Цвет

Я в этой однотонной комнате уже убила миллионы цифр. Просто Тим пытается понять. Он действует очень просто – если Тим не понимает, он заставляет объяснять. Если объяснять его чертежи – это просто. Объяснять его выдумки – достаточно. Тим заставляет меня объяснять себя. Сперва он смеется. Сперва негромко, а потом резко и отрывисто. Он почесывает затылок, а мне кажется, он чешет свой мозжечок, и от этого получает оргазм за оргазмом. Просто потому, что прикосновения к этой части головы – единственное тактильное ощущение, от которого Тим не приходит в ярость.
- Так что же мы делаем дальше?
Дальше мы удваиваем усилия. Тим много слушает и отчаянно пытается не понимать. Тим много думает, но ему это кажется ненужным. Тим много выясняет, но Тим не понимает ни-че-го. Тим заставляет меня менять шифры. Тим заставляет меня рассказать ему кодировку меня самой.
- Мы продолжаем?
И мы продолжаем, потому что он уже вспотел, и ему неуютно со мной и в этой майке, и я понимаю, он не может расслабиться, а работает он много и тяжело, и я понимаю, у него полно других мыслей, фраз и изречений прямо в мозгу, и ему хочется спать. Но Тим уже не может спать. Тим поставил сверхзадачу – докопаться.
- Ты врешь.
Ну да, конечно. Тиму врали все и наперебой. Обгоняли друг друга в желании ему соврать. Ем врали мамы, папы, девушки, сестры, доктора, братья, прохожие, официантки, ему врали подносы с пиццей и маленькие бутербродики, ему врало пиво и сам себе Тим врал не меньше. И теперь Тим хочет понять, где я делаю так, чтобы было непонятно, что я вру. В каком месте он начинает сбиваться и терять контроль. На каком этапе он втягивается и начинает слушать. Где конкретно он выбирает это такое негодное, такое (естественно!) предательское «верить».

(О, Боже, Боже, Сашка… Зачем же они все приходят ко мне поговорить? Хоть бы один пришел – помолчать со мной…)

У меня шумы за барабанными перепонками. У меня эти чертовы шумы, которые мешают сосредоточиться. Он пихает мне в голову, как спагетти, эти свои вопросы, а дальше нет никакого отверстия, чтобы протолкать их ниже. Все почтовые ящики забиты до не могу. Все кодировки битые. Все ссылки пустые.
- Думаешь, ты именно это хотела сказать?
А как же, Тим. А как же. Если из арбуза вываливается малина – это не повод рисовать толстыми кисточками желтые крестики на моей голове, руках и ногах. Зарисовывать меня крестиками и точками. Это не повод, Тим.
Он дергает за эти слова, как за шнурки, вверху прикрепленные к колоколам. Он разносит рокот ударов далеко и надолго – и как круги по воде – расходятся и уплывают звуки. Совершенно, натужно, нелепо бессмысленно.
Тим помнит свои чертежи. Он, когда надо, рисует мне корявые картинки и дает на них смотреть. Он запоминает выражение моего лица и делает выводы. Он из всего делает выводы. Он делает выводы даже из их отсутствия. Это самое приемлемое. Это его постоянное занятие – выводить. Выводить это и то, то и это. Выводить меня. Выводить кошмарно и на чистую воду.
Тим ничего не делает. Просто он старательно пытается меня прочесть. Не в исходнике, хотя бы в переводе. Отчаянно – пускай даже в транслите. Он подбирает нужный KOIR. Он рисует диаграммы мелом, но я съедаю его мел, а он хмурится. Когда я делаю бессмысленное лицо, Тим хмурится, потому что ему непонятно. Когда я делаю лицо веселое, Тим морщится – ему непонятно. Когда я делаю лицо… Делаю лицо. Делаю.
- Откуда в тебе столько внутреннего (подставить искомое)?
Он ищет икс.
Тим, Тим, ну что же ты делаешь? Мы звучим на разных регистрах, и никто не настраивал органы уже сотни лет. Эти старые костелы, эти мосты, дворы и площади, эти подземки и я в них. Я в них – я в них – сама!!!!
И сказать бы ему, бросить бы ему, рассказать бы ему, но он отгородится и не услышит, он подумает, что шутка, он запихает ваты в уши, и будет неторопливо тянуть странноватую мелодию – и я с ним – постепенно. И тогда я забираю свой шарф, я забираю свои перчатки, я вызываю лифт и сижу долго у его подъезда. Тим курит на втором этаже и стряхивает пепел вниз. И пепел падает вниз сероватой мукой меленого жемчуга, пепел кружится над двором-колодцем и исчезает чуть ниже в потемках. И мы горим.

(кто-нибудь…)

Это беспомощное ощущение, что я ничем не могу помочь. Это бездумное ощущение, что я не справляюсь с потоками других людей вокруг меня. Я исчезаю и проникаю, п(р)оявляюсь и остаюсь, ухожу и прихожу – и они со мной, во мне, на мне – тысячей паутинок чужих историй в уютных кафе. I lose control.
Это беспрерывное течение – и дотронуться бы, и развеять, но тысячи кусочков из карманов с мелким треском – на пол. И это как если бы словить с поличным. Там в холодильнике – спокойное Merlo. Дайте еще бутылку, мне нужно растерять.
Расстрелять.
Боже мой, эти арауканские страсти, касания-прикасания, оживления-ощущения – give me something real… И кто-то верит в эту беспомощность и бездумность, и чем меньше я говорю, тем больше вопросов, почему я так думаю, чем меньше я думаю, тем больше вопросов, почему я так говорю.
Кто-то есть внутри. Кто-то другой.

(просто держи себя в руках. Все будет, все будет. Спасибо и… забиваясь в угол прозрачной лентой – кто-нибудь…кто-нибудь….)

(спасите меня)

Кофе со сливками и постоянное смутное качание. Закажите мне песочные часы! Никто не греет, ты слышишь? Никто так не греет. И если бы хоть кто-то хоть на день, хоть на пару часов – увидел, поймал, собрал мои руки, забрал мои руки – и просто грел.
Это вечная долина, скрытая горами. И приходить туда невероятно сложно и опасно, но кто-то же когда-то смог.

(и закрывая уши, чтобы не помнить. Слышишь? Электрическим разрядом, головой о стену – я не забуду этот белый шарф. Я вру про сотни вещей. Я запуталась в этих невесомых потоках. И кто-то может вытянуть. Удержать. Не дать… Говори мне, что я еще жива. Говори мне!)

Ты меня чувствуешь? Ты? И ты? И вставка в песне с прерывистым дыханием – дыши со мной, ладно? Дыши со мной, держи меня, дыши со мной.
Никаких запретов и догм. Если я тянусь, если я действительно тянусь – что-то будет.
МНЕ НУЖЕН…НОВОКАИН. В котором есть тепло, но не осталось боли. Я же постоянно бегу. Я же постоянно лежу. Я постоянно издеваюсь. Я постоянно тяну. Я постоянно убиваю это. Я постоянно проживаю чужие жизни.
И если ты меня вычленишь, если ты выделишь меня, вырежешь из них, заберешь меня оттуда, вытолкнешь из моих вен удушливые кубики воздуха, просто заставишь меня дышать с тобой – это оно и будет.
Разрубленная на сотни осколков – плачу. Почему, если так нужно? И я не боюсь звонков, я боюсь километража взлетающих вверх бровей. Манит строгими контурами – похожими возможностями.

(разбива…-)

Это так просто, а не слышишь. Это все зависит не от меня самой, и не от тех, которые я сама. И не от тех, которые не знают, кто я и с кем. Пииииии в телефонной трубке, мною оставленной тебя слушать. Пииииии.

ЗАЧЕМ ОНИ ВСЕ УХОДЯТ, КОГДА МНЕ ТАК НУЖНО, ЧТОБЫ ОНИ ОСТАЛИСЬ?

Пытающаяся играть в принадлежание. Пытающаяся делать так, чтобы похоже. Имитация реальности, которая удобна для психики других. Искорежено. Ампутировано.

Зачем?

Никого. Иксы, иксы на внутреннем мониторе… Делающая так, чтобы было понятно, что линия поведения такая. И такая. Чтобы было проще. Сползающая вниз по стене. Закрывая глаза. Сама.
Никто. И только верят. И создающая иллюзию веры, чтобы могли продолжать и дальше играть в уже выученные игры. Когда ты так одна? Сама под серыми проводами на этой станции вверху. Зудящий асфальт.

Если я буду звонить, если я буду писать, если я буду делать это – это факс. Там начало кода. Там попытка связи. Можно легко оборвать, отправив в ночь. Отвечай мне. Мне не хватает крови.

Может, это выйдет.
И если ты меня вычленишь, если ты выделишь меня, вырежешь из них, заберешь меня оттуда, вытолкнешь из моих вен удушливые кубики воздуха, просто заставишь меня дышать с тобой – это оно и будет.

Забери меня.



26.09.06 – 27.09.06