Девичьи слезы

ИВАНОВА
Муки не набралось и стакана.
Лиза от обиды закусила губу. Дети просили на ужин испечь оладушков – от пустой картошки жареной и вареной у них уже тошнота. На последние пятьдесят рублей Лиза купила в магазине пакет молока, стаканчик сметаны и батон. На муку денег не было. А завтра она будет стоять перед выбором – идти на работу пешком, но зато купить в ларьке пачку сигарет, или ехать на маршрутке, но тогда весь день не курить. Если не курить – будет хотеться есть. А прогулка пешком – она только на пользу.
Но эта мука! И молоко уже смешано с растительным маслом, яйцом и сахаром. И девчонки топают за кухонной дверью, принюхиваются: печет ли мама?
Лиза задумчиво поскребла ногтями в затылке. Как там в старой пословице? Хорошая хозяйка из сухарей пирог состряпает? А сухарей – целая банка. Давняя привычка не выбрасывать черствый белый хлеб, а крошить его в кухонном комбайне и хранить в пластмассовой прозрачной банке. Мало ли… Вот и сейчас – засыпала сухарей в молоко, выждала минут десять, чтобы набухли, заодно покурила под вытяжку над плитой.
Скоро придет муж. Вчера жаловался, что болит желудок. Из оставшегося молока можно сварить отменную овсяную кашку: и сытно, и полезно…
Как-то так выходило в Лизиной жизни, что сколько бы она не бежала за деньгами, они проворно ускользали от нее. Всегда работала на частных предприятиях, а там хозяин – барин, заплатит, сколько посчитает нужным и когда пожелается, и потому зарплата всякий раз – сюрприз. Хорошо, что муж еще на государство пашет. Точно знаешь, что пятнадцатого он принесет аванс – две с половиной. И под расчет тридцатого числа – столько же. И как будто даже ничего, можно жить. Не шиковать, но все-таки – жить. Можно будет купить банку кофе отечественного производства, по сорок четыре рубля за сто грамм, и пару недель по утрам и после работы цедить по глотку мутноватый обжигающий напиток, да под сигаретку. Красота! И девчонкам можно купить шоколадный батончик или жвачку с татуировкой на вкладыше. Не хуже других…
Зашипело на сковороде подсолнечное масло. Скоро-скоро вырастет на фарфоровой тарелке со сколотым краешком стопка оладушков. А девчонки даже и не догадаются, что оладушки из сухариков. Из хлебных крошек.
Позвонил муж.
- Ты где, любимый? Почти девять вечера, я уже волнуюсь.
- Жди, жена, жди! Я уже иду…
Голос радостный. И от этой радости у Лизы сердечко стукнулось: неужели денег принесет?
Затеялся муж три недели назад подрабатывать. Нашел неплохую, по Лизиным меркам, работу – товары по магазинам развозить на казенной «газели». Три часа почти каждый вечер.
Лиза была рада. И не столько тому, что скудный семейный бюджет пополнится, а тому, что муж, который занят делом и зарабатывает, - он чувствует себя по-другому. Раньше Олег приходил с работы, пил чай и ложился на диван, смотреть телевизор и вздыхать, что жизнь как-то не задается. А теперь – наскоро перехватил бутерброд с колбасой (колбаса в холодильнике всегда лежит и она – только для папы, это даже девочки знают), в коридоре уже отхлебнул из бокала чайку и – за руль. Тонус у мужика появился. Ощущение, что не жизнь его одолевает, а он - жизнь. И вот это Лизу радовало.
Ночью она поднималась на локте, смотрела на спящего мужа и нежно гладила его припотевшую от сна темную челку, и колючую щеку, и висок. Она любила мужа. Ни за что. Просто так. Любила и была им счастлива.
Оладушки пеклись быстро, на сильном огне. Раз-два, раз-два… И целая горка: румяных, дымящихся еще, смазанных сливочным маслом.
- А ну, детвора, налетай!
Дочки рады. Торопятся, хватают оладушки, обжигая пальцы. Вкусно! Стопка стремительно истончается. И в стаканчике сметаны уже донышко виднеется.
- Мам, а сама что будешь есть? – спохватывается старшая, Танюша.
Лиза смеется, целует дочек в русые маковки: сначала старшую, потом младшую:
- А я кашку с папой. Или снова картошки сварю.
- Картошка! Фу-у, - морщится младшая.
- Не «фу», а «еда», - рассудительно говорит Танюшка. - У других и картошки не бывает.
Перед сном почитали книжку: про Карлсона – старшей, про гусей-лебедей – младшей. Никому не обидно. Завесила плотно шторы – красивые, с ярким рисунком, из своей детской увезла, когда вышла замуж. Подоткнула одеяла – в комнате прохладно, на улице сентябрь, отопление не дали еще. Включила ночник. Обняла на ночь дочек, снова расцеловались. Старшая уже стесняется материнской ласки, от поцелуев уворачивается, снисходительно подставляет щеку. А младшая – та любительница: ты меня в носик, и я тебя в носик, ты меня в лобик и я тебя в лобик, а еще в губы, и в маковку, и ручки, правую и левую. Иной раз и ножки из-под одеяла вытянет, заставит каждый пальчик перецеловать, и чтобы пяточки – круглые, розовые - не забыли.
Лиза снова ушла на кухню, взялась за сигарету. Скорей бы муж пришел… Без него Лиза ужинать не сядет, даже если желудок от голода в комочек сожмется. Без мужа не вкусно.
Нет, ничего Лиза не имеет против такой жизни. Пусть в нужде, пусть в нехватке, но не в деньгах счастье. И нечего тут усмехаться – не в деньгах, и точка!
Ее мама так жила и живет. Одна двух дочерей поднимала, и на безденежье никогда не жаловалась. И не унывала.
- Ах, моя милая, поверь мне на слово, - шептала мама на ушко Лизе-подростку перед сном, когда они лежали на одном диване. – Кабы иначе было, ты бы сама видела…
У Лизы есть начальница. Ходит зимой в норковой шубе, пальцы перстнями и кольцами унизаны. Сама хорошо получает, и муж – директор местного завода. Вот кому жить и радоваться, а у нее такое выражение лица, будто под нос кусочек дерьма подвесили. Ходит, нюхает, от запаха кривится: то не так и это не эдак. Как-то увидела Лизины сапоги с заплатками у самой подметки, и лицо начальническое сразу красными пятнами пошло:
- Эт-то что еще такое?! Вы что, на паперти работаете? Вы в торговом зале работаете! Чтобы завтра же я этой мерзости не видела!
Лиза чуть не заплакала от обиды.
- Да и кофточку я бы на вашем месте поменяла. Уважать себя надо, голуба, а не ходить распустехой!
Хотелось Лизе сказать, что сначала надо бы ей долги по зарплате за два месяца отдать, а потом новую одежду спрашивать, но не сказала. Дурацкий характер: промолчит, выплачется дома в ванной, разотрет лицо полотенцем, чтоб горело, и выходит к домашним с улыбкой. Они-то не виноваты, что у Лизы такая бестактная начальница.
А ведь и Лиза видела однажды, как высокомерная Наталья Николаевна плачет в своем кабинете от того, что неизвестная доброжелательница по телефону сладеньким голоском напела: директор завода – уважаемый человек! – восемнадцатилетнюю соплячку на базу отдыха возит каждую пятницу, куда ж вы смотрите, жена? Ай-ай-ай. Лиза сама слышала разговор: телефон-то у начальницы параллельный с торговым залом.
Нет, не в деньгах счастье.
Счастье – в любви, в уважении, в тихих вечерах на крохотной кухне хрущевки, когда муж с нежностью смотрит в твои глаза, и ты видишь свое отражение, да от нежности это отражение куда краше тебя настоящей.
Зазвенела связка ключей у входной двери: Олег вернулся! С пакетом… С подарком? Улыбка рот растягивает, и никак с ним совладать не можешь. Как преданный спаниель ты, Лиза, только хвоста нет, чтобы вилять.
- А где дети?
- Уложила уже… Кашу будешь? Я мигом…
- Подожди ты с кашей. Дай руки вымою…
Улыбка эта дурацкая еще шире стала:
- А у нас мыла нет.
- Как нет?
- Кончилось. И зубная паста кончилась. И туалетная бумага кончилась…
- Не понял, - оторопел Олег. – А ты что не купишь?
- А у нас денег нет. Совсем. Я же тебе еще неделю сказала, что за квартиру долг заплатила, а мне пока зарплату не дали…
- Денег нет? Или в магазин лень сходить?
Улыбка сползла с лица.
- Олег, брось, я же говорила…
- А если по карманам пошарить? Что, пятерку на мыло не нашла бы?
- Мне ведь еще завтра на работу ехать…
- Скупая ты, Лиза, и ленивая…
Послышалось? Вроде нет. Вот муж – стоит, разгневанный, руки на весу держит. И пакет в прихожей стоит. Не снится тебе, Лиза, не мерещится. Все в явь.
- Олег, что-то случилось?
Пожал плечами. Потряс кистями рук, словно они от этого чище станут. Достал из пакета курицу:
- Это на ужин.
- Купил, да? – Лиза уже обиду забыла, заглянула Олегу в глаза – снизу вверх, был бы хвостик – вильнула.
- Купил.
- А денег где взял?
- Как тебе сказать, Лиза… Заработал.
- Много?
- А сколько тебе нужно?
- Сколько тебе не жалко.
Олег усмехнулся. Нехорошо так усмехнулся. Достал из нагрудного кармана рубашки триста рублей, бросил на стол:
- На тебе… На туалетную бумагу…
Кровь отхлынула от лица:
- За что ты так со мной?... Я же… Можешь все карманы вывернуть – только восемь рублей… на завтра… на работу…
И вышла из кухни окаменевшая.
Прошла в комнату. Механически расстегнула пуговицы на халате. Сняла. Бросила на кресло. Руки затряслись. Еле-еле справилась с «молнией» на джинсах. Еле-еле в рукава джемперочка попала.
В коридоре села тяжело на корточки, завязала шнурки на кроссовках. До замужества их еще купила. Подошва на правом треснута, скоро развалятся.
- Тебе сколько не дай – все мало! – крикнул из кухни Олег. – Не могу я так жить, Лиза! Не могу! Я хочу жить, как человек! Я для этого подработку нашел, слышишь?! Это – мои деньги!
Лиза аккуратно закрыла за собой дверь, чтобы детей не разбудить.
На улице – бесцеремонный северный ветер. Тут же залез под джемпер, и сразу грудь от холода заломило. Куда идти, Лиза? Кому поплакаться?
Если только к Сидоровой. Это недалеко, соседний квартал.
И Лиза побежала, считая вдох-выдох, вдох-выдох, отгоняя страшную мысль, что на кухне несколько минут назад с ее браком случилось что-то страшное. Непоправимое.

СИДОРОВА
У Сидоровой – такая же хрущевка. Только с хорошим ремонтом.
Сидорова – она на все руки мастер: и шить, и вязать, и гвозди вбивать, и плитку кафельную класть.
Сидорова – красавица: греческий профиль, рыжие кудри ниже пояса и талия, которую можно двумя руками обхватить.
Сидорова – известный в городе художник: ее акварели и батики идут нарасхват.
Сидорова – добрая. Если надо денег занять на неопределенное время, поплакаться, подкинуть детей на вечер, то нет другого такого незаменимого человека.
Одна только печаль у Сидоровой – нет у нее мужа. И никогда не было.
- Мужики передо мной пасуют, - говорит Сидорова.
- А ты дурочкой прикинься, - советует Лиза. – Необязательно им знать, что тебя дрель и шуруповерт лучше слушаются. И что Шекспира в подлиннике читаешь – тоже не говори.
- Прикидывалась, - вздыхает Сидорова. – Через месяц интеллект влезает наружу. Глупость какую услышу – глаза кровью наливаются. За дурака идти не хочется. А умных не вижу.
Сидорова дома. В махровом халате. И на всю квартиру пахнет кофе – ночами Сидорова работает. В одной руке она держит кисть, в другой – бокал кофе или сигаретку с ментолом.
Сидорова мрачна. Глаза опухшие от недавних слез. И уголок рта дергается.
- Привет, Иванова. Чего тебе не спится? – бурчит Сидорова.
- А тебе? – Лиза снимает кроссовки и без приглашения проходит в зал, где у Сидоровой мастерская. На раме – незаконченная акварель с кудрявым светлоглазым ангелом, застывшим неподвижно над штормовым морем.
- У меня боль. Вот тут, - Сидорова тычет пальцем в грудь. – Вот-вот взорвусь.
- А давай хлопнем валерьянки? А еще – корвалолу, пустырнику, валидолу, глицину. И запьем валокордином, - предлагает Лиза.
- Есть лекарство получше.
Сидорова бредет на кухне, в маленькую кастрюльку наливает грузинского вина, апельсинового сока, кладет измельченную цедру лимона и пару гвоздик и ставит на огонь. Прикуривает прямо от плиты.
- Что у тебя случилось? – спрашивает Лиза, напрочь забыв о нанесенной ей обиде и о трещине в своей семейной жизни.
- «Каштанку» Чехова читала?
- Э-э-э…
- Помнишь, там мальчик над собачкой издевался? Обвязывал кусок мяса веревкой и бросал Каштанке. Когда она проглатывала, он дергал за веревочку и вытаскивал мясо прямо из желудка. У меня сегодня тоже кусок мяса из желудка вытащили, - пыхает Сидорова сигаретным дымом в потолок. – Больно.
Год назад на горизонте Сидоровой возник умный.
Талантливый.
Перспективный.
Неженатый.
Настроенный на серьезные отношения.
Ходил к ней в гости с цветами.
Сидорова ему не верила и дверь не открывала. Тогда умный оставлял букет на половичке для вытирания ног и уходил. А завтра снова звонил в дверь.
Потом Сидорова пустила его в квартиру. Он профессионально перебрал протекающий в ванной кран – обычный тест для кандидатов на руку и сердце Сидоровой. Вызвался пожарить отбивные, поскольку отбивные умеют готовить только мужчины.
Через полгода Сидорова пустила его в свою душу. То ли полюбила, то ли привязалась. Но умный с каждым днем становился для нее все дороже. Сама не заметила, как уже и дышать без него не могла. А когда поняла, то где-то на далеком горизонте ей померещились венчальные колокола. Сидорова искренне поверила в них. Да и как не поверить, если ее приятельница, до сорока пяти лет ходившая в девках, вышла вдруг замуж и привезла ей свой свадебный букет. Вон он, стоит в вазе: полузасохшие уже королевские лилии, перехваченные алой лентой. Знак.
Умный вчера остался ночевать. Получил, наконец, в придачу к сердцу еще и сидоровское тело с талией, которую можно обхватить двумя руками. И насладился сполна. И насладил истомленную Сидорову. Когда она закричала от счастья и слезы брызнули из глаз, он вложил большой палец правой руки ей в рот, она закусила его и потеряла сознание.
Утром умный надел трусы в сердечках и пошел на кухню курить. Сидорова вышла следом и спросила, обвив шею умного точеными руками:
- Любишь?
- Нет, - сказал умный. – Я коллекционирую женщин. Отрабатываю новые тактики.
Оделся совсем и ушел.
А Сидорова свернулась калачиком на кровати, еще не остывшей от мужского тела, и пролежала до позднего вечера, прощаясь с упоительной сладостью венчальных колоколов.
- Сидорова, ты только не плачь, - попросила Лиза. – Он ни одной твоей слезинки не стоит, слышишь?
- Угу, - буркнула Сидорова и снова прикурила от плиты. – Пойти повеситься, что ли?
- Дурочка! – разволновалась Лиза.
- Скажи мне, милое дитя, где настоящие мужики? Вывелись как класс?
- Ты не обобщай. Просто так вышло. Между прочим, твой умный мне сразу не понравился.
- Ты его и не видела не разу…
- А я по твоим словам сужу. Скользкий как-то тип. Противный.
- Много ты понимаешь!
Выпили глинтвейна. Согрелись. На щеках хороший румянец вспыхнул.
Вернулись в зал и развалились на разложенном диване. Разглядывали картины, наброски, этюды.
- Знаешь, что самое обидное? – спросила Сидорова и, не дожидаясь от Лизы кивка, ответила: - Он мне крылья подрезал. Я сегодня не могла работать. Куда там работать! Жить не могла. Ушел и унес мое вдохновение. Урод!
- А может, оно еще вернется, твое вдохновение?
- Да кому оно нужно? – разозлись вдруг Сидорова. – Я, думаешь, живу ради искусства?! Я семьи хочу! Хорошей, крепкой, как у тебя. Ты же счастливая! Ты даже не понимаешь, какая счастливая! Да я бы свой талант обменяла бы, не раздумывая, на любовь надежного мужика! Женщина без мужа – не человек. Огрызок. Я бы ему мясо по-французски запекала, кофе в постель подавала. За такой обморок, что со мной нынче ночью случился, готова на коленях ползти! Неужели все, что могло случиться со мной хорошего, уже случилось?!
Сидорова вскочила с дивана, резким движением руки смела на пол тяжелую раму с незаконченным ангелом.
- Не! На! Ви! Жу!
Скрючилась на полу, стиснув виски ладонями, и стала раскачиваться от горя, как деревенская сумасшедшая.
- Милая… Милая… - жалобно шептала с дивана Лиза, и у самой сердца от ужаса и боли скрючивалось.
- Ангелы, ангелы, - исступленно заговорила Сидорова. – Нет ангелов! Выдумка они!
Падший ангел смотрел на девушек горько: зачем со мной так? Я никогда не обидел, а даже напротив! Я, может, тебя, Сидорова, от куда большего несчастья уберег! И поджал испуганно недописанные полупрозрачные крылья, боясь измочить нежные перья в гневном море.
А Сидорова отлепила от залитого слезами лица ладони, протянула их к ангелу:
- Больно тебе? Прости, прости… Иванова, помоги тварь божью с полу поднять…
Поставили снова раму на облупившиеся табуретки.
Засмотрелись на ангела.
- Ты как думаешь, он летит?
- Ну… - с сомнением в голосе протянула Лиза. – Он еще не летит. Ты ж его просто обозначила.
- Нет, ты повнимательней посмотри, - обиделась Сидорова. – Неужели не летит?
- Не летит, - подтвердила Лиза. – Завис.
Сидорова взялась за тонкую кисть, несколькими мазками подправила правое крыло:
- А так?
- А ты складочек на одежде добавь…
- Складочек, говоришь… - Сидорова отошла от рамы к самому дивану, посмотрела на картину издалека. – Складочек…
И снова за кисть схватилась.
- Иванова, включи музыку. Только негромко.
Лиза послушно щелкнула клавишей стереомагнитофона. Запела Бичевская. Красивый голос, с переливами. Музыканты говорят: богатые обертона!
Замурлыкала взволнованно себе под нос Сидорова, выправляя складочки на голубой одежде ангела. Снова отошла к самому дивану:
- Не летит! Катастрофа! – и от расстройства себя в лоб прямо кистью припечатала. Получилась голубая точка над переносицей, как у индианки. Красиво. Талантливо.
Лиза заулыбалась.
Эх ты, Сидорова! Наговорила на себя лишнего вгорячах. Умники приходят и уходят, а талант… Талант остается! Талант не оскорбляет тебя. Не жалуется на трудную долю. Не обозначает, где твои деньги, а где не твои.
Глупая, глупая Сидорова! Когда ты держишь кисть в руках, то забываешь обо всем на белом свете: об одиночестве, предательстве, нелюбви. Вот взмахнет твой ангел перистыми крыльями и полетит, и будешь ты, Сидорова, счастлива. А где же мой ангел? Поди дрыхнет себе на легком облачке. Притомился, бедный, на пустой картошке: вареной и жареной.
Лиза на цыпочках вышла в коридор, зашнуровала кроссовки и тихо закрыла за собой дверь.
Вдох-выдох, вдох-выдох.
Куда бежим, девушка?
Домой бежим.
Зачем?
Больше некуда, вот зачем.
Добежала до подъезда. Сделала несколько наклонов в стороны.
Хотела было шагнуть в подъезд, как снова навалилась тяжелая мучительная обида. Аж сердце закололо.
Что делать, Лиза?
- Спаси меня, Лиза, - с мольбой произнес за спиной женский голос.

ПЕТРОВА
Молящая о спасении Петрова, Лизина соседка по лестничной клетке, – это что-то вроде атланта, уставшего держать небо на плече и потому - слегка присевшего. Увидишь такое – с ума сойдешь от ужаса.
Петрова – она атлант. Мужик. Огромного роста, тяжеловесная, с крупными руками и ступнями. Сильная – мешок картошки может на спину закинуть и спокойно на десятый этаж занести. Лицо у нее тоже мужское, с резкими чертами. Только глаза – женские, по-коровьи грустные.
Была когда-то Петрова замужем. Совсем недолго. В городке до сих пор легенда ходит о том, как Петрова приперла к стенке какого-то заезжего студента-недоросля, обвинила его в незапланированной беременности и снесла на руках в загс. А он, якобы, дергался в ее могучих объятиях и просил о пощаде.
Правда, родила Петрова сынишку через десять месяцев после свадьбы. Так что как докучливые кумушки не вычисляли точную дату зачатия, ни коим образом не выходило, что Петрова вышла замуж по залету.
Одно правда: новоиспеченный муж Петровой был недорослем. Уж она с ним нянчилась, уж кормила-поила, одевала в лучшие одежки, а он знай себе важно прохаживался по улицам и на жену цыкал. А Петрова прощала.
Но однажды ночью студент собрал в сумку богатые пожитки и ушел к другой. К маленькой, как нэцкэ, девочке-студентке. Стал человеком. На работу устроился. Кормил-поил вторую жену, одевал в лучшие одежки. Сыну алименты платил. Но при виде Петровой всякий раз впадал в ступор и немел.
А Петрова впадала в ступор, когда к ней обращался мужчина. Уводила взгляд, краснея, себе под ноги и молчала, хлопая коровьими длинными ресницами. Не баба – каменный идол.
И вдруг – стоит на темной улице, немного выпивши, вцепилась сильными пальцами в Лизин джемперок, чтобы не упасть, а по щекам текут слезы, величиной с вишню.
- Спаси меня, Лиза!
Атлант подогнул ноги.
- Э-э! – предостерегающе воскликнула Лиза. – Тут нет скамейки!
- А где она?
- Вот сюда надо, всего шажок…
Петрова села на скамейку, и та отчаянно заскрипела под тяжестью атлантического тела: осторожней, сломаюсь…
- Ты куришь, Петрова?
- Да…
Лиза аккуратно вставила сигарету в рот Петровой, щелкнула зажигалкой, и маломощный огонек на несколько секунд осветил печальные застывшие глаза женщины-атланта.
- Ты не плачь, Петрова, - с нежностью сказала Лиза. – Он ни одной твоей слезинки не стоит.
- Ты его не видела никогда, - сказала Петрова, выдыхая дым ноздрями.
- Урод, да? – посочувствовала Лиза.
И Петрова согласно прикрыла глаза массивными голубоватыми веками…
Урод был вовсе не уродом, а очень даже ничего мужчиной. Ростом он, правда, Петровой до плеча доходил, но мало найдется в провинциальном городке мужчин, которые были бы выше Петровой хоть на миллиметр.
Еще он был белобрыс. И глаза его блудливо шмыгали по необъятному бюсту Петровой, когда он впервые встретил ее. Петрова заметила эти шмыганья и залилась краской: лицо – от приятности, а уши – от смущения.
- Ах, какая женщина! – с восторгом сказал белобрысый.
Он ей потом почти каждую ночь так говорил. А ночевать остался еще в день знакомства, потому что много выпил и до дома дойти никак не мог. Петрова заботливо умыла прибившегося к ней на ночь мужика ледяной водой и положила на чистые простыни в зале. Сама легла в комнате сына на полу и до утра не спала, прислушиваясь к дыханию из соседней комнаты. Это было счастьем в чистом виде: лежать и слушать, как в правое ухо дышит сынишка, а в левое – белобрысый деревенского вида мужичок.
Утром сын ушел в школу, а мужичок остался.
При виде обнаженного петровского бюста он едва не заплакал от редкого везения, зарылся лицом в мягкие женские груди, а Петрова, окончательно онемевшая от нежности, гладила его ладонью по белым, не очень чистым вихрам. Она не позволяла себе думать в то утро, что будет дальше. Пусть все идет, как идет.
И – шло!
Белобрысый приходил поздно, иногда далеко за полночь, немного навеселе, доставал из кармана куртки поллитровку, а из пакета – палку колбасы, кусок сыра и шоколадку для мальчика. Петрова делала в микроволновке горячие бутерброды. Они выпивали на кухне и начинали целоваться, причем белобрысый удобно устраивался на коленях Петровой.
- Он женат? – спросила Лиза.
- Женат, - грустно сказала Петрова. Вытащила откуда-то носовой платок не первой свежести и промокнула глаза. – Он из-за дочери не уходит. Она в этом году школу заканчивает. Он сказал: поступит в институт, и я уйду к тебе. Не веришь?
- Верю. Только мужики так часто говорят, но не уходят от жен.
- Он обещал, что уйдет. Они плохо живут. Совсем не живут. Как соседи. Даже спят в разных комнатах. Он так говорил…
Петрова подняла к звездному небу лицо, чтобы загнать назад подступающие слезы. Она говорила о любимом в прошедшем времени, и это «говорил» протыкало ее огромное сердце острой пикой.
- А позавчера он не пришел. И не позвонил. А я дома была и даже в магазин не ходил. Я ждала: два звонка – значит, идет. А если три – значит, жена дома караулит. А позавчера – никаких звонков.
- Может, он работал, - предположила Лиза.
- Может, - согласилась Петрова и снова схватилась за носовой платок. Промокнула глаза и шумно высморкалась. – Но вчера он снова не звонил. Я испугалась. Я подумала, что он под машину попал. Выпил и попал. Позвонила в больницу, а мне сказали, что такой не поступал. Тогда я подумала, что он попал в милицию. Выпил – и подрался. Я позвонила туда, а надо мной посмеялись... Они спросили: вы кто? Я сказала: любовница. А они – в смех. Что же тут смешного? Сегодня он тоже не звонил. Но я знаю, где он живет. Я пошла посмотреть в его окна, они на первом этаже. На кухне горел свет, но там никого не было. Я посмотрела в комнату дочери, но там не было света. Уже поздно. Она спит. Или гуляет. Я посмотрела в третье окно, а там оказалась спальня… И я их увидела: его и жену…
Петрова низко опустила голову, почти положила ее на грудь, и разрыдалась.
Лиза осторожно закинула руку на плечо соседки, погладила ее по куртке:
- Милая… милая…
- Жить не хочу, - сквозь слезы пробасила Петрова. – За что он так? Я ведь его за язык не тянула! Он сам обещал… обещал…
- Какие ж мы бабы дуры! – воскликнула Лиза. – Покупаемся на одни и те же фокусы…
- Не примазывайся, - вскинулась вдруг Петрова. – Тебе меня не понять. Ты ж замужем!
- А думаешь, семейная жизнь – халва с арахисом? Мне, может, тоже досталось.
- Вы поссоритесь – вы помиритесь. В одной постели спите, а постель всех мирит. А я десятый год одна…
- А вдруг ты завтра встретишь того, кто тебя полюбит?
- Никто меня не полюбит, - горько сказала Петрова. – Никогда. Это глупости…
С усилием поднялась со скамейки:
- Дай-ка мне еще сигаретку, соседка.
- Ты куда это? – насторожилась Лиза.
- Туда, - Петрова махнула рукой в дальний конец улицы.
- Под окнами стоять?!
- Ага.
- Зачем?
- Может, мне померещилось, - сказала Петрова, снова шумно высморкалась, закурила и, пошатываясь, побрела к дому любовника.
Надежда, как известно, умирает последней.

ИВАНОВ
Холодало.
Лиза засунула ледяные пальцы под мышки. Попрыгала. Она так еще и не придумала, что ей сказать мужу, когда она войдет в дом. А надо не просто войти – еще и лечь спать. В одну постель. Или постелить себе в детской?
Шаги по лестнице. Тень человека скользнула по подъездному витражу из стеклоблоков.
Вышел Олег. Удивился, увидев прыгающую Лизу:
- Ты здесь?
Лиза молча отвернулась.
- А я курицу сварил, с фальшивой веселостью сказал Олег.
Лиза вытащила пальцы из-под мышек, подула на них. Не помогло.
Муж переминался сзади с ноги на ногу. Ему было бы легче, если б Лиза перестала обижаться. Испытанный способ: сделать вид, что ничего не произошло. Обычно срабатывало. В этот раз – нет.
- У тебя кроссовка треснула, - сказал Олег, чтобы что-то сказать.
Лиза подобрала правую ногу под себя и запрыгала на левой. Тренировала равновесие.
У мужа оставался единственный выход.
- Слышь, ну прости…, - пробубнил еле слышно Олег. - Так, брякнул сгоряча…
Лиза стала прыгать на правой.
- Прости, - громче сказал Олег.
Жена остановилась. Не оборачиваясь сказала:
- Бог простит, а я простила. Но простить – не значит забыть. Ясно?
- Лиза, я устал…
Молчание.
- Ну, тебе, конечно, тоже нелегко… Но у меня есть желания! У меня – мечты!
Осекся. У Лизы тоже – мечты и желания.
Подошел к жене. Обнял, хоть Лиза передернула плечами.
- Ну, хочешь, завтра счета за свет оплатим? Там долг, да?
- И за детский сад не плачено за два месяца. Тысяча двести, - буркнула Лиза. – А у маленькой нет колготок. Изорвались. А у старшей поездка с классом, завтра надо двести сдать.
- Сдадим, - миролюбиво сказал муж.
- Не надо, - великодушно отказалась Лиза. – Завтра упаду в ноги Наталье Николаевне, выпрошу.
- Лиза! – взмолился Олег. – Ну дурак я. Хотел себе джинсы новые купить! И ботинки. И полупальто. А остатки тебе отдам…
- Да не надо мне от тебя ничего! Я ж тебя не из-за денег люблю…
Олег разжал руки, отступил. Устыдился.
- Прости меня, Лиза…
Упрямая жена не оборачивалась. А как тут обернуться, когда хоть и крепилась, а все равно расплакалась? Подумает еще, что на жалость давит.
- Лизонька… Милая… прости…
И по спине ее понял: простила. И уже почти забыла. Потому что есть у его жены такое счастливое свойство души – не помнить зла.
Взял узкую ладошку в руки. Пальчики ледяные. Выскочила, дурочка, в легком джемперочке. Так и заболеть недолго.
- Пойдем, любимая, я тебе куриного бульона согрею… Пойдем…
Потянул ее за руку к подъезду, и Лиза послушно пошла. Только лица не подняла, смотрела себе под ноги, слезы прятала.
А дома – хорошо. Все три конфорки кухонной плиты включены, жарко. Напоил Олег жену куриным бульоном, уложил в кровать, и сам рядом лег, уткнулся носом, как ребенок, в хрупкое плечо:
- Прости, Лиза!
Лиза оттаяла. Девичьи слезы – что роса, к полудню высохнут без следа. Повернулась, поцеловала мягко в лоб:
- Спи, тебе завтра вставать рано…
И от этого поцелуя ушла сердечная тяжесть. Все на прежние места встало. Как было нынче утром. Как было нынче днем.
Лиза лежала, отвернув голову к стенке. Русые волосы закрыли щеку. Впалую щеку. Почему-то Олег до сих пор не замечал этого, а сейчас заметил. И кроссовка с треснутой подошвой вспомнилась. И недоеденный оладушек на тарелке. Олег, пока курицу варил, надкусил его. Странный вкус. Будто из хлебных крошек испекли.
Не спалось Олегу. Мелочи всплывали в памяти. Много мелочей. И каждая – как укор. В самом деле, ну какая муха его укусила? Умер бы он, что ли, без мыла?
Смотрел на жену, не отводя взгляда. Корил себя. Называл жадиной. Давал обещания никогда-никогда не обижать свою Лизоньку.
А Лизе снился усталый ангел с перистыми крыльями. Как встрепенулся он на картине Сидоровой, вылетел в зал-мастерскую, дунул в ухо девушки-художницы, проплакавшей весь день на одинокой постели, навеял ей хорошие сны, открыл плавно форточку и проскользнул на улицу. Пролетел над притаившейся в кустах Петровой, коснулся крылом ее мужского затылка, слегка подтолкнул: иди, иди домой, женщина-атлант, нет тут твоего мужа, он у тебя только на будущий год появится. Поднялся повыше, заглянул в окно третьего этажа, к Лизе: не в деньгах счастье, девочка со впалыми щеками, ты права. Ты спи, а я полечу будить твоего ангела-хранителя. Нечего ему нежиться в облаках. В конце концов, картошка – вареная или жареная – это тоже еда…


2006 год