что поцелуй Марии оживит меня.
Потому что её живительный поцелуй – это сказка, которой я убаюкиваю свой страх.
Потому что когда она обнаружит, что поцелуй не помог, ей нужно будет куда-то уйти.
Потому что ей нужен кто-то, к кому она может уйти.
Потому что человеку в минуту потери и разочарования необхо-димо где-то укрыться.
Потому что ты и твой дом – её единственное укрытие.
Потому что кроме тебя у неё никого  нет.
Потому что она любит тебя.
Потому что ты любишь её.
Потому что только ты сможешь её утешить, когда она пой-мёт, что я умер.
И ещё миллион всяких потому что.
Что же тут непонятного?

Но Марта не понимала.
– Значит, ты обманывал её? – обвиняла она. – Ты просто развле-кался с ней? Ты никогда не любил её? Куда ты уходишь? Куда? Там тебя ждёт другая женщина?
Несмотря на абсурдность твоих упрёков, ведь ты, Марта, пра-ва, вдруг подумал я. Конечно. Разумеется.
– Да, – сказал я.
– Конечно, – сказал я.
– Это женщина, – сказал я.
– Я так и знала! – презрительно бросила Марта.
– Конечно, это женщина, – сказал я.

– Её зовут Марией, как и мою возлюбленную, – произнёс я. – Это моя мать.

* * *
Мама, прошёл уже год, как я покинул родимый дом. Ушёл, даже не простившись. И всё это время почти и не вспоминал о тебе. А те-перь, когда Симон рассказал о Назарете, вдруг вспомнил.
Виноват ли я перед тобой? Виноват.
Но ведь ты простишь.
Люблю ли я тебя? Люблю.
Хоть ни разу и не признавался в этом. И, вероятно, не призна-юсь.
Хочу ли я увидеть тебя?
Очень, очень хочу. И увижу. Очень скоро.
Я виноват, люблю и хочу увидеть тебя…

Пусть наша последняя встреча оправданием станет моей неми-нуемой смерти.
Я постараюсь, очень постараюсь, чтобы это было именно так.
Это мне будет стоить многого…
…и ничего.

– Я не зову вас с собой, – сказал я Марте, – потому что хочу уви-деться с матерью. Она живёт в Назарете, это в Галилее. Потом я от-равлюсь в Иерусалим. Вот там мы с вами и встретимся. Так и передай Марии.
– А сам не хочешь передать? Ей было бы приятнее услышать это из твоих уст.
– Нет, – сказал я. – Она будет плакать, а я не хочу запомнить её в слезах. Она мне нравится больше, когда смеётся. Поэтому скажи ей, когда мы уйдём.
– Хорошо, – согласилась Марта. – Я сделаю всё, как ты просишь.
– Спасибо.

– До встречи в Иерусалиме, – сказала она на прощание и пожала мне руку.
И, словно преломив в себе что-то, приподнялась на цыпочках и поцеловала меня в губы.
– А это на тот случай, – сказала она, – если всё-таки мы никогда больше не встретимся. Ведь Мария сказала мне, зачем ты направля-ешься в Иерусалим: ты хочешь там умереть. Она тебе не поверила, но я-то верю.
– Почему?
– Потому что ты сын Божий.
– Береги Марию, – сказал я и тоже поцеловал её.
Мы расстались.

* * *
А через два дня я встретился с матерью.
Для того чтобы эта встреча состоялась, пришлось выдержать из-нурительный переход через выжженную пустыню и пройти по цен-тральной улице Назарета, городу моей юности, в который двадцать с лишним лет назад привёз нас плотник Иосиф и из которого год назад увёл меня Дьявол.
Городские ворота скрипнули с безразличием, но сердце моё заби-лось от волнения и тревоги. В этом городе мне знакома была каждая улочка, каждая подворотня, каждый дом. Проезжая мимо знакомых домов, я мысленно здоровался с каждым, вспоминая людей, что жили в них, и случаи, связанные с ними. Воспоминаний скопилось множе-ство, они роились в голове, вызывая бурю эмоций, но я разрешил им буйствовать всего минутку, не дольше: я не мог себе позволить сего-дня такую роскошь. Меня ждала встреча с матерью.
И с назаретянами, с которыми пересеклись наши пути по дороге к центральной площади, я не здоровался, хоть и узнавал каждого. Я по-нимал, что тем самым обижаю их, но отводил взгляд умышленно: чтобы оправдать дальнейшее – скорое, неизбежное, к чему я пригово-рил себя, решившись прийти в Назарет. Я помнил всех, и многих го-рячо любил, но сегодня был особенный день: я должен был стать чу-жим для всех. Так я готовился к встрече с матерью.
И с учениками я не общался, я их просто не видел. Я шёл по го-роду своей юности – в толпе и один, с любовью к людям и отстра-нившись от каждого, погружённый в воспоминания и отторгающий их. Так я готовился к встрече с матерью.

* * *
Я часто прокручивал в голове: какой-то будет эта встреча? Вооб-ражение предлагало множество вариантов, но я выбрал самый пра-вильный, самый справедливый:

вижу сквозь пыль  изъедающую глаза
мать свою
миг спустя после
публичного отречения от неё
ведь я произнёс громко отчётливо
и все слышали

«НЕТ У МЕНЯ МАТЕРИ.
НЕТ НИ МАТЕРИ, НИ БРАТЬЕВ».
 отшатнулись люди
поражённые бессердечием
сына плотника Иосифа

 я  же помог им
отшатнуться
к бессердечию добавив лицемерие

«ВЫ – МОИ  БРАТЬЯ
ВЫ – МОИ СЁСТРЫ
ВСЕ ЖЕНЩИНЫ НА ЗЕМЛЕ – МОИ МАТЕРИ»
Услышав это
мать
тягучей патокой
стекает вниз к земле
на колени
 распластывается в пыли
у ног детей своих и соседей
у ног свидетелей публичного позора
назаретянина
который ушёл
и вернулся чужим

мать
протягивает руки
натруженные, морщинистые,
ими она вынянчила меня
я их сделал такими
и за ними я не вижу её глаз и слёз,
но слышу крик отчаяния отвергнутой
оплакивающей предательство
любимого и старшего

«А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-АА-А-А-А-А-А-А-А-АА-А-А-А-А»

* * *
Потому и разговор мой с жителями Назарета не важен был, по-скольку служил лишь предтечею к главному – к тому, зачем пришёл я в этот город. Помню лишь слова – их и мои: без эмоций, без оттенков, без выражения.
– Что знать хотите, назаретяне?
– Правду.
– Спрашивайте, и я отвечу.
– Верно ли говорят, что ты пятью хлебами накормил пять тысяч человек?
– Верно.
– А то, что воду превратил в вино?
– Да.
– А предостерегал ли от закваски фарисейской?
– Предостерегал.
– И что по субботам работаешь, когда как весь народ согласно давним заветам отдыхает?
– Работаю.
Тёк разговор, как ручей в чистом поле: жур-жур, с камешка на камень, с выдумки на быль, с правды на вымысел. Мирно. Тихо. Без-мятежно. Словно и не ожидалось бури: а ведь скоро уже.
– А грозился ли храм за три дня разрушить?
– Грозился.
– И больных излечиваешь?
– Да.
– И воскрешаешь мертвецов?
– Воскрешаю.
– Бедным последнее отдаёшь?
– Отдаю.
– С нищими и убогими за один стол садишься?
– Сажусь.
– А богатых гонишь от себя?
– Гоню.

– И по воде ходишь?
– Хожу.
– И странные притчи рассказываешь?
– Да, рассказываю.
– Зачем тебе это нужно, скажи нам?

* * *
Я обрадовался последнему вопросу и тотчас вынырнул из ручей-ка: вот и пришло время сделать свой первый шаг на Голгофу. Я по-смотрел в глаза Никодиму, когдашнему сопернику и приятелю, люби-мому ученику моего человеческого отца, плотника Иосифа, а теперь владельцу четырёх столярных мастерских и всеми уважаемому чело-веку, который в отличие от меня помнил и заботился о жене учителя своего, моей матери, стоящей сейчас рядом с ним по правую руку, ле-вой удерживая стайку проворных ребятишек – Иакова, Иосия, Симона и Иуду – моих братьев младших, которые уже узнали меня, гордились (вот какой у них знаменитый брат!) и удивлялись, почему я не обра-щаю внимания на них – вот и сейчас смотрю в их сторону, но делаю вид, что не вижу – ни их, ни мать – нашу маму, которая тоже смотрит на меня и терпеливо ждёт, когда я попрошу окруживших меня людей обождать, а сам подойду к ней и обниму, как подобает хорошему, лю-бящему сыну… Я посмотрел Никодиму в глаза, стараясь не глядеть в глаза матери, и ответил на вопрос, который тот задал:
– Это вовсе не мне нужно. Это нужно вам. Вам всем.
– Но мы же ничего у тебя не просим.
– Вы не просите – просят другие, – ответил я и, подумав, доба-вил. – Да и вы просите. Если не в голос, но мысленно.
Никодим упрямо помотал головой; и другие поддержали его:
– Никому не дано знать, о чём мы думаем.
– Дано моему Отцу. И меня Он наделил даром таким.
– Но мы знали твоего отца, – произнёс Никодим. – Он был ува-жаемым и всеми любимым человеком. Иосиф обучил своему ремеслу многих, в том числе и меня. Но он ни разу не давал повода даже по-думать, что способен заглядывать человеку в голову и слышать его мысли.
– Плотник Иосиф не настоящий мой отец, – сказал я. – Настоя-щий мой Отец – Бог.
Конечно же, им было не дано это понять. Кто-то из толпы вос-кликнул: «Слышите! Он отрекается от отца!», но большинство молча-ли, многие осудливо закачали головами. Никодим приобнял мою мать за плечи, осторожно вывел её впереди себя и, глядя мне прямо в глаза, произнёс, осуждая и стараясь образумить одновременно:
– Вот твоя мать, Иисус. Посмотри ей в глаза. В них нет слёз, но это потому только, что она любит тебя и верит, что ты сейчас перед всем миром и перед ней извинишься за сказанное…
Вот и наступил момент, который я так часто прокручивал в голо-ве. И я выплюнул из пересохшего горла слова, тысячи раз сказанные мною в мыслях за последние двое суток:
– Нет у меня матери. Ни матери, ни братьев. Вы, люди – братья мои. Все женщины на Земле – мои сёстры и матери.

Толпа зашумела громче.
Люди, стоящие близко, отшатнулись.
Никодим смотрел на меня и не верил, что я, сын его учителя, спо-собен на такое.
Но я старался их не видеть и не слышать.
Я смотрел в глаза матери.
В них я хотел увидеть приговор себе.
Я хотел увидеть, как умрёт в ней мать и как она превратится в обыкновенную женщину. Это с лихвой окупило бы мою скорую смерть.
Оправдало бы её.

Я не увидел того, чего так хотел.
Вместо этого я прочитал её мысли.
Она не проклинала меня.
Она сказала: «Сынок, когда же ты повзрослеешь?»
Она рассказала мне историю:

В молодости я часто путешествовала по разным странам и однажды оказалась в одном селении, где застала меня ночь. Я попросилась в дом старца За-харии, который любезно принял  меня и познакомил со своей женой Елисаветой. Когда я поздоровалась с ней, она как-то странно посмотрела на меня, затряс-лась вся и воскликнула:
– Вот ты и пришла, Мария! Да-да, это ты! Я уз-нала тебя: ты будешь самой знаменитой из женщин, которые когда-либо жили на земле. И вот ещё что: тот, которого мы все ждём, уже в тебе!
Я никогда не была трусихой, а в молодости тем паче. И в тот раз, конечно, нисколько не испугалась, да и увели её тут же, объяснив, что ей нездоровится. Я-то спорить не стала, хоть и не сомневалась: сума-сшедшая. Но какое мне до того было дело? Мне лишь переночевать нужно было, и я переночевала. Наутро я ушла, а вскоре и вовсе забыла и о Захарии, и о его ненормальной жене.
Лишь спустя много лет я вспомнила о них. Не догадываешься, когда? Да-да, именно в тот день, ко-гда до нашего города дошли слухи о том, что пророк Иоанн, давно бродящий по Палестине в поисках мес-сии, наконец-то нашёл его, и им оказался ты, мой сын. Мой старший сын, моя гордость, моя любовь.
Вот ведь оказалось, что вовсе не сумасшедшей была Елисавета, а пророчицей: узрела во мне плод твой, о существовании которого я тогда и не подоз-ревала. Спустя несколько месяцев со дня встречи с Елизаветой, и тридцать три года назад, если отсчи-тывать от сегодня, родила я не просто ребёнка, а сы-на Божьего! И ты это мне теперь доказал!

* * *
Нет, мама, подумал я, ошибаешься ты в главном. Не сына Божьего ты родила, а воспитанника Дьявола, достойного ученика его. Ведь публично отрекаясь от тебя, я хотел чем-то оправдать свою скорую смерть, и тем самым победить Дьявола, а получилось?
Получилось совсем не так, как я придумал: ты не отвергла меня, прилюдно не назвала Антихристом, приняла на свои хрупкие плечи и ещё одну неподъёмную ношу – моё отречение, моё предательство. Молча. Неосудливо. Любя.
Мама, чем я заслужил такое отношение?

Она не отвечала. Она стояла и молча глядела на меня. Мои младшие братья тоже глядели на меня, прижавшись к матери. И Ни-кодим, которого я никогда не любил и ревновал к отцу, а теперь рев-новал и к матери, тоже глядел молча. И другие люди глядели на меня. Молча. Я же никому не решался посмотреть в глаза.
Так и ушёл с низко опущенной головой.
Никодим сказал вслед:
– Когда одумаешься и захочешь извиниться, приходи. Мы тебя выслушаем.
Я сделал вид, что не услышал.
Ученики молча следовали за мной.
Они не понимали, почему назаретяне не восприняли моего уче-ния. Для них-то оно было простым, доступным и понятным. Они гор-дились им, как родители гордятся своими детьми. Несмотря ни на что.
Несмотря ни на что.

* * *
Утро последнего дня своей жизни на Земле я отчётливо помню даже и теперь, спустя два тысячелетия. Проснулся, умылся роднико-вой водой и поприветствовал последнее солнце: со дня встречи с мо-им Отцом-Богом оно было триста тридцать третьим.
Развёл костёр, поставил кипятиться воду. Сел ждать.
Пока ждал, убивал время тем, что разглядывал спящих учеников и Дьявола. Потом перевёл взгляд на огонь.
Я глядел на огонь и думал, что

хочу иметь собственных детей
хочу любить Марию
хочу извиниться перед матерью
хочу жить на берегу моря в одинокой хижине
хочу иметь двух-трёх надёжных друзей
и не хочу умирать.
 
А если уж суждено умереть, то

хочу, чтобы люди помнили обо мне:
каким я был на самом деле,
или, в крайнем случае,
каким выдумали меня ученики –
и это тоже неплохо.

а потом я сунул в огонь прутик, отломанный от куста смоковни-цы, и долго смотрел, как пламя охватывает и пожирает его. Сначала прутик вздрогнул, словно живой, напрягся и немножко изогнулся; на его поверхности выступили микроскопические капельки сока. Они быстро испарились, а зелёная корочка потемнела, местами полопа-лась, оголив белое внутри. Наконец почернела и вспыхнула красным огнём, куда более красным, чем пламя костра. Веточка быстро заня-лась огнём, сначала расщепляясь, а потом и превращаясь в пепел; ко-гда она догорела до пальцев, я бросил её в костёр.
Никто из моих спутников не проснулся, когда я встал и пошёл по дороге в сторону Иерусалима.

* * *
Мне так вдруг захотелось увидеть Иерусалим, пока я не предан, не схвачен, не избит. Пока свободен! Поэтому я спешил. Спешил ис-полнить, может быть, последнее своё желание, не такое уж и неиспол-нимое: вот поднимусь на этот холм, с вершины его и откроется, как в далёком детстве:

Вздымающийся над вечными холмами, могучий город сверкает первозданной белизной, омытый лучами едва родившегося солнца. Пальмы, сосны и лавры, густой зеленью разбросанные по долине Эн-ном, кажутся крохотными и незначительными на фоне огромной не-приступной стены, опоясывающей город белым кольцом. А над этой стеной, выше которой, казалось бы, и быть ничего не могло, ещё и выше вздымаются гигантские купола дворцов и храмов.

Я не успел.
Приближаясь к холму, я увидел людей – человек тридцать – ко-торые быстро шли мне навстречу по дороге, огибающей холм. Заме-тив меня, они остановились, все как один, словно натолкнулись на не-видимую преграду. В первом ряду я разглядел своего ученика, Иуду Искариота. Мне помог распознать его ворон, сидящий на его плече.
Вот ворон подпрыгнул и тяжело взлетел вверх, глухо хлопая крыльями. Но он не полетел в мою сторону, а поднялся высоко и стал кружиться над нами, траекторией полета прочерчивая в голубом небе огромное кольцо, охватывающее и людей, приведённых Иудою, и ме-ня. Ни они, ни я не могли вырваться из этого кольца. Ворон кружил всё быстрее и быстрее, кольцо в небе сжималось, толкало нас на-встречу друг другу. Нам ничего не оставалось делать, как  прибли-жаться. Но я стоял на месте. Приближался только Иуда.

…Потом и я пошёл ему навстречу.
Нас разделяло не больше двадцати шагов, когда я смог отчётливо разглядеть его лицо. Оно показалось мне смертельно бледным, и на губах змеилась больная улыбка. Он волновался больше, чем я.
За два шага он остановился.   

* * *
Я первым начал:
– Ну, – подтолкнул его. – Ты же должен мне что-то сказать? Го-вори.
– Учитель, – голос его дрожал. – Я привёл…Людей привёл…Как ты наказывал…
– Оставь это, – поморщился я. – Люди, что за твоей спиной: они ждут сигнал?
Он дрожал всем телом. Я так и не понял, то ли от страха, то ли от возбуждения? Голова на тонкой шее болталась так, что еле распознал-ся кивок.
– Что ты должен сделать?
– По…по…поцеловать т-т-тебя…
– Так в чём же задержка? –  усмехнулся я. – Целуй.
– Учитель…
– Ну, давай же: они ждут!
– Учитель, честное слово…
– Всё, Иуда, хватит. Все слова уже сказаны. Целуй!
– У-у-учи…
– Не говори ничего! Целуй!
Его вдруг перестала бить дрожь. Он сделал отчаянный шаг ко мне, обнял и быстро поцеловал.
На короткое мгновение его лицо закрыло от меня толпу, но я слышал, как она загудела, и гул быстро нарастал, приближался.
 
Я отстранил Иуду и рукавом рубашки вытер обслюнявленную щёку.



               
    ЭПИЛОГ
и ПРЕЛЮДИЯ


Несколько позже, где-то на Небесах:

– Теперь понял, сын, что такое Вера?
– Да, Отец. Вера – это моё  добровольное покаяние и самопо-жертвование.
– А Любовь?
– Любовь – это мой путь к Вере.
– А Надежда?
– Надежда – это надежда и есть: надежда в то, что выбор сделан  правильно.
– А ты, сын, как считаешь: правильный  ли сделал
 выбор?
– Я с Тобой – значит, правильный.
– А если бы не дошёл, сбился с пути?
– Всё равно пришёл бы к Тебе.
– Даже потеряв веру в Меня?
– Даже потеряв. Ведь куда не иди – всё равно придёшь
к Тебе.
– А как же происки Дьявола?
– Нет никаких происков, как и нет Дьявола.
– Как нет?
– Нет. Тут, снаружи, нет. Он внутри нас. А когда находишь Те-бя – он исчезает.
– Куда?
– Не знаю, куда-нибудь.
– А вон, посмотри: не Дьявол ли это?
– Кажется, он. Но мне он больше уже не страшен. Я же
пришёл к Тебе.
– Я не сомневался, что ты придёшь.
– Спасибо, что всегда верил в меня.
– Не за что, сынок. Я же твой папка.





        ДВАДЦАТЬ ВЕКОВ СПУСТЯ

                Глава вторая. ХРАНИТЕЛИ  ПЛОДА

Свадьба состоялась за два месяца до родов. Прошла весело, без досадных накладок, с песнями, танцами, почти пристойными шутка-ми, с гармошкой, обниманиями, лобызаниями, пьяными признаниями в любви, криками горько, приглашениями в гости, клятвами в вечной дружбе, братаниями, засыпаниями в салате и прочими нашими  ми-лыми, родными атрибутами. В общем, весёлая свадьба получилась, правильная. А всё потому, что именно Машина мать взяла организа-цию свадьбы в свои руки. Что касается родителей Йосика, то они в этом практически никакого участия не принимали, правда, нужно от-дать им должное, деньгами вложились щедро.  Поэтому в целом мать претензий к ним не имела. Хотя они, если честно, ей не очень понра-вились: какие-то замкнутые, неразговорчивые, сторонящиеся.
Практически в одиночку и сноровисто решала она все вопросы. И по магазинам бегала, и ресторан заказывала, и блюда с поварами об-говаривала, и спиртное закупала, и… Она с головой нырнула в пред-свадебную суету и даже забыла о болезни дочери; но и та ей за про-шедшие месяцы ни разу на здоровье не пожаловалась. Даже без во-просов видно было: Маша чувствовала себя прекрасно, беременность ей явно пошла на пользу. И за это втайне мать ей была признательна: ведь впервые за долгие годы она смогла отключиться от её болезни, занять себя другими заботами; хоть суетилась, она отдыхала душой.
Маше было куплено красивое свадебное платье нарочно такого фасона, чтобы беременность не бросалась в глаза. Вместо традицион-ной фаты купили шляпку: все знакомые и подружки в голос уверяли, что ей очень идёт. А мать и сама видела: дочка у неё просто красави-ца. Да и жених тоже ничего. Когда в ЗАГСе очередь свою поджидали, не могла на них налюбоваться – вот уж действительно красивая пара.
Целый месяц мать переживала: не успеет к сроку. А когда до ре-гистрации оставался едва ли не целый день, вдруг села на стул, осмот-релась и удивилась: а ведь все уже дела переделаны. Осталось только сидеть сложа руки, томиться и ждать – когда же прозвучат те немнож-ко корявые, но никого не оставляющие равнодушными слова:
– Мария и Иосиф, с этой минуты вы являетесь мужем и женой. Поздравляем…
Пока играли марш Мендельсона, пока обнимались и целовали друг друга, мать немножко всплакнула, жалея дочку и радуясь за неё. Потом молодые отправились кататься, а она – в ресторан, готовиться к их приезду. Спустя полтора часа, за квартал услышав гудение свадеб-ного поезда, она выбежала на крыльцо, держа в руках рушник с кара-ваем и солонкой. Вот молодые вышли из машины, мать сказала про-ходите, дорогие мои, хлеб вам да соль, и снова всё закружилось-завертелось, так что очнулась она только уже за столом, зажатая меж-ду свидетелем и каким-то лысым плотным дядькой, кажется, трою-родным братом матери жениха. Наполняя её рюмку и перекрикивая смех и полупьяные разговоры, свидетель спросил:
– А вы помните меня, мамаша?
– Да, кажется… Вы же свидетель, да? – она его совершенно не помнила.
– Я же врач «Скорой помощи». Помните, к дочке вашей приез-жал?
– Да-да, как же, – улыбалась мать, с трудом припоминая – вот так всё забылось. – Значит, вы – друг Йосика?
– Ага.
– Вот ведь, мир тесен.
– Конечно.
Мать выпила рюмку, события той ночи заворошились в памяти. Она спросила:
– Помните, что тогда Маша вам сказала?
– Ещё бы, – покивал головой сосед. – Что отец ребёнка – инопла-нетянин.
– Подумали, наверное, ну и семейка!?
– Ну что вы! И вообще, хочу вам сказать, у вас очень хорошая, а главное – разумная дочка.
– Спасибо, – ей было действительно приятно это слышать. Толь-ко не нравилось, что про инопланетянина помнил. Когда спрашивала, совсем другое в виду имела: вообще беременность. Ну да ничего страшного, почему бы и об этом не поговорить? Тем более, собесед-ник располагал к себе, казался ей милым, приятным. Мать напрочь за-была, что во время первой встречи он ей очень не понравился. Сего-дня, в день свадьбы дочери, ей нравились все.
– Вы хороший человек, – сказала она. – Давайте выпьем за моло-дых!
– За Марию и Иосифа!
– Горько.
Горько! Горько! Горько! Горько! Горько! Горько! Горько! Горь-ко! Горько!
Они целовались – её дочка и Йосик… Нежно. Дай бог, подумала мать, вам так целоваться ещё через пять и десять лет. Рано, конечно, делать выводы, но… Йосик оказался не таким уж и плохим челове-ком, каким она себе его напридумывала – в те дни. Она выпила – за то, чтоб всё хорошо было у молодых – бокал вина, потом ещё и ещё, потом бокал за себя – гости настаивали, а ей искренне приятно было, потом пригубила за родителей жениха, потом танцевала, потом что-то рассказывала соседям, потом соседи куда-то исчезли, и она осталась один на один со свидетелем, и с ним говорить было очень легко и приятно. Она рассказала ему многое о своей жизни, а он слушал вни-мательно и сочувствовал, несмотря на молодость, она стала ещё больше откровенничать и, наконец, призналась:
– Знаешь, иногда мне кажется, что он обманул меня.
– Кто?
– Йосик, Машин жених.
– Йосик? – удивился свидетель. – Обманул? Как же так?
– Вот, однажды так случилось, – уверила она.
– Я с ним поговорю. Не смеет!
– Не нужно, – сказала, хотя и была довольна: вот и заботу прояв-ляет. – Вообще-то он честный парень, не врёт. Но однажды мне так показалось. Знаешь же, материнское сердце не солжёт.
– Совершенно верно.
– Вот видишь… А тут – он говорит мне, что именно он отец ре-бёнка, а я – слушаю и не верю.
– Так он что, отказывается? – удивился свидетель.
– Нет, наоборот. Так и говорит: мой ребёнок. Но что-то подска-зывает мне…
– А дочка что?
– Что дочка?
– Ну что говорит-то?
Мать огорчённо вздохнула:
– Она ничего не говорит.
– Как так?
– Вот так – молчит. Я сколько раз спрашивала, а она молчит.
На глазах уже наворачивались слёзы. Свидетель успокаивал:
– Может зря вы так, а? Себя только изводите. Может, нет тут ни-чего, а вы…
– Я и сама тысячу раз себе это говорила. А как только подумаю: ведь дружат-то они меньше полугода, а Маше уже рожать скоро…
– Ну вот, теперь и вы о том же! – рассмеялся вдруг свидетель.
– О чём? – насторожилась мать. Но свидетель уже не сопережи-вал ей:
– О чём и ваша дочь той ночью. Об инопланетянах.
– Всё-таки приняли нас за сумасшедших? – огорчилась мать.
– Я вас принял за хороших, добрых людей, но…, – он задумался, подбирая нужные слова. – Запутавшихся, уставших что ли?
– От чего уставших-то? – хмыкнула она.
– Не знаю. От жизненных поворотов, наверное.
– Да, от жизненных поворотов, – покачала головой. – Это вы хо-рошо заметили. Жизнь –  широкая дорога,  но у каждого из нас своя тропочка. С кем-то мы идём вместе, но только вон до того поворота, – непонятно было, то ли язвит она, то ли соглашается. – Ты философ, да?
– Нет, что вы! Я всего лишь врач «Скорой помощи».
– Так ответь мне, врач «Скорой помощи», почему мне так неспо-койно, когда я думаю о будущем моей дочери?
– А что вас так беспокоит?
– Всё!
– Ну а более конкретно?
– Да хотя бы вот как их имена совпали!
– Что, что?
– Мария и Иосиф – тебе это ничего не напоминает?
– Вы имеете в виду Библию, Новый завет?
– Именно это я и имею в виду!
– Ничего, – пожал плечами свидетель. – Случайное совпадение имён и не больше. Извините, мамаша, но вы слишком заморочивае-тесь.
Он стал совсем чужим и отошёл, окликнутый кем-то. А мать вы-пила ещё один бокал и подумала: чего несу? Ох, и напилась! Уж и всякие глупости в голову лезут. Хватит пить. Свадьбе ещё и конца не видать, а я уже совсем пьяная.
Она оглянулась, чтобы сказать свидетелю, чтобы он не брал в го-лову и забыл, о чём она тут наговорила, но он куда-то исчез. А ещё через несколько минут и сама забыла о разговоре, захлопотанная но-вым и новым.

* * *
Тем же вечером свидетель сказал Йосику:
– Будь с тёщей поосторожней.
– А в чём дело?
– Ненужные вопросы задаёт.
– Кому?
– Да хотя бы себе.
– Задавать себе вопросы –  это её отличительная особенность, – пошутил жених.
– Она не верит, что ты – отец ребёнка, – сказал свидетель.
– Что делать, я и сам не верю, – горько усмехнулся Йосик.
– Мы уже говорили об этом, – заметил свидетель.
– Я помню.
– Не заставляй меня повторяться.
– Хорошо.
– Тебе доверена особая миссия.
– Я помню.
– Ты – хранитель, и никогда не забывай об этом.
– Да, я помню.
– Твоя обязанность – защищать плод и оберегать Марию.
– Да, да, я понимаю.
– Мать задаёт ненужные вопросы – это вредит плоду.
– Да, конечно.
– Ты должен увезти отсюда Марию.
– Что, что?
– Вы должны уехать, – повторил свидетель.
– Но куда? – растерялся Йосик.
– Не важно. Ты должен уехать и увезти с собой Марию.
– Она не согласится, – сказал Йосик.
– Согласится.
– Без матери она никуда не поедет.
– Поедет.
– Ну, раз так…
– Не откладывай. Времени у нас не так много.
– Да, я понимаю.
– Завтра же сообщи им об этом.
– Хорошо.
– Ну, до встречи.
– Да-да.

* * *
Два дня он вынашивал в себе, на третий, за ужином, сказал:
– Скоро нам придётся уехать.
Жена и тёща сидели напротив, обе удивились.
– Куда? – спросила тёща.
– Далеко. – И добавил скупо. – Очень.
– Маша, – мать повернулась к дочери. – Что это ещё за новости?
– Я и сама не понимаю, – растерянно произнесла дочь. – Йосик мне ничего не говорил.
– Я и сам не знал, – оправдался, как мог. – Всё было так…неопределённо.
– А сейчас вдруг определилось, да? – хмыкнула мать.
– Ну да, – сказал Йосик.
Сглаживая неловкость и подавляя раздражение, мать предполо-жила:
– Это сюрприз, да? Вы уезжаете в свадебное путешествие?
– Йосик, ты путёвки купил? – ухватилась за соломинку Маша.
– Нет, нет, – покачал головой муж. – Я не хотел говорить прежде времени. Мы уезжаем. Навсегда.
Вот это уже действительно была новость, какую мать и не ожи-дала услышать. Даже не знала, как отреагировать правильно, лишь выдохнула:
– Навсегда? Да как же…
– Навсегда и…, – Йосик нашёл-таки силы не отвести взгляд. – Наверное, никогда уже не вернёмся.
– Ну, это уже слишком! – вспыхнула мать. – Ещё чего выдума-ешь?
– Мама, он шутит! Ты же шутишь, Йосик?
– Нет, Машенька. Я очень серьёзен. Очень.
Но в глаза жене так и не посмотрел. Чувствовал себя отменной сволочью.
– Может, скажешь нам, куда ты собрался? – как можно спокойнее спросила мать, всем видом показывая, что он может убираться из квартиры хоть сию минуту – плакать никто не станет.
– Не я, – сказал Йосик. – Мы. Я и Мария. Вдвоём.
– А вот за неё ты не решай! – сорвалась мать. – У неё своя голова на плечах имеется. И она никуда не поедет. Слышишь? Никуда!
– Мама! – воскликнула дочь. Осуждала?
– Что – мама? – кричала мать. – Или хочешь с ним? Так бери его под ручку – и идите куда хотите! Я вас не держу. Большие уже, чтобы я за вами сопли подтирала!
– Мама, ну нельзя же так, – умоляла Маша.
– А можно дочь от матери отлучать, можно?
– Мама, он же мой муж, что ты говоришь!
– А я – твоя мать, забыла?
– Мама, успокойся, пожалуйста. Сядь на стул, и давай спокойно поговорим.
– Не о чем мне с ним разговаривать. Не о чем!
Но на стул села. Правда, к окну отвернулась, чтобы никого не ви-деть: только шторы в цветочек перед глазами.
– Я понимаю, что тебе тяжело такое слышать, – тихо произнесла Маша, – но Йосик – мой муж, и я поеду с ним. И не говори мне ниче-го, я всё равно поеду. Потому что так будет правильно. И это не пре-дательство, мама, – упредила она возражения. – Я тебя не предаю. Я просто уже взрослая. И у меня своя семья. Своя семья и своя жизнь. Я тебя очень люблю, но…

Уже много позже, глубокой ночью, когда наплакались от души, наговорили друг другу много утешительных слов, не по одному разу высушили слёзы и объяснили, казалось бы, друг другу всё – прошли из кухни в комнату, бывшую машину, а теперь общую, в которой не спал Йосик, и спросили:
– Куда ехать-то надумал?
– В Израиль, – ответил тот, склонив голову.
Мать с дочкой ушам своим не поверили.
– Ох, господи, – прошептала мать.

* * *
Если бы она вспомнила, что, уставшая и пьяная, говорила за сва-дебным столом и сравнила бы с тем, что сказал Йосик, то, наверное, догадалась бы о многом. Но почему-то подозрения все забылись; при-давленная скорой разлукой, мать погрузилась душой в болото, внушив себе, что впереди её уже ничего не ждёт. Всё, жизнь закончена. Дочь уезжает – и это последнее событие, последний её жизненный поворот.
Она устала от своих мыслей. Устала бесконечное число раз уко-рять дочь в том, что всю свою жизнь она посвятила её воспитанию, лечению её болезни, и вот теперь, когда и воспитывать-то не надо, и болезнь поутихла – что получила взамен? Вслух этого она больше не говорила – как в тот вечер проплакались, так больше к упрёкам и не возвращались – но всем видом давала понять, что обижена смертель-но.
И с Йосиком она больше не разговаривала. Как поговорили тогда – на том их общение и закончилось. И с Машей о предстоящей разлу-ке тоже больше ни слова. Конечно, ей вовсе не безразлично было как дела с оформлением документов продвигаются – но первой никогда не спрашивала, а дочь тоже рассказывала скупо: то ли боялась лиш-ний раз больной темы коснуться, то ли не хотела. Вообще, Маша в по-следнее время только и делала, что её огорчала. И с беременностью этой, и замуж не по-людски – неправильно – вышла, и про скорый отъезд заграницу – ни полсловечка. Ведь наверняка же знала о пред-стоящих планах мужа! Ведь тот ещё до свадьбы наверняка рассказы-вал, что ждёт вызова от своего израильского дядьки! И ведь молчала! Оба молчали! Скрытничали и документы втихую на выезд готовили. И не предположение это вовсе, а факт: как не прячься, а правду не скроешь – вызов уже на четвёртый день после свадьбы пришёл! А до-кументы через неделю на руках были. Разве так бывает? Нет! Не бы-вает, так не бывает!!!    

* * *
В аэропорту она стояла в самом углу зала ожидания, такая неза-метная, маленькая, уже и много старше своих лет. Но не это было главным: ещё несколько минут – и её единственная дочка поднимется по трапу в самолёт и улетит от неё навсегда.
– Не плачь, мамочка, ну что же плачешь, – успокаивала  Маша.
– Я не плачу.
– Я же вижу, что плачешь. Успокойся, прошу тебя. Всё будет хо-рошо. Как только прилетим, я сразу же напишу.
– Куда вы прилетите? Кому вы там нужны? – это был не упрёк, просто вопрос.
– Я же сколько раз объясняла: у Йосика там дядя живёт, на пер-вое время остановимся у него.
– А потом?
– Как-нибудь устроимся, – успокаивала дочка. – А как только всё встанет на свои места – я сразу же прилечу за тобой. Или вызов при-шлю. Вот увидишь – и трёх месяцев не пройдёт.
– Ой, Маша, Маша, – качала головой мать. – Как у тебя всё про-сто.
– Конечно, просто. Приедешь к нам, посмотришь, как мы живём. Ещё и порадуешься за нас, – и добавила, чуть помолчав. – С внуком встретишься. Да и вообще… Ты же ни разу никуда не выезжала.
– И не хочу. Мне и тут хорошо.
– А там тебе понравится, – никак не могла остановиться мечтать Маша.
– Откуда же ты знаешь? Ты же там не была.
– Знаю, мама, знаю.
– Ну-ну…
Горько расставаться. И дочкины сказки не радуют.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

В это же время в другом конце зала, возле окна регистрации би-летов, стоял Йосик и хмуро слушал наставления человека, которого полгода назад не знал вообще, с которым однажды встретился на ули-це утром того дня, когда сделал предложение Маше; он и на свадьбу свидетелем напросился.
– Итак, ты всё запомнил?
– Да… Ничего сложного: прилетаем в Тель-Авив, нас встречают в аэропорту и отвозят туда, где мы будем жить.   
– Так. И выше голову! – собеседник подбадривал.
– М-мм…
– Не волнуйся, всё будет хорошо.
– Надеюсь, – усмехнулся Йосик. – А что мне ещё остаётся?
– И надеяться не нужно. Просто – верь.
– М-мм…
Человек хотел уже отойти, уже и руку пожал на прощание, но за-держался, кивнул:
– Хорошо, спрашивай.
– Что? – растерялся Йосик.
– Задавай вопросы, – сказал человек. – Ну же!
Йосик осторожно заглянул в глаза собеседнику – не шутит ли? Тот не шутил, а дозволял, подбадривал даже. Только после этого спросил:
– Почему я женился на ней? Ведь я не люблю её, уважаю – да, но не люблю. И ребёнок не мой.
– Теперь он твой, – сказал собеседник. – По крайней мере, до тех пор, пока другой не предъявит на него свои права. И женился ты, по-тому что так захотел мой Господин.
Ответ простой, Йосик и сам догадывался о чём-то подобном. Но без него нельзя было подойти к главному:
– Так кто он, твой господин?
– Зачем тебе знать? – вильнул в сторону собеседник. – Тебе дос-таточно знать меня.
Йосик рассердился:
– Так может отец ребёнка вовсе не он, а ты?
В ответ – холодный, ледяной взгляд. Так и сжал всё внутри – и давит, давит.
Но выдержал. В награду – ответ:
– Нет, не я. Я не стою того. Впрочем, мой Господин тоже не яв-ляется отцом ребёнка. Но он его Учитель и Поводырь.
– Но ты-то знаешь настоящего отца, да? – требовал ответа Йосик. – Если не ты, не твой хозяин, а кто-то третий, кого я не знаю… Кто он на самом деле? Не инопланетянин же, в конце-то концов!
Вот и прорвало. Вот и полезли наружу тайные страхи.
– Я рад, что ты переживаешь за жену, – сказал собеседник. – Но совершенно напрасно. Все её рассказы об инопланетянах – выдумки, и не больше. Увидишь, она родит здорового красивого мальчика, кста-ти, немножко похожего на тебя.
– Вот счастье-то какое! – хмыкнул Йосик, но немного успокоил-ся. – А дальше что?
– Ничего, – пожал плечами собеседник. – Вместе с Машей бу-дешь воспитывать ребёнка. Растить, учить.
– И ради этого обязательно нужно ехать в такую даль?
– А почему – нет?
Йосик усмехнулся:
– Как я посмотрю, ты и сам ни хрена не знаешь, а туда же – на-ставлять. Ладно,- махнул рукой. – К тебе лично я претензий не имею. Ты такая же пешка, что и я.
Собеседник улыбнулся. Теперь за Иосифа он был спокоен – пары выпущены. Теперь – можно и о главном.

А тут и мать сказку захотела:
– Ох, Машенька, ну почему ты со мною так? Если уж так хочется поехать – езжай, но только роди сначала. Тут, дома, чтобы я рядом была. Ведь только я смогу поддержать тебя, помочь, если что не так. Пойми же!
– Не надо, мама, – умоляла Маша.
– Нет, надо! Надо!
Нет, не получается сказка:
– Ну почему вы делаете всё только хуже?
– Никто хуже не делает, мамочка.
– Тогда почему не хочешь, чтобы я внука увидела?
– Я же хочу, мамочка!
– Но всё равно уезжаешь…
Дикая догадка:
– А может права ты была: твой ребёнок не человек вовсе, а ино-планетянин?
А Маша уже и не сдерживала слёзы:
– Нет, мама. Выдумка это. Моя глупая выдумка. Отец моего ре-бёнка – Йосик.

– Хочешь знать, почему именно ты?
– Хочу.
– Потому что ты – еврей. И потому что зовут тебя – Иосиф.
Молчание в ответ. Смирение? Понимание?
– Иосиф… А она – Мария… Всё так просто. Почему сам раньше не догадался? Значит, это всё – правда?
– Правда, – сказал собеседник.
– Значит, Он родится. Родится!
– Конечно.
Он даже не попрощался. Махнул рукой и пошёл к жене.
– До встречи, – сказал собеседник в спину уходящему. В глубине его чёрных зрачков сверкали молнии. Он улыбался.

* * *
– Всё в порядке, любимый?
– Да, пойдём быстрее, уже посадку объявили.
– Ох, не спеши так. Мне тяжело за тобой.
– Извини, милая.
…………………………………………………………………
….………………………………………………………………
 
– Йосик, как ты считаешь, кто у нас родится? – спросила Мария, когда самолёт выруливал на взлётную полосу.
– Конечно мальчик.
– И я так думаю, – сказала Мария. – А как мы назовём его?
– Иисус, – ответил Иосиф.
Самолёт летел над Москвой.