Маленькая заводная балерина отрывок из 4 снаПять масок сна, как

- Помогать мне! - хмыкает Мари. - Здорово сказано. Ни прибавить, ни убавить. Все коротко и ясно. И, тем не менее, мне кажется, что вы говорите мне не совсем то, что хотели бы сказать. Внешне логичные фразы таят в себе какой-то скрытый смысл... Впрочем, бог с ними! Не хотите говорить, и не надо. Давайте-ка лучше ложиться спать, а то завтра день трудный, и я, признаться, уже несколько вымоталась.Спокойной ночи! – Мари отворачивается, чтобы идти в свой угол, занавешенный одеялом, и бросает прощальный взгляд на Джеваншира. Он сидит неподвижно, как истукан. Неестественно белый, какой - то ацетиленовый свет лампы освещает его сбоку, и одна половина лица выхвачена фотовспышкой, а другая погружена в глубокую, почти угольную тень. (И вдруг Мари вспомнила! Господи, как она могла это забыть? Рождественский бал в ратуше для детей из социально неблагополучных семей. Сперва представление, а потом бал... Заезжая труппа из Стокгольма дает представление в стиле «комедия дель’арте», и дети, одетые в праздничные костюмчики и платьица, послушно идут за строгой дамой в очках, работником мэрии. Они бесшумно идут парами, держась за руки, и лица их чинно - серьезны, а в глазах искорками светятся предвкушение праздника. (Мари теперь тоже относится к числу детей из социально неблагополучных семей. Вскоре после смерти мамы, компания, в которой работал Яльмар, окончательно обанкротилась, и весь персонал оказался за воротами. Теперь они живут на пенсию тетушки Гертруды, социальное пособие отца и социальные выплаты, что положены на Мари. Этого хватает, чтобы не умереть с голода, но явно недостаточно, чтобы чувствовать себя полноценным человеком. Каждое утро Яльмар, угрюмый и нахохлившийся, выходит из дома и возвращается поздно вечером, буквально падающий с ног. Он ищет работу, работу, которая поможет ему вновь почувствовать себя человеком. Башмаки его стары и безотказно пропускают мороз и снег, но он, с отчаянием обреченного, вновь и вновь уходит по утрам из дома, чтобы вернуться вечером ни с чем. Он экономит каждый эре, каждую крону, он борется, борется изо всех сил!) Сам мэр, кругленький улыбчивый, чем - то неуловимо похожий на Карлсона со своим торчащим надо лбом ежиком посеребренных сединой волос, колобком катится впереди чинной процессии детей с неулыбчивыми, какими - то, несообразно их возрасту, взрослыми лицами, на которые, несмотря на их очень юный возраст, проблемы наложили свой отпечаток. И вот, наконец, распахнулись высокие резные двери, и детей ввели в большой зал, чем - то напоминающий неф церкви. Посреди залы рядами стояли стулья, обычные деревянные, с мягкими, обтянутыми гобеленовой тканью сиденьями, стулья. Невысокая сцена, на которой обычно стояла трибуна, с которой мэр всегда вещал с заумным видом прописные истины и давал обещания, которые и не собирался выполнять, была сейчас затянута темно - синим, бархатным занавесом, который лежал мягкими и тяжелыми волнами, и из - за него слышалось тягучее сопрано настраиваемой скрипки. Строгая дама в очках, сотрудник мэрии, облаченная, несмотря на то, что сегодня рождественский бал для детей, в строгий деловой костюм черного цвета, и пышное жабо вздымается волной на груди, из-под лацканов жакета. «Дети, рассаживаемся на стулья! Тихо, дети, тихо!» - стеклышки очков взблескивают в свете, падающем из окна, холодном бело - янтарном свете зимнего солнечного дня. Голубые гардины из плотной, блескучей ткани, собраны воланами чуть ли не под потолком, и весело горят золотом начищенные оконные ручки. За темно - синим, почти черным бархатом занавеса слышны легкие шаги, приглушенные голоса. Занавес слегка колышется, и складки мягко перетекают по нему то томительными, то быстро трепещущими волнами. Строгая дама в деловом костюме смотрит на наручные часы, бросает быстрый взгляд на занавес, и, изо всех сил изображая этакого весельчака - заводилу, высоким, каким - то визгливым голосом, обращается к детям, которые бесшумно, как мышки, сидят, вжавшись в спинки стульев, стараясь казаться еще меньше, чем они есть. «Дети, похлопаем артистам! Попросим их побыстрее начинать!» - громко говорит она и, обернувшись лицом к сцене, первая начинает ритмично хлопать в ладоши, и дети, сперва робко, а потом все активнее и громче, хлопают, подлаживаясь под ритм, который задает она. «Про - сим! Про - сим!» - начинает скандировать эта строгая дама, работник мэрии, и дети подхватывают это «Про - сим!», а она, полуобернувшись к ним, размахивает рукой, как бы дирижируя этим нестройным хором детских голосов. Мари, поднявшись со стула, хлопает и скандирует вместе со всеми, и глаза ее горят восторгом! Но вот из-за занавеса доносится резкий звук трубы, и постепенно шум стихает. Дети, опустившись на свои места, с напряженным вниманием смотрят на занавес, сгорая от нетерпеливого ожидания. Труба пропела еще раз, и занавес, дрогнув, начал медленно расходиться в стороны, открывая совершенно пустое и совершенно черное пространство сцены. Он открывался медленно - медленно, и в тягучей плавности его движения скрывалось что - то стыдливо - порочное, словно какая - то непристойная тайна, доселе незнаемая, а лишь пребываемая в смутности догадки, должна была вот - вот открыться и открытием своим пошатнуть привычные устои, каркас, придающий миру стабильность очертаний. Вкрадчиво и жалобно запела скрипка, и в черной глубине черного бархата шевельнулась черная тень, доселе незаметная, слившаяся с чернотой задника. Скрипка пела, подобно тоскующему, жалобному человеческому голосу, оплакивающему утрату чего - то очень дорогого, чего - то такого, без чего жизнь превращается в холод вечной пустоты, в беспросветный мрак, в досадную нелепость. Затем присоединилась труба, придав бархатистую звучность высокому тоскующему голосу скрипки, и черная тень на черном бархате задника, неуловимо обернувшись, обратилась в снежно - белую человеческую фигуру, и трагическая маска, одна половина которой терялась своей чернотой на фоне черного бархата, а другая была бела, как снег, сияющий под солнцем, предстала перед изумленными детьми, рождая в их сердцах панический ужас перед непознаваемостью той тайны, что на мгновение промелькнула перед ними... Пьеса была интересной и страшновато - таинственной, но, к сожалению, Мари не смогла своим детским разумом уловить сюжетную линию, и в ее представлении она зафиксировалась, как серия моментальных снимков, которые выстроились в ее сознании цепочкой отрывистых, изломанных движений. Движений, которые причудливо переплетали белую, льдисто - снежную фигуру Пульчинеллы в его черно - белой маске и шахматно - клетчатую, черно - белую фигуру Арлекина, злого насмешника, коварного шута, чей лик скрывался в угольной черноте маски, словно извлеченной из Предвечного мрака. Внезапно резко, с надрывом, взвизгивает и умолкает скрипка, и только томительно стучит тамбурин в ушах. Ясный, полуденный свет, свет прозрачного янтаря, и отблеск снега меркнет за окном, и в серости надвигающейся метельности начинают мелькать первые, пока еще робко - одинокие снежинки. Стук тамбурина эхом отдается в ушах. Пульчинелла подходит к Мари. Уголки рта маски скорбно опущены, и костлявая ладонь затянута белой материей перчатки. Длинная мосластая рука протягивается к Мари. «Ты хочешь к маме?» - спрашивает грустный, чуть усталый голос. – «Хочешь?» Мари медленно встает со своего стула и доверчиво вкладывает свою ладонь в такую большую, с длинными костлявыми пальцами, чем - то похожую своими выпуклыми суставами на паука, ладонь, одетую в белую перчатку. «Хочу...» - еле слышно шепчет она, и удивленные лица детей вокруг сливаются в неразличимую в деталях массу. А белая ладонь бережно выводит ее из ряда, и она идет, не чувствуя под собой пола, по бесконечно длинному проходу между жужжащими стульями, к черному бархату сцены. «Входи же, смелей, - подбадривает ее бесконечно усталый от грусти голос. – Входи!» И она, осторожно пробуя ногой приступок сцены, делает шаг. Ее белое платьице с пышными белыми воланами по юбке, и подол отделан оборочками, все, сверху до низу, начиная с рукавчиков - буффов, расшито бело - голубым бисером и звездочками из серебристой фольги, которые так весело переливаются в лучах внезапно вспыхнувших софитов, и кажется, будто большая снежинка, подхваченная порывом ветра, плавно взмывает в черный, зимний - зимний вечер, лучащейся звездочкой теряясь в морозном небе. Белые колготочки и белые туфельки. Маленькие ножки Мари робко переступают, шаг за шагом, по черному бархату пола. Странно, но и по полу сцены тоже настелен черный бархат, и шаги приглушенно мягки. Пульчинелла мягко, плавно перекатываясь с пятки на носок, идет рядом, крепко держа ее за руку, и Мари внезапно понимает, что со спины он не виден, он потерялся в черноте задника, и всем, кто смотрит на нее сзади, представляется, что она одна, крохотная детская фигурка в расшитом бисером и звездочками белом платье, которая уходит в глубину тьмы. За спиной затаенная тишина, и бесшумные шаги рядом, и белые туфельки осторожно ступают по невидимому полу, словно идет она над бездной по тонкому черному льду. «Не бойся! – говорит грустный и усталый голос. – Не бойся! Там есть дверь, а за дверью она ждет тебя!» - и глаза Мари загораются радостным ожиданием. Мари останавливается перед чернотой задника и ищет глазами эту обещанную дверь, дверь, за которой ее ждет мама, по которой Мари так соскучилась, соскучилась до безумия, ведь мама же просто уехала, уезжали же они с папой к дедушке Олафу, вот и мама просто уехала, но она обязательно приедет, приедет, она не может не приехать, ведь Мари так плохо, так одиноко, Мари так ждет ее! «А ты не обманываешь меня недоверчиво спрашивает Мари. – Может, тут и двери никакой нет?» «Есть, - убежденно отвечает Пульчинелла, - только я не знаю, где ключ!» «Вот видишь! – глаза Мари наполняются слезами. – Ты не знаешь, где ключ, а сам обещаешь отвести меня к маме! Ты же сам сказал, что она за дверью!» «Да, она там! – согласно кивает бело-черная трагическая маска, и уголки рта ее скорбно опущены. – Но вот ключ... Где же ключ?» «Ключ здесь! - из темноты выступает Арлекин. – Скажи спасибо, что я догадался взять его с собой, а то вечно у тебя так!» «Да-да, - сконфуженно бормочет Пульчинелла. – Доктор мне все время говорит, что нельзя ничего забывать!» Мари переводит недоуменный взгляд с Пульчинеллы на Арлекина и обратно. «Доктор? – спрашивает она. – А что, мама в больнице?» «Т-с-с! – прикладывает к губам белый палец Пульчинелла. – Т-с-с!» «Да пусть себе говорит, - недовольно бурчит Арлекин. – Все равно, все зашло уже слишком далеко!» «Что далеко? – спрашивает Мари. – Что зашло далеко?» «Так, ничего!» - отмахивается Пульчинелла, и Арлекин жеманным движением достает откуда-то из пустоты большой ключ, точь-в-точь такой, каким тетушка Гертруда закрывает парадное. Даже, пожалуй, еще больше. Огромный ключ с затейливой фигурной бородкой. «Ну что же ты?» - нетерпеливо шепчет Пульчинелла, и Арлекин, пожав плечами (на одном черный квадрат на белом поле, а на другом белый квадрат на черном), вставляет ключ куда-то в стену и медленно-медленно, с тяжким усилием, поворачивает его. «Вот так всегда, - досадливо говорит он, - вроде бы уже пора привыкнуть, а все равно, каждый раз так, словно все впервые!» «Что впервые?» – спрашивает Мари. «Ничего!» - говорит Арлекин, и глаза его из-под маски светятся желтым. «Я боюсь тебя!» - говорит Мари и медленно начинает отступать от стены, но Арлекин неожиданно больно хватает ее за руку. «Ты же хотела увидеть маму?» - спрашивает он. «Хотела! - согласно кивает Мари. – Но я тебе не верю! Ты делаешь мне больно, а детям нельзя делать больно! Разве твоя мама тебе этого не говорила?» «Оставь ее! – недовольно говорит Пульчинелла. – Доктор тебя за это не похвалит! «Ну и что? – Арлекин чуть ослабляет свою железную хватку. – Разве это для похвалы доктора?» «Не бойся, дитя! – грустно и чуть устало говорит Пульчинелла. – Арлекин, конечно, большой грубиян, но, в сущности, он не так уж плох, как его пытаются представить! Смотри!» - он толкает отпертую ключом стену, и ослепительный свет бьет в глаза Мари. Покатый склон холма плавно переходит в неширокую полоску прибрежного песка, и короткие злые волны с неумолчным плеском набегают на берег, оставляя стеклянистую полоску льда у самого уреза воды. Низкие серые тучи сыплют мелким колючим снежком на подмерзшую землю. Крохотная в этом просторе группка людей стоит, скорбно понурив головы, возле свежей кучи земли на краю могилы, и простенький деревянный гроб, скупо украшенный бахромой с кистями, мотающимися под порывами пронзительного северного ветра, одиноко стоит рядом с кучами разрытой земли. Старенький кюре с непокрытой головой держит в руках псалтырь, и ветер стремится перелистнуть страницы. Мари видит все это издали, и ей хочется приблизиться, чтобы внимательно рассмотреть все вблизи. Как большая снежинка, подхваченная порывом холодного ветра, она томительно медленно плывет над землей, и ледяной холод охватывает ее маленькое тельце. Бальное платье слишком ненадежная защита от северного ветра, особенно когда зима решительно шагает от кромки полярных льдов все дальше и дальше к югу. Мари пытается оглянуться, чтобы не забыть, где дверь, через которую она попала сюда, но вокруг нее расстилается только простор покатого склона холма. Она подплывает ближе и видит среди этих людей себя, замерзшую и притоптывающую ботиночками по уже подмороженной земле. Рядом с ней стоит тетушка Гертруда и видно, что она тоже очень замерзла, а чуть поодаль, в головах гроба рядом со стареньким кюре стоит отец. Голова его непокрыта, и ледяной ветер полярных льдов треплет его светлые волосы. Сильные руки беспрестанно комкают кепи, и воротник его темно-коричневой куртки поднят. Слабый голос кюре подхватывается ветром и разносится над склоном холма. «Из бездны возвышаю голос свой...» - томительным речитативом бормочет кюре. Черный жук катафалка стоит на дороге, и рядом с ним попыхивает синим дымком выхлопная труба синего микроавтобуса. В незакрытом гробу Мари видит кого-то странно знакомого и, в то же время, неузнаваемого. «Мама?» - спрашивает Мари, и ей становится очень грустно и одиноко. «Мари!» - дальнее эхо доносится до нее. «Мама!» - что есть силы кричит Мари и вдруг видит одинокую женскую фигурку, стоящую поодаль от всех. Мари внимательно всматривается и радостно окликает: «Мама!» Женская фигурка оборачивается, и Мари видит, что это действительно мама. Томительный полет, мучительное скольжение над землей заканчивается, и вот Мари уже стоит рядом с ней. Ей ужасно холодно, и этот странный холод, какой-то стылый и чем-то пахнущий. «Мама, - шепчет Мари, - мама!» Она строго смотрит на мать. «Зачем ты ушла?» - спрашивает Мари ее, а мама, устало глядя на Мари, медленно говорит: «Зачем ты явилась сюда?» «Я очень скучала по тебе», - плача говорит Мари, и слезы замерзают на ее щеках. Линда Кристман качает головой. «Сюда нельзя приходить одной! – строго говорит она. – Здесь очень легко заблудиться и не найти дорогу домой!» «Я не хочу домой! – говорит Мари. – Я хочу быть с тобой!» «Нет, Мари, - качает головой мать, - нет! Это невозможно, ты же сама знаешь это». «Я смотрела сказку, - тихо шепчет Мари, - а ты всегда мне говорила, что в сказке возможно все!» «Да? – удивленно переспрашивает мать. – Может быть! Но я не помню». Она отстраненно холодна, и Мари со слезами в голосе спрашивает ее: «Ты и вправду моя мама? Может быть ты чужая тетя?» «Я? Нет... Хотя... Нет, я не помню! - Линда Кристман качает головой. – «Но я не чужая, потому что я помню тебя! Ты – Мари, моя маленькая Мари!» «Мама, - обрадовано говорит Мари, - мамочка!» «Я тоже тебя люблю», - улыбается Линда Кристман. «Мама, а они, - Мари кивает на группу людей, стоящих поодаль, - видят нас? Почему никто на нас не глядит?» «Нет, Мари, - отрицательно качает головой Линда, - они нас не видят!» «Почему? – удивленно спрашивает Мари. – Мы же ведь здесь, с ними». «Ну, это не совсем так, - мама задумчиво смотрит на папу и кюре, и тетушку Гертруду. – Мы ведь все-таки не с ними! Они уже сами по себе, а мы сами по себе!» «А как же я?» - Мари удивленно смотрит на себя, притопывающую от холода ботиночками по стынущей в зимнем сне земле. «О, ты совсем другое дело!» «Я могу остаться с тобой?» - просяще смотрит на мать Мари. «Нет! И вообще, тебе пора уходить. – Линда строго смотрит на дочь. – Здесь нельзя долго находиться! – Она грустно улыбается. – Особенно таким маленьким девочкам, как ты». «Почему?» – удивленно спрашивает Мари. «Потому что ты еще не прошла свой круг мира! – строго говорит мама. – Вот всегда ты так, все бы тебе прыгать и скакать. Почему ты такая несерьезная?» «Я исправлюсь...» - тихо шепчет Мари, стыдливо потупившись. «Ах, Мари, какая ты еще маленькая и глупенькая!» - грустно смотрит на нее Линда Кристман. «Мне уже пора?» - тоскливо спрашивает Мари. Ей так хорошо и спокойно здесь, на этом, продуваемом всеми ветрами, склоне холма, рядом с мамой. Линда серьезно кивает ей. «Тебе уже пора», - задумчиво говорит она. «А ты тоже уйдешь?» - спрашивает Мари. «Не знаю... Наверное, да, но попозже! – отвечает Линда Кристман. – Пожалуй, я еще побуду здесь. Мне хочется досмотреть...» «А можно и я с тобой? Ну пожалуйста!» - Мари умоляюще смотрит на мать, но она строго и печально качает головой, и это движение полно тоски и отрицания. «Нет, я же сказала тебе – нет! Твой час еще не пришел. Вот когда он придет, тогда - пожалуйста. А пока – нет!» «Ну почему, почему нет?» - плачет Мари, а мама тихо и спокойно говорит ей: «Пойдем, я провожу тебя обратно!» «Но я не помню, откуда я пришла!» - испуганно говорит Мари. «Вот видишь! - мама строго смотрит на нее. – я же говорила тебе, что сюда нельзя приходить одной, потому что можно заблудиться и не найти дорогу домой» Мари озирается по сторонам. «Меня подхватило ветром, и я приплыла сюда... – задумчиво говорит она. – Я вроде бы была на вершине холма, потому что скользила, подхваченная ветром, вниз». «Похвально, - серьезно говорит мама, - но вовсе не обязательно». «Почему не обязательно?» - спрашивает Мари. «Ты лучше скажи мне, где ты была, перед тем, как попасть сюда? И вообще, как тебе это удалось?» - вопросом на вопрос отвечает Линда Кристман. «Я же говорю тебе, что это была сказка, самая обычная сказка, - серьезно отвечает Мари. – В ратуше! Арлекин и Пьеро привели меня к двери. Они спросили, хочу ли я к тебе, и я ответила, что хочу. Тогда Пьеро взял меня за руку и привел к двери, но у него не было ключа, а ключ был у Арлекина, и он открыл дверь, и я пошла к тебе. Я думала, что он обманывает меня, но он не обманул. Ты действительно была здесь! Вот так!» - Мари пожимает плечами. «Хорошо! – улыбается Линда. – Очень хорошо, но тебе все-таки пора возвращаться. Сказка не должна становиться реальностью, потому что тогда она перестает быть сказкой! Пойдем?» - она протягивает Мари руку, и Мари доверчиво вкладывает свою ладошку в ее ледяную ладонь. Они медленно идут по склону холма к его вершине, рука об руку, и Мари улыбается, ведь она снова идет с мамой. И хотя ей сейчас надо уходить, ей надо расстаться с мамой, она уже знает, что это не навсегда, она теперь знает, что к маме есть дорога, которая закрыта дверью, и отныне вся проблема будет заключаться лишь в том, чтобы найти эту дверь! Они поднимаются на вершину холма, и Мари видит, что перед ней медленно, по мере того, как она приближается, открывается черный прямоугольник, пятно темноты, которое ведет обратно, в мир, из которого ей показали выход Пульчинелла и Арлекин. Мама подводит Мари к двери и ласково подталкивает ее. «Иди, ну, иди же скорей!» - говорит она и отворачивается, Мари растерянно смотрит на нее. «Ты чего?» - недоуменно спрашивает она. «Ничего! Иди, давай! – отвечает Линда Кристман. – Я... мне очень не хочется расставаться с тобой, моя девочка! Ведь мы так мало были вместе, так мало!» - Она с грустью смотрит на Мари. «Прощай же, моя девочка. Нам надо расстаться с тобой, расстаться, но не навсегда! Когда придет час, мы снова увидимся, чтобы уже никогда не расставаться, а пока... Тебе надо идти, Мари! До встречи!» Мари грустно смотрит на маму и делает шаг, потом другой, и ее ладонь выскальзывает из ладони матери. Она пятится, не спуская с мамы глаз, и переступает порог. Глухая темнота на мгновение ослепляет ее, но вот отблески какого-то отдаленного света бликом падают на ее белое платье, и она понимает, что стоит на сцене, затянутой черным бархатом, и представление давно закончилось. Белые туфельки теряются во мраке, и пол невидим, словно Мари идет по тонкому черному льду, черному, тихонько позванивающему, льду, под которым бездна мрака. «Дверь открывается в любом месте», - тихонько шепчет себе Мари и бесшумными, скользящими шагами идет через бесконечность черной сцены к безмолвным пустым стульям, смутно различимым в темном зале, и в окнах давным-давно темно, только отсветы уличных фонарей, еле-еле светящих сквозь вьюжную снеговерть, белесо высвечивают спинки пустых стульев. Впрочем, не все стулья пусты. На одном видно темное пятно, почти не различимое на фоне спинки. Мари осторожно, чтобы не упасть, пробует ногой приступок сцены и спускается в зал. Тук, тук, тук – осторожно стучат каблучки беленьких туфелек по паркетному полу парадного зала ратуши. Темная фигурка шевельнулась, и скрипучий старческий голос негромко произнес: «Мари?» Мари останавливается и смотрит вдоль рядов. «Тетушка Гертруда? – спрашивает Мари. «Где ты была, деточка?» - спрашивает тетушка Гертруда, и Мари поворачивает на ее голос, натыкаясь на стулья. Глаза, немного привыкшие к темноте, уже различают тетушку Гертруду, которая сидит на стуле, как послушная школьница, и сухонькие ручки ее лежат на коленях. «Я искала тебя везде, - говорит она. – Ты маленькая неслушница! Зачем ты уходила? Я ведь беспокоюсь за тебя!» «Я больше не буду!» - говорит Мари и осторожно опускается на скрипнувший стул рядом с ней. Она поворачивает голову и бездумно смотрит в темное окно, за которым вьюжит зимний вечер. «Сегодня сочельник?» - спрашивает она тетушку Гертруду. «Сегодня сочельник», - эхом откликается тетушка Гертруда. «Я маму сегодня видела», – спокойно говорит Мари, и тетушка Гертруда сбоку смотрит на нее. «Ну и как она?» - голос ее скрипуч и бесконечно устал. «Нормально, - говорит Мари, - Она сказала, что еще немного побудет здесь. Ей интересно досмотреть!» «Значит, уже скоро! - шепчет тетушка Гертруда. – Надо бы мне поторопиться определить тебя!» «Зачем? – недоуменно спрашивает Мари. – Куда определить?» «В приют, куда же еще, - ворчливо отвечает тетушка Гертруда. – Она ни про папу, ни про меня не спрашивала?» «Нет» - Мари отрицательно качает головой. – А что?» «Да так, ничего...» – спокойно отвечает тетушка Гертруда и тяжело вздыхает. «Сиротство ведь никогда сладким не бывает!» - тихо отвечает тетушка Гертруда. «Почему сиротство? – спрашивает Мари. – У меня ведь есть и ты, и папа?» «Это не надолго, - спокойно говорит тетушка Гертруда. – Уж можешь мне поверить, деточка, я прожила долгую жизнь и знаю в этих вещах толк». «Бабушка, что ты говоришь! - в страхе восклицает Мари, и глаза ее наполняются слезами. – Ты что, собралась уходить? А папа?» «И папа тоже, - грустно говорит тетушка Гертруда. – Он ведь очень любит маму!» «Но я тоже очень люблю мама! – возражает Мари, а мама отправила меня сегодня обратно, к тебе и папе!» «Она сделала это, потому что ты еще не прошла свой круг мира. Понимаешь, твой час еще не пришел!» «А папин, а твой? – со страхом спрашивает Мари. – Вам что, уже пора?» «Да, нам уже пора!» - грустно говорит тетушка Гертруда и с кряхтеньем поднимается со стула. «Пойдем! – говорит она. – Все уже закончилось и пора уходить». Мари поднимается со стула и берет тетушку Гертруду за горячую сухую ладонь. «Пойдем», - послушно говорит она, и они уходят через сумрак длинной залы к резным дверям, ведущим в темный коридор. Когда их тихие шаги растворяются в тишине опустевшего здания, вспыхивают софиты, и из темноты выступает арлекин. Он смотрит на дверь, ведущую из зала, и глаза его отсвечивают желтым. «Еще не пробил час! громко восклицает он. – Еще не пробил!» Гулкое эхо раскатом прокатывается по темным коридорам, и старичок-вахтер внизу, на первом этаже, спокойно дремлющий под посвист метели за толстыми дубовыми дверьми, испуганно вздрагивает и открывает заспанные глаза. Тихие шаги и негромкий детский смех слышатся ему в настороженной тишине, и он долго прислушивается, покрываясь потом от напряжения, а потом, глубоко вздохнув, говорит сам себе: «Сочельник!», и голос его пугаеще громко разносится в пустом здании, а сверху доносится отдаленное: «Еще не пробил час!», и эхо, заблудившись в углах и изгибах коридоров, долго блуждает по этажам, не находя выхода. А Мари и тетушка Гертруда меж тем идут по длинному темному коридору, в конце которого слабо пробивается свет, там начинается лестница. Широкая удобная лестница, плавным изгибом ведущая вниз, к тяжелым дубовым дверям, за которыми вьюжит зимний вечер, последний вечер перед Рождеством. У них еще есть время, и они успеют домой! Тетушка Гертруда тихонько спрашивает Мари: «А мама тебе больше ничего не говорила?» «Говорила», - отзывается Мари. «Она еще сказала мне, что сказка не должна становиться реальностью, потому что она тогда перестает быть сказкой! Ты не знаешь, что она хотела мне этим сказать?» - серьезно спрашивает Мари, и тетушка Гертруда улыбается. «Ах, Линда, Линда! Вот что значит настоящая мать! До последнего бережет свое дитя от того, чему еще не пришло время!» «От чего бережет?» - недоуменно спрашивает Мари. «От ненужной пока тебе правды!» - серьезно отвечает ей тетушка Гертруда, и они выходят на лестницу. Эхо их тихих шагов выкатывается следом за ними из коридора и весело скачет по ступенькам вниз, и старичок-вахтер удивленно поднимает голову. «Вы еще не ушли? - озадаченно спрашивает он. – Но ведь все давно закончилось, и все разошлись! Где же были вы?» «Меня сморило в уголке, - отвечает тетушка Гертруда, - а Мари ходила по всем комнатам и коридорам и искала меня», - и глаза ее прячут в своей выцветшей глубине лукавую усмешку. Вахтер открывает им гардеробную и, неодобрительно качая головой, глядит, как они одеваются. Потом он открывает им дверь, в которую стучится, просясь во внутрь ратуши, метель, и они выходят на улицу, где фонари сочатся слабым голубоватым светом, еле-еле пробивающимся сквозь вьюжную мглу).